Помоги проекту - поделись книгой:
С шестисотметровой высоты озеро выглядело до того красивым, что дух захватывало. Бывшая долина Мургаба была залита водой цвета берлинской лазури. Причудливо изгибаясь, озеро терялось на востоке за несколькими выступами склонов. Слева под нами был виден Усойский завал, в который упирались все эти кубические километры синей воды. Сбоку от завала лежало еще одно озеро — маленький Шадау-Куль. С другой стороны был виден участок музкольского склона, с которого сорвалась в 1911 году вся масса завала. Тишина космическая. Даже ветра не было. Разговаривать не хотелось. Стояли, смотрели, совершенно зачарованные. Потом спохватились, стали фотографировать. Гурский предложил каждому из нас вообразить, как выглядела долина до затопления. Это было нетрудно: в 1883 году горный инженер Д. Л. Иванов составил удивительно точное описание этой части долины Мургаба, тогда цветущая и приветливой, а теперь затопленной холодными водами…
Спустились к Усойскому завалу. Это было грандиозное сооружение, сложенное каменными глыбами, часть которых превышала размером двухэтажный дом. Глыбы громоздились хаотически. Некоторые из них качались, когда на них ступали, и тогда становилось страшновато. С внутренней стороны завала вода завихрилась воронками. Бросил в воду спичку. Ее быстро затянуло в глубину. Туда же ушел и брошенный куст полыни. Это вода фильтруется через пустоты завала. Точная дата его образования делала завал привлекательным объектом изучения для ботаников. Можно было провести инвентаризацию флоры и установить, какие растения поселились здесь за сорок шесть лет. Этим мы с Гурским и занялись. А Селиванов с Андреевым стали прокладывать теодолитный ход через завал. Оказалось, что самая низкая перевальная точка завала возвышается над озером на сорок, а над внешним подножием завала — на двести десять метров. Получалось, что вода озера выбивалась из-под завала на сто семьдесят метров ниже его зеркала.
Гурский спилил корявый куст терескена, подсчитал годичные слои. Усмехаясь, предложил подсчитать и мне. Подсчитал. Получилось более семидесяти лет.
— Ну и что? Бывают терескены и постарше, лет по триста.
— А возраст завала? — подсказал Гурский.
И верно! Куст терескена был старше Усойского завала, на котором он рос, лет на тридцать. Как это могло случиться? Гурский пояснил: когда-то этот куст рос по правому борту долины Мургаба. Во время катастрофы 1911 года вместе с массами породы и почвы куст пролетел около четырех километров, рухнул сюда и… выжил.
Через час выяснилось, что кустов и растений-подушек в возрасте старше завала было несколько. Живые свидетели катастрофы, к сожалению, молчаливы. Вокруг этих старых растений поселились на завале и молодые. Установили, что за последние сорок шесть лет на завале поселилось двадцать видов растений. Совсем неплохой темп зарастания.
Когда мы спустились к вырывавшемуся из-под завала Мургабу, Гурский удивился: фронт воды достигал нескольких сот метров. За восемь лет до этого, сказал Гурский, фронт был вдвое меньше. Вода как бы выдавливалась озером через завал сотнями белых струй. Шум стоял невообразимый. Ниже разрозненные потоки сливались в единое русло Мургаба.
…День клонился к вечеру. Чтобы вернуться на метеостанцию, нужно было подняться на завал, пройти через Шадау и километров пятнадцать пологого спуска по осыпям. Добраться до темноты нечего было и думать. И тут у Гурского неожиданно возник новый план. Он вообще был мастером подобных импровизаций. Он предложил вообще не возвращаться, а двигать вниз по Бартангу и вернуться в Хорог с другой стороны, сделав кольцо в двести километров. Селиванов и Андреев бурно поддержали идею. Ни они, ни Гурский до этого по Бартангу не ходили. А я ходил. Для меня этот маршрут не представлял особого интереса, и я настаивал на возвращении к озеру, к которому я так давно стремился. Но их было трое, к тому же они не знали бартангских дорог, им необходим был мой опыт, и мне пришлось уступить. Еды у нас при экономном расходовании хватило бы еще на день. А там пойдут населенные пункты — не пропадем. Правда, не было спальных мешков, но ведь мы должны были двигаться вниз, к теплу…
Написали записку друзьям с метеостанции, отдали ее Миралибеку, нагрузили на него треногу с теодолитом и велели возвращаться к заливу и ехать обратно в Хорог пройденным уже маршрутом. Сами же померзли ночку под завалом и с рассветом двинулись вниз по Мургабу, а потом по Бартангу. К вечеру впереди показалась стена Рошорвских даштов. Для меня круг замкнулся. Для моих спутников он замкнулся в Хороге через пять дней.
С тех пор прошли богатые событиями годы. Но я никогда не забуду, как только с третьего захода попал на Сарез… всего на четыре дня. Не забуду и лазурную тишину этого уникального озера, угрожающе нависшего над ущельем Мургаба-Бартанга. Впрочем, через год после нашего третьего похода на Сарез эта тишина была нарушена: экспедиция Кирилла Владимировича Станюковича спустила на сарезскую воду моторно-парусный плот и положила на карту растительный покров района, не считающегося с тех пор малоизученным. К началу шестидесятых годов был рассчитан и водный баланс озера. Оказалось, что каждую секунду в озеро поступает сорок девять кубометров воды, через завал фильтруется чуть больше сорока семи кубометров, но разница около двух кубометров в секунду не накапливается, а испаряется, и уровень озера остается стабильным. Прорыва Усойского завала ожидать не приходится. К счастью…
Еще через несколько лет по Бартангскому ущелью пробили автомобильную дорогу. Другую дорогу, по Кударе, тянут к Рошорвским даштам. Овринговая экзотика уходит в прошлое.
…Осенью 1968 года в шести тысячах километров от Сарезского озера на экране кинотеатра я прочел свою записку, подвешенную за четырнадцать лет до этого к одинокой иве на берегу Мургаба перед каскадом в конце нашего сплава. Записка провисела на дереве двенадцать лет. В 1966 году я рассказал о ней начальнику киноэкспедиции Андрею Вагину. Экспедиция собиралась повторить наш сплав на Сарез, но уже на более высоком техническом уровне. Вагин разыскал меня на Западном Памире, чтобы учесть наш опыт. И учел. Экспедиция обошла непроходимый каскад с помощью каравана, предусмотрительно посланного ей навстречу по долине Западного Пшарта, и благополучно доплыла на надувном понтоне до Сарезского озера. И отсняла интересный кинофильм. Моя записка в документальном киносюжете послужила своеобразной завязкой.
Вот, кажется, и все. Впрочем, нет… В шестидесятых годах мне довелось подолгу летать над Сарезским озером на специальном самолете экспедиции. Сверху озеро производило грандиозное впечатление. Но это уже было не то. Для былого очарования чего-то не хватало. Может быть, трудностей пути? Или молодости?
ВОКРУГ ПИКА МАЯКОВСКОГО
Лесов на Памире мало. Собственно, настоящих лесов на горных склонах и вовсе нет. Имеются лишь узенькие ленточки зарослей ив, тополей, облепихи и жимолости в поймах рек. И занимают эти ленточки всего 0,17 процента территории советского Памира. Это — по подсчетам профессора А. В. Турского. Поэтому каждый мало-мальски заметный массив этих пойменных лесов взят под контроль и осторожно эксплуатируется. Там есть лесничества, которые не только контролируют рубки, но и занимаются посадками молодого леса, расчисткой старых участков, вообще культурным ведением лесного хозяйства. Такие лесничества имелись в долинах Шахдары, Гуита и Ванча. В остальных долинах пойменных лесов почти нет. Поэтому не удивительно, что Гурский, сам лесовод и дендролог, спал и во сне видел то новые, неоткрытые еще массивы горных тугаев, то искусственные, посаженные леса высшего бонитета. Что касается посадок, то дело снами не ограничивалось, и, где только можно, а часто и где нельзя, Гурский выискивал плацдармы для лесонасаждений. Это были галечные поймы западнопамирских рек, пески Вахапа, конусы выноса по Гунту, галечники Ванча, бровки арыков. Энергии Турского можно было позавидовать. Он заражал своим энтузиазмом не только работников лесного хозяйства, многие из которых были его учениками, но и председателей колхозов, комсомолию, школьников и даже пограничные войска. Он сумел убедить пограничное начальство в том, что деревья, высаженные по нашему берегу пограничного Пянджа, сыграют не только берегоукрепительную, но и политическую роль, украсив советский берег в противоположность голому афганскому. Это было в середине пятидесятых годов. Когда летом 1972 года я ехал по Пянджу и видел тут и там тополевые прибрежные насаждения, я вспоминал Турского и воспринимал ряды тополей как великолепный памятник этому энтузиасту.
Но насаждения насаждениями, а мысль о неоткрытых еще естественных лесных массивах время от времени посещала Анатолия Валерьяновича. Он был очень занятым человеком. Обязанности депутата областного Совета, директора ботанического сада, члена различных комиссий обкома, председателя местного отделения общества «Знание» и прочая, и прочая отнимали у Турского все время без остатка. В поездки он вырывался не так уж часто. Сам садился за руль и гнал машину по горным дорогам, имея перед собой не одну, а добрый десяток целей. Так и получилось, что не во все ущелья, которые его интересовали, он мог забраться, несмотря на то что прожил на Памире двадцать шесть лет.
Одним из таких ущелий была долина Абхарва, реки, стекающей с горного узла пика Маяковского на юго-запад, к Пянджу, в который Абхарв впадал километрах в десяти ниже райцентра Ишкашим. Там река выбросила в долину Пянджа огромный конус выноса, гектаров на четыреста. Гурский подозревал, что в этом ущелье можно было найти пышные пойменные леса. Соображений для такого предположения было предостаточно. Во-первых, говорил он, река течет на юго-запад и обращена как раз в сторону перевала Гоундара через соседний хребет Кохи-Ляль в Афганистане. Хребет этот перегораживает путь западным влажным ветрам. А раз так, то эти ветры прорываются через перевал и ущелье Абхарва должно быть увлажнено лучше, чем прилегающие части хребта. Во-вторых, Абхарв имеет три составляющие реки, берущие начало в ледниках, и поэтому пойма Абхарва должна летом устойчиво увлажняться. В-третьих, ущелье слабо заселено, что для леса тоже хорошо. В-четвертых, неизбежные скопления снега в верховьях Абхарва, раз ущелье так удачно повернуто к влажным ветрам, должны способствовать лучшему сохранению лесов от вымерзания. Были доводы и в-пятых, и в-десятых, и среди них — высотное положение поймы в пределах пояса лесовозобновления и геологическая древность этого участка, что должно обеспечить хорошо выработанную пойму, на которой как раз и растут леса. И так далее. Получалось так, что лесов по Абхарву не может нс быть. Но сам Гурский все как-то проскакивал ущелье мимо, торопясь по неотложным делам, и предположение оставалось неподтвержденным.
Летом 1957 года в составе целой группы специалистов я выехал в Вахап. Гурский посоветовал нам заглянуть по пути в Абхарвскую щель. Времени было в обрез, и мы решили, что высадимся в устье Абхарва, а остальная часть группы поедет дальше, поработает в Ваханс, а на обратном пути в условленное время заберет нас.
На Абхарв мы решили было подниматься вдвоем с зоологом Аркадием Васильевичем Поповым, прекрасным полевиком, стрелком, фотографом и ходоком. Но в последний момент к нам настойчиво пожелал присоединиться молодой ленинградский фитопатолог Эдик. Сейчас он доктор наук, руководит лабораторией и ходит при бобровом воротнике, а тогда он был молод, непоседлив, со склонностью к феерическим монологам и ходил в белой полотняной кепке и кирзовых сапогах, от которых пахло мокрой собакой. При всем при том явно чувствовалось, что Эдик талантлив, и мы с Поповым возражать не стали: умный человек никогда не в тягость.
Тропа сначала шла круто, но метров через триста подъема она вывела пас на пустынный склон и повела по волнистой кривой, уходящей все же вверх. Абхарв с его поймой остался внизу. Никаких лесов на пойме не было. Но это место слишком близко к дороге, чтобы леса сохранились, и их отсутствие еще ничего не доказывало.
Мы шли ровным шагом. Впереди Аркадий Васильевич, потом я, сзади Эдик. Мы с Поповым молчали, Эдик что-то говорил. Сначала мы слушали, потом отключились. Через час и Эдик примолк.
Еще через час он стал отставать, и мы сбавили ход. А еще часа через два Эдик сел и сказал, что ноги, странное дело, ну совсем его не слушаются и не хотят идти вверх. Мы убедили Эдика все же идти хоть как-нибудь, так как обратно ему уже идти некуда. Так и шли потихоньку. И чем дальше шли, тем больше меня удивляло отсутствие на абхарвской пойме лесов. Не то чтобы пойма была совсем голой: тут и там росли кустики ивы, облепихи, мирикарии. Но от куста до куста простирались голые галечники. И я понял, что ледниковое питание реки сработало не в пользу лесов, а против них. Половодье летом было слишком бурным, и вода сносила часть деревьев, а молоди мешала укорениться. Это был первый просчет.
К вечеру мы добрались до летовки в устье реки Худуск, одной из составляющих Абхарва. Здесь кустарниковая поросль была куда гуще. Вода поступала в это урочище с трех сторон, и во время половодья здесь не создавалось направленного в одну сторону разрушительного потока. Я сделал несколько описаний, собрал гербарий и начал ощипывать улара, подстреленного Аркадием Васильевичем. Предварительно, правда, он измерил, описал и взвесил улара, выпотрошил его и вообще внимательно изучил наш ужин с зоологической стороны. Эдик — куда девалась усталость — бегал от одного куста к другому, разыскивая галлы — опухоли на листьях и побегах. За ужином Эдик увлеченно рассказывал нам о своей гипотезе, согласно которой опухоли на растительных и животных тканях образуются благодаря одному и тому же механизму. Какому именно, я не понял — думал о своем. Уже сейчас было ясно, что леса Абхарва — чистейшей воды легенда, результат умозрительных построений, не более. Их просто нет, этих лесов. Вот завтра полезем вверх по одной из составляющих, посмотрим, что там.
С вечера договорились идти по реке Гайдаре, правой составляющей, в сторону пика Маяковского. На этом варианте настоял я. Уж если со стороны перевала Гоундара и задувает влажный ветер, то именно сюда, судя по ориентировке ущелья. Попова этот вариант тоже устраивал. А Эдик решил с нами не ходить, остаться возле вещей и собирать окрест свои галлы, которых тут, по его словам, было видимо-невидимо.
Утром чуть свет мы с Аркадием Васильевичем пошли вверх. Вчера мы начали подъем с высоты 2600 метров, ночевали на отметке 3100 метров, и сейчас мы в темпе набирали высоту. Из-за сухости леса на Памире забираются по ущельям иногда до 3800–3900 метров, и я не терял надежды найти хоть что-нибудь. Но что это? Днище Гандарва было начисто разутюженным. Ощипанные кустики шугнанской ивы, согнутые в одну сторону пожелтевшие полыни, высохшие остатки злаков, через которые пробивались молодые проростки. И все. Лишь по склонам растительность уцелела. Даже в устье реки, как стало видно сверху, кустарники на пойме были какими-то поредевшими.
— Лавина, — сказал Аркадий Васильевич.
Это действительно были последствия снежной лавины. Сейчас, к концу лета, снежная глыба тормы (остатка лавины) растаяла, и там, внизу, где она лежала, светлело голое пятно, как потом выяснилось, покрытое сплошным мусором, снесенным лавиной. Дальнейший подъем по Гандарву был бесполезен. Лесов там все равно не могло быть. Скопления снега на склонах тоже сработали против леса. Это был второй просчет.
Мы спустились к нашему биваку. Эдика не было. Решив, что он ходит где-нибудь рядом, мы пошли по средней составляющей. Кустарники возле воды росли густо, и я робко надеялся хотя бы здесь найти что-то похожее на густые пойменные леса. Но крутой подъем вскоре кончился, и мы увидели удивительной красоты долину, почти плоскую, широко размахнувшуюся. Только внизу, там, откуда мы пришли, долина круто обрывалась к Абхарву. Это был древний ледниковый трог. Когда-то ледник заполнял эту долину почти полностью. Он сковывал холодом свое ложе, консервировал его, оберегая от глубинного размыва. Но страна продолжала подниматься, и вытекающие из-под ледника воды глубоко врезались в породы. Основная долина Абхарва, свободная от ледника, углубилась, а та ее часть, что была под ледником, осталась плоской. Потом потеплело, ледник быстро растаял, а его плоское ложе повисло в виде ступени над переуглубленным Абхарвом. Такие висячие долины на Западном Памире не редкость. Эта долина была красива почти до неправдоподобия. Дно ее было зеленым от кобрезиевых, осоковых, лисохвостовых лужаек. Прозрачнейшая вода струилась несколькими потоками по дну трога. На теневой стороне потоков на травах висели сосульки льда. Склоны круто вздымались от плоского дна, а за ними слева виднелась ослепительная шапка ледников группы пика Маяковского. На фоне синего-синего неба ледники сверкали так, что даже через темные очки больно было на них глядеть. Ледяные сосульки на травах искрились, травы пахли удивительно свежо.
Попов ускакал на своих длинных ногах куда-то вбок, заслышав свист сурка, а я стал делать описание лугов. Лесов опять не было. Высота три с половиной тысячи метров. По идее здесь еще могли расти ивы. Но плоское дно долины полностью исключало такую возможность. На плоском дне всегда скапливается холодный застойный воздух, и любая ива здесь вымерзнет. Опять просчет!
Эдик выскочил из-за камней так неожиданно, что я вздрогнул. Оказывается, он увидел, как мы с Поповым поднимаемся вторично, удивился, что мы идем не туда, куда собирались, встревожился и кинулся вслед. Эдик был взмокшим и тяжело переводил дыхание. Аркадий Васильевич встревожился было насчет оставленных без присмотра вещей, но я успокоил его: на Памире не воруют.
Через полчаса Эдик застучал зубами. Кинувшись за нами, он повесил свою штормовку на какой-то куст, чтобы не мешала, и теперь ветерок с ледников пробрал его. Идти вниз без нас не захотел. Я отдал ему свитер, а сам остался в штормовке. Через час и я стал подмерзать. Выругав Эдика за легкомыслие, мы спустились к биваку, а утром уже вышли к Пянджу, где нас ждала машина. Когда мы делились впечатлениями, Аркадий Васильевич упомянул красоту пика Маяковского.
— Как пика Маяковского?! Где он? — Эдик даже подскочил.
Я стал объяснять ему, что это та вершина, которая виднелась над трогом, в котором он появился перед нами столь неожиданно.
— Что же вы мне раньше не сказали?! — отчаивался Эдик.
Когда мы вернулись, Гурский спросил об Абхарве. Вздыхая, я с грустью, как о тяжком известии, стал говорить ему, что лесов по Абхарву нет. Каково же было мое удивление, когда Анатолий Валерьянович уверенно стал доказывать мне, что там, на Абхарве, и не может быть лесов. Снова последовало «во-первых», «во-вторых», «в-третьих»… Были там, среди доказательств, и температурные инверсии, и лавины, и бурное половодье, и многое другое, чего я, по его словам, не заметил. Я слушал его и восхищался стройностью его доказательств, чувствуя себя последним дураком. Так я до сих пор и не знаю: то ли Гурский разыгрывал меня, то ли он легко поддавался гипнозу собственных построений. Но в любом случае я вспоминаю об этом походе с удовольствием. Как, впрочем, почти о любом другом.
…Прошлой ночью было легкое землетрясение. Обычно после трудного дня разбудить нас нелегко. Но при сейсмическом толчке все мгновенно проснулись: привычка. Послушали, как камни со стуком катятся по склону, прикинули, что это далеко от нас, и, подождав еще немножко, снова уснули. А этой ночью в горах грохнул взрыв. Выскочив из палатки, я увидел, что уже брезжит рассвет. Полез было снова в спальный мешок, но мысль зацепилась за вопрос: кому это понадобилось что-то взрывать в такое неподходящее время? Сон ушел. Сегодня по плану был камеральный день. Все должны были приводить в порядок коллекции, карты, описания. В такие дни я давал сотрудникам отоспаться. Судя по всему, они собирались полностью воспользоваться этой возможностью: взрыв не произвел на них ни малейшего впечатления. А у меня этот взрыв не выходил из головы. Разбудив дежурного, я сунул в карман сухарь с горстью сахара и отправился вверх по ущелью. Через час я увидел место взрыва. Внизу, на осыпи, лежало изуродованное дерево арчи, а вверху, на скале, светлело пятно свеже-взорванной породы, среди которой виднелось темное пятно. Я полез вверх. Пятно оказалось арчевым пнем. Он не был спилен. Его торец был оторван взрывом и щетинился беспорядочными обломками древесины.
Приходилось ли вам видеть, как плачет изуродованное дерево? Страшное это зрелище! Сбоку в скале зияла рваная дыра, в которую и был заложен взрывпакет. Ствол взрывом оторвало и сбросило на осыпь, но пень удержался. Дерево было здоровое и не совсем старое — лет триста всего. Для арчи в горах это не старость. Узловатые корни так крепко вцепились в породу, что как бы слились с ней. Даже взрыв не сумел оторвать их, корни до конца выполнили свою удерживающую функцию. Сейчас погубленное дерево плакало. Густые капли смолы скапливались в углублениях между уродливо торчащей из торца щепой и стекали по коре на осиротевшие камни. Я потрогал кору. Она была теплой, наверное от взрыва или от вечернего вчерашнего солнца, но казалось, это от страдания подскочила температура. Утренний холодный ветерок с ледников пика Маяковского трепал повисшую вдоль пня щепку, и она жалостливо постукивала. Кругом виднелись уцепившиеся за выступы скалы оторванные взрывом ветки с живой еще хвоей. Я постучал по пню ледорубом. Звук был дребезжащий: видимо, пень где-то треснул. Я поглядел вниз на темневший труп величественного еще вчера дерева. Подумал, что хорошо бы поймать «убийцу». По-другому браконьера называть не хотелось: злодейство было жестоким.
Пока шагал вниз к лагерю, размышлял об убитой арче. Их мало уже осталось в этих краях. Когда-то, тысяч триста лет тому назад, арча не была здесь редкостью. Предполагалось, а позже подтвердилось данными палинологии (метода изучения геологического прошлого по остаткам спор и пыльцы), что более теплый и влажный климат позволял здесь расти хвойным лесам, примерно таким же, как те, что растут сейчас в Гималаях. Еще раньше эти леса были густыми и состояли из елей, пихты, сосны. Арча жила тогда на самом верху лесного пояса. Потом стало холоднее и суше, так как горы поднялись и отгородили Памир от влажных ветров Индийского океана. Гималайские леса остались южнее Гиндукуша, а здесь, на юго-западе Памира, сохранившийся лесной островок постепенно обеднялся, редел и превратился в редкостойные заросли арчи, сумевшей перенести тяжелые условия жизни. Потом поредели и они. Помог этому и человек. Еще в прошлом веке путешественники отмечали в своих записках трудности пути по долине верхнего Пянджа, по Вахану из-за густых зарослей пойменных лесов. Теперь этих лесов нет. Лишь в боковых ущельях осталась самая малость. Дошел черед и до арчовых редколесий. Те, что были поближе к жилью, вырубили в первую очередь. Отличное это дерево — арча. Древесина плотная и смолистая, горит жарко. А ежели встретится ровный ствол, то бревно из него — на века. Вот и рубили. Остались лишь те арчи, до которых добраться трудно, — на скалах. Старые, иные по тысяче лет, деревья, кривые, с перевитой жгутом древесиной, росли одиночно на скалах, как напоминание о былом лесном богатстве этих мест. Рубить их трудно: древесина плотная. Да и растут они неудобно, иной раз рубщику и встать негде. Вот и приспособились взрывать. Как этой ночью. Тайком. Потому что арчу уничтожать запрещено.
Я собирался вернуться к поверженному дереву с подмогой и подстеречь браконьеров: раз взорвали, непременно придут за деревом. Но, не дойдя до лагеря, я увидел идущих мне навстречу старика и подростка. Они погоняли старого облезлого ишака, а за поясом у старика виднелся топор — теша. Я пропустил их мимо, буркнул что-то в ответ на «салом аллейкум», посмотрел им вслед и тронулся за ними.
Это и были «убийцы». Дряхлый седой старик в старом ватнике и сыромятных пехах (кожаные чулки, заправленные в галоши) да лет пятнадцати мальчишка в столь же непарадной одежонке. На убийц они были похожи меньше всего.
Когда я нагнал их, старик споро обрубал тешой сучья у арчи, а мальчишка связывал их волосяными веревками и стаскивал вниз, к тропе. Последовало тяжелое объяснение. Фамилию старик сообщить отказался. Когда парнишка загрузил осла и погнал его вниз, я пошел следом, чтобы узнать, куда он везет дрова. Не мешало заодно узнать, откуда они берут взрывчатку. Так я шел за молчащим погонщиком и «разводил пары». А когда мы пришли на место, я увидел, что маленький кишлак как-то хмуро оживлен. Возле кибитки, где мальчишка сгрузил дрова, толпился народ. Увидев знакомого бригадира, я подошел к нему. Пообещал рассказать о взорванной арче самому Гулямаду Сарадбекову, начальнику областного управления лесного хозяйства. Бригадир молча выслушал меня, отвел в сторонку и коротко, но ясно изложил суть дела. Арчу взорвал он сам. Пакет взрывчатки выпросил у дорожников. Сам он в войну был сапером, взрывать умеет. А взорвал потому, что вечером умерла старая Гульчера. Она была в войну председателем колхоза, а потом бригадиром. И два сына ее не вернулись с войны. И лук она лучший в области выращивала — в Москву на выставку посылали. А могилу по местному обычаю надо перекрывать арчовыми бревнами, чтобы навечно была кровля для Гульчеры. А сучья, раз уж дерево загубить пришлось, пойдут на дрова, чтобы сготовить поминальный ош для всего кишлака.
— А теперь иди жалуйся Гулямаду, — закончил бригадир.
Никуда жаловаться я не стал. То, что трехсотлетняя арча пошла на кровлю для могилы восьмидесятилетней Гульчеры, вырастившей и потерявшей на войне своих сыновей, не могло уместиться в рапорте. Конечно, произошло убийство старого дерева, налицо нарушение закона. Но кто сказал, что законы писаны против таких тружениц, как старая Гульчера?
Ну кто же не знает, что такое лазурит? Наверное, все знают. В XIII веке на что уж мало знали в Европе о Памире, а уже тогда Марко Поло писал, что бадахшанская «лазурь прекрасная, самая лучшая в свете». Но даже худшей лазури на свете мало — бледные зеленые или голубые камни Прибайкалья и Чили. А лучшая, благородного цвета индиго — на Западном Памире и в Афганистане. И все. Больше на планете лазурита не нашли. Судьба любой вещи из ляпис-лазури полна захватывающих приключений. Специалисты легко узнают, на каком месторождении добыт лазурит, из которого сделана та пли иная вещь. И когда в гробнице египетского фараона находят жука-скарабея из бадахшанского лазурита, а из скифских погребений выкапывают бусы из афганского лазурита, воображение может построить фабулу сложного приключенческого повествования о том, как кусок лазурита, добытый на Памире, попадает в Фивы, а оттуда в конце концов в Эрмитаж пли Лувр. Но только воображение. История не сохранила ни одного достоверного описания сложных индивидуальных судеб синего памирского камня. Но судьба самого минерала известна. Когда-то лазуритом отделывали царские тропы и колонны храмов. Из него изготовляли безумно дорогую краску, которой писали небо величайшие художники. Благодаря редкости и дороговизне лазурит временами в Китае попадал в обращение наряду с серебром и золотом.
На Памире лазурит называют «ляджуар». Этим именем зовется и река, на которой расположено месторождение. Река эта относится к бассейну Шахдары, а само месторождение предстает в виде отвесной скалы как раз напротив пика Маяковского, к северо-востоку от него. В отечественную литературу сведения об этом месторождении попали в 1894 году. Само месторождение было открыто заново в 1930 году советскими геологами. С 1972 года месторождение эксплуатируется. Таковы основные вехи его истории.
Когда в 1952 году я впервые приехал на Памир, Анатолий Валерьянович Гурский подарил мне малюсенький, в половину спичечного коробка, кусочек голубого камня. Сказал, что больше у него пет, ходить на Ляджуардару далеко и трудно и все, что он принес оттуда, раздарил. Камушек занял место в моей скромной коллекции, и со временем я забыл о нем. В 1954 году Михали Леонидович Запрягаев подарил мне лазурит размером с кулак. Мне и самому хотелось щедро дарить «кусочки памирского неба», как мы называли лазурит. Но проходили годы, а на Ляджуардару было никак не выбраться: дела одолевали. Я ведь не геолог, и специально за камнем ходить — только время терять. Но случай подвернулся.
В 1958 году с двумя рабочими и одним студентом я занимался паспортизацией пастбищ в средней части долины Шахдары. Нага маленький, из двух палаток, лагерь каждую неделю перемещался с места на место, а мы с утра до вечера пересекали профилями Шахдаринский хребет. Перевозил наш лагерь знакомый колхозный шофер, брат которого, Мирзобек, был заядлым охотником, этаким местным Дереу Узала, знавшим окрестные горы, как собственную ладонь. Впрочем, трудно представить себе Мирзобека праздно разглядывающим свои ладони. Так вот, Мирзобек рассказал мне о том, как можно дойти до Ляджуардары. Поскольку в верховья Бадомдары все равно надо было попасть по соображениям паспортизации пастбищ, а Ляджуардара впадает в Бадом-дару именно в верховьях, мы решили, не снимая лагеря, вдвоем с рабочим прогуляться суток на пять к верхним пастбищам, а заодно заглянуть и на легендарное месторождение.
Сначала путь шел по левому берегу Бадомдары, по плавному склону, поросшему остепненными полынниками. Через полдня мы пришли в кишлак Бадом. Там жил один из многочисленных родственников Мирзобека. Мы оказались гостями милого и радушного хозяина. За чаепитием я спросил его о том, что стало занимать меня по дороге. Слово «бадом» в переводе с таджикского означает миндаль. Но нигде окрест миндаля я никогда не встречал. Вот я и спросил хозяина: откуда же взялось такое название для кишлака и для реки? То, что я услышал, вносило в наши планы коррективы. Хозяин сказал, что миндаль и сейчас растет в одном из ущелий, а раньше, когда его берегли, миндаля было куда больше. Далеко ли отсюда это место? Да пет, день хода. Я решил, что лазурит подождет. Сначала надо найти миндаль. Если мы его найдем, это будет самым высокогорным местонахождением теплолюбивого кустарника. Поводив пальцем по карте, хозяин показал, куда идти. Потом продолжили чаепитие.
Рано утром вышли в путь. Тропа спустилась к реке. Пересекли один из притоков Бадомдары по мостику-бревнышку и стали работать. Вся пойма Бадомдары поросла разреженными ивняками. Туранская, шугнапская и вильгельмсова ивы тут и там цеплялись за галечный грунт и противостояли размыву. Местами разливавшаяся река захлестывала пойму, и там деревья стояли «по пояс» в воде. В устье впадавшей в Бадомдару речушки росли березы, тополя, облепиха, синеплодная и персидская жимолости, даже барбарис. Судя по объяснениям нашего хозяина, именно в этом ущелье следовало искать миндаль.
Мы прочесали это ущелье снизу доверху, нашли много интересного, сделали множество описаний, выстригли для определения урожайности тьму пробных площадок, по миндаля не обнаружили. Даже места более или менее похожего на то, где могли расти кусты миндаля, в этом ущелье не было. Расстроенный неудачей, вечером я долго, слово за словом, вспоминал подробности пояснений нашего хозяина и не находил никаких изъянов в нашем маршруте.
Утром пошли дальше по Бадомдаре выполнять первоначальный план. Мы то и дело влезали в воду, чтобы переправиться через многочисленные рукава, заполненные в это жаркое время бурной водой Бадомдары. К вечеру мы вышли к низовьям реки Ляджуар. Измученные бесчисленными переправами, кое-как поели, экономя запасы, истощившиеся за липший день напрасных поисков миндаля, и крепко уснули.
На следующий день путь лежал вдоль Ляджуардары. Мы ощипывали ягоды с черной смородины, и это замедляло поход. Впереди слева виднелись ледники, нависшие над ущельем. Кругом — море обломочного материала. Внизу, у подножий склонов, каменные глыбы громоздились огромными валами. На склонах осыпи составляли основу пейзажа. Здесь уже почти ничего не росло. Припоминая наставления Мирзобека, я искал куст шиповника с привязанной к нему красной тряпкой. От этого куста надо сворачивать вправо. Искал, но не находил. Ругался: тоже мне ориентир — красная тряпка. Снова холодная ночь. А утром на склоне нашли тот самый куст. Тряпка совсем выцвела и истлела, по она была когда-то красной. Да будь она хоть фиолетовой, другого ориентира все равно не было. Мы начали подъем.
Весь путь наверх мы проделали за полдня. В основном по осыпям. Мы проходили их серпантинами. Так получалось длиннее, но положе. Начитавшись в свое время рассказов П. Н. Лукпицкого об ужасах этого пути, я все ждал, что дальше будет хуже. Но скоро мы выбрались к отвесной стенке. Я подумал было, что мы где-то ошиблись, но вскоре на осыпи под стеной мы нашли здоровенную глыбу лазурита. Рядом еще. Мы стали набивать синими камнями рюкзаки. Потом выбрасывали одни камни, брали другие, которые потемнее. В конце концов жадность довела до того, что рюкзаки стали неподъемными. Пришлось снова заняться сортировкой, которая продолжалась весь день.
Стена была совсем отвесной, светлой. На ней лазурита было мало, всего несколько вкраплений. Зато внизу, на осыпи, синие камни там и здесь бросались в глаза. Уже и карманы трещали под тяжестью камней, а мы все искали чего-то особенного. Наконец, обозлившись на себя, я выбросил из карманов и рюкзака все камни, отобрал из них несколько темно-синих и ограничил ими свою добычу. Нужно было еще поработать, и камни были бы помехой.
Под стеной зеленел мелкоземистый бугор, густо поросший первоцветом, крупками, желтушником, бескильницей. Ниже нашли участок с диким луком. Кругом же было царство камней. На противоположной стороне ущелья висели ледники, сверкали конусы снеговых осыпей, вздымались скалы контрофорсов пика Маяковского. Сам пик не был виден: вершины были затянуты облаками.
Спускаться было поздно. Съев последнюю банку сгущенного молока с сухарями, мы завалились спать. Те, кто посещали это место раньше, в один голос рассказывали о плохом своем самочувствии на месторождении. Мне тоже было плохо: болела голова — высота как-никак более четырех с половиной тысяч метров, — мутило, беспокоил застарелый гастрит. Но ничего специфического в своем самочувствии я не заметил. О том, как мы мерзли, рассказывать не стоит.
Обратный путь был скорбным. Еда кончилась. Утром доели последние сухари. Весь день держались на плодах шиповника, облепихи и смородины. К вечеру нас накормили чабаны, гнавшие козью отару куда-то вверх по склонам. Потом мы снова пришли в Бадом. Наш хозяин был явно смущен тем, что его указания не принесли успеха. Накормив нас до отвала, он ушел и принес из соседней кибитки пяток косточек. Это, несомненно, был миндаль.
Через день мы были уже у себя на лагере. Каждый получил по куску синего камня. А еще через день пришел в гости Мирзобек, и его рассказ помог мне окончательно разобраться в причине нашей неудачи с миндалем. На самом деле миндаль рос не там, где показывал принимавший нас хозяин, а в ущелье по противоположному борту долины. Когда я расстелил карту, она оказалась по отношению к хозяину вверх ногами. Не очень разбираясь в топографии, хозяин тыкал пальцем туда, где, по его представлению, рос миндаль. А рос он в противоположной стороне. Всего десяток кустов, как сказал Мирзобек. Но — мне ни тогда, ни годы спустя уже не довелось посетить это место. Вскоре началось половодье, и нас срочно вывезли в Рошткалу, в райцентр. А через два года, когда я снова оказался в этих краях, за картировочными хлопотами я так и не выбрал времени для поисков самого высокогорного местообитания бухарского миндаля…
Четырнадцать лет спустя мне снова довелось побывать на месторождении лазурита. Вертолет доставил меня под самую стенку. В стене зияла штольня. Работал движок, стучали отбойные молотки, грохотали взрывы. Под стеной стояли бараки. Я оглядывался и не узнавал этого места. Рассказал о своих сомнениях начальнику. Он спросил, откуда мы тогда поднимались. Я показал.
— Так вы были тогда у восточной части стены, вон там. А мы отрабатываем западную, более богатую.
На этот раз я мог не считаться с весом и набрал лазурита побольше. Правда, это был уже не самый высококачественный ляджуар. Лучшие образцы отбирали для государства. А на память о первом походе у меня остался лишь один синий камень лазурита — мечты королей и фараонов, художников и князей церкви. Остальное я раздарил. Правда, осталась еще геоботаническая карта и две-три научные статьи. Но в них об описанных выше событиях ничего не сообщалось.
ОПЕРАЦИЯ «ОДУДИ»
Корить было некого. Сам виноват. А еще считал себя образованным человеком! Надо было знать, что затевать поход тринадцатого числа да еще в понедельник — дело гиблое. Так и получилось. С утра поломалась машина, но я решил уехать на попутной. Потом Михаила, с которым мы договорились ехать вместе, начальство отправило в совершенно другую сторону. Но до меня еще не дошло, что во всем виновато тринадцатое число. Не понял я этого и тогда, когда обнаружил свой спальный мешок в арыке. Пока, пренебрегая предупреждениями судьбы, я суетился в сборах, пес, играя, затащил мешок в арык, а вынуть его оттуда и не подумал.
Мне бы тут и спохватиться, сообразить, что все это неспроста, по я запихал в рюкзак запасной мешок, который был мал и рван. Когда попутная машина, не проехав полпути, зачихала и встала, я было подумал, что неудачи пошли что-то очень уж густо, но додумать не успел. Из-за поворота появился новенький попутный бензовоз со свободной кабинкой и усыпил продравшую было глаза бдительность. И только за полдень, подъехав к парому через Бартанг, я понял то, что должен был понять еще в шесть утра: ни одно серьезное дело нельзя начинать тринадцатого, да еще в понедельник. Сочетание неблагоприятных примет на этот раз реализовалось совершенно недвусмысленно. Машины перед паромом вытянулись на добрых полкилометра. Когда мы заняли очередь на переправу, нам сообщили, что паром не ходит из-за большой воды. Сходив к парому, я убедился, что даже у берега он трясется под бешеным напором Бартанга. На реку страшно было смотреть. Серые валы воды стремительно неслись влево, к Пянджу. Тросы, удерживающие паром, были натянуты до предела. Казалось, что они гудят и потрескивают. Но это гудела река.
Паромщики лежали на берегу под навесом и жевали. Водители окружили навес и допрашивали паромщиков о ближайших перспективах с таким пристрастием, будто у тех была лицензия на гидрологические прогнозы по всему Памиру. Слушать вялые ответы паромщиков я не стал. И так было видно, что сегодня переправы не будет. Вернувшись в конец колонны, я обнаружил, что очередь увеличилась. Машины все прибывали. То же самое происходило на том берегу. Не требовалось особой проницательности, чтобы предвидеть неуютный ночлег в обществе десятков, если не сотен людей, жаждавших переправы.
Я решил быть умнее всех и, завьючив на себя рюкзак, пошел потихоньку назад, к кишлаку, зеленевшему километрах в пяти от последней машины. Кишлак был знаком мне. Назывался он Ахзев. Когда мы сегодня проезжали его, вспомнил, что вроде бы тут должен жить бывший мой студент, ныне учитель. Если он там, можно и переждать. Учителя звали Давлятшо. Мы как-то встречались в Хороге, и он звал меня в гости… кажется, именно в Ахзев. Сейчас самое время нанести визит. Я шел к кишлаку и пытался вспомнить, какую оценку Давлятшо получил у меня на экзамене. Так и не вспомнил.
Давлятшо действительно жил в Ахзеве. Дома его, правда, не было. Он уехал вчера в Рушан и теперь застрял на том берегу, Милейшие старики, родители Давлятшо, радушно приняли меня, накормили горячей лепешкой и сладким сухим тутовником, напоили чаем и предложили отдохнуть. Под грецким орехом настелили одеял, на которых я и растянулся с превеликим наслаждением. Солнце еще не скрылось, но жара спала, а под сенью ореха было и вовсе славно.
Вынужденный кейф сопровождался ленивыми размышлениями о задуманной операции под шутливым кодовым названием «Одуди». Так называется ледник в западной оконечности Язгулемского хребта. Ледник разлегся в верховьях трех рек, стекающих в разные стороны. На юг течет Вамардара. Она впадает в Пяндж у Рушана, хорошо видного мне сейчас на том берегу. Когда-то Рушан, ныне райцентр, назывался Кала-и-Вамар. «Кала» значит «крепость». Их тут даже две. Развалины одной до сих пор видны на выступе скалы. Другая, более поздняя, стоит в долине. Крепости когда-то напрочь запирали долину и считались грозными. Сейчас их можно даже не заметить. На западе в Пяндж, делающий здесь характерную петлю вокруг оконечности Язгулемского хребта, с ледника стекает река Шипад. В устье Шипада стоит одноименный кишлак, мирный, без всяких крепостей. На север с Одуди течет Матраундара (или Матравн). Она впадает в Язгулем. Там тоже кишлак, конечно же называющийся Матраун: здесь почти все приустьевые кишлаки названы так же, как реки.
Но нас интересовали не крепости и не названия рек. Интересна была сама топография этого горного участка. Оконечность хребта обрывается к рекам в три стороны. Это значит — три макроэкс-позиции, три ориентировки главных склонов. Каждый такой склон получает разную долю осадков, по-разному прогревается солнцем. Разная и крутизна склонов: северные положе, западные и южные — круче. Все это сулило немалые геоботанические выгоды. Ведь на таких разных склонах и растительность должна быть разной, и высотные пределы растительных поясов. Но это не все. Репутация западной оконечности Язгулемского хребта как очень интересного участка поддерживалась несколькими интересными флористическими находками. В 1928 году Л. Ланина, ботаник советско-германской Памирской экспедиции, работавшей под руководством академика Н. П. Горбунова, нашла в ущелье Вамардары новое реликтовое растение, названное в честь начальника экспедиции баданом Горбунова. Цветущие экземпляры этого редкого растения мы нашли в 1954 году. В том же году, уже на северных склонах, возле Матраундары, я нашел тоже редкое растение и тоже реликтовое — проломник моховидный. Выяснилось, что такой же проломник за пятьдесят два года до нас по Матраундаре нашел ботаник Ф. Н. Алексеенко.
В западной оконечности этого же хребта за год до описываемых событий я нашел еще одну интересную травку из осоковых — схеноксифиум. Травка тоже оказалась реликтовой, к тому же имеющей близких родственников за границей — в Гималаях. Там же, поблизости, в одном из ущелий росли кусты миндаля бухарского. Это, правда, не реликт, но растение для Западного Памира редкое. Нигде южнее этот миндаль в гербарий не собирали. Получалось, что найденные кусты миндаля росли близко к южному краю своего ареала (ареалом называют область распространения). Это тоже привлекало внимание. А возле устья Язгулема обнаружили несколько экземпляров разнолистного тополя, родственного, с одной стороны, знаменитому евфратскому тополю, живущему в Передней Азии, а с другой — центральноазиатской туранге, растущей в Кашгарии. И нигде южнее этот тополь тоже не встречался. Значит, граница еще одного ареала проходит тут же.
Дальше больше. Перед самым началом этого сезона выяснилось, что найденный нами на Вамардаре папоротник криптограмма Стеллера тоже большая редкость и тоже встречается в Гималаях…
Получалось, что западная оконечность Язгулемского хребта, судя только по находкам «в низах», была битком набита всяческими редкостями — реликтами, гималайцами, эндемами, на худой конец растениями, мужественно удерживающими границы своего ареала.
Все это неспроста. Сгущение точек всякого рода интересных находок именно на этом горном участке не могло быть случайным. Надо было выяснить, в чем тут дело. И потом, если уж в нижних поясах найдено так много интересного, стоило «пошарить» и вверху. Это была одна цель. Другая состояла в том, чтобы единым заходом взять профили сразу на трех склонах, спадающих к рекам на север, запад и юг. По замыслу мы с Михаилом Леонидовичем Запрягаевым должны были подняться вместе на ледник Одуди с юга, по Вамардаре, пройти ледник до верховьев Шипада, потом к верховьям Матраундары, потом Михаил по проторенному пути должен был вернуться по леднику к верховьям Шипада, спуститься по этому ущелью к Пянджу и ждать меня в кишлаке, а на мою долю приходился спуск по Матраундаре. Таким сложным ходом убивались сразу три зайца (то бишь брались сразу три профиля — описывалась растительность по всем трем склонам снизу вверх и сверху вниз) и соблюдались правила безопасности: по неизведанным, опасным участкам ледника мы шли не в одиночку, а вместе. Спуск же ниже ледника для каждого из нас, как предполагалось, опасности не представлял.
Таков был план операции «Одуди». Отличный план! И вот он стал рушиться буквально на глазах. Я остался один. Следовательно, ни безопасности передвижения по леднику, ни третьего профиля по Шипаду я обеспечить уже не мог. Я не мог даже перебраться через Бартанг. Разумнее было отложить всю затею до лучших времен, но… я уже был «запрограммирован» и ждать не хотел.
…Очнулся я от холода. Солнце зашло, а я так и задремал поверх одеял. Увидев, что я проснулся, хозяева снова стали угощать меня. За чаем из разговора я узнал, что машин у парома скопилось видимо-невидимо, что паромщики сами живут на том берегу и что ночью, если вода хоть немного спадет, они наверняка попытаются переправиться к себе домой без машин, потихоньку, пока все спят. Это была очень интересная информация. Я решил ночевать не в Ахзеве, а у парома, лучше даже на самом пароме, чтобы не прозевать тайный его отход. Меня отговаривали, но я уже опять «запрограммировался».
У парома было немыслимое столпотворение. Люди жгли костры из сухой травы и полыни, накачивали паяльные лампы, ели, пили чай, укладывались спать кто как мог. Где то раздавалась не очень трезвая песня, где-то хохотали, храпели… Паромщики по-прежнему жевали. Сходни были сняты. Пользуясь сумерками, я подкрался к тросу, крепившему паром к берегу. Закинул на трос одну ногу и, перебирая руками и этой ногой, стал передвигаться к парому. Рюкзак со страшной силой тянул вниз, к воде. Когда я оказался на полпути к цели, отступать уже не стоило. На носу парома я долго оттирал занемевшие ладони. Потом прокрался на корму, пристроился подальше от борта и уснул.
Проснулся от толчка. Открыв глаза, понял: пустой паром причалил к правому берегу Бартанга. Было темно, по по деревянному стуку я догадался, что сбрасывают сходни. Через минуту, проскочив мимо удивленного паромщика, явно не заметившего меня раньше, я уже был на нужном мне берегу. Выбрав не очень каменистое место под орехом, я с трудом втиснулся в старенький спальный мешок. Перед тем как продолжить прерванный сон, поглядел на часы. Было три часа ночи. Стало быть, уже вторник. Тринадцатое число кончилось.
Летние ночи в горах, каким бы жарким ни был день, всегда прохладны. Так было и на этот раз. Под утро в старом мешке я изрядно прозяб. Из-за этого стал ворочаться. Нарушилось какое-то взаимоприспособление между ребрами и камнями, на которых я уснул. В сотне метров от меня нарастал шум начавшейся паромной переправы. Обстановка явно не располагала к сладкому утреннему потягиванию. Сделав еще одну безнадежную попытку уснуть, я выбрался из мешка и сложил пожитки. Сполоснул в холоднущей воде лицо и принялся грызть сухарь, поеживаясь от холода. Какой-то милый старик, увидев это скудное мое одиночество, позвал меня в кибитку пить чай. Такое отношение к любому путнику здесь в обычае. Идти в душное помещение не хотелось, и я честно в этом признался. Тогда старик принес мне под орех шир-чай. Это традиционная утренняя еда на Западном Памире. Именно еда, а не питье. Черный чай заваривается кипящим молоком, туда же кладут соль и топленое масло. Когда привыкнешь к такому «коктейлю», то лучше шир-чая с лепешкой, кажется, и быть ничего не может. Позавтракав, я согрелся и стал внимательнее посматривать вокруг. Переправа машин представляла собой довольно однообразное зрелище, и я переключился на окрестности.
Воды в реке стало заметно меньше: с заходом солнца ледники перестали таять. Бартанг, казалось, вытекал прямо из скальной стены. Рушанский и Язгулемский хребты так близко прижались друг к другу, что лишь при внимательном рассмотрении можно было отсюда увидеть щель в скальных отвесах. Вырвавшись из щели, Бартанг на последнем десятке километров широко расплескивал свои протоки и сбрасывал с себя лишний груз галечника и песка, который он вынужден был нести в узком ущелье. Песок и галька здесь вырастали в острова. Сегодня они есть, завтра их размоет, и они вырастут в другом месте. Острова, добившиеся какой-то стабильности, зарастали ивняками и облепихой. Сейчас, в половодье, они были «по грудь» затоплены и мужественно противостояли бешеному напору воды. Возле этих зарослей течение замедлялось, отложение гальки и песка усиливалось. Острова росли из года в год до тех пор, пока какое-нибудь из ряда вон выходящее половодье не смывало их начисто. II все начиналось заново.
…Кишлак Шуджанд, в котором я находился, довольно типичен для Западного Памира. В знойных равнинах Средней Азии кишлаки другие. Там кибитки находятся за глинобитными дувалами, между которыми протискиваются улочки, настолько узкие, что в них два человека еле расходятся. Зато в этих улочках всегда тень, такая желанная. Здесь все иначе. В горах не бывает такой изнуряющей жары, нет и нужды в тесных тенистых улицах. Кибитки в памирских кишлаках далеко отстоят друг от друга, затененные зеленью садов, посадками тополей, группами тутовника или грецкого ореха.
На каменистом конусе, отложенном боковым притоком Бартанга и им же политом, были разбросаны тут и там на большом расстояний друг от друга деревья грецкого ореха. Что-то вроде очень разреженного парка. Десятки миллионов лет назад эта порода была широко распространена по клочкам суши в Средней Азии, Казахстане, Европе. Тогда было тепло и влажно. Сейчас, когда выросшие хребты отгородили равнины Средней Азии от влажных океанических ветров, стало сухо. Орех стал вымирать. Часть выживших деревьев поселилась в низкогорьях, куда горные реки выносят воду. Другая часть нашла прибежище в горах, главным образом во влажных, где осадков побольше. А некоторые, как вот те, что сейчас передо мной, ухитрились, перемещаясь из поколения в поколение вдоль горных рек, забраться в сухие горы. На Памире они добрались до 2400 метров высоты. Их мало, всего двадцать пять тысяч деревьев на весь Памир. Тут они только возле воды и живут. Давно живут. И долго — лет по триста — четыреста. То дерево, под которым я ночевал, очень старое: ствол треснул, часть ветвей засохла. Но крона еще густая, метров до сорока в диаметре. Такое еще поживет.
Поделиться книгой: