Помоги проекту - поделись книгой:
— Вот такой будет резиденция областного комиссара. Мы хотим поставить ее над морем и придаем ей некоторое сходство с кораблем.
— А это модель моста. Кстати, из сборного железобетона. Вас этим не удивишь, а для нас праздник…
Потом Смит показывает нам лабораторию, ведет в механические мастерские. И все время нас не оставляет какое-то двойственное чувство. Смит говорит «мы» про все, что делают и будут делать в области, он вдруг обрушивается на Энгманна — да еще как — за то, что столица до сих пор не дала обещанных кредитов на переоборудование кузницы… Если закрыть глаза и представить, что Смит говорит с акцентом, может показаться, что это один из ганских молодых инженеров. А посмотришь на него — опять типичный английский колонизатор.
Когда мы пришли с визитом к областному комиссару, тот тоже, как и Энгманн, спросил нас:
— Ну как вам понравился наш мистер Смит?
Видно было, что самому комиссару Смит нравится.
Вот и теперь, стоя над ночным портом, Энгманн возобновляет разговор о Смите.
— Я ведь не зря опрашиваю. У нас еще много работает англичан, и часто работают добросовестно. Ведь это в основном инженеры. Колонизаторы обычно находятся в Лондоне — здесь им климат не нравится. Сложился типичный образ колонизатора — в пробковом шлеме и шортах. Таких колонизаторов уж лет сто как не найдешь. Теперешние не снимают костюмов и галстуков, даже когда приезжают сюда по делам. В шлемах и шортах ходим мы сами и инженеры вроде мистера Смита. Многими своими знаниями я обязан ему. Я был еще совсем зеленым, когда попал под его начало. Тыкался, как слепой щенок. А он вечерами сидел, проверял каждый мой шаг, пока не убедился, что я уже и сам могу работать. И я не единственный. Смит — один из тех людей, глядя на которых мы понимаем, что не все англичане дурные.
Энгманн замолкает и поднимает голову. Прямо над нами висит месяц.
— Когда смотришь, как рисуют луну у вас, в Европе, кажется, что художник чего-то напутал, она у него завалилась — один рог внизу, другой наверху.
И в самом деле, здесь, у экватора, месяц похож на пиалу в разрезе, оба его рога одинаково подняты к зениту.
— А Смит давно живет в Гане?
— Лет двадцать уже. Он женат на африканке, у него трое детей — один из них ровесник моей младшей дочке. Подрастут, может, поженим их. Вот уж кто не уедет из Ганы — это Смит. Он здесь нашел родину и дело по душе. И если мы порой думаем — вот настанет время и не будет у нас в стране иностранных специалистов, — это к Смиту не относится, он ганский специалист.
— И много таких людей в Гане?
— Разумеется, нет. К сожалению, такие исключения, как Смит, только подчеркивают общее правило.
— Пора домой. Завтра рано вставать.
Энгманн садится за руль, и мы возвращаемся в гостиницу. Кофи нет, он поехал ночевать к брату. Это уже третий брат нашего шофера за три дня путешествия.
Мы проходим с Энгманном в холл гостиницы. Спать все равно не хочется. Бар уже закрыт, и ночной сторож приносит нам по стакану холодной воды.
— Почему семья Кофи так раскидана по стране? — спрашиваю я.
— Какая семья? — удивляется Энгманн. — Все его близкие живут в Аккре.
— А братья?
— Нет у него братьев, — говорит Энгманн, потом догадывается, в чем дело, и весело смеется. — Так это не братья. Это даже не родственники. Все мы, если из одного племени, называем друг друга братьями и сестрами. Ганец, пока сохраняет связь со своим племенем, может не бояться, что умрет с голоду или останется без крова. В любом городе он отыщет единоплеменника, и тот без слова предоставит ему постель и пищу. А еще теснее эта связь в кругу рода, или большой семьи. Если кто-нибудь из семьи разбогатеет, к нему, в дом переселяются его тети, дяди, племянники, двоюродные племянники, которых он и в глаза не видал, и все живут на его средства. А сделать ничего нельзя. Остается одно — разориться.
— А вам как, хватает зарплаты?
— На этот коварный вопрос я вынужден ответить, что мне пришлось дважды обокрасть казну и убить банкира. А если говорить серьезно, то я давно уже растерял все связи с племенем. Но вообще-то племенные традиции — наше больное место.
Я знаю, что у Энгманна трое детей, причем двое старших — близнецы. Мы заинтересовались, как его жена с ними управляется, — ведь ганские женщины носят детей за спиной. — Приходится угнетать тещу, — отшучивается Энгман.
Вопрос о племенах и вождях — вопрос очень серьезный для сегодняшней Ганы. Он влияет на все стороны жизни, порой определяет внутреннюю политику. Это проблема старого и нового, отцов и детей, и если говорить более научно — проблема борьбы феодализма с капитализмом и социализмом сразу.
До тех пор пока англичане в XIX веке не захватили Гану, вожди были единственной властью в стране (господство португальцев, датчан и шведов не распространялось далеко за стены крепостей). Тогда они возглавляли борьбу за свободу, были прогрессивной национальной силой. Но оказалось, что с вождями-то справиться легче всего, особенно таким опытным колонизаторам, как англичане. После того как Гана была покорена, вожди первыми пошли на сговор с новыми хозяевами страны и взамен получили некоторую иллюзию власти. Англичане сохранили институт вождей в полной неприкосновенности, объясняя это «заботой о традициях». Все годы своего владычества они осуществляли «косвенное управление», то есть правили страной не непосредственно, а через вождей. И хотя при каждом вожде находился английский чиновник, хотя вожди не могли и мечтать пойти хоть в чем-нибудь против англичан, они сохранили право бороться со всем, что подрывало их власть над соплеменниками и грозило чем-либо племенному строю. Оставив вождей на своих тронах, англичане воздвигли перед ганцами ганскую же преграду на пути к образованию нации, к развитию национально-освободительного движения.
Это, конечно, не означает, что все вожди сознательно служили англичанам. Нет, вожди в большинстве недолюбливали своих хозяев и были убеждены, что сидят на местах на благо своему племени. Они твердо и искренне верили, что будущее целиком зависит от них. Они ведь были порождением африканского феодализма и не могли подняться над тем строем, который олицетворяли. И когда в стране началось национально-освободительное движение, многие вожди сразу же вступили с ним в конфликт. Это ведь было не племенное движение, а уже национальное, всеганское. Такое оказалось выше понимания вождей, которые и между собой никогда не могли договориться, а если кто и пытался, то получал строгое предупреждение от англичан. А вождя нетрудно было сменить — всегда находились охотники занять его место.
Так и получилось, что Гана завоевала независимость не с вождями, а помимо и часто против их воли. Народная партия, равноправие без различия племени, пола, социального происхождения, деление страны на административные области, а не на племена — все это, как и курс на индустриализацию, на образование, а также идеи социализма, получившие в Гане широкое распространение, очень и очень не понравилось вождям.
Проблема усугубляется тем, что вожди по сей день пользуются большим влиянием в стране, особенно на старшее поколение. Вся земля формально принадлежит вождям, которые от имени племени осуществляют контроль над ее использованием.
Но с развитием экономики, путей сообщения, с распространением образования власть вождей падает.
Нам приходилось видеть вождей. Вот они в коронах из золотых и серебряных пластин, в сандалиях с золотыми пряжками собрались на дурбар (празднество) в честь английской королевы, приехавшей в Гану с визитом. Над каждым вождем громадный зонт, каждого сопровождают советники, музыканты, танцоры и обязательный лингвист — ведь вождь не говорит непосредственно с людьми, он общается с человечеством только через лингвиста. Поэтому еще в английские времена считалось, что овладеть лингвистом — значит овладеть вождем.
Вождей сотни, и они похожи на шумных трутней. За бьющей фонтаном экзотикой, вызывающей умиление туристов, скрываются темные и ограниченные люди, которые вольно или невольно в нынешних условиях стали врагами будущего страны.
Английскую королеву вожди встретили почти с нежностью — от английских монархов они ничего плохого не видели. Это была встреча одних феодальных обломков с другими. Я не хочу обидеть английскую королеву. Она, возможно, очень милая женщина. Я говорю о ней и о вождях как представителях определенной общественной категории.
Институт вождей вымирает. Все меньше и меньше людей идет за вождями, с каждой фабричной трубой, с каждой новой книгой сужается их мир.
— Конечно, они мешают. Но что поделаешь, все-таки свои вожди.
— А вы сами из какого племени? — спрашиваю я Энгманна.
— Из аккры. Есть такое племя. Оно живет в столице.
— И у вас есть свой вождь?
— Есть. И я даже недавно с ним разговаривал. Я у него купил участок земли, на котором буду строить дом.
— И вся земля в Аккре еще принадлежит вождю?
— В Аккре несколько вождей. Но землю они растеряли. Да, впрочем, какие это вожди! В городах они уже только воспоминание. В деревнях сложнее.
Над Такоради глубокая ночь. В окно холла, изредка мигая, заглядывает красный глазище маяка. Наверно, его видно далеко в океане. Снизу, из порта, доносится долгий гудок. Потом слышны тяжелые вздохи и шипение, будто громадный зверь ворочается у воды и никак не может заснуть.
Ночной сторож, громко шлепая босыми пятками, третий раз проходит по холлу, как бы напоминая нам, что уже поздно. Москитные сетки на окнах задрожали от внезапного порыва бриза. Энгманн отодвигает стакан и поднимается.
— Спокойной ночи.
ШКАФ КРАСНОГО ДЕРЕВА
Честно говоря, в моем представлении красное дерево неотделимо от старинного буфета с резными колонками и остатками саксонского сервиза за маленькими толстыми стеклами. Красное дерево. Шкаф красного дерева. У него стол красного дерева. У него вся мебель красного дерева! И вот я столкнулся с красным деревом на его родине.
— Гвозди золотыми часами заколачиваем, — мрачно сказал Смит.
Мы стояли посреди двора механических мастерских стройуправления в Такоради и смотрели, как рабочие сбивают ящики из темно розовых досок.
Мистер Смит теребит эспаньолку, потом говорит:
— Судить нас надо, как вредителей, да некому. И идет дальше, мимо нового кузова грузовика. Кузов сбит из тех же розовых досок.
— Почему так?
— А знаете ли вы, что в Европе за это красное дерево платят минимум в десять раз дороже, чем здесь? Не знаете? То-то. А что нам делать, если у нас план, если грузовики и ящики тоже нужны позарез, а присылают только красное дерево. У нас план, а им выгоднее рубить красное дерево, чем возиться с дешевыми породами…
Им — это значит лесопромышленникам.
Смит не развивает темы дальше. Мы подходим к другому цеху.
Завтра мы поедем в Лес с большой буквы, к западной границе, на лесокомбинат в Самребои.
Мы еще не видели толком ганского леса, и нам предстоит увидеть весь путь, который проходит дерево с того момента, когда упадет под ударами длинноруких топоров, и до того, как в виде бревен, досок или фанеры будет погружено в порту на корабли.
Вечером я достаю справочник «Ганский лес». Надо подготовиться к путешествию. Ведь, в сущности говоря, я ничего о красном дереве не знаю.
Этот ботанический справочник оказался интересной книгой. За сухими словами и латинскими терминами открывается множество интересных сведений о ганском лесе. Каждому дереву уделена страница — будь оно огромным и невероятно полезным для хозяйства или мало кому нужной метелкой. Разве что в ботанике может быть достигнуто столь абсолютное равноправие.
Ганский лес очень разнообразен и сказочно богат, но никто еще этими богатствами не смог воспользоваться. Лес этот как сундук с драгоценностями, ключа от которого еще не нашли. Но ехать за ним за тридевять земель не придется, он тут же, под боком.
До красного дерева я добрался только часа через два. Но не было жаль потраченного времени. Я прочел и о черном дереве, и о пальмах — кокосовой, масличной… Например, из орехов масличной пальмы получают два вида масла — красное и белое. Красное идет для приготовления пищи, белое — на помаду, мыло. Пальмовые листья тоже принимают самую различную форму. Ими кроют крыши. Их используют на обертку вместо бумаги, изготовляют из них щетки и многое другое. Сердцевина ствола — лакомство, сок — пальмовое вино (напиток, который надо пить в тот же день, — он очень быстро бродит и превращается в уксус). Древесина пальмы — топливо и материал для кое-каких поделок (как строительный материал пальмовая древесина употребляется редко — она непрочна и быстро гниет).
Это все одна только масличная пальма. А ганоких пород деревьев — сотни. Большинство — обладатели загадочных местных имен и не менее загадочных латиноких. Как ни жаль, но я понял, что для того, чтобы хоть сколько-нибудь разобраться в породах деревьев, растущих в ганских лесах, надо специально приехать сюда на год-другой и ничем, кроме ботаники, не заниматься.
Вот наконец и красное дерево. Но почему здесь написано «относящееся к деревьям, древесина которых имеет торговое название «красное дерево»? Переворачиваю страницу. То же самое. Еще страница, еще.
Да здесь чуть ли не десяток «красных деревьев»! И ни одного красного дерева. Оказывается, существует целый ряд деревьев, каждое из которых имеет полное право именоваться красным. Они разные — эти деревья. И по коре, и по листьям, и по латинским названиям. Но у всех древесина темно-розового цвета, крепкая, долговечная, не боящаяся вредителей и болезней. И еще одна общая черта — они высоки, очень высоки, эти красные деревья, до семидесяти метров высотой. Остальные деревья в лесу им по пояс.
И другую интересную вещь я вычитал в справочнике. Оказывается, в Гане много деревьев, древесина которых, не относясь по цвету к красной, по всем остальным показателям не уступает ей. Это, например, черное, эбеновое, дерево.
Итак, мы едем в Большой лес, который все время по ассоциации называем джунглями, азиатским — непонятным в Африке словом.
— Все одели темные рубашки, как я вчера говорил? — осведомляется Энгманн.
Вопрос риторический. Мы всегда беспрекословно слушаемся.
Улицы Такоради оживленнее, чем вчера. Приближается Рождество. На центральной площади сооружают елку. К высокому шесту привязывают ветки казаурин, листья которых похожи на длинные сосновые ветки. Издали елка как настоящая.
Проезжаем мимо табачной фабрики. Мы на ней уже побывали. Чистая, опрятная и подтянутая. Сильный профсоюз, с которым вынуждены считаться хозяева, добился того, что условия труда здесь лучше, чем на других предприятиях. С этой фабрикой у нас связано одно очень приятное воспоминание. Там, в помещении складов табака, поддерживается низкая температура и влажность воздуха. Воздух сух и холоден, как у нас осенью. И от ровных тюков табака разносится сладковатый запах сена.
Табачная фабрика — предмет законной гордости такорадцев. В стране вообще каждая фабрика на учете, а эта к тому же вполне современная и красивая — архитекторы спроектировали здания, ничем не похожие на те тоскливые приземистые фабричные корпуса, что прямо-таки вопят о тяжелом и скучном труде. Фабрика построена уже в независимой Гане. Ее продукция ничем не уступает заграничной. Знатоки не чураются ганских сигарет.
Наконец Такоради тает среди деревьев. Только что был город, и вдруг — лес. Правда, ненадолго. Мы въезжаем в Секонди — этот сиамский близнец Такоради. На картах так и написано: Секонди-Такоради, двойной город. Но они очень различны. Они поделили между собой обязанности. Такоради — город деловой, он обзавелся портом, в нем выросли банки и пароходные компании. По улицам ходят моряки со всего света, и в магазинах с размахом торгуют сувенирами. Секс. нди старше, обжитее, теснее. В нем базары, кварталы старых домов и областные учреждения. Секонди — номинальный центр области, а Такоради — действительный.
Проехали и Секонди. Теперь пора поворачивать к лесу.
Машина останавливается. Стадо коров. Их гонят издалека, может, от северных границ, может, из Верхней Вольты или Мали. Погонщики в длинных синих халатах и круглых шапочках. Такие стада неделями идут на юг. Мясо само транспортируется, то есть бредет к морю, и коровы в последние дни жизни имеют возможность полакомиться влажной обильной травой леса.
Тут же, неподалеку, их закалывают. Рядом с мечетью. На мечети и на площади перед ней — множество уродливых, жадных и нахальных грифов. Грифы не спешат, они посматривают с минарета на глупых коров и ждут. Они уже не раз видали таких.
Дорога интересна тем, что не знаешь, что ждет тебя за поворотом. Может, речка, тихая и глубокая, наверняка священная для соседнего племени, богатая рыбой и крокодилами. Воздух над ней кишит москитами и всякой летучей тварью, которая несет болезни, болезни и еще болезни.
А может, это будет бамбуковая роща? Бамбук растет кущами высотой метров под двадцать. Или по сторонам дороги побегут банановые плантации?
А лес все выше и выше. И все-таки он разочаровывает. Не хватает таинственности и величавости. Нельзя сказать, что он состоит из высоких деревьев. Подавляющее большинство их — невелики, опутаны лианами и непредставительны. Великаны растут каждый сам по себе, над лесом и как-то вне леса. Мне не приходилось видеть в Гане однопородных лесов вроде наших сосновых или дубовых рощ — лес всегда смешанный.
— Нам обязательно надо развивать лесную промышленность. — говорит Энгманн. — Сейчас, когда большая часть экспорта — какао, вся экономика страны зависит от того, сколько стоит мешок его в Лондоне или Нью-Йорке. Не правда ли, нелепо? Вся страна должна затягивать пояс оттого, что подешевел продукт, которого мы и не едим.
И в самом деле, ганцы не употребляют какао, не пьют его. А может быть, это я не видел того самого ганца, который пьет какао? Но если он и существует, то не он отражает вкусы своей страны. Как-то мы заказали какао на завтрак. Вот где, наверно, оно ароматно и вкусно! Официант был искренне удивлен, но заказ принял. Через полчаса (столько занимает дорога в ближайший магазин и обратно) принесли какую-то бурду. Не какао и не кофе — так что-то. Оказалось, что напиток приготовлен из консервированного какао, на банках стояла надпись «сделано во Франции». А сколько какао на стакан — ганские повара не знали. Заварили, как чай.
Лес сейчас составляет около десяти процентов экспорта Ганы. Это внушительно, но доходы от экспорта невелики, и на пути повышения их стоят всевозможные препятствия.
Гана много теряет на вывозе леса в бревнах. Но для того чтобы вывозить красное дерево в досках или фанере, надо иметь лесопилки, машины.
Большинство лесоразработок ведется мелкими ганскими промышленниками, у которых нет оборудования, чтобы распиливать громадные бревна. Комбинат, куда мы едем, — одно из немногих крупных предприятий, но он принадлежит иностранной компании и Гане от него мало проку.
Где-то в лесу, на полпути в Самребои, серое полотно дороги обрывается. Теперь пару сотен километров придется ехать по латеритной дороге. Латерит тверд, из него в некоторых странах даже строят дома. Латеритные породы выходят на поверхность во многих районах Ганы. Дороги в таких местах настолько спрессованы, что выдерживают большое движение. Но в сухое время года каждая машина стирает шинами тонкий слой, и потому над дорогой висит красная пыль. Она забирается всюду и окрашивает одежду, лица, деревья, кусты. Через несколько километров мы все, включая Энгманна, похожи на индейцев. За «оппель-капитаном» тянется длинный красный шлейф, а каждая встречная машина с таким же пыльным шлейфом погружает нас в непроглядный красный туман. Теперь мы понимаем, почему Энгманн просил не надевать белых рубашек.
Задыхаясь в пыли, со страхом ожидая, что встретится еще одна машина (а машин на дороге много), мы не заметили, как свернули на проселок. Это уже дорога лесокомбината. Через несколько метров путь преграждает полосатый шлагбаум и сторож в экзотической форме вылезает из будки, чтобы проверить наши документы. Имеем ли мы письменное приглашение?
Но у нас его нет. Нас пригласили устно через мистера Смита. Сторож, часовой лесной державы, уютно спрятавшейся на окраине страны, не имеет указания пропустить иностранцев внутрь.
— Где тут у вас телефон? — спрашивает Энгманн. Он знает, что хозяин в стране он, а не иностранные компании. Ему неудобно беспомощно стоять во вратах лесного царства.
В Гане еще много сохранилось подобных царств. И комбинат, куда мы едем, территория концессий которого более тысячи квадратных километров, и золотые и алмазные шахты, где режим еще строже, и другие концессии и разработки. Ганское правительство пока не сокращает права промышленных владык, потому что их еще некем заменить. Что ни говори, но они привозят в страну технику, дают работу ганцам и отчисляют определенную долю доходов в государственную казну. Но доходы эти трудно контролировать, и представители правительства, присылаемые в «царства», сталкиваются со множеством трудностей. Бывает, что компании начинают шантажировать правительство, угрожая закрыть предприятия. А уходя, иностранные концессионеры предпочитают действовать по принципу Передонова из романа Ф. Сологуба «Мелкий Бес». Тот Передонов, съезжая с квартиры, пригласил к себе друзей и, отпив с ними чайку, крикнул: «Плюй на стенку на зло хозяйке!.Мы скоро выедем!» Они порвали обои, заплевали стены и загадили комнату как могли.
Концессионеры готовы затопить шахты и уничтожить оборудование, лишь бы никто не мог воспользоваться. Теперь подобные действия приравнены к уголовному преступлению. Не так давно ганский парламент принял закон, по которому в случае закрытия завода или шахты владелец обязан передать их правительству в целости и сохранности.
— Ну как, можно связаться с начальством? Есть телефон? — спрашивает Энгманн.
— Нет телефона.
— Что же делать?
Страж растерян. Он думает, потом несет анкету. Энгманн заполняет ее на себя. Он ведь представитель правительства, а мы — его гости.
Пока идут все эти переговоры, брат сторожа приносит нам красные орехи масличной пальмы. Он ничего против нас не имеет, как, впрочем, и сам сторож. Ганец кричит Орлову, отошедшему на несколько шагов в сторону:
— Осторожнее! Там леопард!
— Как леопард?
Ганец доволен произведенным впечатлением.
— Вчера моя сестра была в лесу с дочкой. И дочка отбежала в сторону. И на нее прыгнул леопард. Он хотел унести ее, но мать услышала крик, прибежала, леопард испугался и исчез. Но он где-то неподалеку.
— А что с девочкой?
Поделиться книгой: