Это - Гана

Порой она проходила без инцидентов, порой выливалась в короткую стычку. Тогда в газетах всего мира появлялось сообщение об очередном колониальном конфликте. Министерства иностранных дел в Париже и Берлине составляли пространные ноты, обосновывая свое извечное право на такую-то область Африки.

Командиры отрядов сверяли карты, и через точку встречи проходила новая граница. Отряды колонизаторов расходились и уходили дальше, к северу, где еще оставались независимые земли.

А жители новых колоний часто и не знали, что отныне половина племени будет жить на земле, принадлежащей кайзеру, и называть полицейского герром, а половина, попавшая под власть английской королевы, — сэром. Так случилось, например, с народом эве.

Но вот колония захвачена. Племена покорены. Границы установлены.

На новые владения наклеивались бирки с первым попавшимся названием. Иногда это было название реки или озера — Чад, Верхняя Вольта, Нигер, иногда на всю страну распространялось название берега, открытого португальцами, — Золотой Берег, Берег Слоновой Кости. Это зависело от прихоти чиновников из соответствующего министерства колоний. В большинстве случаев такие названия сохранились и по сей день, что приводит порой к печальным курьезам. Ведь есть две страны Конго — со столицей в Браззавиле и со столицей в Леопольдвилле. Есть страна Нигерия, а севернее — страна Нигер. Колониальные чиновники не отличались фантазией.

И когда теперешняя Гана приближалась к независимости, встал вопрос, почему стране именоваться Золотым Берегом?

Страна — не берег. Страна не собирается быть поставщиком золота. В средние века в Африке существовало могучее государство Гана. В него не входила территория теперешней Ганы, но возможно, часть населения старой Ганы — предки жителей Ганы новой. Впрочем, не в этом дело. Давая название новому независимому государству, руководители национально-освободительного движения в первую очередь подчеркивали то, что первая колония Черной Африки, добившаяся самостоятельности, собирается продолжать традиции славного прошлого своего континента, прошлого, которое отрицалось в течение всего колониального периода, прошлого, которое зачеркивалось всем, вплоть до названий колоний.

Я не встречал ни одного ганца, который бы сказал, что не согласен с названием Гана. Смысл слова отлично понятен любому жителю Африки.

А Энгманн ведет карандашом по карте. От Аккры карандаш направляется на запад, по самому побережью, до порта Такоради. Мы увидим здесь большую часть того берега, с которым связана история европейского завоевания, увидим работорговые крепости, рыбацкие деревни и прибрежные рощи кокосовых пальм.

— Я звонил в Такоради. Там есть наше областное управление. Они договорятся с фабриками и портом. Да кстати, надеюсь, нам удастся побывать в самом глухом лесу, у западной границы, там, где крупнейший лесокомбинат.

Карандаш забегает за Такоради и. прочертив невидимую линию на карте, упирается в маленькую точку в зеленом массиве леса.

— А оттуда на север, в Кумаси, в центр области Ашанти. Здесь и климат другой, и промышленность другая, и строим не совсем так, как на юге. Проедем весь лес с юга на север, а потом через саванну в северные территории. Там почувствуете, что и до Сахары недалеко.

Карандаш, добежав до северной границы страны, задерживается и начинает обратное путешествие — к Кумаси, а оттуда в Аккру.

— Когда вернетесь, уже будете иметь приблизительное представление о том, как лучше строить. Хорошо?

Начинается обсуждение деталей.

А за окном шумит Аккра, город, к которому мы уже привыкаем, хотя по-настоящему еще не знаем его. Что ж, увидим страну, может, легче будет познать ее сердце.

ДОРОГА НА ЗАПАД

На окраине Аккры — необозримое кладбище автомобилей. Сотни трупов и скелетов автомашин лежат вповалку на пустыре. Ганские водители не всегда осторожны.

Газеты помещают фотографии растерзанных автомобилей. В одной из них снимок сопровождается такой надписью: «Как известно нашим глубокоуважаемым читателям, мы всегда были противниками публикации страшных фотографий на страницах нашей газеты. Но сегодня после долгих раздумий мы пошли на то, чтобы поместить фотографию машины с ее погибшим владельцем. Пусть это послужит уроком легкомысленным водителям».

Фотография появилась перед Рождеством.

На следующий день все газеты напечатали призыв — «Если пьян, не садись за руль, если сел за руль, не пей!»

Но различные предостережения помогают мало. Машины разномастны — от новейших фордов до грузовиков времен первой мировой войны. Многие из них дышат на ладан. Обычно машины перегружены и шоферы ездят значительно быстрее, чем положено. Никогда и нигде не видел я такого перемещения людей. Кажется, вся Гана куда-то едет, спешит…

Железные дороги строились англичанами с узкоспециальными целями: они соединяют Кумаси — центр района разработок золота, алмазов, бокситов и разведения какао — с побережьем и с Аккрой. Поезда везут руду, мешки с бобами какао и стволы деревьев к кораблям, ожидающим в порту Такоради.

И если вы торопитесь и у вас нет своей легковой машины — придется взгромоздиться в переполненный мамми-лорри. Грузовички спешат.

Пускай об этом пишут все, но умолчать невозможно. Грузовички — вид фольклора. Кажется, что все шоферы участвуют в грандиозном соревновании на оригинальное название машины. И достигают в этом вершин. Надписи можно делить на классы и виды, собирать, как марки.

Марат Зименков поддался благородной страсти коллекционирования. Он записывает названия мамми-лорри. Черная тетрадь в клеенчатой обложке лежит у него на коленях. Список уже переехал на третью страницу. Марат пытается остановиться, закрывает тетрадь, но в этот момент из-за поворота показывается, позвякивая всеми составными частями, шарабан с белой надписью над ветровым стеклом: «Спасибо маме». Марат тяжело вздыхает и открывает тетрадь снова.

Надписи — афоризмы, цитаты, пословицы, поговорки.

Иногда можно проследить источник названия. Например, христианство, но несколько отредактированное — «Неисповедимы пути господни… и женские». Хотите короче? Пожалуйста: «Сам попробуй!», «Все еще еду» — написано на престарелом рыдване.

Я спрашиваю шофера, мистера Кофи, как называется наша машина. Кофи долго и заразительно смеется:

— Никак не называется.

И косится на Энгманна. Энгманн делает вид, что нет ничего интереснее, чем карта автомобильных дорог. Энгманн вряд ли позволил бы портить надписями голубую обтекаемость «оппель-капитана».

— Но, по-моему, у всех машин в Гане есть названия, — продолжаю я.

— Можно сказать, что машина называется «Почему», — выпаливает Кофи.

— «Почему»?

— А чем хуже другого?

И в самом деле, не хуже.

Мы тоже поддались увлечению. Но оказывается, совсем не так просто — придумать удачное название для машины.

Слева, то появляясь за пальмами, то исчезая за крышами прибрежных деревенек, одинаково, но не однообразно поблескивает океан. Вот что не изменилось со времен португальцев. Впрочем, это единственное, что не изменилось совсем.

Между дорогой и полосой песка растут обязательные кокосовые пальмы. Этого в португальские времена не было — пальмы посажены людьми. Под пальмами оживленно. Хижины в тени, сети рыбаков разложены на песке, у самого шоссе серебряной дорожкой сушится рыба. И везде люди.

А еще лет двести назад путешественники, попадавшие в эти места, писали о непроходимом тропическом лесе. Со слонами, леопардами и обезьянами. Одну обезьяну мы все-таки встретили — она сидела на веревке у входа в лавочку и лениво чистила банан.

Мы останавливаемся, заметив, что ребятишки, забравшись на пальму, сбрасывают кокосовые орехи. Ребята охотно делятся с нами орехами и даже рубят их для нас большими ножами. Вдруг с берега доносится крик, и наши новые знакомые, бросив недопитые орехи, летят к океану.

— Хотите посмотреть? — опрашивает Энгманн.

Мы не знаем, на что, но, конечно, соглашаемся.

Оказывается, вытягивают сеть. Длинная вереница здоровенных парней тянет канат. Тянут, ритмично наклоняясь в такт песне.

Все внимание деревни приковано к сети — она должна вот-вот показаться из бурунов. Из-за деревьев появляются женщины с мисками и тазами на головах. Ребятишки крутятся вокруг рыбаков, хватаются за канат (и получают тут же по соответствующему месту), лезут по пояс в воду, чтобы первыми разглядеть, что попалось в сеть.

Невесть откуда прибывают зрители вроде нас. Берег оживает.

Наконец замечаешь, как бурлит вода между двух валов. Этот водоворот — мотня. Вот она медленно вылезает на песок, шевелящимся, дергающимся серебряным шаром. И как ни стараются рыбаки разогнать любопытных, сеть нельзя разглядеть за их спинами. Толпа — как на улице вокруг заблудившегося ребенка.

Мы с минуту выдерживаем тон, а потом, будто подхваченные неведомой силой, бросаемся в центр толпы. А вдруг попалось что-то такое?..

Сейчас бы самое время рассмотреть все, что скрыто в сети, но не тут-то было. Для артели это работа. Рыбаки отделяют сеть и, оставив мотню под охраной одного из своих, уносят сеть повыше, чтобы разложить для сушки. Это занимает массу времени, по крайней мере так кажется и нам, и другим зрителям, и женщинам с тазами на головах. Только предусмотрительные мальчишки не теряют времени даром. Кто из них притащил тарелку, кто банку, и теперь они подбирают с песка рыбную мелочь, что проскакивает время от времени сквозь ячейки. Они бы с удовольствием забрались и внутрь мотни, но присутствие взрослых придает их желаниям характер беспочвенной мечты.

Наконец рыбаки возвращаются. Они не спешат, они знают, что все внимание обращено на них. Они даже умудряются остановиться и закурить — в общем, ведут себя, как избалованные кинозвезды. Но в тот самый момент, когда терпение толпы готово лопнуть, староста артели наклоняется и распускает горло мотни. Рыба уже засыпает и не прыгает, только шевелятся хвосты и плавники.

Староста выбрасывает на песок случайные дары моря — раковину, двух медуз, морского кота, маленького, красного от бессильной ярости осьминога и злых черных крабов. Теперь можно приступить к делу.

Рыбаки расстаются с уловом тут же, на берегу, продавая его торговкам. Мамми, после короткой перебранки, выстраиваются в некоторое подобие очереди. Часто торговки — это жены рыбаков, но в денежных делах мужчины самостоятельны. Дома они разберутся, что делать с деньгами.

Сначала староста откладывает в один из тазов крупных рыб. Затем, черпая тазом мелочь, он ставит его на голову мамми и берет следующий. Рыбаки делают вид, что их все это не касается, но, покуривая, не могут не взглядывать порой на пустеющую мотню.

Один раз староста нарушает очередность. В деревне свои отношения, свои обычаи… Вот он вдруг подзывает стоящую в стороне девочку с маленьким тазиком в руках. Девочка не пытается втиснуться в очередь мамми. Староста кричит ей что-то страшным голосом, выхватывает у нее тазик и наполняет рыбой, потом думает секунду, вынимает большую рыбину и кладет ее сверху, денег он не берет — дело внутреннее. Жители деревни, знающие об этой девочке больше нас, провожают ее поспешное бегство веселым хохотом. Нам тоже весело. Солнце. Валы с размаху бьют по ногам. В сети сегодня много рыбы, не меньше центнера.

А дальше, по берегу, видны другие цепочки рыбаков. Так же покачиваются они — раз-два — взяли, связанные тонкой издали ниточкой каната. У одной из цепочек начинает собираться толпа, значит, и там скоро покажется сеть.

Недалеко от нас, погрузив смотанную сеть в пирогу, другая артель пытается выбраться за полосу прибоя. Пирога перевалила через бурун, и, пока ее не настигла следующая волна, рыбаки бешено работают веслами, похожими на трезубец Нептуна. Снова пирога взметывается среди белой пены, кажется, она вот-вот перевернется, но опять замелькали лопасти весел — еще на метр пирога отошла от берега.

За слаженностью и разумностью действий, за красотой рассчитанных движений скрывается изнурительность этого труда.

А труд рыбака в Гане особенно тяжел — ведь надо затратить несколько часов, чтобы выйти в море, закинуть сеть, вернуться, вытянуть ее. Крупная рыба близко к берегу не подходит, за ней надо выходить в открытый океан.

Кроме пирог и довольно примитивных сетей, у рыбаков нет никакой снасти. Рыба помельче уже практически вычерпана сотнями маленьких артелей, которые не могут отойти больше чем на несколько сот метров от берега. И если первая сеть, которую мы увидели в той деревне, окупала усилия артели, то все последующие сети приносили довольно жалкий улов.

В стране нет ни своего рыболовного флота, ни холодильников, ни рыбоконсервных предприятий. На помощь пришел Советский Союз. Мы поможем не только создать рыболовецкий флот, но и построить рыбоконсервные заводы в Теме, новом портовом городе недалеко от Аккры. Мы взяли на себя подготовку ганских специалистов по рыбному лову. И недалек день, когда Гана перестанет ввозить английские рыбные консервы и мороженую треску. Гана — морская страна, четверть ее границ омывается океаном, а океан до сих пор не был подвластен ганцам.

— Извините, вы из Англии? — спрашивает стоящий рядом ганец.

— Нет, мы из Советского Союза.

— Эй, скажите старику Кваме, что его земляки приехали! — вдруг кричит наш собеседник. — Очень хорошо, что вы из России, — доканчивает он, оборачиваясь к нам.

Мы несколько удивлены. Во-первых, не всякий житель ганской рыбачьей деревушки знает о существовании нашей страны. Неграмотным ганцам не было положено знать о каких-либо государствах, кроме Англии. И даже теперь, после того как страна стала независимой и кругозор людей значительно расширился, все равно в деревнях имеют слабое представление о мире. А во-вторых, найти здесь соотечественника, да еще тезку президента, — этого мы совсем не ожидали.

— Пойдемте, — приглашает нас появившийся рядом староста рыбацкой артели. — Вы в самом деле из России?

— Да.

— И там сейчас снег и лед на всей земле?

— Да, у нас там зима.

— И в Сокольниках уже на лыжах катаются?

— Катаются, — отвечаю я и от неожиданности останавливаюсь. Меньше всего я ожидал услышать что-либо подобное от полуобнаженного негра под кокосовыми пальмами в маленькой деревне на берегу Гвинейского залива.

— Вы сказали: в Сокольниках?

— Да, — староста делает вид, что не видит ничего удивительного в обширности своих познаний. Но у самого чертики в глазах так и бегают. — Вот и старик Кваме, — говорит он. — Познакомьтесь, это друзья из России.

У входа во дворик сидит ганец. Толпа мальчишек, сопровождавшая нас, примолкает.

Мы пожимаем сухую руку старика.

— Ну, как там в Москве? — спрашивает он на ломаном английском языке.

А через пять минут выясняется, отчего жители этой деревни так хорошо знакомы с географией Москвы. Все очень просто, но такого не могло быть еще пять лет назад.

У старика есть сын, и его послали в Москву. Московский студент, сын старика Кваме, пишет в деревню письма. И Кваме, который пока еще не научился читать, дает их старосте рыбаков, что служил в армии и знает английский язык. Письма читают вслух, всей деревней. И все в деревне знают, что в Москве идет снег и в Сокольниках катаются на лыжах.

Мы были первыми русскими, которых увидели рыбаки. Нам показали письмо с советскими марками и портретом Гагарина на конверте. Письмо пришло недавно.

Мы бы еще не скоро выбрались из деревни, если бы не пунктуальность Энгманна. Через час он извлек нас из густой толпы и, попрощавшись с рыбаками, мы уселись в машину.

И пока деревня не скрылась за поворотом, за нашей машиной, приплясывая на бегу, бежали мальчишки.

НОЧНЫЕ РАЗГОВОРЫ

— Вот тут я убил черную кобру, года три назад, когда работал в здешнем управлении дорожным инженером, — сказал Энгманн.

Я невольно внимательнее смотрю под ноги. Но все равно ни зги не видать. Даже непонятно, где кончается лужайка, а где начинается обрыв. А начинается он где-то совсем рядом — там, внизу, ровно светят огни порта Такоради.

Любой порт ночью — прекрасное зрелище. Цепочками тянутся фонари по причалам, пышными созвездиями расцветают стоящие под разгрузкой корабли, освещая черные силуэты кранов. Дальше, в океане, туманностями светятся теплоходы, ожидающие своей очереди. Город позади спит, темный и таинственный, а порт и не собирается отдыхать. Некогда. Такоради — пока единственный крупный порт в стране, и через него проходит основная масса товаров. Гане не повезло. Бухт и заливов почти нет, побережье Гвинейского залива везде одинаково, и у берега так мелко, что корабли не могут подходить близко. В Аккре они останавливаются в полумиле от берега и разгружаются лодками. Это долго и невыгодно. Товары чуть ли не удваиваются в цене, особенно если учесть, что часть лодок опрокидывается в предательских прибрежных бурунах. Остается Такоради с его молом и далеко убегающими в море причалами. Англичанам не было особого смысла тратить большие деньги на строительство других портов — Такоради справлялся с вывозом какао, золота и леса. Не бог весть как хорошо справлялся.

Теперь у Такоради растет соперник — Тема. Правда, пока этот порт еще только начинает свою деятельность.

Сверху угадываются места, где мы побывали утром, когда осматривали порт. Вот тонкая линия огоньков, убегающая вдаль, — это новый причал, который еще не вступил в строй. При дневном свете он свеж и чист. Еще не забрызганы мазутом бетонные плиты, еще не позеленели могучие сваи. Левее, у главного причала, стоит под погрузкой английский, корабль. К нему подбегают и опрокидываются одна за другой вагонетки с бокситами. Подвесная дорога проходит вдоль причала и упирается в рыжие, похожие на терриконы, горы бокситов. Пока их приходится вывозить за границу. В Гане еще нет алюминиевой промышленности. На другой стороне причала грузят мешки какао. Грузчиков с горы не разглядеть, но я их помню, здоровых, веселых ребят, с которыми мы говорили утром. Грузчики уже не раз видали советских людей — наши корабли нередко заходят в Такоради. Они привозят в Гану машины, оборудование, а грузят какао. Один из грузчиков не без гордости показал нам значок с «Медным всадником». Видно, недавно приходило наше судно, приписанное к Ленинграду.

Ярче всех светится отплывающий завтра в Европу один из первых теплоходов национальной Ганской компании «Черная звезда».

Такоради — последний пункт пребывания в Гане многих из ее богатств. Отсюда уходят из страны какао и бокситы, лес и марганец. Скоро мы поедем на север — увидим, как растет какао и как рубят лес.

— Как вам понравился Смит? — спрашивает Энгманн.

— Очень приятный человек.

— Мой большой друг, — говорит Энгманн.

Мы познакомились со Смитом в первый же день, как приехали в Такоради. Было уже пять часов вечера, и из Управления общественных работ расходились клерки и чертежники. При входе в длинное двухэтажное здание сидел на колченогом стуле сторож в потертом зеленом мундире. Он узнал Энгманна и отдал ему честь. Кто-то перегнулся через перила балкона и помахал Энгманну рукой. Все здесь очень хорошо знали нашего друга, да и он знал каждого. Два года работы дорожным инженером что-нибудь да значат.

— Сейчас познакомимся со Смитом, — сказал на ходу Энгманн, — он теперь начальник областного управления, или главный инженер, как мы его тут называем.

Пока друзья обнимались, мы успели рассмотреть Смита. Оказалось, это — англичанин. Под эспаньолкой серебристый галстук-бабочка, остатки волос тщательно расчесаны на прямой пробор.

А мы думали, что Смит — один из однокашников Энгманна, один из тех строителей новой Ганы, чей коллективный портрет понемногу создавался в нашем представлении. А тут, оказывается, англичанин с эспаньолкой.

— А я вас со вчерашнего дня поджидаю. И номера заказал, — говорит Смит, знакомясь с нами. — И созвонился уже со всеми предприятиями, куда обязательно, по моему мнению, вам надо зайти. Если хотите, забежим к архитекторам, а потом посмотрите мое хозяйство.

— Но ведь рабочий день у вас кончился, — сказал Антонов.

— Какой там рабочий день! Вот выполним пятилетку, тогда и будем работать от сих до сих. Если посматривать на часы, ни черта у тебя не получится. Я всегда говорил Эрнсту. Правда?

Последние слова Смит договаривает уже в коридоре, по которому он почти бежит, увлекая нас к архитектурной мастерской. Энгманн не успевает ответить, но быстроногий Смит и не ждет ответа. Он уже разворачивает рулоны проектов и подводит нас к доскам генпланов.