Евангелие Достоевского

Ставрогин красив и отвратителен одновременно. За всеми его словами и действиями стоит гордость – та дьявольская твердыня, которая непроходимой стеной встает не только между человеком и Богом, но и между человеком и другими людьми. Безмерная гордость пронизывает собой все бытие Ставрогина, она – тот яд, который превратил его в живой труп.

Ставрогин, как мне кажется, самая ужасная личность в мировой литературе. Ни у кого нет такого жестокого ума и такого ледяного сердца… Каждая его мысль, всякое чувство – это смердящий гнойник. Сам бог зла мог бы у него поучиться разнообразию, глубине и искусству зла… Для него нет законов, он гордо и хладнокровно попирает все. Для него ничего не стоит пожертвовать жизнью, безразлично, чужой или своей. Он отличается необыкновенной способностью ко злу, способностью, доходящей до гениальности. Никакая человеческая страсть не может овладеть им. Совершая самые гнусные преступления, он не теряет рассудка. Самые страшные вещи он осуществляет по задуманному плану, абсолютно осознанно.

Преподобный Иустин (Попович). Достоевский о Европе и славянстве

Ставрогин – тот самый герой ненаписанного романа «Житие великого грешника», который, по замыслу Достоевского, «в продолжение жизни – то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист». О прежних воззрениях Ставрогина мы узнаем косвенно, из его диалога с Шатовым:

– Знаете ли вы… кто теперь на всей земле единственный народ-«богоносец», грядущий обновить и спасти мир именем нового бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова… Знаете ли вы, кто этот народ и как ему имя?

– По вашему приему я необходимо должен заключить, и, кажется, как можно скорее, что это народ русский…

– А самому вам незнакомы эти слова?

– Очень знакомы; я слишком предвижу, к чему вы клоните. Вся ваша фраза и даже выражение народ-«богоносец» есть только заключение нашего с вами разговора, происходившего с лишком два года назад, за границей, незадолго пред вашим отъездом в Америку…

– Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а не одно только заключение нашего разговора. «Нашего» разговора совсем и не было: был учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Я тот ученик, а вы учитель.

Но теперь Ставрогин законченный атеист. Более того, он утверждает, что был таковым и тогда, когда рассуждал о народе-богоносце:

– Вы атеист? Теперь атеист?

– Да.

– А тогда?

– Точно так же, как и тогда…

Шатов прервал, махнув рукой:

– Вы помните выражение ваше: «Атеист не может быть русским, атеист тотчас же перестает быть русским», помните это?.. А между тем это одно из самых точнейших указаний на одну из главнейших особенностей русского духа, вами угаданную. Не могли вы этого забыть? Я напомню вам больше, – вы сказали тогда же: «Неправославный не может быть русским»…

– Если б я веровал, то, без сомнения, повторил бы это и теперь; я не лгал, говоря как верующий, – очень серьезно произнес Николай Всеволодович. – Но уверяю вас, что на меня производит слишком неприятное впечатление это повторение прошлых мыслей моих. Не можете ли вы перестать?

– Если бы веровали? – вскричал Шатов, не обратив ни малейшего внимания на просьбу. – Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?

– Но позвольте же и мне наконец спросить, – возвысил голос Ставрогин, – к чему ведет весь этот нетерпеливый и… злобный экзамен?

Достоевский вкладывает в уста Ставрогина, но не нынешнего, а прежнего, свои собственные мысли, изложенные в письме Фонвизиной. Именно в этом письме, посланном по окончании каторги, он изложил свой «символ веры» и заявил о неприятии какой бы то ни было истины вне Христа. Парадоксальным образом Ставрогин оказывается двойником самого Достоевского.

Такова удивительная диалектика Достоевского, особенность его художественного метода. Он вкладывает в уста героев свои собственные мысли, распределяя их между самыми разными персонажами. Подобно диалогам Платона, в которых собеседники спорят между собой, но мы не всегда знаем, с какой точкой зрения солидаризируется сам философ, в диалогах, которыми наполнены романы Достоевского, звучит его голос, но не всегда понятно, с кем из героев и в каких именно воззрениях он согласен. Читатель сам должен делать выбор между философскими идеями и становиться на сторону то одного, то другого собеседника.

Достоевского часто и до сих пор называют «жестоким талантом». И то верно, что страшное и жуткое рассказывает он о человеке. Всего страшнее его рассказ не тогда, когда он изображает человека в ярости и буйстве, в огненном вихре страстей и искушений, – всего страшнее его рассказ тогда, когда с неподражаемой зоркостью он изображает мертвую зыбь распавшегося духа, опустошение падших людей, когда он показывает страшные образы небытия. Таков Ставрогин. И тихое беснование и немочь страшнее бури. Но и над этим небытием звучит торжественная и всепобеждающая Осанна. В этой Осанне величайшая тайна Достоевского. В ней его сила. Он не соблазнился тайнозрением зла… И не потому не соблазнялся Достоевский, что верил в Божие всемогущество и в победу Божией силы над черной немочью греха. Он ждал победы не от всемогущества, но от Божественной любви. Но самое главное – он никогда не соблазнялся о человеке. Никогда для него не закрывался образ Божий в человеке. Не закрывался потому, что всюду его открывала любовь. Эта любовь сохраняла Достоевского от пессимизма. Она сохраняла его от испуга и страха. Он веровал от любви, не от страха. Пред духовным взором Достоевского всегда стоял образ Христа. И он свидетельствовал о бесконечности Божественной любви к человеку. Невозможно человеку вступать в спор с Богом и умалять Божественное свидетельство о человеке своим отчаянием или сомнением.

Протоиерей Георгий Флоровский. Религиозные темы Достоевского

Прототипы Ставрогина

Одним из прототипов Ставрогина был Николай Спешнев, неформальный лидер кружка петрашевцев, с которым Достоевский общался в молодости. Он был красив, в кружке держался особняком, про него ходили разные легенды и слухи, его образ был овеян романтическим ореолом. Когда Достоевского вывели на Семеновский плац, где должна была состояться показательная казнь петрашевцев, Достоевский сказал ему по-французски: «Мы будем со Христом». Спешнев ответил с усмешкой: «Горстью праха».

Л. Фишер. Портрет Н. А. Спешнева в кресле. 1843 г.

М. Бакунин. Автопортрет. 1830-е гг.

Другим прототипом Ставрогина был, как считают некоторые исследователи, русский анархист Михаил Бакунин. Лично знакомый с Марксом и Энгельсом, он перевел на русский язык «Манифест Коммунистической партии». В 1867 году Достоевский посетил в Женеве конгресс «Лиги мира и свободы», на котором за день до этого выступал Бакунин. Свои впечатления от конгресса Достоевский описал в письме к племяннице: «… Начали с того, что для достижения мира на земле нужно истребить христианскую веру. Большие государства уничтожить и поделать маленькие; все капиталы прочь, чтоб все было общее по приказу, и проч. Все это без малейшего доказательства, все это заучено еще 20 лет назад наизусть, да так и осталось. И главное, огонь и меч – и после того как все истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир…»

Когда в 1869 году в России начались студенческие волнения, Бакунин из Швейцарии руководил революционной агитацией, которую вел среди студентов Нечаев. Если Бакунин был теоретиком, то Нечаев – практиком. То же соотношение мы наблюдаем в «Бесах» между Ставрогиным и Петром Верховенским. Ставрогин – учитель, Верховенский – ученик, но доводящий до крайности идеи своего учителя, переводящий в практическую плоскость то, чему когда-то научился от него в теории.

Наконец, еще одним прототипом Ставрогина был Герцен. Как отмечает В. К. Кантор, некоторые детали биографии Герцена воспроизведены в биографии Ставрогина: первый был гражданином швейцарского кантона Фрайбург, второй – гражданином кантона Ури; в предсмертном письме Ставрогин упоминает о Герцене; отношение Петра Верховенского к Ставрогину напоминает отношение террориста Нечаева к Герцену. Ставрогин явился к Тихону с листками, отпечатанными «секретно в какой-нибудь заграничной русской типографии, и листочки с первого взгляда очень походили на прокламацию». Это «очевидный намек на лондонскую типографию, где печатались герценовские мемуары и прокламации». Даже амурные похождения Герцена нашли отражение в извращенной сексуальности Ставрогина.

Тень Герцена присутствует в романе «Бесы» на всем его протяжении: от первой главы до эпилога. В общей сложности имя Герцена упоминается в романе 13 раз. Достоевский познакомился с Герценом в Петербурге в 1846 году, потом несколько раз навещал его за границей.

А. Збруев. Портрет А. Герцена. 1830-е гг.

Одно время он восхищался творчеством Герцена, но идейные расхождения с годами становились все более очевидными. В «Дневнике писателя» за 1873 год Достоевский пишет: «Герцен был… продукт нашего барства, gentilhomme russe et citoyen du monde[3] прежде всего тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог явиться. Герцен не эмигрировал… нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их не выезжало из России… Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия… Отделясь от народа, они естественно потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и спокойные – индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего… Разумеется, Герцен должен был стать социалистом, и именно как русский барич, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только “логического течения идей” и от сердечной пустоты на родине… Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность».

Этот нелицеприятный отзыв многое говорит о причинах, по которым русские революционеры (от Герцена до Ленина включительно) предпочитали отсиживаться за рубежом. Не только из страха перед репрессиями. Им там было комфортнее и спокойнее, а кроме того, оттуда легче было рулить революционными процессами. Но Достоевского возмущает не это, а то, что революционеры не знают русский народ, а потому и предлагают ему рецепты устроения общества на основе атеистического мировоззрения. Достоевский был глубоко убежден в том, что православная вера – неотъемлемая часть русской национальной идентичности. И любое общественное устройство, в основе которой не лежит вера во Христа и Православие, он считал неприемлемым для России.

Петр Верховенский

Образ Петра Верховенского в наибольшей степени отражает то омерзение, которое испытывал Достоевский к революционному подполью. Если образ Ставрогина овеян романтическим ореолом, то Петр Верховенский лишен всякой красоты, хотя бы только внешней. Это не демон, это мелкий бес. В нем все отталкивающе, начиная с внешности и кончая манерой говорить: «Никто не скажет, что он дурен собой, но лицо его никому не нравится… Лоб его высок и узок, но черты лица мелки; глаз вострый, носик маленький и востренький, губы длинные и тонкие… Он ходит и движется очень торопливо, но никуда не торопится… В нем большое самодовольство, но сам он его в себе не примечает нисколько. Говорит он скоро, торопливо, но в то же время самоуверенно, и не лезет за словом в карман… Выговор у него удивительно ясен; слова его сыплются, как ровные, крупные зернушки, всегда подобранные и всегда готовые к вашим услугам. Сначала это вам и нравится, но потом станет противно…»

Именно Петр Верховенский является носителем самых разрушительных идей, носителем нечаевщины, идеологом разнузданного революционного террора, основанного на нравственной вседозволенности и безверии. Внешне он и его сообщники – борцы за справедливое переустройство общества. Но внутренне это циничные террористы, которые не останавливаются перед кровью для достижения своих честолюбивых целей. Революционный террор смыкается с уголовщиной: в этом смысл знаковой фигуры Федьки-каторжника, которая маячит на сцене в течение всего романа.

Чтобы достичь всеобщего счастья, основанного на всеобщем рабстве, революционеры должны изменить весь духовно-нравственный код России. И Петр Верховенский взахлеб говорит Ставрогину: «Слушайте, мы сделаем смуту… Мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются… Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают!.. Русский Бог уже спасовал пред “дешевкой”. Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты… О, дайте взрасти поколению!.. Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет…»

Слова Петра Верховенского созвучны тому, что сам Достоевский говорил в «Дневнике писателя» за 1873 год: «Матери пьют, дети пьют, церкви пустеют, отцы разбойничают». Но в грозных знамениях времени он видит предвосхищение грядущих бедствий. Россия протянет еще целые 45 лет до того, как революционная стихия окончательно поглотит ее и бесы придут к власти. Во имя свободы, равенства и братства всю страну охватит «красный террор». Будут уничтожены целые классы и сословия: дворянство, зажиточное крестьянство (так называемое кулачество), интеллигенция, казачество. Будет поставлена цель уничтожить Церковь путем физического истребления духовенства. Страну охватит массовое безумие, воинствующий атеизм будет провозглашен государственной идеологией.

А. Шагин в роли Верховенского в сериале «Бесы», 2014 г.

Во времена Достоевского спорили о путях справедливого переустройства общества. Одни выступали за эволюционный путь, другие за революционный. Но Достоевский был единственным, кто разглядел в революционной идеологии бесовскую сущность. Ни Белинский, ни Тургенев, ни Герцен, ни Толстой ее не видели, а потому каждый из них по-своему заигрывал с революционерами, по-своему сочувствовал им. В этом проявлялась их духовная близорукость, причиной которого было отсутствие подлинного религиозного опыта. Достоевский из глубины этого опыта узрел суть грядущей революции и ужаснулся ей.

Привычный масштаб, по которому часто судят и рядят о «Бесах», есть политическая расценка политических тенденций этого романа. Одни ценят в нем глубокое и правдивое изображение русской революции, прямое пророчествование о ней, удивительно предвосхитившее многие и многие черты подлинной, лишь через четверть века пришедшей русской революции; другие ненавидят «Бесы» как политический пасквиль на эту же революцию, в их глазах тенденциозный и вредный… Нельзя отрицать, что роману, точнее, их автору свойственны известные политические тенденции, которые могут быть развернуты и в целое политическое мировоззрение; здесь просвечивают политические симпатии и антипатии, обнаруживающиеся полнее в «Дневнике писателя»… Однако… политика в «Бесах» есть нечто производное, а потому и второстепенное. Не в политической инстанции обсуждается здесь дело революции и произносится над ней приговор. Здесь иное, высшее судьбище, здесь состязаются не большевики и меньшевики, не эсдеки и эсеры, не черносотенцы и кадеты. Нет, здесь «Бог с дьяволом борется, а поле битвы – сердца людей», и потому-то трагедия «Бесы» имеет не только политическое, временное, преходящее значение, но содержит в себе зерно бессмертной жизни, луч немеркнущей истины…

Протоиерей Сергий Булгаков. Русская трагедия

Шигалев

У каждого из «бесов» своя теория переустройства общества. Шигалев «предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, – разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, – весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны».

Такова теория Шигалева в пересказе Петра Верховенского. Она напоминает теорию Родиона Раскольникова: тот тоже делил человечество на две неравные части – обыкновенные и необыкновенные. Но если Раскольников хотел осчастливить человечество путем справедливого перераспределения финансовых ресурсов, то у «бесов» – более далеко идущие цели. Их цель – построение тоталитарного режима, где «все рабы и в рабстве равны». Тоталитарное государство должно быть основано на деспотизме, убежден Шигалев: «без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство».

Шигалев. Иллюстрация к изданию романа 1935 г.

Неверно видеть в Достоевском лишь консерватора в борьбе с прогрессистами, противника социализма и сторонника капитализма, защитника монархии и отрицателя конституционного строя, славянофила, противостоящего западникам. Достоевский прозревал глубже и видел дальше. Он видел глубинные корни революционного движения и предсказывал, к каким катастрофическим последствиям оно приведет: «Достоевский – художник и мыслитель эпохи начавшейся подземной революции… Он с гениальной прозорливостью почуял идейные основы и характер грядущей революции русской, а может быть, и всемирной. Он – пророк русской революции в самом бесспорном смысле этого слова. Революция совершилась по Достоевскому. Он раскрыл ее идейные основы, ее внутреннюю диалектику и дал ее образ. Он из глубины духа, из внутренних процессов постиг характер русской революции, а не из внешних событий окружающей его эмпирической действительности… Он – величайший изобличитель лжи и неправды того духа, который действует в революции, он предвидит в грядущем нарастание антихристова духа, духа человекобожества», – пишет Бердяев.

Кириллов

Носителем идеи человекобожества в «Бесах» является Кириллов: «Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет». Характерен диалог Кириллова со Ставрогиным:

– Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.

– Кто учил, Того распяли.

– Он придет, и имя ему человекобог.

– Богочеловек?

– Человекобог, в этом разница.

Человекобог приходит на место Богочеловека, «счастливый и гордый» человек – на место смиренного и страдающего Христа. По словам Бердяева, «вражда Достоевского к революции не была враждой бытового человека, отстаивающего какие-либо интересы старого строя жизни. Это была вражда апокалиптического человека, ставшего на сторону Христа в последней борьбе его с антихристом… Достоевский вскрывает обманный характер “революции”. Она никогда не достигает того, чем прельщает. В “революции” антихрист подменяет Христа. Люди не захотели свободно соединиться во Христе, и потому они принудительно соединяются в антихристе».

В «Преступлении и наказании» созданная Раскольниковым теория привела его к убийству. В «Бесах» убийство Шатова – неотъемлемая часть того плана справедливого переустройства общества, осуществлением которого занята революционная «пятерка» во главе с Петром Верховенским. В этой пятерке все построено на шпионаже: все следят друг за другом. Несогласных, пытающихся вырваться из мира бесов, убивают. Таков закон революционной борьбы. «У него хорошо в тетради, – говорит Верховенский о Шигалеве, – у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому… В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство».

Кириллову в замысле убийства Шатова отведена своя роль. Поскольку он разработал теорию самоубийства как пути к достижению человекобожества («кто смеет убить себя, тот бог»), то ему и предлагается убить себя, оставив предсмертную записку, в которой он возьмет на себя вину за убийство Шатова. Тем самым он внесет вклад в общее революционное дело. Так закладывается образ революционера – мученика за идею, готового пожертвовать собственной жизнью ради общего блага. Образ этот – такой же гротескный, как и другие образы «Бесов». Но и этот образ Достоевский наделил своими собственным чертами: Кириллов тоже эпилептик; как и Достоевский, он не спит по ночам, подкрепляя себя крепким чаем.

Более того, Кириллов – тоже по-своему верующий; Верховенский даже обвиняет его в том, что он верует в Бога «больше попа». «В кого? В Него! – отвечает Кириллов. – …Слушай: этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека – одно сумасшествие». Сияющий образ Христа на минуту мелькает в предсмертной речи Кириллова. Но теория, рабом которой стал Кириллов, вытесняет этот образ из его сознания, и он отрекается от веры: «Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет Бога, и не убить себя тотчас же? Сознать, что нет Бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам… Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать… Я обязан уверовать, что не верую… Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего – Своеволие!.. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою». Самоубийство Кириллова является завершением его пути от веры к неверию, от Богочеловека к человекобогу.

Шатов

Шатов – символ протеста против революции. Он пытается вырваться из объятий бесов. Он осознал неправду революционной идеологии, а главное – неправду атеизма. Он ищет свой путь к Богу. Он – еще один двойник Достоевского в романе, в его уста Достоевский вкладывает свои собственные воззрения на судьбу России: «Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в Него как в единого истинного… Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий Бог, но всегда и у каждого был особый… Чем сильнее народ, тем особливее его Бог. Никогда не было еще народа без религии, то есть без понятия о зле и добре… Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать».

Шатов – противник общечеловеческой нравственности и единой всемирной религии. Он считает, что у России свой путь, а потому у нее должен быть и свой Бог. Имя этому Богу – Христос. Не просто Христос универсальный, общечеловеческий, а «русский Христос» – Тот, Который становится своим для русского народа.

Но Бог не может быть просто частью идеологии. Ставрогин обвиняет Шатова в том, что он низводит Бога до простого атрибута народности. Шатов резко реагирует: «Напротив, народ возношу до Бога… Народ – это тело Божие… Единый народ-“богоносец” – это русский народ…» Тогда Ставрогин задает Шатову ключевой вопрос: «Веруете вы сами в Бога или нет? – Я верую в Россию, я верую в ее Православие… Я верую в Тело Христово… Я верую, что новое Пришествие совершится в России… Я верую… – залепетал в исступлении Шатов. – А в Бога? В Бога? – Я… я буду веровать в Бога».

Таков антиномизм «символа веры» самого Достоевского. Он верит в особое призвание России. Верит в то, что Россия без Бога, без Христа погибнет. Не мыслит будущее России без Православия. Предупреждает о том, к чему приведут попытки переустроить Россию по безбожному, социалистическому образцу. Но при этом сам находится в постоянном поиске Бога. И личная вера в Бога для него не данность, а скорее цель, к которой он идет и вместе с собой ведет читателя.

Вполне естественно, что человек с такими воззрениями, как у Шатова, не может быть частью революционного бесовского мира. А потому он выходит из кружка Верховенского, и члены пятерки убивают его.

«У Тихона»

Что противопоставляет Достоевский революционной стихии, атеизму и нигилизму? В романе «Бесы» есть глава, которую не пропустила цензура. Именно она дает ключ к разгадке самоубийства Ставрогина. Она называется «У Тихона». Работая над романом, Достоевский писал: «Но не все будут мрачные лица; будут и светлые… В первый раз, например, хочу прикоснуться к одному разряду лиц, еще мало тронутых литературой. Идеалом такого лица беру Тихона Задонского… С ним сопоставляю и свожу на время героя романа».

Святитель Тихон Задонский жил в XVIII веке. Он сделал обычную по тем временам церковную «карьеру», был епископом Воронежским, но в возрасте 50 с небольшим лет ушел на покой и остаток жизни провел в монастыре. Он жил в скромной аскетической обстановке, отличался глубоким смирением и всепрощением, несмотря на природную эмоциональность и вспыльчивость. В народе он прослыл старцем, к нему ездили за советом, многих он принимал и наставлял.

Недолгое время Тихон был игуменом Тверского Жёлтикова монастыря, который стал прототипом Спасо-Евфимиевского Богородицкого монастыря, упоминаемого в романе «Бесы». Сюда к Тихону приходит Ставрогин для своеобразной «исповеди». Ставрогин совершил ужасное преступление – растлил и довел до самоубийства несовершеннолетнюю Матрешу.

Святитель Тихон Задонский. XVIII в.

(Не доведя главу до состояния чистовика, автор не определился до конца с ее возрастом: сначала Ставрогин говорит, что она была «думаю, лет четырнадцати», а позже упоминает о «жалком отчаянии беспомощного десятилетнего существа с несложившимся рассудком».)

С этим преступлением Ставрогин живет, оно его тяготит. И вот он решается принести покаяние перед всем миром, опубликовав эту жуткую историю, а заодно написав и о других совершённых преступлениях («С одной женщиной я поступил хуже, и она оттого умерла. Я лишил жизни на дуэли двух невинных передо мною… На мне есть одно отравление – намеренное и удавшееся и никому не известное»). Перед публикацией он приходит к Тихону, чтобы показать ему отпечатанный текст. Но это не настоящая исповедь. Гордыня не позволяет Ставрогину принести подлинное покаяние, оплакать свой грех. Он не готов скинуть с себя маску цинизма и даже из своего покаяния хочет сделать перформанс.

Тверь. Вид на Жёлтиков монастырь. Фотография нач. ХХ в.

Между ним и Тихоном завязывается странный разговор. Ставрогин жалуется на галлюцинации: по ночам «он видит иногда или чувствует подле себя какое-то злобное существо, насмешливое и “разумное”, “в разных лицах и в разных характерах, но оно одно и то же”». Тихон подтверждает догадку Ставрогина: ему является бес. «А можно ль веровать в беса, не веруя совсем в Бога?» – говорит Ставрогин со смехом. «О, очень можно, сплошь и рядом», – говорит Тихон с улыбкой. «И уверен, что такую веру вы находите все-таки почтеннее, чем полное безверие»: Ставрогин уже хохочет. А Тихон только тихо улыбается: «Напротив, полный атеизм почтеннее светского равнодушия… Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха».

По просьбе Ставрогина Тихон читает отрывок из Апокалипсиса: «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: сие глаголет Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ни холоден, ни горяч; о если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты жалок, и беден, и нищ, и слеп, и наг» (Откр. 3:14–17). Теплохладность всегда отталкивала Достоевского. Он считал, что лучше уж быть атеистом, но богоискателем, чем равнодушным верующим. И мысль эту вкладывает в уста Тихона.

Тихон внимательно и долго читает «исповедь» Ставрогина, потом говорит: «Меня ужаснула великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость». Но всенародное покаяние, задуманное Ставрогиным, представляется Тихону «смешным», а совершённое им преступление он называет «некрасивым»: «В преступлениях, каковы бы они ни были, чем более крови, чем более ужаса, тем они внушительнее, так сказать, картиннее; но есть преступления стыдные, позорные, мимо всякого ужаса, так сказать, даже слишком уж не изящные».