Но ведь скорби пристал обычно траур, А на вас белизну одежд я вижу. Благоч.: Нравы чьи непорочно белы были, Чья и жизнь и чиста, и безупречна, — Смерть того, полагаю, не пристало Очернять или трауром, иль плачем. 100. МОЛЕНИЕ. «САЛЬВЕ МАРИЯ»[333]
О царица, за всех сострадалица грешников, сальве, Сладость, надежда сама, наша ты жизнь на земле; Все мы взываем к тебе, сыновья плачевнейшей Евы, Коих и слезы и стон в юдоли этой теснят. Так обрати же на жалких свои, сожалеючи, взоры, После негодных веков сына яви своего. Сладостна ты ведь, блага, ты исполнена кротости высшей, Сделай достойными нас сына узреть твоего. 101. ЛУКЕ ПАЛИУРУ ИЗ РУФФАХА. УПРАВЛЯЮЩЕМУ КАНЦЕЛЯРИИ ЕПИСКОПА БАЗЕЛЬСКОГО, СТИХОТВОРНЫЙ ЭКСПРОМТ[334]
Пашня, истощена безмерной вспашкой, Земледельца несчастного обманет. И талант, изнурен работой долгой, Не родит ничего, что стоит нашей Той любови, какой из всех тебя лишь Удостою, сладчайший Палиур мой,[335] Хоть любовь та заслуг твоих не стоит И учености всей, согласной с ними. Что позволено лишь, — навеки в этом Поручусь, — до глубин до самых сердца Моего возлюблю Луку, как должно. 102. КОГДА МНОГО МЕСЯЦЕВ НЕПРЕРЫВНО ЛИЛ ДОЖДЬ И ЛИШЬ НА ДЕНЕК СОЛНЦЕ ПОКАЗАЛОСЬ МИРУ, И СНОВА НЕ МЕНЬШЕ, ЧЕМ ПРЕЖДЕ, ШЕЛ ДОЖДЬ, ЭРАЗМ, НАПРАВЛЯЮЩИЙСЯ В БАЗЕЛЬ, НА ПУТИ ТАК ПОСМЕЯЛСЯ НАД ЮПИТЕРОМ[336]
Если б месяцев восемь непрестанно Лил Юпитер дождем, глухой к моленьям, Он уж все бы поля сгубил некстати, Истерзал виноградники и нивы, Наконец перестал, стыдясь, — считаю, — И тогда, наконец, явилось солнце, Что страшилось ходить по небу мира, Полагая, что ночь навек настала. Дня ему полтора светить позволив, 10 Весь туманами скрыл и облаками Мир повсюду, где был он виден ясно, И опять продолжал себе быть верным. Коль Олимпом ты так же управляешь, И не кто ты иной, как туч сбиратель, Кто не вспомнил бы тут Гигантов рвенье И, смешав твой привычный титул,[337] назвал Богом худшим тебя и самым низким. 103. ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ ДАРИТ В ПОДАРОК ВИЛЬЯМУ НЕЗЕНУ ПИСЧИЙ ТРОСТНИК (КАЛАМ) СО СЛЕДУЮЩЕЙ ЭПИГРАММОЙ[338]
Калам говорит Столько томов, и каких, написал я, калам незаметный Только один, но водим был я Эразма рукой. Нил меня породил, подарил же Рейхлин Эразму;[339] Ныне на отдыхе я — мною владеет Вильям. И да хранит он меня, посвященного музам и Фебу, Как драгоценный залог вечного дружества их. Да не погибну безвестным: ведь я же виновник, что столько Незабываемых знать будет потомство имен. 104. ЭПИТАФИЯ ГОСПОДИНУ ЯКОВУ ДЕ КРУА, КНЯЗЮ И ЕПИСКОПУ КАМБРЕ[340]
Краса родов обоих — Лейленг и Круа — Что неизменна, — Яков похоронен здесь, И будет лучше пастырь у тебя иль князь, Камбре, никто не скажет так легко теперь. Взнесенной к звездам деве посвященный день,[341] Кому он благочестной предан был душой, Тот день от дел житейских и его вознес. 105. ДЕЗИДЕРИЙ ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ. ЧИТАТЕЛЮ[342]
Вот возблистал, о великий позор, лишь чрез много столетий Ряд благороднейших дел и руна благодатного ныне Слава великая, что презирает и римлян триумфы. Ни Аонийской она, ни Парнасской влаги величья Не испытала и к звездам она не взнеслась на котурнах, Гомец пока, знаменитый своей Гесперийскою кровью, Предками славный, влияньем, но более — славный богатством Песни высокой и музой возвышенно велеречивой, Кто, сострадая в душе о забвенье великой заслуги, 10 С первоистоков не начал никем неспетую песню, Великолепным стихом основание ордена Карлом Не описал, — кто трижды велик, — и причину, а после — Славные судьбы, что были предвещаны волею божьей. Славы деяния он защитил от безвестности темной, Свет красноречия римлян и пафос священный возжегши Песни испанской, а также и речью своей вдохновенной. Не представляет Ясона[343] стихом он фальшивым, не пишет, Что усыпляет Медея неспящего вечно Дракона Иль, что из свежих борозд прорываются воины к бою.[344] 20 Но превосходные чуда руна, которое стало Влажным на почве сухой, а после, напротив, явилась Влажной земля от дождя, между тем, как руно было сухо,[345] — И Гедеона дерзанья,[346] и свыше внушенные битвы Воинов оных трехсот, которых жестокая жажда Словно зверей не склонила нагнуться к струящимся водам; Сладкие струи, однако, руками они зачерпнули. И побежденные чистым моленьем свирепые толпы Дьяволов, и укрепленья, набитые воинов тьмою, Воинство также святое и славного ордена доблесть 30 Непревзойденную он лебединою песнею славит, Пылким стихом вознося величанья преславные Марсу, Чтобы, как видно, хвалы уже долгое время немые, Как и молчанье само разбудить испанскою песней. Так будет доблесть твоя, величайший Карл,[347] всеоружна. Счастлива только тогда и повсюду прославлена в мире, Непобедимую силу когда и великую крепость Копьям Бургундии даст, помогая, испанская пика. 106. ЭПИТАФИЯ К ИЗОБРАЖЕНИЮ СЛАВНЕЙШЕГО МУЖА ИЕРОНИМА БУСЛЕЙДЕНА, ПРОБСТА В ГОРОДЕ ЭР И СОВЕТНИКА КАТОЛИЧЕСКОГО КОРОЛЯ, БРАТА ДОСТОПОЧТЕННЕЙШЕГО ОТЦА И ГОСПОДИНА ФРАНЦИСКА, БЫВШЕГО АРХИЕПИСКОПА БЕЗАНСОНА, КТО ЗА БОЛЬШИЕ ИЗДЕРЖКИ ОСНОВАЛ В ЛУВЕНЕ КОЛЛЕГИЮ, В КОТОРОЙ ДЛЯ ОБЩЕСТВЕННОЙ ПОЛЬЗЫ ОБУЧАЮТСЯ ТРЕМ ЯЗЫКАМ — ЕВРЕЙСКОМУ, ГРЕЧЕСКОМУ, ЛАТИНСКОМУ[348][349]
Прекрасно человека написавший здесь, Души ты помогаешь начертать красу. О если б на картине в мире зреть одной Вблизи всех дивных качеств дивный хоровод. И благостность священнейшую истинно, Возвышенную с нею рассудительность, Полезнейшую также образованность, — Иероним всей этой обладал красой Буслейден, — светоч славный всей семьи своей. 107. ТРОХАИЧЕСКИЕ ТЕТРАМЕТРЫ
Честь Буслейденова рода самая нам близкая, Неужель, похищен юным, бросил ты, Иероним? Род, науки, двор и церковь, и сенат, и плебс простой Иль своей звезды не видят, иль заступника зовут. И не может тот погибнуть, кто окончил честно жизнь: О его заслугах слава до потомков доживет. Трехъязычная ученость[350] красноречием тройным Скажет о тебе, тобою восстановлена в цвету. 108. НА СМЕРТЬ БРУНО АМЕРБАХА[351]
Бруно лежит здесь, до срока похищенный роком враждебным, Кто в Амербахов роду первою славою был. Жить не хотел он, супруг, пережив дорогую супругу, Умер как голубь, тотчас вслед за подругой своей. Нежные плачут Хариты по нем, трехъязычные Музы И поседевшая вдруг с Честностью Вера сама. 109. ЭРАЗМ О СОГЛАСИИ ИМПЕРАТОРА КАРЛА И ГЕНРИХА, КОРОЛЯ АНГЛИИ И ФРАНЦИИ[352]
Если когда-то сошлись в небесах благосклонные звезды, Это случается лишь к высшему благу людей. Ныне, поскольку монархов высоких два искренних сердца Редкая уж на земле соединила любовь, Немаловажные тем себе выгоды мир обещает, Генриха видит когда, с Карлом скрепившим союз, Как если б он увидал, что сходятся Солнце с Венерой, Или Юпитера зрел с Солнцем в схожденье благом. 110. ТО ЖЕ НА ПОСТРОЙКУ ХРАМА В КАЛЕ[353]
Дивишься, гость, громаду видя новую? То — храм, Согласью посвященный царскому, Затем его здесь и воздвигли Грации. 112. ЗАМОК МЕЕРСБУРГ[354]
Не без причины смертными прославлено Катона ль, черепахи ль изречение:[355] Немалой долей счастия является Прекрасно жить. Но всякий, сочетал бы кто Приятность и защиту с непорочностью, Соорудил бы, верно, славный дом себе. Коль мил я, гость, тебе дарами этими, Признай того, кем создан, кто владеет мной. Характер свой явил он в сем творении, 10 Друзьям надежным верный и себе оплот. Так, от врагов и козней безопасен я Строителя старанием и храбростью, Чист благостью его и мил любезностью: Таким себя в своем явил он детище. Я обновлен, отделан, возвеличен им, Бароном Иоганном,[356] славным прозвищем. Коль знать его желаешь, — Меерсбург зовусь. 113. ЭПИТАФИЯ НА СМЕРТЬ МАРТИНА ДОРПА[357]
Едва покинул землю Дорпий наш Мартин, По сыну плачет в скорби мать — Голландия, Теологи рыдают: их угасла честь, Камены плачут[358] с Грациями чистыми, В слезах тоскуют о таком заступнике, И школа вся Лувенская в стенаниях, Своей звезды не видя, восклицает: «Смерть Жестока, зла, люта, дика, завистлива, В цвету до срока рубящая дерево, 10 Ужели стольких ты надежд лишаешь нас И дарований, и молитв? Но слезы прочь! Нет, он не умер; жив он, и таланты все Хранит надежно, худший их лишивши век. Наш жребий слезен, но признанье — Дорпию. Земля хранит приют благого разума — Скончавшегося тело, что на трубный глас Откликнувшись, воспрянет с лучшей верой вновь. 114. НА ЯКОВА, ПОГРЕБЕННОГО НЕМНОГО ПОЗЖЕ[359]
Пока ты рад, что трапезу небесную Вкушает Дорпий, Яков, он тебя зовет. Так, в свой черед мы рады, — и тебе дано Вкушать отныне трапезу небесную. 115. ЭПИТАФИЯ ДИРКУ МАРТЕНСУ[360]
Здесь я покоюсь в земле, Теодорик, в Алосте рожденный; Было искусством моим книжных тиснение букв. Брата, жену и детей, и знакомых своих переживший. Сил еще полон, я жил восемь десятков годов. Якорь священный[361] по мне остается, известнейший людям. Будь же священным, Христос, якорем ныне моим. 116. ЭПИТАФИЯ ИОГАННУ ФРОБЕНУ, НАПИСАННАЯ ЭРАЗМОМ РОТТЕРДАМСКИМ[362]
Бренные кости Йоганна Фробена сей камень скрывает, В мире же всем умереть слава не может его. Нравами чистыми жизни, делами ее заслужил он, — Скорбно лежат они днесь вместе с родителем их. Восстановил он, украсил труды мудрецов стародавних Рвеньем, уменьем, трудом, средствами, верой, добром. Вечную жизнь в небесах ему дайте, правые боги, Мы же ему на земле вечную славу дадим. 117. ТОГО ЖЕ ЭРАЗМА ТОМУ ЖЕ ФРОБЕНУ
Иоганн Фробен типограф вот от жизни отошел; Больше всех ему обязан труд во имя разума. Не рыдайте над усопшим: жив, живет и будет жить, — И в душе своей, и в славе, в книгах, что оставил он. 118. ПОХВАЛА «АСТРОНОМИЧЕСКИМ НАСТАВЛЕНИЯМ» ИОАХИМА ШТЕРНА. БАЗЕЛЬ, 1523[363]
Если ты хочешь постичь звездоносного мира начала, И как с кругами круги сплетены в небесном эфире, И, наконец, какие черты проводит наука, Чтобы рассечь поясами пространство полого свода, — Юноша, все прочитай, что тройное автора рвенье Предало книге и путь легкий к высям эфира открыло. Так, воспари ж, кто ползешь по земле, огляди же отчизну. К звездам, легкий, стремись, кто и род свой ведешь от созвездий. 119. НА ТО ЖЕ. ДЕЗИДЕРИЙ ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ
Что ты с трудом найдешь в громадной книжище, Легко табличка эта даст глазам твоим! Труд одного всех прочих зачеркнул труды. То труд Иоахима. Прочитай. Прощай. 120. ЭПИТАФИЯ ФИЛИППУ ГАНЕТОНУ[364]
Шпор золотых здесь рыцарь, Ганетон Филипп. Филиппу королю и Карлу кесарю Служил он славно аудиенциарием. Священный орден, злато кто руна несет, Своих богатств храненье поручил ему. Лишь в нем едином доблесть победила зло, — Ко всем такая вера и радушье в нем С душою чистой были; высшим, низшим, — всем Единственно желанный, в небе он теперь. 121—122. ДВЕ ЭПИТАФИИ НИКОЛАСУ ВАН УТЕНХОВЕНУ[365]
121.
Камнем этим покрыт герой преславный Николай Утенховий, всем известный, Под главенством кого сенат весь Фландрский Процветал много лет и совершенно. Этот памятник здесь отцу сироты[366] Водрузили, как дань благого долга, Но и тщетного все ж. Зачем такому Воздвигать монументы человеку, Чья повсюду прославленная доблесть Пребывает в умах у всех, — ни сила И ни давность ее не уничтожат. 122.
Богиня, кто ты? — Имя Справедливость мне. Но плачешь что? — О справедливце истинном Скорблю, о Николасе Утенховий; Всей Фландрии он славой был великою. Чем был он, лучше человека не было. С умершим вместе, мнится, умерла и я. Не справедлив он, — больше справедливости. 123. ПРОЩАНИЕ С БАЗЕЛЕМ[367]
Ныне, Базель, прощай, — другой не отыщется город, Гостеприимней ко мне бывший там много годин.[368] Радостей всех я желаю тебе, и еще: чтоб вовеки Путник Эразма грустней не приближался к тебе. 124.[369]
Вы мне скажите, зачем опрокинутой чашею небо Ночи и дни напролет падает наземь дождем? Вины оплакать свои не хотят земнородные люди, — Небо за нас потому ныне разверзлось в слезах. 125. ЦЫПЛЯТА ДЛЯ НИКОЛАСА И ЮСТИНЫ ЕПИСКОПИЕВ[370]
Сам ты петух, кура есть у тебя; с пожеланием лучшим Я петуха приношу, кому птенчиков кура лелеет. 126. ЭПИТАФИЯ КОРНЕЛИИ САНДЕРС, ПОКОЙНОЙ СУПРУГЕ ПЕТРА ЖИЛЛЯ (ЭГИДИЯ)[371]
Под камнем сим покоюсь я, Корнелия, Петром когда-то Жиллем мужем счастлива, Кому, как мать, отца названье сладкое Дала я восьмикратно. Дом лелеять свой, Детей любовью чистой,[372] верой крепкою Во всем лишь одному супругу нравиться, — Одной заботой, радостью единою Утехой было мне, надежд основою. Как ты поспешна, смерть, как рушишь крепкие Любови и сердца соединенные! Из-за тебя, завистница, отказано Мне люстр шестой окончить.[373] Ты, читающий, Ступай, прохожий, душам верь умчавшимся: Все дымом сгинет, — лишь любовь останется. 127. ДРУГАЯ ЭПИТАФИЯ ЕЙ ЖЕ
Я погребенной лежу под этим, Корнелия, камнем; Мужем, Жиллем Петром, прежде была я славна. Я восьмикратно ему отца даровала названье Сладкое, но для меня радость была недолга. Раньше, чем было дано люстр шестой мне в жизни закончить, Нить моей жизни была Паркой оборвана злой. Дом был заботой моей и дражайшие дети, и славой Доброю, кротостью я мужа к себе привлекла. Страстью то было моей, это было надежд основаньем, Это и в жизни моей сладостью было одной. 128. ЭПИТАФИЯ ВТОРОЙ ЖЕНЕ ПЕТРА ЖИЛЛЯ (ЭГИДИЯ)[374]
Под камнем сим Мария Дионисия;[375] Второй, повторным браком, взял ее женой Эгидий Петр, — и дочкой был обрадован. Она ж от родов сгибла в дни немногие, В годах цветущих, мало насладиться ей Супругом и детьми пришлось сладчайшими. О вечном думай: жизнь, как дыма облачко. 129. ЭПИТАФИЯ АНТОНИЮ КЛЯВЕ, СЕНАТОРУ ГАНДАУ[376]
Кто ты, что здесь почиешь? — Клява — прозвище, Антоний — имя. — Бедный, что здесь слышу я? Ужель угас сената светоч Гандау, Наук опора и краса дражайшая? — Я прожил вдоволь. Ибо люстр четырнадцать[377] Окончил. И тебе довольно этого. Наукам и отчизне — недостаточно. О небеса, что ж людям выдающимся Бессмертья не дано неколебимого? 10 И остается, Клява, строчкой горестной И плачем жертву нам свершить, печалуясь. 130. ДИАЛОГ ШКОЛЯРА И КНИГОПРОДАВЦА[378]
Шк. Что нового приносишь? Книгу? Кн. Нет. Шк. Так что ж? Кн. Поток золотоносный. Шк. Да, богата речь; Так говори скорее. Кн. Стагирит со мной,[379] И от него не скрылось знанье ни одно. А он его прекрасней для тебя взрастил. Шк. Ты молвишь правду; это — Амалфеи рог.[380] Кн. И в нем плодов обилье, и каких плодов! Шк. И кто ж богатство это преподносит нам? Кн. Его трудолюбивый Бебель нам несет.[381] Шк. Так он не словоносец — златоносец он? Кн. О да, коль нечто злата и камней ценней, — Оно — ничто пред мудростью божественной. 131. ДЕЗИДЕРИЯ ЭРАЗМА РОТТЕРДАМСКОГО, ИЗБАВИВШЕГОСЯ ОТ ЧЕТЫРЕХДНЕВНОЙ ЛИХОРАДКИ С ПОМОЩЬЮ ЖЕНЕВСКОЙ БОГОМАТЕРИ, СТИХОТВОРЕНИЕ, СОЧИНЕННОЕ ПО ОБЕТУ[382]
Дивная, песнь разреши, что тебе посвятил по обету Скромный поэт, кто желает, моленья неся, чтобы разум Ты вдохновила и силы — воспеть тебя, как подобает, О Женевьева, оплот твоего вернейший народа, Коего Галлия род заключает, простершись широко, Натрое разделена; но тебе несравненно дороже Та, где Секвана,[383] от вод чужеземных исполнившись мощью, Вод, что Матрона выносит[384] и с дружеским током мешает, По плодородным полям, по зеленым лугам и по склонам, 10 Что в виноградниках все, и по нивам, обильным плодами, Чистая, воды струит, поспешая к паризиев граду Главному, влево затем отклонившись, твою почитает, Дева, твердыню,[385] а после свои рукава разделяет И обтекает обширный храм Матери-Девы[386] собою. После, богиню почтив молитвенным этим изгибом, Вновь возвращается в русло, к родившей тебя колыбели, К той сладчайшей земле, где священная девочка первый Крик издала, поспешает река, окрыленней струяся. Малое есть поселенье,[387] но отпрыском счастливо славным; 20 Значит, сюда торопясь, по дороге приветствует ближний Храм, посвященный тебе, Дионисий,[388] свет истинный кельтов. В области этой блуждая изгибами многими долго, Кружит и кружит опять, вдруг свои неожиданно русла, Град обогнув, что оставлен, к твоей стремит колыбели Вновь, Женевьева, — ты скажешь: уходит река неохотно. Наметодор существует,[389] заслуженно всеми любимый, Памятки давние можно ему чужеземцам рожденья, Дивная, всем показать твоего, и источник целебный, Бьющий водою. Но дважды и трижды, четырежды даже, 30 Под защитой твоей многолюдной Лютеции счастье;[390] С Девою — Матерью, Дева, ты ей созидаешь защиту Цепью хранящею гор: ведь и та не стыдится товарки Чина такого ж; а ты озираешь, дозорная, гордо Выси кругом и поля, что широко лежат пред тобою, И отвращаешь несчастья от галлов,[391] тобою любимых; Та в своем лоне лелеет несчастных и в городе самом Страждущих внемлет стенаньям, а здесь, представляя, как матерь Кроткого сына; а ты, Женевьева, являешь подобно, Кротости высшей полна, жениха твоего, как невеста. 40 Обе меж тем защищаете вы, и со рвением равным, Вам друидов родных и сенат[392] — королевским величьем, Но превыше всего короля — христолюбца храните,[393] Тех, кто народу реченья божественного возвещает Разума, — городом чтобы, где разных народов смешенье, Правили равно по праву. И значит под властию вашей Нет в этот век государства, чтоб в чем-то оно процветало Благоприятней. Однако пора уже выразить в песне Благодаренье тебе, Женевьева, за жизни спасенье И восхваленья пропеть, — одному из бесчисленных тысяч, 50 Мощью спасенных твоей. Лихорадка, несущая немощь, Грозное, цепкое зло, настающее вновь на четвертый День, глубоко пронизала несчастного тела суставы. Сведущий врач говорил в утешение мне, что для жизни Вовсе опасности нет, но болезнь предстоит затяжная. Только что речью такой не убил он меня, словно молвил: И до того, как зайдет четырежды солнце, повиснешь Ты на высоком кресте; ведь давнишний рубец растревожен, Память пока воскрешает, хоть много уж лет миновало, Что еще мальчиком год я терзался в такой лихорадке. 60 Смерть уже звал я в моленьях моих, ибо смерти прискорбней Врач мне недуг объявил: здесь твое мне могущество разум, Дивная, вдруг осенило, а с ним наилучшая дух мой Восстановила надежда, и молча я так размышляю: Дева — невеста, угодная богу, всегда припадала Ты своим телом к земле, помогать привыкшая сирым, Больше ты можешь теперь, когда царствием принята неба И ко Христу — жениху стала ближе;[394] сюда, умоляю, Взоры склони, Женевьева, свои, лихорадку из тела Ты изгони: и участьем — и жизнь без него мне не сладка — 70 Я заклинаю, спаси; ведь я думаю: легче однажды С жизнью расстаться, чем сгинуть, исчахнув от долгой болезни. Что обещать бы я мог, то — ничто, — не нуждаешься в этом. Что остается: хвалы воспою пусть в признательной песне. Только я это сказал, хоть и шепота не было даже, Истинно сам про себя средь таинственных разума глубей, — Дивное пусть сообщу, но вернейшее, — спрыгнув с кровати, Я возвращаюсь к занятьям и в теле не чувствуя вовсе Ни истощенья следов, ни самой лихорадки застылой. День уж седьмой наступал, когда вновь лихорадке явиться 80 Время пришло, но все тело бодрее и крепче, чем прежде, Было. Является врач и тому, что свершилось, дивятся, Смотрит в лицо и язык, заключенный во рту, изучает, Жидкость затем, что пузырь мой тогда выделял, он немедля Требует; и, наконец, исследует пальцев концами Руки; когда ж и следов никаких не находит болезни, То говорит: «Что за бог, Эразм, тебя сделал внезапно Совершенно другим? И кто лихорадку из тела Выгнал, и мне как пророку, — хоть этому рад я, — проруху Сделал такую? И он, из богов кто бы ни был, — в леченье 90 Выше меня, признаюсь, и сильней; никакая отныне Помощь моя не нужна». Хочешь имя врача? Гуильельмом Копом тот был,[395] уж тогда процветавший в юные годы, Хоть и постарше меня, наделенный уже в совершенстве Даром таланта и сведущ в учениях мудрости разных, Как ни один; а теперь, уже старостью отягощенный, Чтим средь лучших светил при дворе короля он Франциска, Всеми любимый, трудами свершенными там наслаждаясь. Так он свидетелем будет и веским, и верным здоровья, Мне возвращенного, дева, твоею божественной волей. 100 Впрочем, что б ни было это: Христу созидателю слава Вся подобает за то и почет неизменный навеки. Волею было его, что, живая, ты богу желанна, Волей его же и есть, что, усопшая, страждущим многим Ты — оборона. И так решено женихом всемогущим. Через тебя раздавать он дары свои рад, чрез тебя же Рад возвеличить, как Феба пылающий светоч приятней Блещет через стекло, и подобно тому, как источник Любит, переливаясь, струиться по чистым каналам. И остается одно — мне молить, славнейшая дева, 110 Пусть мне не будет во вред, что так долго я мешкал исполнить Взятый обет. Так позволь прибавить это хваленье К стольким заслугам твоим, Женевьева, ведь не было чище Здесь никого, никого в этом не было мире почтенней, И милосердней никто не считается в высях небесных. 132—133. ПОСЛОВИЦЫ[396]
132.
Яства роскошные шлешь ты мне, Петр, но бездействует чрево; Хочешь приятней послать что-либо: голод пошли. 133.
Очень легко, признаюсь я, любому писать поговорки, Но хилиадами их[397] очень писать тяжело. 134. ЭРАЗМ ГОВОРИТ[398]
Очень легко, говорят, любому писать поговорки; Не отрицаю, но их тысячи трудно писать. Кто мне не верит, пусть сам предпримет такую попытку, — Стал бы к трудам моим он вмиг справедливей тогда. 135. ЭПИТАФИЯ УЛЬРИХУ ЦАЗИЮ[399]
Так-то, жестокая смерть, и завистница, мир ты лишаешь Ульриха Цазия — он украшенье блестящее права Цесарского и святого. Расчетлива ты непомерно; Да, ты учености .всей и искусства почетного также Перл, целый мир богатейший, у коего с уст изливалась Речь, что и всякого меда гораздо приятнее, губишь. Пусть я теперь восхвалю любовь высочайшую к правде, Разум, что неба достоин, где он, уже освобожденный От бескрылого тела, счастливый блаженствует вечно. 10 Что остается: тебя призываю, прилежная юность, Меру назначь, наконец, ты слезам и законному горю: Цазия речи могучей теперь лишена ты, однако Вечные памятники его гения здесь остаются; Не выпускай их из рук и пред взором держи постоянно, — Дышит и в них говорит вечно лучшая часть человека. 136. ФИНИКИ НА ДЕСЕРТ[400]
Плод на деревьях растет, у которого ножка как пальчик, И называет его пальчиком галльский язык.[401] Если б ты мог припасти шесть их, восемь иль десять, тогда уж Сытому чреву была б эта концовка[402] мила. ДОПОЛНЕНИЯ
(стихотворения, приписываемые Эразму Роттердамскому)
1. НА ИЗОБРАЖЕНИЕ ЕВРОПЫ, СОБЛАЗНЕННОЙ МОНАХАМИ[403]
Если правдиво преданье, Юпитер Европу, принявши Облик быка, соблазнил, ловко ее обманув. Ныне же ею, о стыд, в смиренном обличии агнца Овладевает монах, — то не преданье, а факт. 2. НА ТО ЖЕ САМОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ
Блудная шлюха монахов, былая девица Европа, Славную прежде кого только Юпитер познал, Молви, молю, где твой облик былой? Где одежд белоснежность? Что ты затертою вся, что ты лохматой лежишь? Европа отвечает Разве не видишь, какое здесь стадо со мною? Оно же Отняло честь у лица, отняло бога дары. Счастливы Азии земли и Ливии — в них не найдется Столь непотребной толпы пагубных им женихов. 3. ЮЛИЙ II[404]
Как Юлия второго подошло тебе Прекрасно имя.[405] Явно Юлий ты второй. Верховным тот был некогда понтификом И нечестиво тот тираном сделался.[406] Тому, как и тебе, лишь вера нравится, Из-за стремленья к власти оскверненная. Богов тот презрел; в этом также Юлий ты. Тот целый мир войной, убийством, кровию Наполнил, — так и в этом Юлий ты второй. 10 Тот величайшей был для галлов пагубой; И ты погибель галлов величайшая.[407] Святого тот не ведал — лишь святую хворь;[408] И грудь того, злодейства все питавшая, Дышала злом, был ум — сообщник мерзостей; Был мрачен лик того от взора грозного; И был хитрей тот прохиндея всякого: И в сих и в прочих славных дарованиях Ты схож и равен, нет — ты больше Юлия. Ты от него приметой малой разнишься: 20 Безродный, не науки — любишь ты вино. Что здесь многоглаголать? Весь как Юлий ты, Но, видно, Брута на тебя не сыщется,[409] А Ликомеда мало одного тебе.[410] И славой сей ты будешь больше Юлия. НА ТОГО ЖЕ ЛИГУРИЙЦА
Как верно ты, как метко назван Юлием! Верховным был тот некогда понтификом И нечестиво тот тираном сделался; Презрел богов тот, — в этом также Юлий ты; Святого тот не ведал — лишь святую хворь; Тот целый мир войной, убийством, кровию Наполнил, так и в этом Юлий ты второй; Ты с галлами воюешь, — Юлий ты и здесь; Но Ликомеда мало одного тебе, 10 И тем уже ты будешь больше Юлия; Ты от него приметой малой разнишься, Безродный, не науки — любишь ты вино. Что здесь многоглаголать? Весь как Юлий ты, Но, видно, Брута на тебя не сыщется. 4. ЭПИТАФИЯ НИКОЛАСУ БЕХЕМУ[411]
Здесь похоронен Эгмонд, земли бесполезное бремя;[412] Буйство одно он любил, — да не покоится он. 5. НА СМЕРТЬ ТОМАСА МОРА И ДЖОНА ФИШЕРА[413]
...обезглавлены Джон Фишер, епископ Рочестерский, и Томас Мор... когда об их смерти было сообщено Эразму, он, потрясенный, излил этот дистих, пока игрою в шахматы для восстановления душевных сил не привел себя в чувство.
Генриху хочешь хвалы заключить ты в единую строчку, — Сделай, чтоб стали людьми звери Мидас и Нерон. Иоанн Секунд
ПОЦЕЛУИ[414]
1[415]
Перенеся на Киферу Аскания-внука, Венера Спящему стлала ему нежных фиалок ковер: Распространяла кругом покровы из роз белоснежных, Благоуханиями местность кропила вокруг. Словно воскресло в душе к Адонису прежнее пламя, В члены глубоко опять вкрался знакомый огонь. О, сколько раз хотела обнять она шею у внука! О, сколько молвила раз: был мой Адонис таков! Но не решалась смутить младенца покой безмятежный И поцелуев дала тысячу — розам кругом. И запылали цветы, а губы влюбленной Дионы Шепотом веют на них, легким дыханием уст! Сколько касалася роз, поцелуев столько же тотчас Радость богини в ответ отображали, родясь. Вот, Киферея, плывя в облаках на лебедях белых, В путь понеслась: облетать круг непомерный земли. Как Триптолем, плодородной земле поцелуи богиня Сыплет, и трижды звучат чуждым звучаньем уста. И оттого у людей, у немощных, счастлива нива, — В том врачеванье от мук также и я нахожу. Ты же прославься вовек, облегченье влюбленного пыла; Влажный живи поцелуй, в розах прохладных рожден! Ваш я отныне поэт. Я буду вас петь, поцелуи, Не позабыта доколь будет вершина Медуз, И энеадов своих и отрасль любимую помня, Нежную Ромула речь не позабудет Амор. 2[416]
Как виноградная льнет лоза к соседнему вязу. Или виясь по ясеню Стройному, руки свои бесконечные плющ простирает, — Неера, если б так же ты Цепко к шее моей могла прижиматься руками; Неера, если б так же я Белую грудь твою мог оплетать непрестанно объятьем. Всечасно целовать тебя, — То ни Церера тогда, ни забота о друге Лиее, Ни слов забвенье сладостных Не оторвали б меня, моя жизнь, от губ твоих алых, — Но умерли б в лобзаньях мы, И унесла бы ладья двоих любовников вместе К чертогу Смерти бледному! По благовонным лугам, пределам с вечной весною, Мы в те места приплыли бы, Где героини весь век среди благородных героев, Живя любовью прежнею, Иль хороводы ведут, иль ответные песни слагают Средь мирт долинных, радостно. Роз и фиалок цветы, с золотыми кудрями нарциссов Под сенями дрожащими Сыплет лавровая роща, и с шелестом шепчущим сладко Зефиры веют теплые Вечно, — и незачем там земле раскрывать под сохою Утробу плодородную. Вся блаженных толпа поднимается встретить прибывших. На травяных седалищах Между Меонид и нас посадят на месте почетном, И из подруг Юпитера Не возмутится в тот миг ни одна, что честь уступает, Ни Тиндарида, дочь его. 3
— Девушка, милая, мне поцелуй подари! — говорил я. — Губы тотчас мои губками выпила ты. Вдруг испугалась, как будто в траве на змею наступила. И от лица моего уж отрываешь лицо. Не поцелуй подаренный, но то, что желанье даешь ты Мне поцелуев еще, — вот что плачевно, мой свет!
