— Угостить. — Голый кивнул на дверь. За дверью пели что-то тягучее, на родном языке. — Хвастаться потом всем… что дехустировал с Накурткой.
Накуртка вздрогнул.
Голый по-мальчишески рассмеялся. — Не всё в своей луже, а? — Он пригнулся к Накурткиному уху — Накуртка откачнулся, но Голый словил его за плечи, притерся пузом: — Ты ж мой герой. Ты ж мой хороший…
Он втянул живот и застегнул пуговицу.
— Посидим, — утвердил. Ухватил Накуртку за локти своими клешнями.
Накуртка на этот раз вырвался, шагнул первым.
Художники сидели кучно; с белыми носами; с красными глазами. Никого, кроме них, в баре не было. Бармен тоже отсутствовал; но то один, то другой по-хозяйски подходили до витрины, подгребали бутылки. Наименее стойкие клевали по углам в темноте. Накуртка споткнулся о тело, перескочил.
— Кумир моего детства, — шептал Голый, шагал следом. Никто не смотрел на них. Нюхали и курили, буровили каждый своё, буйно жестикулировали. Голый помахал перед собой в темноте, разгоняя дым.
Подтащил лежащего к двери, усадил, подперев им. Дверь теперь была открыта. Все равно казалось, что на улице темно. Казалось, продолжается бесконечная темнота площади, с горящими кострами. Но там…
Голый подошел к нему, облокотился на стойку. Накуртка, на высоком стуле, обвивал его ногами. Руки он пристроил так, чтобы Голому опять не пришла фантазия их потрогать.
— Приходи и грузи.
— На то сторожа. — Голый серьезно покивал. — То ж мой бар. Пусть фантазируют, я не жадный.
— На комиссионке поднялся? — полюбопытствовал Накуртка.
Голый был известным художником, далеко за пределами города. Он выставлялся голым. Потом перешел на традиши, полноценный арт. Накуртка не следил. Не интересовался искусством.
— Мода быстротечна, — философски сзеркалил его мысли Голый.
— С ними хотел меня брать?
— Я не хотел. Вон, смотри, а? сидит… Трезвый. И вон. Если б хотели — вчера. И в канализацию. Нет Накуртки, — опять он повторил, со значением.
— У меня собака.
Голый посмотрел себе под ногти, комично заозирался.
— Буду абрикосы выращивать. И сушить. Мне там не хватало абрикосов. Еще на море поеду. Сколько я на море не был? Помнишь, ты там голый бегал. Сколько тебе лет было — пять? Или сколько? …Помнишь Нациста? Длинный… в фуражке! я подпрыгивал, когда с ним, — докричаться. Раз девки приехали — приходят испуганные. Они напились, завалились пьяные к Нацисту в палатку. Утром пошли умываться — а он их мешки в квадратик сложил и к стене прислонил. И все всем помогали.
— Так и щас не мешают, — согласился Голый. — Кого я притеснил?
С высоты он оглядел бар.
— Кто мне мешает? Никто. Ты вот только мешаешь… Скоро там начнется? — внезапно спросил.
Накуртка заглянул ему в глаза. Он серьезно?
— Вот? Не прекращалось.
— Не шути, — посоветовал Голый сухо. — У тебя вторая рука еще. Сам предложил. Всё сам… Ты там слишком много времени провел.
Накуртка думал.
— Если там начнется, тебе это не понравится.
— Если там начнется, мне это понравится.
Голый опять расстегнулся. Везде ему жарко. Сидел, прямо как аршин проглотил: — Всюду должно это быть. Слякоть, омерзело. Рисуночки… ни да ни нет. Но уже… чую! Всюду — созрело. И тогда потягаемся. — А ты такой как и я. — Он придвинул себя вместе со стулом. — Я больше не видел нигде. Только ты. Но ты старый, вон, еле живой. …Я молодой. Что ты начал — я закончу.
— Нет, — сказал Накуртка.
— У меня нет ни твоих, ни своих. Ни там, ни здесь. Ни одного не встречал, чтоб резало… — он провел ребром обожженной руки, сильно, по животу, сверху вниз, — …чтоб хотя б это замечал. С пяти лет. — Он соскочил со стула. — Когда я сдохну, всё кончится.
— Не попадайся мне на дороге, — сказал Голый.
Художник откинул дверь на щель — рачьи глазки сверкали. Накуртка вставил ногу.
Художник наконец посторонился — но сперва вышел на лестницу, повертелся кругом, заглянул — вправо, влево? — Ты один? — с недоверием.
— Собаку пришел повидать, — Накуртка, заходя в мансарду, — а ты не один? — Вера на топчане лежала в позе Махи-обнаженной. — Я не буду смотреть, — пообещал ей Накуртка.
— Голый впоролся час тому, с баклажанами своими, — хозяин присеменил, понизив голос: — Машку увёл. Потом пришла… Переживал, что тебя отпустил. Ты ему шо задолжал?
— Собаку отдал? — Накуртка круто развернулся.
— Надо было, — испугался художник, — думаешь, примет?
— Денег хватило? — Накуртка уже нашарил глазами алабая.
— А мы каши, каши — гречки купили! — возрадовался художник, вприпрыжку спеша за ним в кухню. — Жрали — аж лопали; благодарили тебя… и ему навяливали, не думай! — по самые уши.
Собака лежал на полу рядом с едой.
— Привет, Павлик, — сказал Накуртка.
— Рав, ра, — сказал алабай, — привет, Павлик.
Поделиться книгой: