Помоги проекту - поделись книгой:
Сначала в описания попадали довольно холодостойкие пойменные растения: туранская ива, ива Вильгельмса, облепиха, мирикария. На солонцеватых лугах росли пушистая остролодка, свинорой, кияк, солодка. Первый признак потепления обнаружился на пятый день пути. На песчаной террасе возле скалы, по которой стекала родниковая вода, рос куст миндаля бухарского. На альтиметре было 1850 метров. Первая ласточка из субтропического пояса! Через десяток-другой километров на пойме показались кусты тамариска. Вторая ласточка, на этот раз из душных тугаев, что росли вдоль равнинных рек Средней Азии.
В этот день последовала еще одна находка, совершенно неботаническая, но крайне интересная. На отвесной, отполированной водами древнего Пянджа воронёной скале, покрытой пустынным загаром, виднелась надпись, тоже изрядно потемневшая и поэтому не бросавшаяся в глаза:
Я опешил. И было от чего. Тот самый Топорнин!
Надпись была сделана так высоко, что, даже стоя ногами на седле, дотянуться до нее было бы трудно. А ведь нужно было выбивать слова на камне. Объяснение могло быть только одно: старый овринг, по которому Топорнин ехал, в 1911 году располагался выше полотна современной автомобильной дороги. Когда Топорнин выбивал эту надпись, Сарезскому озеру было всего полгода от роду. Собственно, и озера-то еще не было, был лишь завал, уничтоживший кишлак Усой. Когда Топорнин выезжал из Ташкента на Памир, он должен был ощутить сейсмический толчок Усойской катастрофы. Ведь толчок зарегистрировали даже в Пулкове.
Разглядывая надпись, я как бы приобщался к событиям давних лет. Но самое главное было даже не в этих сугубо эмоциональных и чуточку сентиментальных переживаниях, а в том, что я знал этого человека, этого штабс-капитана. Не лично, конечно, а как одного из первых топографов, составлявших в начале века карту Туркестана. Знал я также, что Топорнин был родным братом Евгении Сергеевны Корженевской, именем которой назван один из могучих пиков-семитысячников Советского Союза. А следовательно, был Топорнин шурином крупного исследователя гор Средней Азии профессора Николая Леопольдовича Корженевского, мужа Евгении Сергеевны, открывшего этот пик. Но и это не все, хотя я лично знавал и Николая Леопольдовича, и Евгению Сергеевну и надпись на скале вызвала живые воспоминания. Дело в том, что сама работа военного топографа Д. Топорнина уходила своими корнями в еще более далекое прошлое.
…1893 год. Россия и Великобритания создали совместную разграничительную комиссию, которая наконец-то должна была положить конец постоянным столкновениям на неопределенных тогда рубежах между русским Туркестаном и колонизованной Индией. Комиссии нужна была подробная карта Памира. Ее делали и британские, и русские военные топографы, стараясь выполнить задание с максимальной тщательностью: сторона, располагавшая лучшим топографическим материалом, могла иметь преимущества во время переговоров. Глава английской части комиссии генерал Джерард пытался затянуть переговоры по целому ряду соображений, позволявших англичанам надеяться на разграничение в их пользу. Поводом для затяжек служило «отсутствие карт», хотя британский топограф и разведчик майор Холдидж со своим отрядом работал довольно энергично. Каково же было удивление Джерарда, когда глава русской части комиссии полковник Повало-Швыйковский в начале 1894 года предложил начать переговоры на основе русских карт. Топографический материал оказался хорошим, и Джерард попытался оттянуть начало переговоров уже на другом основании: Повало-Швыйковский всего лишь полковник, а Джерард желает вести переговоры только с равным по чину. И эта уловка не помогла: Повало-Швыйковскому был присвоен генеральский чин. Джерард вынужден был начать переговоры. Правда, поскольку Повало-Швыйковский имел только депешу о присвоении чина, а эполеты у него оставались полковничьи, Джерард настоял, чтобы в официальных актах русского главу комиссии именовали «полковником, имеющим чин генерала». Мелкий укол!
В 1895 году было подписано соглашение о разграничении. Памир приобрел государственные рубежи, известные сейчас каждому школьнику. Согласно этому соглашению, афганские войска, оккупировавшие Рушан, ушли на левый берег Пянджа. Но поскольку до 1895 года они оккупировали правобережье от устья Язгулема до Хуфа, русские топографы не смогли тогда отснять эту часть Памира. В какой-то мере эту задачу выполнил в 1898 году М. А. Кирхгоф. Он составил карту от Хуфа до Шидза. Севернее карты не было. Топорнин, сын коменданта Оша, шурин будущего профессора и академика, брат женщины, чьим именем названа одна из крупнейших вершин страны, восполнил в 1911 году этот пробел…
Рассматривая надпись, я чувствовал, как на полуметровом участке скалы сконцентрировались события десятилетий, совершенно, казалось бы, разрозненные, а на самом деле связанные глубокой преемственностью, казавшейся мне полной особого смысла. С этим настроением, уже под вечер, я направился в кишлак Шипад, чтобы заночевать у знакомого агронома.
Чтобы добраться до Шипада, нужно было пройти отрезок Пянджской долины, от созерцания которой у меня всегда захватывало дух. На афганском берегу Пянджа высилась отвесная скала, по которой шел овринг. Крупнее и головокружительнее овринга я не видывал. Прилепившаяся к скале навесная тропа зигзагом уходила вверх метров на двести и там терялась из виду за каменным выступом. Только однажды мне довелось видеть, как по этому оврингу шел человек. Похоже было, что муравей ползет по изломанной соломине. Рассказывают легенду, будто с этого овринга бросилась девушка, которую выдали замуж за нелюбимого и везли в его кишлак. Грустная легенда, совершенно подстать мрачному ущелью, со дна которого виден лишь клок неба.
Я лишний раз порадовался, что мне не нужно лезть на этот овринг, что по нашему берегу идет автомобильная дорога. Правда, в этом месте дорогу снова перемели пески. Справа по ходу возвышался огромный, метров на двадцать высотой, вал сыпучего песка. Причудливый изгиб долины в этом месте создавал особый ветровой режим, который и привел к накоплению песка. И сейчас ветер срывал песок с дюны, забрасывал его вверх на скалы, а со скал песок ссыпался тонкими струйками. Несколько экземпляров распростертой триходесмы противостояли разгулу песчано-ветровой стихии, запустив корни в подвижный грунт. Впервые я увидел эти растения здесь в 1954 году. Проезжая через это место в 1974 году, я убедился, что число триходесм за двадцать лет не увеличилось. Дюна явно не поддавалась закреплению.
Кишлак Шипад расположился в устье одноименной реки. Ущелье рассекает западный выступ Язгулемского хребта. Когда-то я ходил по этой щели. По дну ее течет узкий, но бурный поток, берущий начало на леднике Одуди. Помню, пока поднялся по этой щели, четырнадцать раз переправлялся с одного борта потока на другой. А в одном месте пришлось даже лезть вверх по скользким камням каскада. Вверху, у самого гребня, ущелье раздвигалось, образуя что-то вроде обширного цирка, поросшего сочными травами. Там пасли скот. Тогда я удивился: как же перегоняют скот по сумасшедшей Шипадской щели? Хотел было спросить чабана, но в это время меня начала трясти малярийная лихорадка, и из-за резко подскочившей температуры я тут же забыл о возникшем вопросе. Мне помогли спуститься в кишлак, где я и стучал зубами до тех пор, пока приступ не прошел. Сейчас я вспомнил о том вопросе и задал его любезно принимавшему меня агроному. Тот подумал, вышел и тут же вернулся с дряхлым стариком. После чаепития с долгими ритуальными вежливостями, с разговорами о здоровье старика, его детей, внуков и правнуков, после обсуждения перспектив на погоду и урожай агроном передал старику мой вопрос.
В ответ я услышал интересную притчу. Суть ее в том, что без верхнего пастбища в старину кишлак существовать не мог. Это сейчас, когда колхоз объединяет много кишлаков, пасти можно и на других угодьях. А тогда это было невозможно. Пройти наверх было очень трудно даже без скота. Скот же приходилось переносить через поток на руках, да не раз. И то не коров, а только мелкий скот — баранов. Тогда на сходе решили построить общими силами тропу. Долбили скалы, переворачивали камни, и путь становился чуть лучше. Но хорошим он так и не стал. Тогда пир (старик мудрец) сказал, что отныне каждый, кто захочет жениться, должен сначала сделать сто шагов тропы. Как жених сделает это — его забота. Но без принятой работы пир отказывался благословлять брак, а без пирова благословения какое может быть счастье в браке? С тех пор дело пошло на лад. Ежегодно несколько молодцов, собиравшихся жениться, кооперировались и строили тропу. Скот стали перегонять по ущелью своим ходом. В наше время этот обычай забыт, и тропа снова стала плохой. Но скот все-таки гонят своим ходом почти по всей щели, а на руках переносят только через поток.
Рано утром, позавтракав шир-чаем, я пошел дальше. В устье Язгулема на террасе пришлось задержаться возле нескольких жалких разнолистных тополей. В жарких тугаях равнин их видимо-невидимо. Здесь же, на высоте 1700 метров, тополя выглядели больными и чахлыми. Родственники этих тополей процветают на Ближнем Востоке, где их называют евфратскими, родня по другой линии живет к востоку от Памира, на песках Такла-Макана. Там эти тополя зовут «тограк». А эти бедные родственники забрались на не свойственную им высоту и влачат здесь жалкое существование.
К вечеру в устье реки Хихек встретилось первое дерево инжира, вполне здоровое, метров шесть высоты. Оно росло у воды, защищенное крутым берегом от ветра. Следующее такое дерево я увидел только через три дня пути. Хихекский инжир был явно случайно занесен так высоко, до 1650 метров. Это типичное субтропическое дерево.
Ниже Хихека автомобильная дорога сжалась до предела. Справа козырьком нависали скалы, слева внизу ревел Пяндж. Дорога превратилась в узкий уступ. Разъехаться двум машинам здесь было невозможно. Если не везло и машины встречались, то одной из них приходилось пятиться полтора-два километра до ближайшего расширения — разъезда. При этом художественная декламация пятящегося водителя литературной обработке не поддавалась. В наши дни этот участок дороги расширен. А тогда мне то и дело приходилось втискиваться с рюкзаком в углубления скалы, чтобы пропустить машины. Водители и тут предлагали подвезти. Здесь я не мог отговариваться тем, что сворачиваю сейчас вправо (справа, напоминаю, была отвесная с козырьком скала), и новая версия отказа формулировалась иначе: именно эту скалу я, мол, и обследую.
Некоторые водители, обогнавшие меня много дней тому назад и теперь возвращавшиеся, завидев меня, останавливались и с удивлением спрашивали: «Все еще идешь, борода?!»
В устье Ванча я ночевал на пологом склоне древней морены, поросшей выгоревшей к тому времени эфемероидной осочкой и редкими кустиками саксаульника — гаммады. На афганской стороне в кишлаке слышался крик муллы. Внизу глухо ворчал Пяндж. Я лежал и думал о том, что кончается памирский отрезок моего пути. Завтра я пойду уже не на север, как шел до сих пор, а на юго-запад.
Западный отрезок южного склона Дарвазского хребта представляет собой исключительный по природным особенностям район. С севера долина Пянджа прикрыта дугой Дарвазского хребта, не пропускающего сюда холодный воздух. Для осадков склон открыт с юга-запада. Абсолютные высоты дна долины здесь от 1600 метров и ниже. Получилось что-то вроде теплого закутка. Это район сухих субтропиков. Сухими их называют потому, что осадков здесь выпадает чуть больше четырехсот миллиметров в год — вдвое-втрое меньше, чем во влажных субтропиках. Зато тепло. Я это почувствовал не столько собственной шкурой, так как была уже осень, сколько по характеру растительности. Уже к концу первого дня пути по дарвазскому отрезку Пянджа встретился виноград. Собственно, встречался он и раньше, по в виде преимущественно декоративных посадок. Здесь виноград плодоносил и вызревал. Возле родников на откосах дороги росли гигантские злаки — эриантусы. В тугаях равнин их высота достигает шести — восьми метров, здесь — всего трех метров. Дальше больше. Уже не единичные субтропические «ласточки», а целые их стаи встречались мне каждый день. Инжирные деревья стали обычными. На склонах появились кусты граната. Склоны вообще утратили памирский пустынный облик. Теперь они были пятнистыми от разбросанных тут и там кустов: гранат, миндаль, ююба, держидерево, каркас, фисташка, боярышник, парнолистник, шиповник, жимолость, клен Регеля с трехлопастными листьями, сумах, иудино дерево… Кстати, об этом дереве. В России иудиным деревом иногда зовут осину, на которой, согласно библейскому преданию, повесился Иуда. С тех пор у осины, мол, листья дрожат. Не берусь оценивать правдивость самого предания, но осина тут ни при чем. В Палестине, где происходили описываемые в Библии события, осина не растет. А растет там вот это самое иудино дерево из средиземноморского рода церцис. Если Иуда когда и вешался, то скорее всего на церцисе, круглые листья которого, как и осиновые, тоже дрожат при малейшем дуновении ветерка.
С каждым днем пути субтропики проявлялись ярче. Порой создавалось впечатление, что иду я не по горам Средней Азии, а по Балканам, по Греции, где горы покрыты такими же разреженными кустарниковыми зарослями, часто из тех же пород, но с преобладанием сирени. Там, на Балканах, эти заросли называют шибляками, считают их вторичными, появившимися после вырубки и выжигания лесов. Из-за физиономического сходства у нас в Средней Азии эти заросли тоже иногда называют шибляками, без достаточных, правда, оснований. Наши разреженные заросли кустарников, имеющих родственников в Средиземноморье, не являются вторичными. Они, как сейчас установлено палинологами, эволюционно развились из древних третичных теплолюбивых лесов, которые из-за иссушения климата деградировали и площадь которых сократилась. Это произошло за несколько миллионов лет до появления человека — жечь и рубить леса было некому.
В Калаи-Хумбе, на полпути, пришлось прервать путешествие. Полученное на почте письмо требовало срочного моего появления в Душанбе на два дня. Оставив рюкзак на почте, я вылетел на малюсеньком самолетике, стартовавшем с высоко лежавшего обломка древней террасы. Через два дня, отмывшийся и отъевшийся дома, закончив служебные дела, прилетел обратно и продолжил путешествие.
За Калаи-Хумбом, уютным районным центром, мой путь шел уже не по тракту, свернувшему на север к перевалу, а по автомобильной колее, пробитой совсем недавно. Машины здесь ходили только колхозные и очень редко. В иной день на колее не появлялось ни одной машины. Соответственно меньше стало пыли. Не нужно было симулировать работу при появлении попутных машин. Теперь путешествие могло бы идти быстрее, если бы не одно обстоятельство. Заключалось оно в том, что я спустился в достаточно низкий и теплый пояс. Я шагал теперь на уровне 1400–1200 метров. Там, откуда я начал поход, то есть на километр выше, еще только убирали урожай. Здесь же уборка кончилась и наступила пора… свадеб. Почти в каждом кишлаке слышался грохот дойры и свадебная песня «Ёр-ёры». Над кишлаками плыл запах плова. По здешнему поверью, путник, попавший на свадьбу, приносит счастье в браке, и я был, как говорится, нарасхват. В первый раз меня пришли приглашать на свадьбу жених со своим отцом-стариком. Отказать было невозможно. Это задержало путешествие почти на сутки.
Потом я попал на грандиозную свадьбу. Достархан на триста персон. После еды устроили бузкаши, по-русски — «козлодранье». Это, так сказать, конно-спортивная игра. Очень древняя, традиционная. Режут козла, отрезают ему голову, сдирают шкуру, а тушу кидают в круг. Конники со всех сторон кидаются к кругу. Надо прямо с коня схватить тушу, домчать ее к финишу и бросить за черту. Победитель получает приз, обычно символический. Пари заключаются далеко не символические. Во время игры тушу можно вырывать друг у друга, выбивать соперника из седла и тому подобное. Ограничительных правил мало, иногда их и вовсе нет. Игра грозит участникам травмами, если не хуже. Позже мне доводилось видеть в Афганистане грандиозные бузкаши на добрую сотню конников. Здесь же все было скромно, почти по-домашнему: всего два десятка всадников. От этого ристалища несет пылью, конским потом, ранним средневековьем и безумно-дикой удалью. Зрелище возбуждает. Возбудился и я. После двух заездов пожелал принять участие. Мне подвели коня. Тапочки в стременах болтались, но сначала мне удалось вырваться в передовую группу. Потом двое парней пристроились у меня по бокам, конь ушел из-под меня, а сам я, описав плавную траекторию, грохнулся на спину. Пока я пытался хотя бы вдохнуть в легкие глоток воздуха, надо мной, даже не задев, промчались кони. Народ веселился. Я еле добрел до места. Когда бузкаши кончилось, я спросил одного из тех парней, что выбили меня из седла: как это они так ловко сделали? Парень хитро прищурился: «Давай садись еще раз, мы покажем как». Хохот! Я категорически отказался.
После еще двух свадебных раутов я понял, что при таком ходе событий я не доберусь до Душанбе до поздней осени. Надо было что-то предпринимать. Сначала я проскакивал кишлаки не останавливаясь и ночевал на значительном отдалении от населенных пунктов. Но жаждущие счастья женихи находили меня всюду. Тогда я решил изменить маршрут и свернуть в горы. Замысел основывался на поясных закономерностях: пока иду вверх, в горах свадьбы еще не начнутся, поскольку там еще убирают хлеб, а когда спущусь по ту сторону хребта, там свадьбы уже отгремят. Быть по сему! И от кишлака Джак я свернул вверх по реке и начал медленно подниматься, уходя от свадебного шума в тишину зеленого ущелья.
Отклоняться от продуманного маршрута было жалко. Общая протяженность пути при этом удлинялась на полсотни километров, незапланированный подъем требовал дополнительной эксплуатации и без того истрепанных резервных кед, сам я и так уже порядком устал, но главное, я вынужденно уходил от пойменной растительности, становившейся все богаче и интереснее. На пойме Пянджа ниже Калаи-Хумба появилось множество разнолистных тополей, резко выделялись деревья серебристого восточного лоха, нежной зеленой пеной пойму затягивали заросли тамариска. Все это было перевито лианами ломоноса, заполнено высокотравьем, среди которого выделялись дикий кендырь, мальвы, инкарвиллеи. Было много тростника. А ив и облепихи становилось все меньше. Правда, такие густые пойменные заросли встречались лишь на расширенных участках поймы, но были они чрезвычайно интересны: чувствовалось дыхание субтропических пойменных джунглей… Но выхода у меня не было. Альтернатива была железная: либо свадебные гулянья до ноября, либо работа. Утешало лишь то, что так или иначе я должен был вернуться к Пянджу в сорока километрах ниже того места, где свернул в горы.
Но через полчаса подъема я перестал жалеть об изменении маршрута. Растительность Джакского ущелья была столь великолепна, что ни о чем другом уже не думалось. После редколесных пейзажей, к которым за последнюю неделю я стал уже привыкать, густые лесные заросли на склонах ущелья производили ошеломляющее впечатление. У воды виднелись густые заросли грецкого ореха и платана, который в Средней Азии называют чинаром. Выше на склонах росли кленовые леса. Не редколесья из клена Регеля, а густые леса из туркестанского клена с пятилопастными листьями. Клену сопутствовали заросли из шиповников, экзохорды, жимолостей, боярышника. Там, где склоны становились круче, кустарниковая поросль переживалась, и тогда господствовали парнолистники, гранат, держидерево. Набив карманы плодами граната, я посасывал их приятный кислый сок и любовался буйством травостоев по опушкам лесных и кустарниковых зарослей. Перистые листья жгучего весной прангоса сейчас были безопасны. От сухости они утратили ядовитость. Защитив растение от потрав в период цветения и плодоношения, жгучий секрет (выделения) выполнил свою функцию и утратил силу. Рядом виднелись зонтики буниума, скалигерий, желтые отцветающие кисти крестовника, белые граммофончики мальвы-алтея, собранные в кисть шарики — плоды эремурусов, коричневатые завядшие соцветия коровяка, бледносиреневые колокольчики, недотрога…
Это уже были настоящие горные леса. В этой части Дарваза, в хребте Хозретишо, осадков выпадает много, и леса растут именно здесь. В Памиро-Алае леса занимают чуть больше трех процентов территории, и то, что я сейчас видел, представляло собой настоящую редкость.
Восторженное настроение заметно портило обилие змей. По-моему, я нигде больше не видел их в таком количестве. Всюду вдоль тропы лежали, греясь на осеннем солнышке, жирные гюрзы. К счастью, осенью от холода они становятся вялыми и теряют агрессивность. Иначе бы мне несдобровать. Сапог у меня не было, и в любую минуту мог последовать роковой удар по ноге. Приходилось идти с оглядкой. Завидев меня, змеи издавали свиристящее шипение и обычно неторопливо расползались. Но отдельные упрямцы отказывались уступать дорогу. Их приходилось убивать ледорубом. К вечеру лопатка ледоруба стала желтой от змеиного жира, а сам я устал от бдительности. Рано утром, когда было особенно холодно, я обнаружил гюрзу, пригревшуюся у моего спального мешка сбоку. Сна как не бывало. Прогнав незваную гостью, я быстро зашагал вверх, стараясь, пока холодно и змеи почивают в укрытиях, уйти за пределы лесного пояса. Когда солнце осветило наконец ущелье, позади остались редкие шиповниковые заросли, венчавшие лесной пояс, а я шагал по пахучим травостоям из зверобоя, дикого льна, тимьяна и злаков. Тропа давно увела меня от реки, и я поздно спохватился, что не успел напиться чаю и взять воды в запас. Выручили кислые плоды граната, прекрасно утолявшие жажду. Ближе к вечеру прошел перевал Вальволяк на высоте чуть больше 3400 метров, заспешил вниз, к теплу, но добраться до него не успел. Попал я, как у нас говорят, «вдоль ночи»: не столько спал, сколько прыгал от холода. Пытался разжечь костер, но в темноте удалось найти лишь несколько кустиков персидской полыни, вмиг сгоревших. Альпинистский примус, сожрав остатки бензина, погас. Едва начало рассветать, я быстро пошел вниз и согрелся только в маленьком кишлачке, когда сердобольная старуха накормила меня горячей гороховой похлебкой и напоила чаем.
В другом кишлаке в сельмаге купил очередные тапочки, пополнил запас продовольствия и курева, а разбитые вдрызг кеды выбросил. Теперь можно было идти дальше. Осталось каких-нибудь двести километров.
Через два дня я миновал цветущую долину Обиминьоу. За Даштиджумом, в котором я попал-таки на очередную свадьбу, леса стали быстро редеть, и я снова вышел к Пянджу. Долинная растительность здесь стала еще богаче, но, к сожалению, была сильно изуродована вырубками. Вскоре от Пянджа надо было сворачивать на запад, чтобы выйти к Кулябу. Пройдя невысокий, но с довольно крутым восточным подходом Хирмапджайский перевал, который почему-то часто зовут Александровским, я спустился с отрога Хозретишо к Шуроабаду и двинулся на Куляб. Здесь уже ничто не напоминало пышную растительность дарвазских склонов или пянджской поймы. Кругом на пологих холмах желтел высохший травостой. Только приглядевшись внимательно, можно было распознать пырей, костры, луковичный ячмень. Исчезла горная свежесть воздуха. Было пыльно и жарко. Это был уже совсем другой геоботанический округ, Южный Таджикистан, гигантская депрессия с субтропическим климатом и эфемеровой растительностью. Однообразие ландшафтов действовало угнетающе. В Кулябе с трудом преодолел желание махнуть рукой на всю затею, сесть в самолет и попасть поскорее домой. Много в жизни этих соблазнов, мешающих делу. Им только поддайся!
Потом было еще семь дней пешего перехода. Я миновал оазисы Яхсу, низкогорья Кангурта, бывшие когда-то житницей Бухарского эмирата, прошел по Пулисангинскому мосту через Вахш…
Скалистые берега реки сдвинулись здесь так близко, что могучая река, втискиваясь в пяти-, шестиметровую щель, дико ревела от такой тесноты. Через щель перекинут деревянный мостик. Через него могли ходить и машины. С моста вахшская вода почти не видна: щель извилиста и глубока. Об этом месте ходит множество легенд. В них и девушка, кинувшаяся в воду от несчастной любви, и богатырь, прорубивший мечом скалы, и красноармеец, который перемахнул на коне через щель и ушел от басмачей, прижавших воина к Вахшу. Красивые легенды. Впрочем, про красноармейца говорят, что все так и было… Сейчас Вахш в этом месте перегорожен гигантской плотиной ГЭС, а тихий в те времена кишлак Нурек превратился в современный город, тоже легендарный.
Монотонные выгоревшие холмы сменились крутыми откосами, поросшими фисташкой, миндалем и парнолистником. За перевалом Зардолю открылась наконец Гиссарская долина. Я шагал уже как автомат. Цель была близка, но сам процесс ходьбы надоел предельно.
На двадцать шестой день я пришел в Орджоникидзеабад. До Душанбе оставалось всего восемнадцать километров. Но мне так и не довелось их пройти. Во всем были виноваты мой вид и бдительность местной милиции. Честное слово,
Мне уже было все равно. Я прошел пятьсот восемьдесят километров пешком, а последние восемнадцать километров ехал в автобусе, как горожанин. Поэтому я не могу сказать, что прошел пешком от Хорога до Душанбе. Я прошел только до Орджоникидзеабада. Но профиль я получил все-таки полный. Ведь это восемнадцать километров оазисов, хлопковых полей. А это уже не мой объект, не геоботанический.
Поход был полезным. Удалось проследить долинную растительность Пянджа от 2200 до 900 метров абсолютной высоты. В результате я убедился, что горные и долинные тугаи очень постепенно переходят друг в друга. Растительность прилегающих к долине склонов в том же высотном диапазоне помогла уточнить границы между геоботаническими округами. Но самое главное, я лучше узнал Таджикистан, его людей, его жаркие долины и суровые горы. И чем дольше я шел, тем больше, в который уже раз, убеждался, что в этих горах есть все, ради чего я водился.
МНОГО ЛИ ЧЕЛОВЕКУ НАДО?
Комфорт располагает к лени — это я давно заметил. Наш лагерь был, безусловно, комфортабелен. Он стоял под роскошным грецким орехом. Для лагеря лучшего дерева нет. Орех тенист и чист. В его листве не водится никакой нечисти, а крона так густа, что не всякий дождь ее пробьет. Широкие листья ореха имеют тонкий, приятный запах. Шелест их уютен. Мы знали, что проживем здесь целый август, и стремились оборудовать все как следует. Немало способствовали комфорту старания нашего шофера Александра Павловича Дерунова. После того, как под орехом были перевернуты все камни и из-под них выгнаны и уничтожены скорпионы, после того, как на подготовленных площадках были разбиты четыре палатки, Александр Павлович соорудил еще навес и примитивную печь. В двух десятках метров от лагеря катила серые воды река Обихингоу. Ее рокот стал привычным, как тиканье часов в доме: его не замечали. Выше по конусу выноса располагался покинутый кишлак. Лет десять прошло с тех пор как его жители переселились в хлопкосеющие районы. Ненаселенной была не только окрестность лагеря, но и вся верхняя часть долины. Сады стали дичать, но в них еще вволю можно было набрать вишни, черешни, груш, тутовника, абрикоса. Александр Павлович, исполнявший ко всему прочему и добровольно взятые на себя обязанности повара, ежедневно набирал в ведро разнообразные плоды, и в нашем рационе появились компоты и кисели. От такой жизни кто хочешь разленится. Я боролся, сколько мог, но сегодня решил в маршрут не ходить. Дела шли успешно, и я сказал, что хочу побыть на лагере и подумать. Не нужно было натягивать успевшие надоесть за лето горные ботинки. Я обулся в легкие тапочки и развалился на надувном матрасе. Александр Павлович тут же мобилизовал рабочих и лаборантов на сбор фруктов, а я глядел на противоположный берег реки и наслаждался покоем. И окружающей красотой тоже.
Долина Обихингоу по праву считается одной из самых красивых в Таджикистане. Здесь шестнадцать лет тому назад я начинал свою работу в Средней Азии. Эту долину тогда я не просто прошел, но и откартировал по левому борту, а это значит облазил всю от русла до гребня. Насчет красоты свидетельствую, что это так. На протяжении полутора сот километров несет свои воды Обихингоу, означающая в переводе «больная вода». Вода настолько мутная, что перед употреблением ее сутки надо отстаивать во флягах. А «больной» эту воду называли, наверное, оттого, что в старину здесь бытовали и малярия, и трахома, и прочие хвори. На картах прошлого века река называлась Хулляс. Узбеки Куляба, пригоняющие сюда на лето скот, сам слышал, до сих пор ее так называют.
Река берет начало в системе ледника Федченко, а точнее — с ледника Гармо. Таким вот образом река, ее долина, оказалась транзитным путем из равнин Туркестана к высочайшим вершинам Памира. В прошлом веке этим путем ходил В. Ф. Ошанин, открывший хребет Петра Первого. Бывали здесь также ботаники А. Э. Регель и В. И. Липский, географ Г. Е. Грум-Гржимайло, зоолог А. А. Бобринский. В начале нашего века долина видела таких людей, как Борис Алексеевич и Ольга Александровна Федченко, И. В. Мушкетов, С. Я. Эдельштейн… Начинать здесь работу после тех, кого мы сейчас считаем классиками, было страшновато.
Сейчас, шестнадцать лет спустя, мне понадобилось снова поехать сюда. Я пытался разыскать места, где делал когда-то описания, чтобы продублировать их и выяснить характер изменений, происшедших с растительностью за эти шестнадцать лет. Изменения были. Надо было их обдумать. Вот я и думал. Размышлял и о состоянии дороги в верхнюю часть долины. С тех пор как население оттуда ушло, и без того плохая раньше дорога стала и вовсе никуда не годной. Мы как-то проехали на нашем ГАЗ-51 вверх километров десять, так Александр Павлович, на что уж бывалый памирский водитель, и то кряхтел, жалея машину.
К обеду отряд собрался в полном составе. Стало шумно. От печи потянуло чем-то вкусным, Александр Павлович степенно отвечал на вопросы дам, интересовавшихся его поварским мастерством. Молодежь отправилась к реке, и оттуда теперь доносились веселые крики. Поднимаясь с ложа, я твердо решил рушить этот лагерь и перебраться в менее комфортабельное место, по возможности вверх. А то тут разнежишься с компотами. И так уж…
На дороге сверху показалась машина — «козлик». Подумал: наверное, экспедиция какая-нибудь, больше сверху быть некому. Из машины вышли военные. Впереди шел подполковник. Вдруг до меня дошло, кто это, и я кинулся навстречу:
— Володя! Рацек!
Кто-то из нашей молодежи пискнул:
— Рацек? Дайте посмотреть на живого Рацека!
Александр Павлович радостно закричал:
— Владимир Иосифович, как раз к обеду!
Мы обнялись. Все были представлены друг другу. Расстелили тенты, расселись.
За обедом выяснилось, что группа Рацека штурмует пик Коммунизма, а базовый лагерь находится у языка ледника Гармо, в березовой роще, которую я знал по старым временам. Сейчас Рацек ехал встречать вертолет, который должен вернуться из Душанбе. Предложил лететь к леднику и мне. Конечно, я согласился. Вечером мы уехали. Разгром комфортабельного лагеря откладывался на неопределенное время.
Люди нашего отряда не зря хотели посмотреть на «живого Рацека». Он человек известный, можно сказать, легендарный. Заслуженный мастер спорта кандидат географических наук подполковник Владимир Иосифович Рацек одарен многогранно. Это он открыл пик Победы, вторую по величине вершину страны, хребет Меридиональный, множество ледников, перевалов, вершин. За эти открытия Географическое общество СССР удостоило его золотой медали Семенова-Тян-Шанского. Владимир Иосифович — знаток Средней Азии. В своих трудах он отстаивает идею, согласно которой современное горное оледенение деградирует. С ним не всегда соглашаются, но, поскольку никто (это можно смело утверждать) не знает среднеазиатских высокогорий так, как Рацек, спорить с ним трудно.
Мы знакомы давно. Бродячая судьба и деятельная натура Рацека приводят к тому, что мы с ним встречаемся почти всегда случайно, вот так, как сейчас. Много перемещаемся, вот и встречаемся.
По дороге Владимир Иосифович рассказывал мне последние новости. Пик Коммунизма штурмует целый взвод. Ребята из-за непогоды повисли где-то близко к вершине, ждут прояснения. Погода и состояние штурмового отряда тревожат. Говорили и о моих делах.
Заночевали в Ляйруне. Туда же прибыл и вертолет. Уговорились лететь чуть свет. Побудка последовала еще в темноте. Пока споласкивали лица и пили горячий чай, начало рассветать. Пилот из кабины уже торопил нас жестами. Вылетели.
Внизу долина была еще во мраке, но вершины гор уже золотились на солнце. Я смотрел в иллюминатор и пытался восстановить в памяти местность такой, какой я видел ее шестнадцать лет назад. Это было трудно. Тогда я смотрел на горы с земли, теперь — сверху. Но все-таки узнавал. Вот внизу виднеются квадратики покинутых кибиток самого верхнего кишлака Пашимгар. Сверху хорошо видно, как в этом месте река расплескивается на несколько рукавов по плоской галечной пойме. Пойма не успевает зарастать. С севера и юга на нее сбрасывают наносы реки Батрут, Бахут и Киргизоб, с востока — река Гармо. Каждая река берет начало со своего ледника, каждая имеет свой индивидуальный режим. И получается так, что стоит одной реке поутихнуть, как начинает бурно разливаться другая, и пойма все лето затоплена.
Летим над долиной реки Гармо. Внизу показалось запрудное озеро. Новость: раньше его не было. Это тоже результат бурной деятельности горных рек. Какой-то боковой приток в разгар таяния ледников выбросил в долину Гармо селевой конус из грязи, камней, гальки, вырванных деревьев и кустов. Вся эта масса перегородила русло. Перед естественной плотиной скопилась вода. Образовалось озеро. Надолго ли?
Слева внизу появляется роща, хорошо мне знакомая. Когда-то именно в ней я ночевал и мерз по пути к леднику Гармо. Базовый лагерь Рацека удобно раскинулся в этой березовой роще. Приземляемся на пойме. Народу в лагере множество. В вертолет тут же закатили бочку горючего, туда же влезло несколько человек, с которыми я даже не успел познакомиться, машина взревела и пошла, набычившись, вперед и вверх.
К моему удивлению, возле капитальной кухни лагеря командовала приданными ей дежурными повар Аннушка, старая знакомая. Она, сколько помню, всегда трудилась в экспедициях, кормила геологическую братию. Подвижная, круглая, добрая Аннушка! Она всегда ухитрялась из немудреных экспедиционных запасов приготовить что-нибудь вкусное. Один из начальников геологической экспедиции говорил мне, что Аннушка — это уже половина успеха работы: обеспечивается хорошее питание и отличное настроение. Ай да Рацек! Сманил-таки Аннушку.
Забросив рюкзаки в палатки, мы с Рацеком отправились к леднику. Па конусе выноса, поросшем арчой, Рацек повел меня куда-то в сторону. По пути он срывал цветы тысячелистника, ветки жимолости, арчи, березы, сооружал букет. Про себя я дивился: Рацеку такое занятие не свойственно. Минут через десять мы подошли к арчовому дереву, и Рацек стал разбрасывать цветы и ветки возле плоского камня. На камне по-английски было выбито:
Это был памятник погибшим английским альпинистам. Они рухнули в трещину, достать их оттуда так и не удалось. Экспедицией руководил один из героев Джомолунгмы, Джон Хант. Об этой экспедиции я тогда слышал. О несчастье тоже. Теперь вот мы в молчании стоим перед самодельным памятником.
По пути к леднику Рацек рассказал, что тогда Хант сразу свернул экспедицию, англичане все побросали и улетели, подавленные свалившимся на них несчастьем. Когда экспедиция Рацека прибыла сюда, всюду были разбросаны кислородные баллоны, веревки, баулы со снаряжением. На одном бауле стояло имя Ханта. Там была оранжевая капроновая веревка. Потом Рацек дал мне кусок этого хантовского репшнура, и он до сих пор висит у меня в кабинете. А тогда мы шли и говорили о молодых здоровых париях — Смите и Нойсе, погибших на чужбине. Говорят, что альпинизм — школа мужества, но если это так, то это очень жестокая школа.
Конец ледника был грязным, растрескавшимся и шумным. Потоки талой воды гудели в расщелинах, текли по рандклюфтам, стекали по ледяным ступеням. Вода журчала, капала, ревела, создавая шум, свой собственный и отраженный эхом от стен ледяных расщелин. По всему было видно, что ледник разрушался, отступал. Перед языком виднелось несколько валов, последовательно отмечавших фронты отступления. Это было как раз то, что Рацек хотел показать мне. Показал и схемы, сделанные им по аэрофотоснимкам разных лет. По схемам было видно, насколько отступил край ледника за двадцать лет. Ту же работу Владимир Иосифович проделывал на сотнях ледников Средней Азии: он фиксировал стадии, темпы, этапы и формы деградации горных ледников. Отступали они почти повсеместно. Даже на северных склонах. Даже во влажных районах, как ледник Гармо. Я говорю «почти», потому что бывают исключения. Есть ледники стабильные. Есть даже наступающие, продвигающиеся вперед и вниз. Они заставляли Рацека быть особенно внимательным, чтобы правильно установить причины такого поведения. Он считает, что продвигающиеся ледники, наступая, деградируют, так как вещественный баланс их при этом уменьшается. Приводил примеры. Эх, если бы все альпинисты были такими, как Рацек, изучение высокогорий пошло бы куда скорее!
Потом я три дня бродил по окрестностям, сопоставляя старые описания с современными растительными сообществами. А Рацек почти сутки не отходил от радиста: погода прояснилась, шел штурм пика Коммунизма. Штурмом руководил мой давний приятель Виктор Некрасов, и я тоже волновался. Пик взяли небывалым по численности составом.
Через три дня на базовом лагере готовились к встрече участников штурма. Аннушка сбилась с ног. По троне зажгли самодельные факелы. Радист нашел в эфире подходящий к случаю марш. Штурмовой отряд появился к вечеру. По тропе шли измученные, обгоревшие на беспощадном солнце высокогорий, ободранные на скалах, с обмороженными щеками и потрескавшейся кожей на лицах парни. Они еле передвигали ноги.
Еще дня через два я вернулся к себе на лагерь. Через день снова приехал Рацек с товарищами, а следом мимо нас проехали альпинисты. Парни отоспались, отдохнули, Аннушка откормила их; ребята смеялись, шутили, наперебой тискали и подкидывали какого-то щенка. Мои сотрудники высыпали навстречу машинам посмотреть на героев штурма. Кто-то вздохнул:
— Совсем ведь еще дети! Ведь им же лет по двадцать, не больше!
А еще через день комфортабельному лагерю пришел конец. Часть отряда отправилась в Душанбе вертолетом, часть — машиной, а остальных Александр Павлович повез на Памир, в Хорог. Предстояло еще два месяца полевой работы.
Жизнь экспедиционного отряда состоит в общем-то из мелких событий. На этот раз мелкие события пошли так густо, что базовый лагерь почти опустел: кто-то отпросился в город на свадьбу, у кого-то заболела родня, кто-то сам заболел и был отправлен в районную больницу, а кого-то еще раньше я сам отправил на базу за недостающим снаряжением. На лагере осталось всего трое: рабочий Давлятбек, студентка-практикантка Рая и я. Ситуация сложилась вроде как с волком, козой и капустой при одной лодке. Маршруты отменять нельзя: работа должна идти своим чередом. С другой стороны, лагерь бросать без присмотра тоже нельзя. Воров здесь нет, но вездесущая ребятня из кишлака непременно набедокурит на лагере из чистого любопытства. Идти в маршрут с Давлятбеком хорошо, но Рая боялась оставаться на лагере в одиночестве. Отваживаться же на трудный маршрут с девятнадцатилетней девчонкой было рискованно. А маршрут предстоял трудный потому, что был он картировочным, требовал изрядной физической нагрузки, длинных переходов, к тому же не где-нибудь, а в верховьях левого притока Бартанга — Раумиддары. На Бартанге работа геоботаника трудна
Я уж совсем было собрался идти один, но Рая убедила меня взять ее с собой. Она крепкая, сильная, выносливая, работает у меня уже второй сезон. А один в поле не воин. Я подумал и согласился.
К устью Раумиддары добрались к вечеру. Заночевали в геологической партии. Геологи с утра тоже собирались вверх по ущелью. К середине следующего дня группа геологов отвернула в сторону на одно из обнажений, которых здесь видимо-невидимо, а мы с Раей продолжали путь вверх. На третий день вышли в нужный нам квадрат и начали потихоньку работать.
Ох уж эта работа картировщика! День за днем проходит он склоны снизу вверх и сверху вниз. Палит солнце, нот заливает глаза, а он все бороздит склоны. Возле ледников холодный ветер леденит пальцы, а картировщик все лазит, ходит, прыгает, ползает по горам. Так вот, глядишь, кусочек карты и нарисовал. А кусочков этих, ой, сколько! Каторжная работа у геоботаника-картировщика. Но зато кто лучше его знает территорию? Кто глубже его проникает в жизнь растительных сообществ? Кто богаче его коллекциями, фотографиями, впечатлениями? Никто! Богатый человек геоботаник-картировщик. В сбитой обуви, драной штормовке, выцветшей ковбойке, ходит этот богатый человек по горам, вольный, как ветер, и делает свое трудное, ох какое трудное, дело!
К концу пятого дня работа была выполнена. Остался лишь один двойной профиль от реки Виз к реке Раумиддаре через сравнительно легкий водораздел. Вверх и вниз. И все. Тогда можно возвращаться.
Вверх прошли легко. Разгар сезона: усталости еще нет, уровень тренированности самый высокий. Рая выше всякой критики: ходит легко, работает отлично. Словом, все нормально.
К Раумиду спуск с самого начала показался бесплодным. Задернованных участков не было видно. И не предвиделось, если учесть значительную крутизну склона. Весь он был изрезан глубокими желобами. Они тянулись от самого гребня и скрывались где-то внизу за перегибом. Но все равно этот склон мы обязаны были пройти. Закон картировщика. Карта предположений не терпит.
По желобу спускались в сопровождении камнепада. Перебрались в соседний желоб — то же самое. Очень неприятно идти, все время оглядываясь и увертываясь от летящих камней. По мере спуска склон становился все круче. Кристаллическая порода под ногами сменилась конгломератом. Это что-то вроде козинака, восточной сладости, только вместо орехов в конгломерате окатанная галька, а вместо застывшего меда — сцементированный засохший ил. Ходить по такому склону трудно, а если он крутой, то и опасно: галька время от времени под тяжестью выдергивается из спрессованного мелкозема, и нога срывается вниз. Этот склон был крутым, а потом и вовсе перешел почти в отвес. До реки оставалось метров двести спуска. Но я уже понял, что дело плохо. До захода солнца оставалось часа три. Плюс короткие сумерки. За это время вернуться к гребню мы не успели бы. К тому же в сумерках под камнепадом уцелеть трудно. А вниз ходу не было. Мы и так еле удерживались на этом проклятом конгломерате.
На мне были трикони. Они хорошо держали. На Рае были ботинки на резине. Держали они плохо, и я отдал ей ледоруб. Остановились: «Подумать надо». Но думай не думай, если ни вверх, ни вниз идти нельзя, надо идти вбок. И мы пошли по конгломератному откосу, полти стенке, за которой виднелась кристаллическая скала, по виду вполне сносная, трещиноватая. За такую и уцепиться можно. До скалы было метров четыреста конгломерата.
Рая шла впереди. У нее ледоруб, она выбивала в конгломерате небольшие углубления. Я без ледоруба в триконях передвигался боком, лицом к обрыву. Помочь Рае я не мог: ледоруб один. Так и шли: десяток ударов ледорубом — ямка — шаг, еще удары — еще ямка — другой шаг… В какой-то момент Рая оступилась, по зацепилась ледорубом, и я успел ухватить ее за руку. В другой момент от неудобного положения ступни в ногу мне острой болью ударила судорога. Стукнул по ноге рукояткой ножа — полегчало. Солнце неумолимо катилось к западу, а мы не прошли и половины пути до скалы. Мелькнула мысль: если стемнеет до того, как мы до этой скалы доберемся, значит, все…
…Вспомнил вдруг, как родители Ран пришли в аэропорт провожать нас. Улучив момент, отвели меня в сторонку, робко глядя в глаза, попросили поберечь дочку, приглядеть за ней. Вот и приглядел!
После этого воспоминания стало мне вдруг так страшно, как не было, кажется, никогда. За Раю страшно стало. Страшно остаться в живых, если с ней что случится. Страшно от воображения, которое услужливо рисовало неумолимые последствия первого же неверного шага. Страшно!!!
Я сел. Упер каблуки триконей в вырубленные Раей ямки и сел на конгломерат. Сидя, почти стоял, так крут был склон. Рая обернулась. Я курил. Сказала, что пить хочется. У меня и самого язык во рту был как сухарь. Хриплым голосом сказал, что надо потерпеть. Уняв противную дрожь в коленях, встал. Пошли дальше.
…Мы проходили эти четыреста метров три часа. Уже совсем стемнело, когда по скале спустились к реке. Напились вволю. Когда добрались до нашей временной базы, я сказал:
— Ну, после нынешнего маршрута долго жить будете, Рая.
Поделиться книгой: