Накуртка обернулся, свернул.
У художника оказались клопы — а он даже почесаться не мог. Пузыри к утру полопались, руки текли, как тряпка с творогом. У художника не нашлось даже зеленки — можно было посмотреть у другого художника, у того нашлось бы. Травмпункт был закрыт, на двери карандашом написали адрес другой травмы. Накуртка посмотрел на руки. Месяц, подумал он.
На перекрестке новенькая кабинка, как будто ее не коснулись беспорядки. Сияли метровые буквы EMERGENCY HELP. Накуртка локтем отдавил ручку двери вниз.
Внутри был стул, как в банкомате. На щите горело: «ОПЛАТА КАРТОЙ». «ОПЛАТА НАЛИЧНЫМИ». Накуртка выбрал локтем. Далее пришлось пальцами. Накуртка сунул бумажку в засветившуюся зеленым щель.
Банкомат проглотил купюру. Заиграла музыка, приятный женский голос из динамика пропел:
— Это пункт скорой психологической помощи. Меня зовут Юлия. Все проблемы коренятся в детстве. Вы хотите об этом поговорить? Нажмите «да», «нет».
— Мне нужно поспать, поесть и согреться, — сказал Накуртка.
Автомат зажужжал, переваривая ответ.
— Вы хотите об этом поговорить? Нажмите «да», «нет».
Накуртка вышел.
Через сорок минут он пришел в другую половину города. Поднялся по заплеванной лестнице, постучал каблуком.
— Павлик? — Художник полез обниматься. Накуртка отшатнулся, пролез, лавируя между холстов. В комнате, заваленной холстами в рамах и пахнущей сложной смесью гари и растворителя, он увидел Веру. Она была одетая.
— Побачь, — пожаловался художник, входя. — Отопление дали, но до нас не доходит. — Так же, как Накуртка, он разговаривал на двух языках.
Накуртка у печки впивал спиной тепло. Труба была выведена в форточку, но холодный ветер забивал дым обратно.
— Так скажет «завтра приду» и — на десять лет, — пожаловался художник Вере.
— Я с собакой, — объяснил Накуртка. — Не могу уйти.
Художник глядел, будто ожидал фокуса, что Накуртка вынет из куртки электронную собачку.
— Оставил у… — Накуртка назвал имя того художника.
Художник помрачнел.
— Так ты к ним? Или ты — к нам?
Накуртка опустил голову. — Это к тебе не относится, — сказал Вере, которая, как кошка, прилегла половиной туловища к нему на колени и уже расстегнула ему ремень на штанах. — У меня простатит. Вот так. Так. Так. Теперь вижу. — Он улыбнулся ей, отсевшей на расстояние.
Художник раскрыл рот как зачарованный, глаза прикованы к Накурткиным рукам. Зелёнки нет, понял Накуртка. — Руки мне не нужны, — убирая в карманы прежде чем тот успел что-либо спросить.
— Нет рук — нет отпечатков.
— А ты прав! — с азартом согласился художник. — Кому это всё нужно! Верка — всё в топку! — Он стал срывать холсты с рам и запихивать в жерло печки. Но быстро устал. — Современно… — задыхаясь. — Услышат… Заграница…
— Границы надо стереть, — сказал Накуртка. — А вы строите.
— Что там? — по тому, как спросил, Накуртка понял, чтó он услышал и что имеет в виду тот недостижимый рай.
— Тебе там места нет, — сказал он правду. Тебе есть? — с обидой отвечал взгляд художника.
Накуртка подумал про кладбище. — Подождут, пока его туда принесут.
— Ты вон побрился, — свернул он тему.
Художник потрогал гладкий головы кочан. — Мне картины надо продавать.
— Дай мне собачьего корма, — попросил Накуртка. — Тренируюсь. Он теперь будет Павлик. А я — алабай.
Художник тужил лоб, пытаясь понимать. — У меня нет собачьего. Гречка. Мать всю жизнь запасала, я ее ругал-ругал, на мусорку носил… Открыл — а там моль.
Они пошли в кухню, художник снял крышку с кастрюли. — Сыпь на пол, — велел Накуртка.
Он поел, потом лёг на пол. Здоровье здоровьем — а что улучшается в жизни в лесу: это — слух. За стенкой раздавалось шушуканье художника с Верой. Отделился взволнованный шепот: «здесь найдут».
— Ненадолго, — откликнулся Накуртка, — клопов нет? — Во сне ему приснилось, что мать клала его руки в сковородку и уверяла, что это голубцы. Одновременно это было то, что сказал робот: проблемы в детстве. Он задержал дыхание — щеки были мокрыми: значит, наяву? Не в детстве, с облегчением подумал он. Вдруг вода плеснула ему в глаза.
Художник держал стакан с испуганным лицом.
— Ты стонал и не просыпался. Сердечный приступ?
Накуртка посмотрел в окно. Было темно.
Днем мусор кое-где сгребали, без вдохновения: дискотека так и не началась. Но ночью костры в центре отбросили город далеко в старые времена, и даже дальше. Сидели прямо на мостовой. Где-то брякали на гитаре, нестройно тянули «солнышко лесное».
— …вчерашний, — услышал он, и тотчас же его позвали: — Руки! Подойди.
Накуртка не останавливался, выставил средний палец.
Позади произошло движение. Двое удерживали третьего, намеревавшегося встать. — …голову засунет… — донеслось.
Он перерезал круг по прямой, считая огни: восемь, для площади много, ничто для города. Замедлил там, где уходило в тьму проспекта.
У ближнего костра всего трое.
— Проходящий, — окликнули его.
— Допьешь?
Руки подсохли. Накуртка подсел, попробовал взять стакан. Если сейчас получится — неделя. Ладонь ошпарило. Накуртка едва не отбросил. Горячая жидкость, пахнущая серой, потекла в горло. Допил до дна, запрокинув голову.
Усадил стакан, прозвеневший по брусчатке. Из троих один спал, уронив лоб в колени. Двое остальных смотрели без интереса, никто не потянулся поднять.
Спящий проснулся. — Руки, — удостоверил он.
От стекла кожа треснула, там, где он думал, заживает, просочилась кровь. Накуртка справлялся с выпитым, рвущимся обратно. Вот, улеглось. И время отступило, внутренности отдали жаром.
— Уся богэма тут. — Спавший поднялся по частям, постоял пошатываясь. Побрел к краю площади, оглянулся, хрипло доложил: — Гляну до доктора.
— Ходить можешь? — сказал один из оставшихся. — Вставай. Мы тут прямо недалеко в подвале. Сторожим… да что-то… вроде не то сторожим.
— Тебе доктор — труба? — спросил второй. — Ну вот и я думаю не труба.
Потом двигались молча, Накуртка между двоими.
В подвале на трубах развалились четверо; из них — тот, что ушел; с краю. «Вот к какому врачу, — подумал Накуртка, — херург».
Средний, увидев их, вскочил.
— Словили, — он дёргаясь приблизился к Накуртке. — Собака, — зарычал, — другой день бродишь. Говори, шо вынюхиваешь! — замахнулся.
Его перехватили. Это был второй, молчаливый, что следовал сзади. Туркнул так, что тот покатился вглубь подвала.
— Тихо… тихо, — вмешался первый. — Тебе там не время, — поворачиваясь к Накуртке. — Люди психуют. Чуют, что обманули… а непонятно. Утром отпустим. Тут безпека, — он метнул взгляд на поднимавшегося с пола, — …безопасно.
— Три человека шли с собакой, с ними шла женщина, трое были в нее влюблены. Один говорил про то, чего нет, другой думал, что если все сразу согласятся, что неправда — это правда, она такой станет, третий просто шел. Когда добрались, выяснилось, что идти было некуда. Двое стали искать виноватых, третий просто смотрел. Ну и вот, дошло до драки, собака прыгнул и загородил собой одного от другого. У него не было никаких лишних дел. Получается — что единственный, кто знал любовь, был собака?
— То ты про нас? — сказал один из сидящих. — Мы не знаем, шо такое любовь?
Накуртка стоял, свободно держа руки. Он почти не различал лиц.
— Собака не лучше человека, — подал голос первый.
— У меня жил друг. А во дворе у него в сарайчике жил собака. Тот его кормил… каши выносил. Собака его признавал. Похвалялся, что провожает его, усю дорогу до самого магазина… охраняет. Умер. — Нагнув голову, он оглядел всех исподлобья. — Ну, я там… в его доме, следователь, такое. Вышел. Сел на забор, и тут — собака. Хозяин твой… Всё. Слушает меня, так внимательно, я говорю… не помню. Посереди слова побежал. — Глянул на всех: — То с другого подъезда выбросили ему харчи.
Вошли двое как к себе в дом, поговорили о чем-то с молчаливым — вызвав для этого за дверь. Вскоре он вернулся. Прикрыв в горсть, говорил, держась в дверях, по мобиле. Так удивительно показался здесь прибор — словно космическая тарелочка, присевшая в катакомбной церкви.
Потом подошел. — Его видели, — буркнул. — Требуют выдать.
— Кто?
— Голый.
— Го-олый… трэбует. …А на шо он Голому?
— На то. А может напротив тохо. Не знаю.
— Ну, скажи Голому… — Второй перебил: — Сам скажи, — подавая мобилу. — Я с ним уже переховорил.
— Ты не трухай, — первый, Накуртке. — Никуда мы тебя не выдадим. Тут ход есть, в канализацию, а с канализации — ход в другие подвалы. Тут люди прятались, когда стреляли.
— Я не пойду в канализацию.
Накуртка еще не отошел от чудесного глоточка. — Выйду.
— Никуда не пойдешь, — решил первый. — Двинулись, — он согнал сидевших. — Ложись на трубе. Пойдешь днем, они спать будут, это мы тут… Чем тебе помочь, не знаю, — он оглядел Накуртку. — Ты бы волосы побрил, с волосами одни менты. Ты ж не сможешь руками…
В трубе текла обратка. Чуть теплая, но лежать было волшебно. Как в лесу.
Голый стоял на проспекте, в самом начале, у двери кабака, с распахнутым пузом. Проспект красиво ложился в перспективе, исчезая в исчезающем снегу. Голому, кажется, приятна была снежная крупа, секущая ему жир. На плечи накинута куртка — такая же, как у Накуртки. Глаза у него были красными. Вообще не спит, решил Накуртка.
— Здоров.
Наклонился, похлопал Накуртку по спине, потом взял его руку обеими руками.
Накуртка инстинктивно сделал движение выдернуть кисть, но это не входило в Голого намерения. Он сжимал пальцы всё сильнее. Однажды Накуртка попал в лесу в капкан. Вот такое ощущение. На секунду лицо Голого пропало.
Голый смотрел на него. Затуманенный взгляд Накуртки прояснел.
Голый руку уже отпустил.
— Могу больницу устроить, — сказал Голый. — Не, без иронии. Врачи — наши.
— Сам пока передвигаюсь, — сказал Накуртка, чуть задыхаясь.
Он опустил глаза — и сунул Голому левую. — Эту распробуй. Любишь медленно? Где сядешь, там и слезешь.
— Я поздоровался, — сказал Голый. Накуртка сделал отстраняющий жест, с отвращением.
— Чего ты меня искал? Людей напрягал? Я не прячусь.
Поделиться книгой: