Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: На Памире - Окмир Егишевич Агаханянц на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Рядом с собой вижу молодой ореховый росток. Дальше — другой. Под кроной, оказывается, разместилось целое семейство проросших орехов. Некоторые ростки до метра, остальные меньше, единичные чуть больше. Ростки какие-то хлипкие. Трудно им выжить под такой густой кроной: света не хватает. Пока эта треснувшая махина не рухнет, не засохнет, молодняку хода пет. Так и будут они дышать на ладан под мрачной сенью старшего.

Я посмотрел на развесистый орех повнимательнее. Трещина в стволе свидетельствует о подорванных силах. Когда-нибудь уже ни один лист не вырастет на его ветвях. Станет светло. Сильнейший из подроста вырвется к солнцу, развернет крону и… станет губить отставших. Такое поведение ореха целесообразно: если вырастут под кроной все проросшие орехи, они задушат друг друга, поскольку для каждого дерева нужна строго определенная площадь. Все на ней жить не могут. Выживает сильнейший.

…К девяти я уже был в Рушане. Раньше приезжать сюда не стоило: магазины открываются только в девять. Догрузив и без того тяжелый рюкзак консервами, куревом и чаем, двинулся вверх по Вамардаре. Тропа, поначалу хорошо видная, вывела на бровку выбитого в скале арыка. Вода из него выливалась на поля в пятнадцати километрах отсюда. Место знакомое. Когда-то мы с Рурским решили пройти этот арык от головы до конца. Ползли почти целый день. Часть арыка шла по отвесным скалам. В них взрывами по всей длине арыка была выбита ниша. Край ниши заложили камнями, облепили дерном. Получилась бровка, сразу за которой местами шел гладкий отвес в пропасть метров на двести. Над бровкой нависал козырек скалы. Под таким козырьком можно было только ползти на четвереньках по узкой бровке. Если сесть на нее верхом, одна нога окажется в воде арыка, а другая повиснет над пропастью. Чего стоило построить такое ирригационное сооружение — подумать страшно…

На этот раз на арыке мне делать было нечего. Я пошел вверх. Выше головы арыка тропа стала еле приметной. Она терялась в камнях и снова появлялась на мелкоземе. Вместе с тропой вокруг появлялись свечки желтых узколистных эремурусов. Это влаголюбивый вид. На сухом Памире эремурусов мало, не то что в горах Дарваза и Гиссара. Там влажно. А здесь эремурусы растут только в местах, где зимой скапливается много снега. Это подтверждает здоровенный снежный мост, остаток былой лавины. Мост виднеется далеко внизу. Шум Вамардары сюда еле доносится.

Тропа забирает вверх все круче. Дышать тяжело. Сочетая приятное с полезным, я часто отдыхаю и одновременно делаю описания растительности, собираю гербарий. Потом снова иду. Особенно задерживаться нет смысла: после полудня в узкое ущелье ударит жаркое солнце и будет тяжелее идти. Надо успеть к этому времени забраться повыше, где прохладнее.

Ущелье Вамардары тесное, темное. Вокруг зубчатые скалы, под ними каменистые склоны, пропиленные рекой. Растительности мало. Редкие участки с полынями, колючими растениями-подушками: акантолимоны, астрагалы, нуты, эспарцеты… Полыней все меньше, подушек все больше. Это я прохожу крутые каменистые участки так называемого денудационного яруса рельефа. Выше путь будет положе. Я не был там, но твердо это знаю. Дело в том, что все многообразие форм рельефа в памирских горах укладывается в правильную схему. Горы ступенчаты. Это потому, что поднимались они с разной скоростью. Когда подъем шел быстро, реки врезались в породу. Тогда формировались крутые откосы. Когда подъем страны замедлялся, крутые скалы начинали разрушаться быстрее, формировались пологие поверхности. Получалась гигантская ступенчатость. Откосы «ступенек» называются денудационными ярусами. Там все осыпается. Там трудно удержаться почвам, растениям. Там нет солончаков, лугов, степей, лесов. Там только колючие подушки, цепляющиеся за грунт. Пологие поверхности «ступенек» называются аккумулятивными ярусами. Там скапливается все то, что обрушилось и было снесено с вышележащего крутого яруса. Там образуются почвы, иногда засоленные. На них бывают луга, степи, пустыни…

Вскоре тропа пошла по более пологим склонам. Она стала двоиться, четвериться, расплескалась на десятки мелких троп. Они хорошо были видны на фоне дернины. Это скотобойные троны. Колючие подушки, не выносящие тяжелых почв, исчезли. Начались степи. Не серебристые, ковыльные, с обликом которых мы связываем обычно степь, а фиолетовые, регнериевьте, удивительно красивые. Вороненые пониклые колосья регнерии Жакемона придавали склонам фантастический, какой-то неземной вид. Делаю описание. Второе. Еще одно… Солнце уже клонится к западу, а я все не могу оторваться. Очень уж интересно. Можно считать, что это первый успех: нигде южнее таких хорошо выраженных регнериевых степей нет.

Да и степи ли это? Дернинки, правда, как и положено настоящим степям, есть. Но листья регнерий не свернутые, как у обычных степных злаков, а шелковистые, чуть опушенные. Эта регнерия куда влаголюбивее многих степных растений — типчака, ко-вылей, тонконога. Что-то вроде сухого луга получается. Как отличить сухой луг от влажного варианта степи, никто не знает. Во избежание лишних споров такие сообщества стали называть луго-степями. Вроде и степи, и луга одновременно. Никто не придерется. В среднеазиатской геоботанике вообще пока много таких компромиссов. Луго-степей, не только регнериевых, много: и в Алайской долине, и в Тянь-Шане, и в Кашгарии — всюду, где для лугов сухо, для ковылей влажно, а для лесов холодно. Происхождение луго-степей не совсем ясное. Одни считают, что они образовались из настоящих степей, другие убеждены, что из лугов. Вот эти, из регнерии Жакемона, похоже, произошли из луговых травостоев. У этого злака много луговых родственников, даже внешне на него похожих. А впрочем, не буду настаивать.

Размышлениям помешал хриплый лай. Здоровенный пес мчался вниз по склону прямо на меня. Это был великолепный экземпляр памирского овчара, с обрубленным хвостом, обрезанными ушами, огромной головой и соответствующей пастью. Любоваться этим красавцем было уже некогда. Подхватив ледоруб, я встал в оборонительную позицию. Драться с псом мне очень не хотелось. Пес, видимо, уловил неуверенность моих движений. Подлетев ко мне, он стал буквально заходиться от яростного лая. Я выставил вперед штык ледоруба и несколько напряженно стал ждать развития событий. Кинуться на штык пес не решался. Его обходные маневры успеха не имели: штык был наготове. Сколько времени мы так крутились, сказать трудно. Уловив в лае пса некоторую утомленность, я решил вступить в переговоры. Когда я заговорил, пес стал лаять потише. Он явно прислушивался. Я продолжал разговор в увещевательном тоне. Лай перешел в глухое взгавкивание. Тогда я вынул из кармана сухарь и кинул псу. Сначала он рыкнул и отскочил в сторону, но тут же разобрался что к чему и стал грызть сухарь. Поглядывал он на меня, казалось, уже не так свирепо. Но когда я опустил ледоруб и хотел идти дальше, пес недвусмысленно зарычал. Это уже было вымогательство, шантаж. Отчаянно ругаясь про себя, я кинул ему еще сухарь и тут же двинулся по тропе. Подхватив сухарь, пес стал грызть его на ходу и потрусил за мной. Покончив с этим сухарем, он уже вел себя миролюбиво. Стража была подкуплена.

Памирские овчары — интересные звери. Вероятно, они представляют собой результат длительной местной селекции при чудовищно строгом отборе. Псы эти очень крупные. Мне встречались экземпляры с головой, значительно превышавшей по размерам мою, и с лапами шире моего кулака. Уши и хвосты у них режут специально. Оперированный таким образом пес получает бесспорные преимущества в драках с волками: тем ухватить пса труднее.

Когда начало темнеть, я при почетном эскорте вышел к айлоку, пастушьему стойбищу. Несколько каменных загородок для овец, той же кладки пара кибиток, сепаратор, фляги для молока — вот и весь пейзаж. Из кибитки, громко окликая меня но имени, выскочил парень в ватнике и побежал навстречу. Я вгляделся. Это был Рамазан, старый знакомый, зоотехник. Когда-то мы с ним встречались на Бартанге и содержательно провели сутки, вися на скалах одного ущелья, передвигаясь по сотне метров в час и ночуя привязанными к ледорубам. Такие сутки сближают. Вот уж не ожидал встретить его здесь. Удача!

На юге темнеет быстро. Через полчаса мы уже сидели при свете коптилки в тесной кибитке и ужинали. За день я проголодался и вел себя не совсем прилично, откровенно радуясь обильной еде. Потом пили чай. Потом долгая беседа.

Рамазан — интересный парень. Говорят, он хороший зоотехник. Он, несомненно, умен. И с юмором. И любознателен чрезвычайно. Меня он представил окружающим как знатока трав. Это была очень приблизительная, но наиболее доходчивая оценка моего научного профиля. Чабаны оживились. Несмотря на темноту, стали выходить и приносить в кибитку разные растения. Осрамиться было нетрудно: они не знали латыни, я же знал далеко не все местные названия. Пришлось давать характеристики «с позиции скота»:

— Это плохая трава. Если корова съест ее, молоко будет плохо пахнуть. А это очень хорошая. А эту надо обходить, а то баран, съев ее, заболеет. И корова тоже заболеет. А эту корова есть не станет, а баран ест. А эту никто есть не станет, даже ишак…

Через полчаса хозяева сочли, что экзамен выдержан. Рамазан был горд. Разговор перешел на общие темы. Собеседники закидывали под язык «насвор». Это табак, перетертый с золой хвойника, известью и маслом. Предложили и мне:

— Зачем куришь? Бери насвор. Он лучше.

— Привык к сигаретам.

— В магазине плохой товар, долго лежит, сигареты тоже.

— Это верно, плесневелые они…

Претензии к состоянию торговли завершились притчей.

— Вот ты не знаешь, наверное, а ведь черепаха — это раньше человек был. Торговец. Обвешивал покупателей, аллах рассердился и зажал его между чашками весов. Так ему и надо.

— Это он правду сказал, — поддержал другой, — Так старики рассказывали. Медведь тоже был человек. Жадный был. Гостей не любил. Вот его аллах и выгнал от людей. От дикости он и оброс шерстью.

Рассказы становились все интереснее. Я спросил про снежного человека, о котором тогда было много разговоров. Вопрос вызвал оживление. Оказывается, все были прекрасно осведомлены об этом загадочном существе. Это «алмасты». Она женщина. Мужчину зовут «войт». Алмасты покрыта волосами. Груди волочатся по земле. Когда крадет детей, сажает их за спину и туда же закидывает грудь, чтобы кормились. Живет в горах. Вниз не спускается. Стра-а-ашная. И войт страшный…

— А кто-нибудь видел сам войта или алмасты?

Оказалось, никто сам не видел, но у каждого был кто-то из родных или знакомых, вполне заслуживающих доверия людей, которые видели.

— Вот мой отец, — начал один из чабанов. — Он охотник был. Пошел в горы нахчиров бить (нахчир — это горный козел). Заночевал на айлоке, в кибитке, такой, как эта. Сварил авкот (еду), поел. Хотел спать лечь. Глянул вверх, а оттуда алмасты смотрит. — Рассказчик указал на дымовое отверстие в потолке.

Слушатели сидели, поеживаясь и затаив дыхание. Рассказчик продолжал:

— Алмасты спустила ноги вниз и достала ими до полу. Отец выстрелил, алмасты закричала, выбежала наружу и в корчах умерла. Когда на следующий день отец с народом вернулся на айлок, тело алмасты растащили волки. Ничего не осталось…

— И никто, кроме отца, так и не видел ее? — бестактно спросил я.

— Никто. Но мой отец никогда не врал…

Рамазан резюмировал:

— Все это до революции было, теперь нет этого.

За рассказами засиделись допоздна. Договорились, что утром Рамазан проводит меня до ледника. Спать я решил на воздухе. Снаружи была холодина: высота как-никак больше трех с половиной тысяч. Мне постелили кошму, накидали на меня одеял, и я крепко уснул под вздохи овечьей отары.

ОДУДИ — ДОРОГА ТОРНАЯ

С утра приморозило. Мы с Рамазаном вышли чуть свет. Он нес рюкзак, убедив меня беречь силы на дальнейшее. По холодку мы шли довольно быстро, насколько вообще быстро можно подниматься по склону да еще на большой высоте. Когда я останавливался для работы, Рамазан терпеливо ждал. Тропа лезла вверх по круче, потом вывела нас на каменистую морену и исчезла. А ведь когда-то здесь проходил караванный путь. Дорога в обход Язгулемского хребта по Пянджу проходила тогда по оврингам и считалась опасной. Путь через Одуди физически был труднее, но короче и безопаснее. Это я вычитал в старых книгах. Чабаны вчера подтвердили это, но сказали, что караваны все равно проходили через Одуди редко, а если и проходили, то не из-за оврингов, а из страха: на пянджском пути в старые времена караваны грабили разбойники. А один чабан утверждал, что путь через Одуди был и дешевле, так как за проход по оврингам брали пошлину. Теперь, с постройкой автомобильной дороги, через Одуди только охотники ходят, да и то по двое или с чугурчуками. Чугурчук — это длинный, метра четыре, шест с заостренным концом, вроде копья. Шест прочный, из туркестанской рябины или иргая. На леднике его несут под мышкой. Если провалишься, чугурчук ляжет поперек трещины и не даст погибнуть. Вчера мне предлагали чугурчук, но я отказался: и без того груза много.

У первых снежников мы с Рамазаном распрощались. Он снял рюкзак, пожелал мне успеха и налегке быстро пошел вниз. На альтиметре было четыре тысячи метров. На часах десять утра. На душе было легко.

Ледник Одуди занимает обширное пространство между черными сланцевыми скалами разветвленного здесь гребня Язгулемского хребта. Ледник выпуклый, и противоположного края его не видно. Сначала я пошел, держась поближе к скальной гряде. Наверное, скала представлялась мне надежной твердью, чем-то вроде островка безопасности среди чуждой ледяной стихии. Но потом от гряды пришлось отвернуть. Во-первых, она поворачивала куда-то на восток, мне же нужно было на север. А во-вторых, рядом была широкая щель. Такие трещины между ледником и бортом ледниковой долины называются рандклюфтами. Этот рандклюфт имел в глубину метров пятнадцать. Край ледника нависал над щелью тонким карнизом, и хотелось убраться от этого края подальше.

В полукилометре к северу от рандклюфта из ледника торчала скала. Такие скальные острова среди ледников называют нунатаками. Этот нунатак торчал, как шпиль, проткнувший ледниковую толщу. К нему-то я и направился. Не очень он мне был нужен, этот нунатак, но все же это был хоть какой-то объект на безликой поверхности ледника. Шел очень осторожно. Перед каждым шагом втыкал штык ледоруба в снег. Он был зернистый, плотный. При ударе брызгали осколки льда. Все шло хорошо. До нунатака добрался вполне благополучно. Приятно было встать на надежный выступ сланцевой скалы. Внутренняя напряженность исчезла.

Стал осматриваться. Скала оказалась обитаемой. В расщелине сидела бледно-фиолетовая эрмания. Она из семейства крестоцветных. Ничего удивительного: высокогорья Памира вообще представляют собой царство крестоцветных. Чем выше, тем их больше и численно, и по видовому составу: крупки, эрмании, хорисцоры, четочникп, паррии, резухи, желтушники… десятки видов и родов. А здесь одна эрмания. В единственном числе. Прижалась к черной стенке скалы, укрылась за острым выступом от ветра и живет. Холодно тут. Высота 4200 метров. Ветер. Неуютное местечко… Неподалеку, тоже в расщелине, расположился мелколепестник Ольги. Этот из сложноцветных. Невзрачное растение тряслось на ветру, как в лихорадке. По соседству поселился джунгарский мятлик. Выглядит он не лучшим образом: весь какой-то обтрепанный, будто пропущенный через молотилку. Это ветер его так обработал.

Обхожу скалу. С наветренной стороны поселилась жимолость Ольги. На Памире вообще много растений носит это имя: вновь описанные виды «крестили» так в честь выдающегося ботаника Ольги Александровны Федченко. Кустик жимолости на скале маленький, сантиметров тридцать. Ветер здесь часто несет жесткий леденистый снег. Им, как наждаком, свезена с кустика кора. Листочки потемнели от холода. Но растение вызывает не жалость, а восхищение. Как мужественный солдат, оно стоит насмерть, не сдается.

Пользуясь твердью под ногами, сажусь перекусить. Хлеб, консервы, холодный чай из фляжки. Белое поле ледника, синее небо, яркое солнце и разреженный воздух способствуют вялым размышлениям. Постепенно что-то вводит мысли в русло. Что? Да эти же скальные обитатели: эрмания, мятлик, мелколепестник… крестоцветное, злаковое, сложноцветное. Стоп! Ведь это же перечень ведущих семейств во флоре Памира! Эти три семейства да еще бобовые и маревые входят здесь в первую пятерку семейств, отличающихся особенно большим видовым разнообразием. И именно представители этих семейств оказались самыми выносливыми, раз выжили на этой вот скале. Здорово! Случайность? Правда, тут еще жимолость. Она явно выпадает из этого ряда господствующих семейств. Но ведь три-то вида из четырех в ряду. Значит ли это что-нибудь?

Я быстро завершаю трапезу и пускаюсь в путь. Сначала робко, проверяя перед собой крепость льда ледорубом. Потом смелее. А потом и вовсе зашагал по леднику, как по тротуару. Шел и размышлял, пытаясь хоть как-то упорядочить первое впечатление от сопоставления семейств…

…Провалился я не весь: руки с ледорубом, голова и рюкзак остались на поверхности. Ноги провисли. Я замер. Казалось, если шелохнешься, то… Повел глазами. Метрах в тридцати от меня на снегу сидела альпийская галка и как-то боком поглядывала в мою сторону. Наверное, ждала, когда я окончательно загремлю.

Первая оформившаяся мысль была вполне здравой: «Надо что-то делать, не торчать же так вечно». Покачал ногами. Они висели свободно, не доставая до упора ни с одной стороны. Посмотрел налево — ничего интересного. Глянул направо и… расхотел что бы то ни было предпринимать. Оказывается, я висел на снежной кровле, замаскировавшей трещину. Держался я на огромном своем рюкзаке да на вытянутых вперед руках. Если бы не рюкзак, я ушел бы на дно трещины, пробив снежную толщу, как гвоздь. Справа от меня снег обрушился, и все великолепие ожидавшей меня перспективы хорошо просматривалось. Трещина была глубоченная. Она светилась холодными зеленоватыми сумерками. Были видны торчащие остриями вверх ледяные сосульки-сталагмиты. Они сидели на выступе стенки. Дно скрывалось во мраке. Что лучше: изобразить из себя шашлык, насаженный на ледяной шампур, или же пролететь мимо в черную бездну, чтобы замерзнуть там с переломанными костями? Ничего себе альтернатива. В голову пришла глупая мысль: «Если провалюсь, то не найдут и могут подумать, что я ушел через границу». Это показалось обидным. Вот был бы Михаил со мной… Потом разозлился на себя: «Лодырь! Поленился нести чугурчук!» Злость прибавила решительности.

Теперь все зависело от прочности кровли. Описать все последующее трудно. Я воткнул перед собой клюв ледоруба и стал подтягиваться. Наверное, никогда ни до, ни после мои движения не были такими пластичными — это было что-то среднее между пресмыканием и классическим балетом. Когда я принял почти горизонтальное положение, рюкзак-спаситель навалился сверху, грозя обрушить снежную перегородку, отделявшую солнце от ледяного мрака. Кровля выдержала. Слева в трещину обрушился ее кусок, зазвенел в глубине. Но я уже лежал рядом с провалом. На животе. Надо было сбросить рюкзак и ползти уже без него. Это повысило бы шансы на успех. Но я боялся делать резкие движения и пополз завьюченным. Когда отполз метров десять, понял, что спасен. Но сесть, а тем более встать не решался, Лежа вытащил из кармана сигареты и закурил. Галка сидела на том же месте и по-прежнему глядела на меня. Я понял, что прошло очень мало времени. Курил я минут десять. Только сейчас стало по-настоящему страшно. И холодно. Я был весь взмокший…

Напуганный случившимся, дальше я шел по леднику черепашьими темпами. Каждый шаг многократно проверялся штыком ледоруба. В местах, казавшихся ненадежными, полз. (Пусть бросит в меня камень тот, кто храбрее.) Три километра я шел по леднику несколько часов. Когда добрался до сланцевой гряды, уходившей за пределы ледника, солнце уже катилось к западу, а я был вымотан до крайности. Навалилась апатия. Я тупо-механически переставлял ноги по сланцевой осыпи. Когда внизу показался поселок, я отнес это зрелище за счет расстроенного своего воображения. Никакого поселка здесь, у края ледника, быть не должно. Не было его и на карте. Но когда я спустился ниже, услышал лай собак и стук дизеля, когда увидел людей, то понял, что поселок не представляет собой комплекса моих утомленных ощущений, а существует вполне реально.

Это был поселок горняков. Меня привели к начальнику партии. Он удивился:

— Ты откуда такой?

— Сверху. Из Рушана иду.

— Один?

— Один.

— Ну и псих. А документы у тебя есть?

Я предъявил ему документы и попросил иголку с ниткой. После некоторой беготни игла с ниткой была доставлена из ближайшего барака. Все это время я сидел. Дело в том, что, когда я ухнул в трещину, от штормовых штанов сзади оторвались пуговицы, державшие стандартные подтяжки. На ремне штаны держались плохо. Наверное, за последние часы я отощал, поскольку из тяжелых брезентовых штанов стал просто вываливаться. На людях захотелось привести себя в порядок. Когда подтяжки были намертво пришиты, прорезался голод. Меня накормили, предварительно сунув в руку полкружки спирта. Пока я тут же, в кабинете начальника, расправлялся с бараньим боком, сам начальник, которого все звали просто Володей, занимался делами. Бригадиры, рабочие, маркшейдеры, буровые мастера, подрывники, радист, дизелисты — весь этот люд вливался прибоем в «кабинет», отгороженный тесовой перегородкой от общей столовой, и в том же темпе выливался наружу, получив оперативное разрешение вопросов, назревших на завтрашний трудовой день. Володя был великолепен. Смотреть, как он управляется с делами, было сущим удовольствием. Наконец поток посетителей иссяк. Начальник глянул на меня и торопливо предложил мне спать тут же в кабинете на раскладушке. От спирта, еды и усталости я осовел и еле удерживался в сидячей позиции. Повторного приглашения я ждать не стал. Снов ночью не видел.

СЧАСТЛИВЫЙ КОНЕЦ

Морозное утро было ослепительным. Еще вчера я узнал, что поселок построен здесь, на высоте 3900 метров, только весной. Сюда же пробита автомобильная дорога вдоль Матраундары. В поселке расположен верхний лагерь. Ниже есть еще два. Вот это размах!

Мне предложили дождаться, когда снизу придет машина, чтобы ехать обратным рейсом. Но мне это не подходило. Геоботаник — человек пешего труда: нужно было прокладывать профиль. Двое горных инженеров, у которых были дела в нижнем лагере, взялись проводить меня. Один — москвич Анатолий Комиссаров, другой — молодой душанбинец Слава Михайленко. Эти отличные ребята рассказали мне много интересного о своей работе, живо интересовались растениями, даже показывали засушенные в пикетажках цветы. Я же делал частые остановки для описания сообществ.

От лагеря шли вниз луга. Хохлатковые, луковые, гераневые, горцовые… Травы сплошь задерновали мягкие склоны пригребневой пологой поверхности. Ничего подобного по ту сторону перевала на тех же высотах не было. Вообще луга для горных склонов Памира не типичны. Матраундара — явное исключение. Когда склоны стали круче, луга чуть изредились, но продолжали господствовать в ландшафте. На противоположном склоне долины были видны можжевеловые редколесья. Внизу, на широкой террасе Матраундары, эти арчевники сливались в добрую рощу и смешивались с березняками. Прямо вроде и не Памир, а Дарвазский хребет или Кухистан с их лесами и лугами! С чего бы это? Материал для размышлений накапливался. Сами размышления я отложил на потом: сейчас некогда, надо собирать материал.

К полудню мы спустились на зеленую широкую террасу, которую видели сверху. Это урочище называется Хугаз. Много красивых мест видел я на Памире, но это — одно из немногих, запоминающихся на всю жизнь. Зеленая пойма, покрытая лужайками, арчевниками и березняками, представляет собой как бы дно глубокой чаши, окаймленное осыпями и уходящими в небо скалами. Глубина этой чаши так значительна, что даже в полдень черные тени тут и там прячутся в скальных ущельях. По дну долины вьется русло сравнительно спокойной реки. Она скрывается за мощным крупноглыбовым завалом, чуть было не запрудившим когда-то Матраундару. Все эти элементы пейзажа довольно обычны для Памира. Здесь же очарование создавалось резким контрастом между голыми скалами и брызжущей зеленью поймой. Изумительное по красоте место.

На поляне был разбит лагерь: десятка два больших шатровых палаток, тесовый склад, навес. Кругом были уложены крепежный лес, буры, бухты троса. Тарахтел дизель. На противоположном берегу у штолен возились люди. Под штольнями белели отвалы. Вполне индустриальный пейзаж, прекрасно гармонировавший с пейзажем природным.

На палатке, к которой мы подошли, я увидел два флажка. Один союзный, а другой оказался флагом Грузинской ССР. Из палатки вышел обросший густой черной бородой человек. Рост у него был средний, широченные плечи и грудь делали его почти квадратным. Очень сильные волосатые руки довершали образ. Мои спутники громко приветствовали его:

— Привет, Леван!

— Здравствуйте, малчики, — сказал он с сильным грузинским акцентом.

— Принимай гостя.

— Здравствуй, дорогой. Заходи. Вчера получил посылку. Цинандали есть. Мясо с черемшой есть. Заходи. Малчики, сначала цинандали, дела потом…

Через полчаса, закончив дела и дегустацию цинандали, Анатолий и Слава ушли. Я остался на лагере у Левана. От сегодняшнего маршрута он меня отговорил, мотивируя это тем, что хорошее дело надо начинать с утра. Мы сидели под навесом и разговаривали. В какой-то момент Леван посмотрел на часы, извинился и оглушительно свистнул. На той стороне грянул взрыв. Он свистнул еще. Ахнул второй взрыв. Леван заливисто засвистел, взрывы прекратились, а он, обернувшись ко мне, продолжил разговор. Часа через полтора Леван снова засвистел. Сказал мне, что будет производственное собрание на пять минут. В «пять минут» я не поверил, конечно. Но собрание прошло еще быстрее. Леван влез на ящик перед полусотней рабочих и объявил собрание открытым. С ходу начал выступление:

— Сколько раз говорил — не лезь в забой без каскетки. Упадет камень на дурную башку, кто будет отвечать? Я! — Он ударил себя здоровенным кулачищем в грудь. — Если увижу кого в забое без каскетки, поговорю отдельно! Собрание закрыто. Расходись!

Вернулся под навес и продолжил беседу. И так много раз. Казалось, он целиком поглощен разговором с гостем. Но в любую минуту он знал, что делается в его хозяйстве, и время от времени отрывался от разговора, чтобы вмешаться в ход событий.

Вечером Леван пел грузинские песни, совершенно мне непонятные, но красивые.

У Левана на лагере я прожил три дня. С утра дотемна я ходил по ущельям, лазал на склоны, на скалы. Установил, что ниже Хугаза влаголюбивая растительность исчезала. Там, в узком ущелье, шли обычные для Западного Памира горные полынные пустыни. Искал то место, где в 1902 году Федор Алексеенко нашел проломник моховидный. Не нашел, хотя и имел на этот счет твердое указание гербарной этикетки, в которой рукой Алексеенко было написано, что проломник собран на мокрой скале по реке Матраундаре. Автомобильная дорога не совпадала с трассой старой тропы, и мои поиски были безуспешны. Эту скалу с пролом-ником я нашел три года спустя. А тогда обнаружил еще несколько мест, где рос схеноксифиум. Нашел древовидную жимолость. Наткнулся еще на одно местообитание бухарского миндаля. Собрал в гербарий чилон — средиземноморский кустарник. Отметил гигантизм кустов барбариса. Сделал десятка три описаний. Гербарная папка распухла. Точки с интересными находками на карте сгустились. Сопоставил эти сгущения с местами, где располагалась влаголюбивая растительность, а все вместе — с направлением господствующих ветров, несущих скудные осадки. Получилось вот что.

Луга и арчевники располагались в точности на наветренных склонах или террасах, где зимой скапливалось много снега. Там, где снега было мало, распространились пустыни, степи и луго-степи. В укрытых снегом местах сидели также кусты миндаля и древовидная жимолость. Схеноксифиум всюду рос только на мокрых скалах, по которым стекала родниковая вода. Судя по этикетке, написанной Алексеенко, в тех же условиях росли и подушки проломника моховидного. Короче говоря, все интересное было связано с более или менее увлажненными местами. Ничего бы этого не было, если бы Язгулемский хребет не выдвинулся так далеко на запад. Западный выступ хребта, придающий контуру советского Памира на карте характерные очертания, представлял собой, как выяснилось, уникальный экран, перехватывавший влагу с запада и северо-запада. Когда-то этот хребет был ниже. Пятнадцать тысяч лет назад он был ниже на сто — двести метров, миллион лет назад — на два километра. Ниже были и окружающие хребты. В те времена осадки беспрепятственно проникали не только на северный, но и на южный склон хребта. По мере тектонических поднятий южные склоны получали все меньше влаги, приходившей с северо-запада. Суше стало и в нижних поясах северного склона, так как горные барьеры, через которые влажный воздух проникал сюда, тоже выросли. Теперь осадки выпадали в заметных количествах только в верхних ярусах гор. И все же осадков здесь было больше, чем в южных районах Памира. Этому способствовал выдвинутый на запад выступ хребта. А влаголюбивые реликты, гималайцы и средиземноморцы, а также растущие на краю своего ареала кустарники — это свидетели былых, более влажных и теплых времен. Сейчас здесь влажных участков больше, чем на юге Памира, вот кустарников и сохранилось здесь тоже больше…

Конечно, нужно было еще многое проверять и додумывать, но эта модель представлялась вполне реальной. Как рабочая гипотеза она вполне объясняла сосредоточение интересных флористических находок именно здесь, в западной оконечности Язгулемского хребта. И два профиля, проложенные через хребет, оказались интересными. Что же касается тех трех видов с нунатака, относящихся именно к самым богатым семействам, то, по здравом размышлении, они оказались совсем не такими интересными, как казалось. Я давно заметил, что недостаток кислорода в высокогорьях притупляет мышление. Так и на этот раз. На скалу те виды попали случайно. Но поскольку в богатых семействах видов много, то вероятность случайных попаданий на скалу возросла. Только и всего. Сработал закон больших чисел. К биогеографии этот закон имел лишь косвенное отношение.

Операцию «Одуди» можно было считать выполненной.

Через два дня я вернулся в ботанический сад, очень гордый тем, что в одиночку сделал так много. И только вечером, восстановив все события похода по порядку, я понял, что все это было сделано не совсем в одиночку. Даже совсем не в одиночку. На протяжении всего пути мне встречались хорошие люди — шоферы попутных машин, родители Давлятшо, угощавший меня шир-чаем старик, чабаны, Рамазан, начальник Володя, Комиссаров, Михайленко, Леван. Это они скрашивали мне путевую жизнь, облегчали мою работу. На единственном отрезке пути — на трех километрах ледника Одуди — я оказался действительно один. Это было против всех правил безопасности. Я нарушил их и чуть не погиб. Но в конце концов если уж учиться на ошибках, то их следует время от времени совершать.


ЗАПОМНИВШИЙСЯ МАРШРУТ

ЗАМЫСЕЛ

К концу августа 1959 года задание по картографированию растительности Язгулемского хребта было выполнено. Позади были три месяца пеших маршрутов по скалистым ущельям, подвижным осыпям, холодным ледникам. Мой маленький отряд, состоявший из двух студентов, двух рабочих и меня самого, к концу третьего месяца выглядел не самым лучшим образом. Лица обгорели на солнце, носы лохматились облезшей кожей, одежонка пообтрепалась. К тому же за последние дни возле Рушана нас нещадно жрали москиты, и мы ходили с опухшими физиономиями. Несмотря на косметические потери, я решил было идти на перевыполнение плана. Надумал прихватить еще тысяч пять гектаров, благо состояние духа отряда было самое боевое.

Эти намерения полетели примерно через час после того, как были сформулированы и одобрены. Автомобильная дорога проходила метрах в двухстах от нашего лагеря. Водитель следовавшей из Хорога машины, завидев палатки, стал громко спрашивать, не здесь ли я. Узнав, что я на место, он подъехал к лагерю:

— Тебе телеграмма. На почте дали. Сказали, ты где-то здесь. Держи.

И уехал. Телеграмма была из Таджикского университета. Ректорат требовал возвращения студентов к началу учебного года. Категорически. Это была вторая телеграмма. Первую, видимо, завезли не в ту сторону. Спорить не приходилось: я работал в системе республиканской Академии наук, а студенты принадлежали, так сказать, другой епархии. К вечеру погрустневшие студенты уехали в Душанбе. Они выполняли в отряде обязанности лаборантов. Рабочие заменить их не могли: квалификация не та. Рассчитал и рабочих. Отряд распался.

Через день я вернулся в Памирский ботанический сад, не потеряв еще маршрутной инерции. Впереди был целый сентябрь, но без отряда нечего было и думать заниматься картировкой. И я загрустил. Легкая грусть в отличие от тяжкой тоски бывает плодотворной. Так было и на этот раз. Праздные размышления натолкнули на мысль, а от нее уже было рукой подать до идеи.

Мысль была о способах передвижения и о связанной с ними психологии наблюдателя. Когда летишь в самолете, много видишь, но мало понимаешь, что к чему там, внизу. Когда едешь в машине, видишь меньше, чем из самолета, но понимаешь больше. Сидя в седле, успеваешь охватить взглядом еще меньше, но медленный темп передвижения помогает хорошо все разглядеть и осмыслить. Пеший способ передвижения в этом ряду сравнений представлялся наиболее интеллектуальным: идешь себе, глядишь и размышляешь…

Из этой мысли родилась идея: а что если воспользоваться сложившимися обстоятельствами и употребить оставшееся до конца полевого сезона время для того, чтобы от Хорога пройти до Душанбе пешком? Чем больше я обдумывал эту идею, тем больше она мне нравилась. Расстояние, правда, изрядное — около шестисот километров. Ездил я по этому пути машиной очень много раз. Отдельные отрезки пути проезжал верхом. Но одно дело — ехать, и совсем другое — идти пешком. То, что видел раньше мельком, можно будет разглядеть как следует и обдумать. А разглядывать и обдумывать было что. Дорога идет по Пянджу. Сначала она идет по Памиру, потом по Дарвазу. Если ниже Калаи-Хумба отклониться от автомобильной трассы, можно выйти в Таджикскую депрессию, к Кулябу. А там уж и рукой подать до Гиссарской долины, в которой расположен Душанбе.

Задумано — сделано. Гурский идею одобрил и разрешение на поход дал. Поскольку предполагаемый путь более чем наполовину шел вдоль государственной границы, потребовалось и разрешение пограничников. Они отнеслись к замыслу с пониманием, предупредили обо мне заставы, мимо которых я должен был шагать, и пожелали доброго пути.


Поскольку все нужно было нести на себе, отбор поклажи в рюкзак был самым строгим: легкий спальный мешок, кусок пластика вместо ложа, альпинистский примус, кружка, игравшая одновременно роль котелка, ложка, мешочек с сахаром, горсть сухарей, чай, спички, курево, запас носков, свитер. В карманы штормовки положил документы, пикетажку и аккредитив. Вопрос с обувью был решен, на мой взгляд, оригинально. Тянуть на себе тяжеленные ботинки, которых хватило бы на весь путь, нецелесообразно. Да и жарко в них: ведь я должен спускаться все ниже, в теплые пояса. И я решил идти в тренировочных тапочках на резине с тем, чтобы по мере сноса покупать в попутных магазинах другие. На всякий случай положил резервные кеды. Кладь получилась объемной, но не очень тяжелой. Весь расчет строился на попутных чайханах и столовых, поэтому продовольствия, которое всегда весит много, я не взял.

В семь утра я был уже в Хороге. Опустил в почтовый ящик письма и пошел к Пянджу по обсаженной тополями улице. Люблю я этот городок. В те времена в нем было всего восемь тысяч жителей. Сейчас — вдвое больше. Весь город нанизан на четырехкилометровую улицу, тянущуюся вдоль берега Гунта. С севера к городу ниспадают отвесы скал пика Пионеров. Так хорожане назвали вершину, что над городом в Рушанском хребте. Между скалами и рекой втиснулся узкой лентой Хорог-городок. Вширь ему раздаться некуда. Раннее солнце высвечивает центральную улицу. Дежурные дворники выплескивают на асфальт воду из арыков, прибивают пыль. Мокрая пыль пахнет свежо и приятно. В Хороге почти все друг с другом знакомы. И у меня здесь много друзей. Но сейчас рано, и я покидаю Хорог, не встретив ни одного знакомого.

ВНИЗ ПО ПЯНДЖУ

По холодку шагается легко. Солнце из-за Рушанского хребта еще не вышло, и Пяндж был в тени. Через полчаса начались задержки, не предусмотренные планом похода. Водитель почти каждой попутной машины, завидев на дороге путника с рюкзаком, притормаживал, поднимая тучи пыли, и любезно предлагал подвезти. На Памире это в обычае. Чтобы не объяснять каждому, что я в принципе чудак и предпочитаю идти пешком, я отговаривался тем, что сейчас, ну буквально сию минуту, должен сворачивать в горы. За первый же час пути возле меня остановились три машины, к полудню я сбился со счета и весь был покрыт пылью, поднятой тормозящими машинами. Дело принимало нешуточный оборот. Пришлось пойти на хитрость. Завидев идущую сзади машину, я поворачивался к дороге спиной и начинал что-нибудь делать: или делал вид, что выкапываю растение, или вынимал лупу и внимательно в нее что-нибудь рассматривал, в крайнем случае просто пристально смотрел в сторону от дороги. Помогло. Водители, полагая, что человек работает, не останавливались и лишь изредка сигналили в порядке приветствия. Этой хитрой тактики я придерживался в течение всего пути, к концу которого в симуляции деятельности достиг вершин истинного мастерства.

Я уже почти добрался до кишлака Поршнев, в котором собирался повидать друзей, как ноги стали вязнуть в песке. Шагать стало труднее. На песке почти ничего не росло, кроме нескольких экземпляров колючего мордовника и распростертого прутняка. Пойма, террасы и часть склонов были перекрыты сыпучими песками. Это Пяндж доставлял их сюда. Каждое лето уровень воды резко поднимается, и, чем жарче погода, тем выше. Такой режим типичен для рек Памира, питающихся талой водой ледников. Летом пянджская вода бурная и несет массу взвесей. Если зачерпнуть ее кружкой, то через минуту на дне осядет щепотка песка и ила. Песок откладывается на залитой пойме, а когда жара спадет и вода уходит в русло, пески подхватываются ветром и разносятся по долине. Тысячелетиями Пяндж, как лента транспортера, поставляет сюда песок. И ил тоже. Но высохший ил уносится ветром далеко, а песок переоткладывается тут же, возле русла. Он скапливается в виде дюн, бугров и гряд. Растительность не успевает с ним справляться: только начнется укоренение первых растений, как через год приносится новая порция песка, засыпающая отважных переселенцев.

В одном месте террасу разрыли экскаваторы. Из карьера песок везут на стройки Хорога. Здесь обнажен слой мощностью метров в пятнадцать. Получилась почти отвесная стенка. Песок после вчерашнего рабочего дня не успел обсохнуть, и на стенке хорошо видны слои разной толщины и разного состава. Широкие слои, сложенные грубым песком, обозначают жаркие годы или группы жарких лет. Ледники тогда таяли быстро, вода в Пяндже текла бурно и несла грубый материал. Тонкий песок и ил слагают узкие слои, отложенные в холодные годы, когда воды в реке было мало и несла она только тонкие частицы в малом количестве. Наверное, бывали особенно холодные годы, когда Пяндж и вовсе не заливал террасу. Слоистая стенка, как термограф-самописец, отразила климатическую историю последних тысячелетий. Широкие слои перемежаются узкими в правильной последовательности: через каждые двадцать — двадцать пять лет идет особенно толстый слой, через столько же лет — самый узкий. Решив потом подсчитать всю эту хронологию подробнее, я сфотографировал стенку.

В Поршнев, на базу геологов, я пришел ближе к вечеру. Поршнев — самый большой кишлак в области. В те времена в нем было жителей больше, чем в Хороге. В сущности это несколько кишлаков, слившихся на верхней террасе правого берега Пянджа в один восьмикилометровой длины поселок. Снизу, с дороги, ни селений, ни посевов не видно: все наверху. Только там, где терраса прорвана горным потоком, выбросившим конус наносов к самому Пянджу, расположилась видная с дороги часть кишлака. Здесь геологи и построили свою базу: лаборатории, склады, гаражи, мастерские, жилые дома. Это дружественная мне держава: с геологами я чувствую себя как с родными людьми, близкими по духу и интересам, по взглядам и системе ценностей. У них и заночевал, пройдя первые двадцать пять километров.

Всего я шел двадцать шесть дней. Если бы не время, потраченное на увиливание от предложений водителей подвезти, да на некоторые привходящие обстоятельства, мог бы дойти и быстрее. Впрочем, я не спешил.

С пограничниками у меня были добрые отношения. Обычно, узнав меня, солдаты только подмигивали: «Езжай, борода!». За много дней пути вдоль границы я, в который уже раз, сумел убедиться, что она действительно на замке.

Путь шел вдоль Пянджа вниз. Но уклон можно было заметить только по альтиметру. Дорога иногда взбиралась вверх, и Пяндж оказывался где-то в такой глубокой щели, что шум воды был еле слышен. Потом дорога спускалась к самой воде. И так все время. Ночевал, где придется. Припасы пополнял в сельских магазинах. Пикетажка заполнялась описаниями. Профиль на миллиметровке становился все длиннее, а ночи все холоднее: осень наступала быстрее, чем я спускался к теплу. После первой сотни километров спуск составил всего триста метров. Пяндж на первом этапе пути широко расплескивался и тек между песчаными островами. Только кое-где он втискивался в узкое ущелье.

Здесь я должен по необходимости отвлечься. Дело в том, что, шагая вдоль реки, я получал не очень характерный профиль. Он не отражал естественной высотной поясности, которая проявлялась лишь на склонах, увлажняемых только осадками (их принято называть склонами атмосферного увлажнения). У реки же увлажнение было либо грунтовым, вызванным подпором речной воды на пойме, либо поливным, искусственным, поскольку все культуры на Памире возделываются только на поливе. Если подниматься по склонам атмосферного увлажнения, то по мере подъема становится холоднее и… влажнее, так как ослабевает испаряемость. Иначе выглядит подъем вдоль реки: температуры падают, но увлажнение остается одинаково высоким. Образуется как бы два поясных ряда: один — ксерофитный, на склонах скудного атмосферного увлажнения, а другой — мезофитный, на богатом прирусловом увлажнении. Соответственно и ландшафты и растительность на одной и той же высоте в ксерофитном и мезофитном рядах, то есть на склонах и у реки, оказываются совершенно различными. Шагая вдоль Пянджа, я видел на сухих склонах скудную желтоватую разреженную растительность горных пустынь: полыни, прутняк, кое-где терескен, колючие травы и растения-подушки. Сквозь этот покров просвечивала щебенка. Зато на пойме тут же виднелись зеленые осоковые лужайки, болотца, заросли ивы и облепихи, а на политых конусах выноса возле кишлаков — рощи грецкого ореха, тутовника, абрикоса, яблони, груши, посевы зерновых, которые тогда как раз убирали. Короче говоря, я прослеживал сверху вниз мезофитный поясной ряд, на протяжении которого должна сказываться все возрастающая по мере спуска температура. Только температура, поскольку увлажнение оставалось стабильным и высоким. Зато можно было проследить интересные смены растительности от холодных пойм Памира до субтропических тугаев.



Поделиться книгой:

На главную
Назад