Эразм Роттердамский Стихотворения. Иоанн Секунд Поцелуи

4

Не лобзанья дает Неера, — нектар И росу благовонную для сердца. Нард дает с тимпаном, с киннамомом, Мед, который берут в горах Гимета Пчелы или на розах кекропийских,[417] И под девственною хранят вощиной, Кроя соты кошелкою из прутьев. Если только мне дашь вкусить их много, Я бессмертным от них сейчас же стану, Буду принят на пир богов великих! Но храни при себе дары такие, — Иль сама становись богиней тоже! Без тебя не хочу богов трапезы, Если б даже, Юпитера повергнув, Царство рдяное мне вручили боги!

5

В час, как нежными ты меня руками Обнимаешь и жмешь и, приближаясь Шеей, грудью и личиком лукавым, У меня на плечах висишь, Неера, И с губами свои сливая губки. И кусаешь, и стонешь от укусов, И язык так и так колеблешь зыбкий, И язык так и так сосешь молящий, Выдыхаешь души дыханье нежной, Сладкозвучное, влажное, в котором Пища горькой моей, Неера, жизни, Пьешь мою поникающую душу, Слишком сильно сожженную пыланьем, Жаром груди сожженную бессильной, И смеешься над пылом тем, Неера, И дышу я огнем испитой груди, — О отрада и радость всех пыланий! — Говорю я тогда: Амор — бог богов. Нет на свете богов Амора больше, — Если ж кто-нибудь есть Амора больше, Только ты лишь одна, Неера, больше!

6[418]

Славно условились мы о тысячах двух поцелуев, И поцелуев я дал тысячу, тысячу взял. О, соблюла ты число, клянусь, моя радость Неера, — Но никогда не склонна к точному счету любовь! Кто похвалил бы хлеба, чьи колосья возможно исчислить? Кто сосчитал бы траву на орошенной земле? Вакх, возносят тебе о сотне ли гроздьев моленья? Сельское кто божество молит о тысяче пчел? Если Юпитер благой кропит пересохшее поле, То упадающих вод капли не в силах мы счесть; Или когда от ветров содрогается воздух, и в небе Гневный Юпитер рукой схватит оружье свое, Буйственным градом лазурь побивая морей или землю, Сколько он буйный сметет нив и во скольких местах? Также и зло и добро посылается с неба без счета, — Мощен Юпитера дом, так подобает ему. Ты же, сама божество, красивее оной богини. Что по морскому пути в зыблемой конхе плыла, Неба дары, — поцелуи, — зачем числу подчиняешь? Ведь не считаешь моих стонов, жестокая, ты! Ты не считаешь и слёз, нистекающих, словно потоки Вечно бегущей воды, вдоль по лицу моему. Если считаешь ты слезы, считай и лобзанья, — но если Слёз не считаешь, нельзя и поцелуи считать. Дай же ты мне утешений — напрасных! — в томительных муках, Ради бесчисленных слез счет поцелуям прерви.

7[419]

Поцелуев до сотни сот, Поцелуев до тысяч ста, Или тысяч до тысячи, Тысяч тысячи многие, — Сколько в море Сицилии Капель, звезд ли на небе, — Столько рдяным твоим щекам, Столько рдяным твоим губам И глазам говорящим дам В неустанном порыве я, О красотка Неера! Но едва лишь обнимемся, Сблизив щеки румяные, Сблизив губы горячие И глаза говорящие, Не дается увидеть мне Губ и розовых щек твоих, Ни твоих говорящих глаз, Ни улыбки умильной. А они — словно Цинтий-бог. Черный с неба согнавший кров, Сквозь эфир успокоенный Коней блещущих правящий, Светлый рдяным сиянием, — Все слезинки со щек моих, Все заботы с души моей, Вздохи все отгоняют. Ах! Сколь сильный у глаз моих Возникает с губами спор! Самого я смогу ль стерпеть Громовержца соперником? Так, соперничая, глаза Губ моих не выносят.

8[420]

Неистовство какое Иль ярость поощряет Тебя, моя Неера, Так уязвлять язык мой Укусом столь жестоким? Тебе ужели мало, Что в грудь мою вонзились Пронзительные стрелы Из рук твоих? Зачем же Ты дерзкими губами Мученье причиняешь Частице говорливой, Которой я с рассветом, Которой я с закатом И длительными днями, И в огорченьях ночи Тебя хвалил и славил? Неверная! Не знаешь! Ведь это — тот язык мой, Который эти кудри, Играющие глазки, Блистающие груди И мягче пуха шейку Прельстительной Нееры В стихах моих ко звездам За жаркий мира пояс Взносил на зависть небу? Тебя — моим блаженством, Тебя — моею жизнью, Души цветком душистым, Тебя — моей любовью, Тебя — моей утехой, Тебя — моей Дионой, Тебя — моей голубкой И горлинкою белой Венере звал на зависть? Не это ли, однако, В надменную вселяет Охоту ранить друга, Кто ни в каких мученьях, Красавица, — ты знаешь, — Не гневался настолько, Чтоб вечно этих глазок, Чтоб вечно этих губок И этих сладострастных Зубов, дающих муки, Не петь среди страданий Лепечущею песнью!.. О мощь красы! О гордость!

9[421]

Не все мне влажный ты поцелуй давай С умильным смехом, с шепотом ласковым, И не всегда, обняв за шею, Изнемогая, ко мне склоняйся! Своя есть мера и для приятных дел, И чем сильнее радость в душе моей, Тем легче скуку и томленье Вслед за собою приносит снова. Коль поцелуев трижды я три прошу, Ты вычти семь и разве лишь два мне дай, И то не длинных и не влажных, — Но как дает стрелоносцу брату Диана дева, иль как дает отцу Еще любви не знавшая девушка, — А после, резвая, подальше С глаз моих зыбкой беги стопою! Потом в покои самые дальние И в закоулки скройся укромные, Но и в глубоких закоулках, В дальних тебя разыщу покоях! И — победитель пылкий — на жертву я Свои накину руки властительно. Схвачу, как мирную голубку Ястреб изогнутыми когтями! И ты отдашь мне руки молящие, И ты, на мне повиснув, безумная, Меня захочешь успокоить, Радостных семь подарив лобзаний. Ошиблась: чтобы смыть преступление, Соединим лобзаний мы семью семь! Рукой, что цепью, эту шею Буду задерживать, о беглянка. Доколь, исполнив всех поцелуев счет, Не поклянешься всеми любовями, Что за такой проступок чаще Будешь нести наказанье тем же.

10

Определенных, меня покоряющих, нет поцелуев: Влажные влажными ль мне дашь ты губами, — я рад, Но и в сухих поцелуях своя привлекательность тоже, Часто по телу от них теплые струи бегут, Сладостно также лобзанья дарить и мерцающим глазкам, Чтоб у виновников мук милости этим снискать. Или устами к щекам приникать вплотную и к шее, И к белоснежным плечам, и к белоснежной груди. Обе щеки отмечать и шею всю знаками страсти. Плеч сияющий блеск, груди сияющий блеск. Или губами сосать язык твой трепетный, чтобы Соединиться могли через уста две души, Или ж обоим душой разливаться в теле другого В миг, когда пред концом изнемогает любовь. Краткий и долгий меня пленяет, и слабый, и крепкий, Ты ли даришь мне, мой свет, я ли дарю поцелуй. Но принимая одни, отдавай непременно другие, Чтоб поцелуев игра разнообразна была. Тот же, кто первый не сможет придумать способов новых, Пусть, глаза опустив, внемлет веленьям таким: Сколько дано поцелуев обоими, сладостных, столько Способом тем же в ответ ты победителю дай.

11

Слишком звонкие я, говорят, даю поцелуи, Как не наказывал нам предков суровых уклад.[422] Да, когда шею твою обнимаю я жадным объятьем, От поцелуев твоих изнемогая, мой свет, — В страхе ставлю вопрос, что и кем обо мне говорится, Кто я и где нахожусь, вспомнить почти не могу... Но, услыхав, рассмеялась красотка Неера и тут же Шею мою обвила вкруг белоснежной рукой. И поцелуй мне дала, сладострастней которого вряд ли Киприи нежной уста Марсу несли своему. — Что, — говорит, — иль боишься ты строгой толпы осужденья? Я ведь одна лишь могу быть в этом деле судьей!

12[423]

Что лицо отстраняете стыдливо, Вы, матроны и скромницы девицы? Я проделок богов не воспеваю, Не пою и чудовищных пороков, Песен тут непристойных нет, которых В школе ученикам своим невинным Не прочел бы взъерошенный учитель. Я пою безобидные лобзанья, Чистый жрец хороводов аонийских. Но лицо приближают вдруг задорно И матроны, и скромницы девицы, Потому что случайно по незнанью Сорвалось у меня одно словечко... . Прочь отсюда, докучливая стая, И матроны, и девушки дурные! О насколько моя Неера чище — Хоть сомненья в том нет: без слова книга Ей любезнее, чем поэт — без стержня.

13[424]

Я изнемогший лежал, моя жизнь, после сладостной битвы И бездыханный рукой шею твою обнимал. И не могло уж дыханье, в сожженных устах пламенея, Сердце к жизни вернуть веяньем новым своим. Стикс пред очами возник и царства, лишенные света, Бледная — видел — плыла старца Харона ладья В миг, когда, поцелуй извлекая из груди, Ты освеженье дала вдруг пересохшим устам, Тот поцелуй, что увел меня из стигийского дола И в одинокой ладье плыть приказал старику. Нет, я ошибся, и он не плывет в ладье одинокой, Уж уплывает моя к Манам печальная тень. Часть твоей, моя жизнь, души живет в этом теле И распадаться она членам моим не дает, Но, нетерпенья полна, к состоянью былому вернуться Часто стремится в тоске, тайной дорогой скользя. Можешь разве лишь ты согреть ее милым дыханьем, — Или покинет она слабое тело мое. Но если так, приникай губами к губам моим крепко! Пусть витает двоих дух постоянно один, Чтобы за поздней тоской, исполненной буйственной страсти, Из сочетавшихся тел жизнь улетела одна!

14[425]

Что даешь мне пылающие губки? Не хочу целоваться я с жестокой, Жестче мрамора жесткого, Неерой! Хочешь, гордая, ты, чтоб поцелуи Я ценил, начинать не смея битвы, И подъятым не раз упругим древом И свои, и твои пронзал одежды? Чтоб, пылая напрасным ожиданьем, Чахнул с кровью взволнованной, несчастный? Что бежишь? Оставайся! Эти глазки Дай мне, дай и пылающие губки: Целоваться с тобой хочу я, с нежной, Нежной, пуха гусиного нежнее!

15[426]

Лук у виска натянув, раз мальчик стоял идалийский, Уготовляя тебе гибель, Неера-краса. Но только лоб увидал и на лоб упавшие кудри, Взор неспокойный и в нем ясные знаки тоски, Жар воспаленных ланит и Венеры достойные груди, — Он из смущенной руки стрелы свои уронил, И по-мальчишески вдруг к твоим устремившись объятьям, Тысячу — разных — тебе дал поцелуев Амор. И от лобзаний его сок миртовый, кипрская влага, В грудь проникнув твою, до глубины разлилась. Всеми богами потом и Венерою матерью дал он Клятву, что никогда зла не свершит над тобой. Стану ль дивиться теперь, что душисты твои поцелуи И что для нежной любви ты недоступна, увы?

16

Ты, нежнее светил ясных Латониных, И звезды золотой краше Венериной, — Дай мне сто поцелуев, Дай не меньше, чем Лесбия Их давала певцу многожеланному, — Сколько нежных Венер и Купидонов всех[427] На губах твоих реет, На щеках твоих розовых; Сколько жизней в глазах, сколько смертей несешь, Сколько страхов, надежд, радостей, смешанных С постоянной заботой, Сколько вздохов влюбленных уст, — Столько, сколько в мою грудь ядовитых стрел Легкокрылый вонзил злою рукою бог, Столько, сколько в колчане Сохранил он своем златом! С ними нежности дай, дай откровенных слов. Сладкозвучным прибавь шепотом лепетов, Не без нежной улыбки И укусов, желанных мне, — Как дают голубки клювом трепещущим Хаонийские друг другу ласкательно, Лишь зима унесется Вместе с первым фавонием. Припади мне к щекам, словно безумная, Взором всюду скользи ты сладострастнее И вели, чтоб тебя я Бледную поддержал в руках. — Я тенетами рук стан твой опутаю. Жаркой крепко сожму грудь озябшую, Снова жизнь я продленным Поцелуем в тебя вдохну. Будет так, пока сам падать начну, и дух Меж лобзаний меня влажных оставит вдруг, И скажу я, слабея, Чтоб ты в руки взяла меня. И тенетами рук стан мой опутаешь, Теплой грудью прильнешь ты к охладевшему, Жизнь ты снова продленным Поцелуем в меня вдохнешь. Так цветущих годов время, мой свет, с тобой Вместе будем срывать: вон уж несчастные Злая старость заботы И болезни и смерть ведет...

17

Как разливает вокруг окраску пурпурную утром Роза, окроплена влагой полночной росы, Так и моей госпожи поутру губки алеют: Их увлажняли мои долгою ночью уста. Личико губки ее обрамляет венцом белоснежным, Будто белой рукой дева фиалку берет, Вишня кудрявая так в цветении зрелом пылает В пору, когда на ветвях лето встречает весну. О я несчастный! Зачем, когда мы сливаем в лобзаньях Жгучих уста, мне пора ложе твое покидать? О, красавица! Губ до тех пор сохранила б ты алость, Как приведет меня вновь ночи безлунной покой, Если ж губы твои у другого сорвут поцелуи, Пусть они станут бледней щек исхудалых моих!

18

Моей любимой увидавши губки На личике, блестящем белизною. — Как будто кто-нибудь с искусством тонким Украсил кость слоновую кораллом, — Заплакала (таков рассказ!) Киприда И созвала резвящихся Аморов И молвила: «Затем ли я на Иде Губ пурпуром Палладу победила С сестрой Юпитера, богиней-свахой, Пред пастухом-судьей,[428] чтоб та Неера Затмила нас перед судом поэта? Неситесь, гневные, к тому поэту, Жестоких стрел из полного колчана Вонзите больше в молодое тело, И в грудь его, и в радостное сердце Мечите их, шумя звенящим луком, Ее же пусть не согревает пламя, Но пусть стрела свинцовая застрянет В ее плоти с оледенелой кровью!» Свершилось. Весь пылаю я глубоко, И сердце тает под огнем палящим, — А ты, скрепивши грудь корой ледяной, В какую бьются в море сицилийском Иль в Адрии бушующие воды, Смеешься над любовником бессильным, Неблагодарная! Я из-за губок Твоих казнен. Несчастная, не знаешь, За что ты ненавидишь, и что значит Богов неистовство и гнев Дионы. О нежная, оставь свою надменность! И этих уст будь наконец достойна. И губы, где моей причина муки, Медвяные приблизь к моим скорее. Чтоб моего могла черпнуть ты яда Хоть капельку из глубины сердечной И от огня взаимного ослабнуть. Ты ни богов не бойся, ни Дионы: Красавицы богам повелевают.

19[429]

Мед собирая, летуньи, зачем вы тимьян или розы, Или фиалку, роса кторой нектара слаще, Лижете? Или анис, широко разливающий запах? Все собирайтесь сюда к губкам моей госпожи. Розами всеми они и всеми тимьянами дышат, Влажны нарцисса слезой, подлинно, губки ее, Влажными стали они и от крови убитого вепрем[430] В час, как впитала земля влагу и эту и ту. И, напоенная нектаром неба и воздухом чистым, Землю тогда убрала пестрым узором цветов. Ныне меня, по праву медвяные пьющего губки, Неблагодарные, вы не отстраняйте от сот. Также не слишком свои расширяйте, жадные, соты, Чтобы моей госпожи не оскудели уста, И поцелуями страстно к сухим устам приникая, Я не обрел бы свой горестный плод болтовни. Ах! И жалами вы не вонзайтесь в нежные губки, Жала из пылких очей мечет такие ж она. Знайте, она ни одной не оставит раны без мести, — Нежно, вреда не неся, пчелы, сбирайте свой мед.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Ю. Ф. Шульц

ПОЭЗИЯ ЭРАЗМА ИЗ РОТТЕРДАМА

Имя Эразма Роттердамского у современного читателя ассоциируется с «Похвалой Глупости», реже — с «Разговорами запросто», но никак не с поэзией. А между тем Эразм оставил, наряду с блестящей прозой, значительное поэтическое наследие. Оно значительно вдвойне: и по объему (136 стихотворений и небольших поэм), и по содержанию (перед нами встает эпоха автора, сам поэт и его окружение).

Поэтическое творчество Эразма, вступившего на этот путь в 1483 г., когда ему еще не было 14 лет, развивалось тогда, когда умение слагать латинские стихи считалось признаком всякого образованного человека, непременно владевшего латынью — универсальным международным языком тогдашней науки и литературы. По меткому выражению Л. Ольшки, латинский язык «стал общим языком ученого мира, господствующим и в то же время не знающим господина»[431].

Уже первоначальное школьное обучение грамматике, а затем и чтение авторов — классиков древности и христианских писателей, сопровождалось развитием навыков латинского стихосложения, приобретаемых и в процессе обучения риторике. Совершенно естественно поэтому, что большинство гуманистов Возрождения, увлеченных античностью, слагали латинские стихи и, подражая древним образцам, создавали новую латинскую поэзию, ставшую вскоре значительным фактором литературной и общественной жизни своего времени.

При дворах государей и владетельных князей Европы устраивались поэтические состязания. Победившие на них поэты получали почетный титул «Poeta laureatus» и по примеру древних увенчивались лавровым венком[432].

Хотя биография Эразма достаточно хорошо известна, все же целесообразно остановиться на вехах его жизненного пути, с которыми связаны как отдельные стихотворения, так и циклы стихов, в подавляющем большинстве поддающиеся довольно точной датировке (в нашем издании она приводится по К. Рэдейку).

Эразм, сын Герарда из Роттердама, родился 28 октября 1469 г. в Роттердаме в образованной бюргерской семье. Своих родителей их «незаконный» сын потерял, когда ему исполнилось всего 13 лет. Начальное образование Эразм получил в своем родном городе, а затем в Девентере в школе «Братьев общей жизни». Шестнадцати лет он вступает в аббатство Стейн. В нем он пробыл более двух лет. Получив приглашение от епископа Камбре Генриха сопровождать его в качестве секретаря в поездке в Италию, Эразм покидает Стейн. И хотя поездка эта так и не состоялась, в аббатство он уже не вернулся.

В 1497—1500 гг. Эразм — студент Парижского университета, где продолжает свое образование в коллегии Монтегю. Первое издание «Адагий» — сборника пословиц (1500 г.) приносит ему известность. Эразм совершает путешествие в Англию, знакомится с Томасом Мором. Вообще Эразм немало постранствовал на своем веку. В августе 1506 г. из Парижа через Орлеан, Лион и Савойю, преодолев Альпы, он направляется в Италию. В Турине он получает степень доктора теологии. На пути, в седле он сочиняет большое «конное», или «альпийское», стихотворение о старости (№ 83). В Италии Эразм посетил Болонью, Флоренцию, снова Болонью, Венецию, Падую, Рим.

В 1509 г. умирает английский король Генрих VII и на престол вступает его сын Генрих VIII, на «просвещенное правление» которого гуманисты, и в том числе Т. Мор .и Эразм, возлагали так много надежд. Эразм едет в Англию, в пути он пишет «Похвалу Глупости» и заканчивает ее в том же году в загородном доме Томаса Мора. В Кембридже он преподает греческий язык и теологию. Эразм еще дважды посетил Англию (в 1512 и 1514 гг.). Летом 1514 г. он совершил поездку в Базель к знаменитому типографу Иоганну Фробену. К 1521 г. относится его известный трактат, направленный против Лютера — «О свободе воли». В 1521—1529 гг. Эразм живет в Базеле. В апреле 1529 г. из-за религиозных преследований со стороны сторонников Реформы Эразм вынужден переехать во Фрейбург; в Базель он возвращается в июне 1535 г. и умирает 12 июня 1536 г. в доме Фробенов.

Когда Эразм в 1483 г. написал свое первое, еще в полной мере подражательное стихотворение (№ 1 «Буколическое стихотворение»), неолатинская поэзия в Европе, и особенно в Италии, достигла немалых высот и уже имела многих славных представителей. Назовем прежде всего итальянских поэтов — предшественников Эразма: Дж. Понтано (1426—1503), Анджело Полициано (1454—1494), далматинца греческого происхождения Михаила Марулла Тарханиота (1433—1500). Старшими современниками Эразма были: Фаусто Андрелини (ок. 1460—1518), автор лирического цикла стихов «Ливия» и «Буколик» (изданы в 1506 г.), — ему посвящено стихотворение 39 Эразма, — Джироламо Бальбо (ок. 1465—1535), учившийся в Париже и примыкавший к кружку тамошних гуманистов во главе с Робером Гагеном (Гагуином).

Среди северных поэтов-гуманистов прямым предшественником Эразма был его земляк Родольф Агрикола (1447—1485). Старшим современником Эразма был также уже упомянутый Конрад Цельтис (1459—1508). Уже к следующему поколению принадлежали такие известные гуманисты общегерманского масштаба, как Ульрих фон Гуттен (1488—1523), Эвриций Корд (ок. 1486— 1535), Гелий Эобан Гесс (1488—1540). Эти поэты создали высокие образцы неолатинской поэзии, отмеченные не только искусством версификации, но и подлинным вдохновением.

На молодого Эразма, по всей вероятности, немалое влияние оказал и трактат итальянского гуманиста Лоренцо Валлы (1407—1457) по грамматике и стилистике — «Об изяществе латинского языка»[433], впервые изданный в 1471 г., с превосходно подобранными примерами из произведений классиков древности.

Однако определяющее влияние на становление Эразма-поэта оказали корифеи римской поэзии классического периода: Вергилий, Гораций, Овидий, которые, — особенно первые два, — стали затем любимыми поэтами Эразма. Он высоко ценил также острый сатирический гений римского поэта I—II вв. Децима Юния Ювенала, талант Папиния Стация, Клавдиана и Лукана, Тибулла и Проперция. Многочисленные реминисценции из этих поэтов нередко встречаются в стихотворениях Эразма, особенно раннего периода, а первое его стихотворение — буколическая поэма о неразделенно» любви пастуха Росфама к юной Гунифольде — написано под прямым влиянием и обаянием «Буколик» Вергилия.

Из христианских поэтов эпохи поздней античности Эразм высоко ценил современника Авсония, Аврелия Пруденция (IV в. н. э.), автора торжественных гимнов.

К собственно средневековой латинской поэзии Эразм, как и многие другие гуманисты, его современники, относился отрицательно, считая ее «варварской» и «грубой».

Высоко ценя древнюю «языческую» литературу и культуру, гуманисты способствовали развитию прогрессивных идей, столь ненавистных ортодоксальным теологам-схоластам и противоречивших официальной католической доктрине с ее отрицанием античной литературы и культуры вообще.

О том, какова была роль Эразма в гуманистическом движении, косвенно сказал тот же Л. Ольшки[434], назвавший великого реформатора анатомии Андрея Везалия (1514—1564), покончившего с заблуждениями Галена и галенизмом, которые тормозили развитие подлинной науки о строении человеческого тела, «Эразмом медицины», ибо Везалий (родившийся в Брюсселе и работавший в Италии) «плодотворно объединил в своем произведении[435] итальянский и северный дух».

Латинская поэзия Эразма (лишь 7 из 136 его стихотворений написаны по-гречески) охватывает более чем 50-летний период в жизни великого гуманиста. Его творчество не было однородным в течение всего этого долгого времени. Начав с подражания «Буколикам» Вергилия и создав в 80-х годах XV столетия еще несколько стихотворений, отмеченных постепенным обретением мастерства, но написанных еще в духе классических традиций и тем, Эразм на рубеже 80-х и 90-х годов обращается преимущественно к сюжетам религиозно-этическим. В дальнейшем на протяжении многих лет он создает стихотворения самого различного содержания. Среди них не последнее место занимают стихотворения «на случай», небольшие эпиграммы — обращения к друзьям и корреспондентам, эпитафии, стихотворения-надписи, адресованные читателям вновь выходящих книг, собственно эпиграммы, оды, поэмы и др.

Эразм — вершина гуманизма, но идеал поэзии для него, как он сам его определил — «поэзия ученая и священная». А это многое объясняет в его поэтическом творчестве.

В отличие от поэзии своего друга и единомышленника Томаса Мора[436], из 280 стихотворений которого более 100 — переводы на латинский язык греческих оригиналов, всё поэтическое наследие Эразма состоит из оригинальных стихотворений, хотя и Эразм, как и Т. Мор, не был чужд переводческому искусству[437].

Как и поэзия Т. Мора, стихотворения Эразма находят отклик, хотя, возможно, и не столь часто, в его прозаических сочинениях. Некоторые из них включены в прозу Эразма. Огромное эпистолярное наследие гуманиста убедительное свидетельство тому, что Эразм был не только блестящим знатоком древней классической литературы, но превосходно знал и современную ему.

Не касаясь здесь роли Эразма, его прозы и писем в идейной борьбе начала XVI столетия накануне Реформации, достаточно освещенной в трудах советских и зарубежных историков этой эпохи[438], мы обратимся непосредственно к рассмотрению его поэтического наследия.

В основной части образцового и пока единственного исследования, посвященного поэзии Эразма, книге голландского ученого Корнелиса Рэдейка[439], содержащей на языке оригинала публикацию поэзии великого гуманиста, — 136 стихотворений. Кроме того в пяти приложениях помещены стихотворения, приписываемые Эразму, включенные им в его прозаические сочинения, стихотворные фрагменты и т. п. К. Рэдейк называет их «carmine» — стихотворения, песни.

В разнообразных по содержанию стихотворениях Эразма поражает и многообразие примененных поэтом стихотворных размеров: мы находим в них 20 размеров классической греческой и латинской поэзии или их сочетаний.

Чаще других (в 55 случаях) применяется элегический дистих — сочетание гексаметра и пентаметра, наиболее распространенный и в древности размер, применявшийся не только в эпиграмме. Далее следуют ямбический сенарий и греческие ямбические триметры (соответственно в 16 и 4 случаях). Классический гексаметр встречается в 15 стихотворениях, одиннадцатисложник — в 10. Сапфическим размером написано 6 стихотворений — од. Реже встречаются такие размеры, как холиямб, Архилоховы и Асклепиадовы размеры, ямбические и трохаические, а также комбинации двух различных стихотворных размеров. 6 стихотворений написаны размерами, которым нет аналогий в классической латинской поэзии[440]. Это — Алкеев десятисложник, первый пифиямбический размер и малый Асклепиадов, за которым следует неусеченный ямбический диметр.

Объем стихотворений также весьма различен. Среди них встречаются, впрочем редко, двустишия и четверостишия, чаще же — более крупные стихотворения, достигающие 100 и более стихотворных строк (№ 1, 9, 20, 23, 24, 25 и др.), а также целые поэмы объемом от 200 до 400 строк (№ 14, 19, 21, 83).

Среди адресатов поэзии Эразма, как и среди адресатов его писем, мы встречаем много прославленных имен: Себастьян Брант (1457—1521), автор знаменитого «Корабля дураков», Иоганн Фробен (1460—1527), крупнейший базельский издатель, выпустивший в свет многие произведения Эразма и Мора, врач Вильям Коп, латинист Пьетро Кармелиано, государственный и церковный деятель, архиепископ Кентерберийский, Уильям Уорхем, дипломат Петр Эгидий (Жиль) и др.

В «Похвале Шлеттштадту» (J4 98), небольшому имперскому городу на Рейне, бывшему родиной многих гуманистов и ученых, Эразм среди других упоминает Якова Вимфелинга (1450—1528) и Беата Ренана (1485—1547). Именно Б. Ренан в марте 1518 г. в Базеле представил Вилибальду Пиркхеймеру (1470—1530) «Эпиграммы» Т. Мора, которые перед тем прислал в Базель для издания И. Фробену Эразм[441].

Несмотря на то, что в поэзии конца XV — начала XVI в. было много известных имен, поэзия Эразма — явление выдающееся. Эразм не просто превосходный версификатор, овладевший всеми приемами стихотворства, но латинский поэт, пишущий на живом для него языке (вспомним, что и Ульрих фон Гуттен был гораздо сильнее как латинский, чем как немецкий автор). Во второй половине своей обширной вступительной статьи К. Рэдейк анализирует эволюцию Эразма-поэта и подводит итоги его полувековой поэтической деятельности. Поскольку это единственный в научной литературе об Эразме анализ подобного рода, мы и обратимся к нему.

Он пишет: «Начиная с «Carmen bucolicum» (№ 1) до последней эпиграммы умирающего гуманиста — более 50 лет латинской поэзии, обязанной трудолюбию в начале и излившейся без большого усилия в последующие годы... нелегкая задача сформулировать всеобъемлющую оценку всего написанного Эразмом»[442].

В несомненно подражательных и действительно традиционных стихотворениях начального периода К. Рэдейк не видит отражения собственных переживаний юного Эразма, но главным образом — «удовлетворение видеть элегические дистихи аккуратно построенными в ряды»[443]. Допуская, однако, возможность выражения и в них собственного «Я» поэта, он справедливо связывает ее с традиционным для классической поэзии выражением мыслей и переживаний юноши.

Около 1489 г. характер поэтического творчества Эразма меняется. Он постепенно оставляет традиционные мотивы, которые разрабатывал ранее (неразделенная любовь пастуха, элегическое сопоставление горя и радости, всесильное могущество колчаноносного Купидона, обращения к друзьям, мотивы быстротечности жизни, любовная ода и т. п.)[444] и обращается к темам религиозно этическим (начиная с № 19). Как бы на рубеже между ними стоит превосходное, довольно большое по объему стихотворение (№ 14 — 244 стиха с примыкающим к нему № 15 — 35 стихов) — Апология Эразма и Корнелия, изложенная в виде горестного диалога против варваров, презирающих древнее красноречие. Написанное выразительным стихотворным размером — сочетанием трех Асклепиадовых стихов и одного Гликонея, вероятно, весной 1489 г., — оно поражает силой и убежденностью.

Группу стихотворений (№ 19—21), как и № 23—25, действительно можно назвать назидательно-моралистическими. Несколько особняком стоит между ними ямбическое стихотворение (№ 22) — похвала Анне, бабке Иисуса Христа.

Иногда Эразм вновь возвращался к написанным ранее строчкам, дорабатывал и дополнял их. В стихотворении № 7, написанном, вероятно, осенью 1487 г., и в стихотворении № 24, созданном примерно два года спустя, можно отметить совпадение ряда стихов. Аналогичный случай являет собой стихотворение № 47, написанное около 1499 г., и более обширный его вариант — № 85, относящийся приблизительно к 1510 г.

К Эразму-поэту приходит «непринужденная легкость поэтической силы»[445] — свидетельство обретения мастерства и полного развития его поэтического дарования.

Осенью 1499 г. Эразм пишет большое стихотворение — поэму «Говорит Британия», которая сделала бы честь лучшему придворному поэту. Оценка правления английского короля Генриха VII в ней удивительным образом не согласуется с тем, что сказал десять лет спустя об этом монархе Томас Мор в «Поздравительном стихотворении», написанном по случаю коронации его сына, короля Генриха VIII.

В стихотворении № 83, оцененном К. Рэдейком[446] как «наиболее впечатляющее сочинение Эразма», 40-летний поэт, совершающий путешествие в Италию, предается размышлениям о старости — тяжком недуге, от которого нет спасения. Это стихотворное размышление обращено к другу Эразма, базельскому врачу В. Копу.

В обширном стихотворении, написанном по обету около 35 лет спустя после перенесенной в 1497 г. лихорадки (стихотворение датируется К. Рэдейком временем до 1531—1532 гг.), поэт, относившийся скептически к формальной обрядности и суевериям, возможно, оказывается непоследовательным, ибо касается в нем предметов, которые сам же называл пустосвятством[447]. Вместе с тем в стихотворении можно усмотреть тонкую иронию по адресу «друидов родных», под которыми подразумеваются богословы из Сорбонны, постоянные ненавистники Эразма. В этом стихотворении мы находим также весьма редкое для музы Эразма «великолепное описании Сены, грациозно вьющейся вокруг холмов Франции через Париж, мимо Сен-Дени и Нантерра»[448].

Как о том свидетельствует И. Фробен (в обращении к читателю в издании «Эпиграмм» Эразма в 1518 г.), поэзия Эразма и особенно его стихотворения на случай пользовались большой популярностью. К. Рэдейк также отмечает, что «при условии ограниченности этого жанра Эразм достиг тем не менее выдающегося успеха»[449]. Он справедливо полагает, что именно в стихотворениях небольшого размера, т. е. в таких, какие ближе всего по характеру к собственно эпиграмме (как правило, небольшой по объему), он добился и легкости и музыкальности стиха.

«Мы должны отметить, имея в виду поэтическое творчество Эразма, — пишет К. Рэдейк[450], — что оно было делом мастерства, хорошего вкуса и досуга в большей мере, чем эмоционального напряжения... У него было лишь немного привязанностей, которые требовали поэтического выражения; у него никогда не было обычной семейной жизни; память о том счастье, которое он мог испытать, ощущая материнскую ласку, была совершенно скомкана позором его незаконного рождения и происхождения, которые он ощутил после смерти своих родителей»[451].

Поэзия Эразма, лучшего латиниста Возрождения, все же несет на себе отдельные элементы стилистики предшествующего периода. Поэтому, отдавая должное Эразму-поэту, К. Рэдейк обоснованно отвергает концепцию П. Экволла (1743), по мнению которого, «латинская поэзия поднята из средневекового невежества Эразмом, и только им»[452].

Справедливо считал К. Рэдейк праздным и вопрос, поднятый в том же XVIII столетии издателем полного собрания сочинений Эразма Леклерком: «Каким бы великим поэтом стал Эразм, если бы он пожелал усердно заняться поэтикой, как он усердно занялся остальными разделами филологии и теологии»[453].

Можно не согласиться с заключительными словами введения К. Рэдейка[454] о поэтах современниках Эразма, из которых, по его словам, «лишь немногие заслуживают даже меньшей похвалы», чем он. Бесспорно, однако, что поэзия Эразма, не быв главным делом его жизни[455], была вместе с тем значительным явлением в жизни его времени. У таких корифеев мысли, какими были Т. Мор и Эразм, даже второстепенное может быть значительным. Именно так мы и должны оценить поэтическое творчество Эразма.

Особое место в поэзии Эразма занимают стихотворения, связанные с книгой или ее создателями. Этот род поэзии — стихотворные обращения к читателю (Ad lectorem) — украшали обычно титульные листы вновь выходящих книг, рекомендовали и восхваляли произведение. Таковы стихотворения № 67, 105, 118, 119. Три стихотворения — эпитафии крупным издателям — Дирку Мартенсу из Алоста и Иоганну Фробену (№ 115, 116, 117). Несколько стихотворений представляют собой надписи на книгах, посланных в подарок друзьям (№ 48, 75—77). Интересен написанный по-гречески стихотворный диалог школяра и книгопродавца (№ 130), в котором книгопродавец, рекомендуя только что вышедшие в свет труды Аристотеля, ценит книжную мудрость дороже золота и драгоценных камней.

Эразма привлекали люди нравственные и одаренные. Не потому ли так искренне звучат эпитафии певцу и музыканту Яну ван Окегему (№ 32), Клюнийскому аббату Филиппу (№ 99), двум женам Петра Эгидия (№ 126—128), сенатору Антонию Кляве (№ 129) и др. Вот концовка эпитафии Антонию Кляве, где Благочестие отвечает на вопрос путника:

Нравы чьи непорочно белы были, Чья и жизнь и чиста, и безупречна, — Смерть того, полагаю, не пристало Очернять или трауром иль плачем. (ст. 8—11).

А эпитафию Иоганну Фробену Эразм завершает так:

Вечную жизнь в небесах ему дайте, правые боги, Мы же ему на земле вечную славу дадим. (ст. 7-8).

Эразм 13 апреля 1529 г. вынужден из-за религиозных распрей покинуть ставший для него родным Базель. Переехав во Фрейбург, летом того же года, он написал исполненное горечи четверостишие (№ 124):

Вы мне скажите, зачем опрокинутой чашею небо Ночи и дни напролет падает наземь дождем? Вины оплакать свои не хотят земнородные люди, — Небо за нас потому ныне разверзлось в слезах.

Эразм был неизменным поборником мира. Даже известный библейский сюжет — миссию архангела Гавриила к деве Марии (№ 35) — он завершает просьбой о мире:

Здравствуй добрый наш мироносец, первым Ветвь оливы нам приносящий, ныне Возвести времен наступленье лучших Тонущим землям. (ст. 58—61).

Не менее страстным призывом к миру заканчивает он и другую сапфическую оду (№ 34), обращенную к архангелу Михаилу:

Видишь, сколько бед нас теснит жестоко (Признаемся, мы заслужили это). Ах, слепцы, века мы во прах стираем В войнах преступных. . . . . . . . . . Сделай так, моля, чтобы царь Олимпа В ножны меч вложил, состраданья полный, Пусть он мир нам даст и воздаст покоем Землям усталым. (ст. 85—88 и 93—96).

Тонкий знаток и ценитель искусства, позировавший Гольбейну и Кв. Метсису, Эразм написал также несколько стихотворений, которые по традиции, восходящей еще к греческой (Палатинской) антологии, можно отнести к эпиграммам «на изображения» (№ 68, 69, 70—72 и др.).

Эразм был честолюбив и трудолюбив. Постоянное стремление к самоусовершенствованию и труд, в котором поэт видел высокое наслаждение, были отличительными чертами его характера.

О своем литературном кредо сам он сказал так: «Мне всегда нравились стихи, не слишком далеко отстоящие от прозы, но только от лучшей прозы. Филоксен говорит, что среди рыб самые вкусные те, которые на самом деле не рыбы, а из мясных блюд самые лакомые те, что приготовлены не из мяса; самым приятным из морских путешествий он считает прибрежное плавание, из сухопутных — прогулку вдоль моря. Вот так же и мне особенно по душе риторическая поэзия и поэтическое ораторстве, чтобы в прозе звучал стих, а в стихе — ораторский период»[456] (курсив мой. — Ю. Ш.).

После казни Томаса Мора и Джона Фишера 6 июля 1535 г. Генрихом VIII, на «просвещенное правление» которого так надеялись всего четверть века назад и Мор и Эразм, Эразм признался: «Я почувствовал, как будто бы вместе с Мором умер я сам». Действительно, жить ему оставалось недолго. Больной и одинокий Эразм скончался 12 июля 1536 г. в Базеле в доме Фробенов.

Смерть «короля гуманистов» вызвала к жизни множество стихотворных эпитафий, авторы которых стремились в немногих словах оценить жизнь и заслуги Эразма. Среди них был и Миклош Олах (1493—1568), венгерский гуманист и государственный деятель, бывший в родстве с семьей Гуниади, из которой вышли герои антитурецкой борьбы Янош Гуниади (1387—1456) и король Матиаш Корвин и (1458—1490). М. Олах был автором поэмы «Венгрия и Аттила», которую И. Н. Голенищев-Кутузов[457] назвал «лебединой песней венгерского гуманизма эпохи Корвина и Ягеллонов». Вот одна из пяти его эпитафий на смерть Эразма:

Не было мужа другого под солнцем высоким на свете. Чтобы Эразма славней был Дезидерия он, Или чтоб он проявил столь редчайшую разума тонкость, Был бы украшен еще вышним наитьем небес, Кто бы в душе справедливой суждение правое также И благочестье его с верой благой сочетал. Всеми талантами он возблистал в этом мире повсюду, Парки — богини пока жизнь охраняли его. Славы подобной свидетели есть — многомудрые томы, Те, что написаны им, и не без воли творца. Тело под этим холмом, что, живя, совершило такое, Дух же отныне его приняло небо само[458].

Хотя сам Эразм считал главным делом своей жизни критическое издание текста «Нового Завета» (Базель, И. Фробен, 1517), наибольший успех выпал на долю его «Похвалы Глупости» и «Разговоров запросто». Только они, да еще «Гражданство обычаев детских» и «Наставление христианского воина», изданные в конце XVIII столетия[459], известны русскому читателю.

До запрещения произведений Эразма Тридентским собором в 1559 г. он был, пожалуй, самым издаваемым автором среди гуманистов. Прежде всего это касается прозы Эразма. Но и отдельные его стихотворения, начиная с издания «Адагий» (1500 и 1506/1507), также выходили в свет.

Впервые стихотворения Эразма в виде сборника были изданы в Базеле И. Фробеном вместе со вторым изданием «Утопии» Т. Мора и его же «Эпиграммами» в марте 1518 г. В нем мы находим 72 стихотворения Эразма, объединенных общим названием «Эпиграммы» (Epigrammata).

В том же составе стихотворения Эразма увидели свет вторично в декабре того же года (Базель, И. Фробен).

Третьим изданием поэзии Эразма было венецианское издание, вышедшее в 1527 г.[460]

Наконец спустя 400 с лишним лет появилось первое и пока единственное критическое издание всей поэзии Эразма, подготовленное известным голландским исследователем Корнелисом Рэдейком, в котором поэзия Эразма опубликована на языке оригинала. Издание содержит (в основной части) 136 стихотворений и кроме того имеет 5 приложений (стихотворения и отрывки, встречающиеся в прозаических сочинениях гуманиста, приписываемые ему стихотворения и др.). По тексту основной части этого издания К. Рэдейка и выполнен настоящий первый русский перевод поэзии Эразма[461]. Отдельные стихотворения, переведенные из Приложений, помещены в комментариях к переводу. Переводчик полностью принял последовательность и датировку стихотворений данного издания К. Рэдейка. В комментариях к русскому переводу частично использован критический аппарат К. Рэдейка.

Поэзия Эразма, оставаясь до сих пор в мало доступном латинском оригинале, была совершенно неизвестна не только русскому, но и мировому читателю. До сих пор, кажется, нет ее переводов на живые европейские языки.