Ожидание andante

…До поворота с бульвара на дорогу остается метров тридцать, Профессор преодолевает их с трудом. Что-то его сегодня особенно тревожит, пугает. Он замедляет шаг, волочит ноги в разбитых, давно промокших башмаках, пытается остановиться и даже будто поворачивает назад. Но странная сила влечет его к заветному месту, Профессор перестает ей сопротивляться и, обреченно опустив голову, продолжает путь.

– Когда мы вернулись на материк, вы, господин Директор, убили ее. Ай-яй-яй! Какая оплошность с вашей стороны! Ведь это могла бы сделать ваша ядовитая супруга, но эта глупая толстая гусыня ненавидит только вас. Нет-нет, вы не хотели убивать Хелену, я понимаю. Вы ведь ее всегда любили. Был такой же осенний вечер, дождь, слякоть. Она возвращалась с благотворительного собрания намного раньше, чем мы с ней договаривались, и я не встретил ее. Не догадался. Не почувствовал. Она шла по окраинному шоссе, где не было тротуаров. С одной стороны – жилые кварталы нашего маленького городка, с другой – перепаханные фермерами поля. Когда вы проезжали мимо, вам несложно было слегка повернуть руль, чтобы послушная машина столкнула неосторожного пешехода с края дороги в глубокую бетонированную канаву. Всего доля секунды, за которую и не успела бы родиться мысль об убийстве.

Сладкое искушение! И вы сделали это, господин Директор, и ваш поступок не был убийством. Так, случайность. Вы посмотрели в зеркало заднего вида, и вам показалось, что Хелена все так же идет в сумерках по обочине. И вы прибавили газу. А она умерла. –Я нашел ее в канаве спустя два часа, когда отчаялся дождаться, но помочь ей было уже нечем. С трудом вытащив из грязи, я долго нес Хелену на руках к дому, а потом, ожидая врачей и полицейских, сидел у жарко растопленного камина и укачивал ее, как ребенка, и пытался согреть. Слезы текли из глаз, я глотал их и рассказывал ей, как провел без нее эти несколько часов. Но впервые она меня не слышала. А может, и слышала. Только не хотела отвечать.

– За последние двенадцать лет, которые, словно доисторические эпохи, преступно медленно тянутся со дня смерти моей девочки, я не написал ни строчки, господин Директор. Я опустился и обнищал. Я стал сморкаться в рукав и громко испускать газы. Окружающие считают меня сумасшедшим. Наверное, это так, потому что каждый вечер, в семнадцать часов, я выхожу из дома и долго вышагиваю сначала по бульвару, а потом по той самой дороге без тротуаров, чтобы встретить ее. И не успеваю. Я подхожу к проклятому месту и вижу в бетонной канаве, заполненной мутной сточной водой, свою мертвую жену. Она лежит на боку, неестественно вывернув шею и подогнув под себя руки, будто хочет оттолкнуться от поверхности и вскочить на ноги. Лицо искажено недоумением и болью. В стороне валяется черная лакированная туфля и сломавшийся при падении ее любимый зонтик с синими пальмами на желтом песке.

Серая гофрированная юбка задрана, бедро изуродовано ударом. Дождь омывает рану, но плоть по-прежнему сочится красным, и кажется, будто распластался на ней неестественный, неправильной формы сине-багровый цветок – как раз в том месте, где изрезала кожу сеточка синеватых тоненьких капилляров. Я так любил целовать ее кожу в этом месте. Помните, господин Директор, как вы отмывали в гараже бурые липкие разводы с хромированной поверхности бампера? Это была кровь моей жены. Вы ведь догадались, не правда ли? Эх, господин Директор, нельзя вам было ее убивать! Нельзя…

…Профессор, ссутулившись сильнее обычного, покидает мрачный бульвар с нависшими над ним высокими деревьями и поворачивает к освещенной фонарями дороге. До зловещего места остается пятьдесят метров – ровно сто шагов. Сто ударов смертельно уставшего сердца. Непривычно сильно давит впалую грудь. Но что это? Там, где должна лежать его девочка, его сокровище, – машина скорой помощи и полицейский патруль. Профессор задыхается от сумасшедшего предположения: «Ее спасли?» – и бежит, неуклюже припадая на распухшую от подагры ногу. Возле канавы он, задыхаясь, резко останавливается и прижимает дрожащую руку к сердцу:

– Гос-сподин Директор, это вы?! Что с вами? Почему вы лежите внизу, посреди искореженного металла? Неужели вы мертвы? Неужели в вашем переломанном, залитом отравленной кровью теле больше не теплится жизнь? Неужели я – вас – все-таки пережил?

Никто не обращает внимания на бормочущего седого безумца, стоящего среди толпы зевак. Сумерки сгущаются, дождь превращается в густой желтоватый туман, и вращающийся маячок патрульной машины с механической равномерностью отбрасывает неестественные блики на лица людей. А за канавой – там, где жирный чернозем давно превратился от дождей в болото, где начинаются унылые бесконечные поля, – стоит молодая женщина в светлом шелковом плаще, ниспадающем с ее плеч изящными складками. Профессор хрипит:

– Хелена!.. Девочка моя!

Женщина, улыбаясь, протягивает руку. И вот уже он – красивый, сильный – сжимает ее худенькие плечи, гладит волосы, пахнущие ландышами, целует сладкие зовущие губы. А за их спинами – оседланные кони, и дальше, вместо раскисших пригородных пашен, – цветущие медвяные луга, сиреневые холмы, бездонное синее небо и – долгожданная свобода.

– Прощайте, господин Директор! Мы больше никогда не увидимся ни с вами, ни с вашей женой. Круг печали завершен, мы с Хеленой свободны! Отныне и навсегда – прощены!

Молодой менестрель, не оглядываясь назад, где на скользкую от грязи и тумана дорогу оседает тело высокого старика, пришпоривает вороного коня и устремляется вслед за женщиной в легком развевающемся плаще – прямо в сияющий горизонт. На город опускается ночь и мягко поглощает осиротевшую тень, стервятником распластавшую черные крылья над обоими мертвецами. Дождь становится проливным.

Менеджер, рассказ

Илья в отвратительном настроении шел по улице Лескова. Его только что уволили, и он, сдав пропуск начальнику охраны, навсегда покинул закрытую территорию торговой базы с офисами и складами. И, как ему думалось, в последний раз проходил свой привычный путь по Старому городу, который через два квартала должен был закончиться широким проспектом, а за ним – магазины, рестораны, супермаркеты, безостановочное движение автобусов и троллейбусов, дорогие автомобили и непомерные амбиции суетливого центра.

Странная это была улица, хоть и назвали ее именем великого русского писателя. Наряду с веселыми крохотными продуктовыми магазинчиками на узкую проезжую дорогу с выщербленным асфальтом выходили облупленные фасады с грязными окнами, замусоренные подворотни и наглухо закрытые подъезды довоенных домов. Казалось, в них никто не жил, и только сидящая с внутренней стороны окна равнодушная кошка, с презрением уставившаяся в окно, выдавала присутствие хозяев – таких же старых, как и сам дом. Древние деревья уныло доживали свой век, их полусухие кроны с торчащими во все стороны черными корявыми ветвями вызывали противоречивые чувства то ли тоски, то ли недоумения.

«Срубили бы, что ли…» – вяло подумал Илья.

Навстречу, заняв весь тротуар, медленно двигалась пестрая компания: беременная цыганка средних лет с тремя детьми. Одного она везла в сидячей коляске, а двое пацанят шли, держась за синюю складчатую юбку. Илья прижался к стене, чтобы пропустить их, но цыганка резко остановилась:

– Эй, молодой! Дай десять рублей детям на хлеб! Погадаю, судьбу расскажу. Вижу, что неладно у тебя. С девушкой поругался.

Женщина, несмотря на выступающий живот, была красива. Смуглая чистая кожа, пронзительные лукавые черные глаза, колечки смоляных волос из-под ярко-голубого платка – всё в ней притягивало взгляд. И если бы сказала она правду о неприятностях на работе, Илья без раздумий отдал бы ей последнюю монету, оставленную на проезд. Но цыганка ошиблась, и он, отрицательно мотнув головой, упрямо сжал губы и прибавил шагу.

Ситуация, случившаяся с ним на работе, была до смешного банальной. Секретарь Зоя Викторовна – дородная живая брюнетка средних лет – работала в фирме с самого основания, и никто не знал, почему шеф относился к ней с таким уважением. Видимо, на это были свои, особенные, причины. Во всяком случае, благополучие сотрудников фирмы напрямую зависело от Зои Викторовны, и она никогда не знала нужды в шоколадных конфетах, хорошем спиртном и всяких полезных и бесполезных безделушках. И только Илья, считая, что она явно превышает свои полномочия, позволяя себе в отношениях с местной «богиней» быть довольно-таки независимым. Как-то раз, не получив вовремя нужные документы с печатью шефа, Илья обозвал ее занудой. Так и сказал:

– Зануда вы, уважаемая Зоя Викторовна! Не понимаете процессов бизнеса, где каждая секунда дорога. А вдруг клиент передумает?

Зоя Викторовна, которую Илья незаслуженно обвинил не просто в занудстве, а еще и в отсутствии профессионализма, обиделась смертельно, хотя в тот момент отшутилась, виду не показала. Но после короткого разговора, которому Илья легкомысленно не придал значения, отношение к ведущему менеджеру фирмы резко изменилось: не выплатили премиальные, отказали в командировке в Берлин, отстранили от важных переговоров в Москве. Илья два месяца ждал, когда ситуация изменится к лучшему, потом попытался объясниться с начальником отдела, но ничего не смог ему доказать и, потеряв самообладание, наговорил дерзостей.

Скандал произошел вчера. А сегодня, этим замечательным теплым солнечным сентябрьским утром, шеф вызвал его к себе в кабинет и обыденно, как будто говорил об очередном перспективном клиенте, предложил написать заявление об уходе.

– Понимаешь, Илюша, – с расстановкой проговаривал он слова, – твоя проблема в том, что ты почувствовал полную, безоговорочную безнаказанность. Да, на сегодняшний день ты по праву считаешься лучшим менеджером фирмы, тебя ставят в пример, тебя обожают клиенты. Но… – и шеф достал из ящика стола щупленькую пластиковую папку, – здесь твоя трехлетняя работа в фирме. Посмотрим? Посмотрим… – казалось, шефу уже не было до Ильи никакого дела, он разговаривал сам с собой, явно получая от этого удовольствие. – Второе ноября, – он назвал дату, когда Илья был еще стажером, – срыв крупного заказа по причине того, что ты не вышел на работу после празднования дня полиграфиста. Было? Было. Пятнадцатое мая того же года. Нагрубил клиенту, и тот подал на фирму в суд. Тяжба стоила мне пяти твоих зарплат, что в целом составило немаленькую сумму. Двадцать второе августа. Получил наличные деньги от клиента и не доложил в кассу триста пятьдесят рублей.

– Мне на такси пришлось ехать, я потом отчитался, – хмуро буркнул Илья, прекрасно понимания, что его оправдания уже не нужны.

– Меня твое «потом» не волнует, а факт сокрытия доходов налицо. Сначала триста пятьдесят рублей взял, потом триста тысяч прикарманишь, потом миллион. Без отчета.

Илья с тоской подумал о том, что шеф знает и о потере двух договоров с подрядчиками, и о скандальном романе с бухгалтершей Оксаной, и о конфликте с раздатчицей обедов в баре, и о его умении рисовать на сотрудников шаржи и писать к ним колкие четверостишия…

– В общем так, Илья Григорьевич! Либо ты пишешь заявление по собственному желанию, либо я поднимаю жалобы некоторых твоих клиентов – а таковые, как ты знаешь, тоже имеются, – и по акту вычитаю с тебя неустойку. Плюс убытки фирмы в пятикратном размере. Устраивает?

– Кто будет работать вместо меня?

– Теплое место пустым не останется, – шеф улыбнулся ласково, с явным состраданием, и со стороны могло бы показаться, что роднее Ильи нет у него никого на свете.

«Ясно, – понял Илья, – племянник, недавно переехавший из Калуги».

Заявление было написано и подписано, но, когда бывшая «звезда маркетинга», как называла его бухгалтерша Оксана, отправился за расчетом, оказалось, что он задолжал фирме за испорченный электрический чайник, разбитый картридж для принтера и использованную в личных целях ксероксную бумагу – практически весь мизерный остаток после недавно полученной зарплаты. Бухгалтер сочувственно положила перед Ильей оставшиеся десять рублей одной монетой, и ему захотелось демонстративно смахнуть их в мусорную корзину. Но здравая мысль о том, что сегодня он, как назло, забыл дома бумажник, а новенькая, только что выплаченная в кредит «ауди» стояла в ремонтном блоке по случаю оторвавшегося подкрылка, отрезвила. Сунув монету в карман, Илья, не прощаясь, выскочил из кабинета.

…Он шагал по улице Лескова в центр города и вспоминал свой неуправляемый страх перед первыми клиентами, первый подписанный договор, первые успешные командировки, дружбу с партнерами. Ему прочили блестящее будущее, его приглашали в качестве консультанта, ему доверяли. «Проклятье, – Илья на ходу в сердцах стукнул кулаком по грязной стене, – что этому старому козлу еще надо? Я же один делал основной оборот! Самое обидное, на днях купил классный ноут в кредит… Что теперь? Ни денег, ни хрена. Даже заначки не осталось… Интересно, подпишут мои клиенты договоры с его дебилом племянником? Может, позвонить, предупредить? А-а, им все равно… Они хоть с чертом подпишут, лишь бы выгодно было». Мысли Ильи были черны, как канализационная жижа, вытекавшая местами из-под ворот. Он думал о том, что слишком быстро «поймал звезду» и потерял способность анализировать ситуацию вокруг себя, чтобы предугадать удар и подстраховаться.

Его хвалили, и он принимал похвалы за чистую монету. Лучше бы поинтересовался, что говорят за его спиной. В офисной среде сплетни – самый ценный источник информации. Он сам тщательно собирал любую информацию о своих клиентах – прямых и потенциальных, но забыл позаботиться о себе самом. Навстречу выскочила и исчезла в переулке шумная стайка чумазых беспризорников. Два синюшных алкоголика – дама с кавалером – попросили денег на бутылку. Изредка встречались и приличные прохожие. «Ладно, прорвемся, – подумал Илья. – В конце концов, у меня есть опыт работы». Но, как ни пытался он себя успокаивать, на душе было пакостно.

…Илья подошел к проспекту Победы и остановился на перекрестке в ожидании зеленого света. Вдруг сзади кто-то цепкими пальцами схватил его за локоть. Парень вздрогнул и резко обернулся. Натянутые нервы уже нарисовали картину алкаша-грабителя с ножом за спиной и гадостной ухмылкой на лукавой роже. Но он ошибся. Маленькая бабка, похожая на сморщенного ребенка, в чистеньком платочке, фартучке поверх кургузого шерстяного платьица с длинными рукавами и в стоптанных мужских башмаках, обутых на нитяные чулки, крепко держалась за него и с надеждой поглядывала снизу вверх, в его подбородок:

– Переведи, сынок, через дорогу, плохо вижу, не знаю, какой свет горит…

Илья успокоился:

– Да переведу уж… – и снова уныло уставился на запруженную транспортом дорогу.

Бабка, обрадовавшись, что ее не послали подальше, вдруг затараторила быстро и весело.

– На рынок иду, сынок. Место там у меня есть, денег у людей просить. А сегодня опоздала, туфли разорвались. Вот, у соседа башмаки взяла. Велики, правда, так веревкой подвязала. Идти далеко, а что делать? Мне мало надо – всего-то десять рублей на хлеб  я беру вчерашний, в киоске возле рынка. Вот посижу на рынке, монеток насобираю – и домой. Может, кто еще чего даст – овощей там подпорченных… Рынок, он, сынок, всех калек и убогих кормит. А пшенка, масло постное и макароны у меня есть – с пенсии покупала. Учительская у меня пенсия, небольшая. Ты думаешь, сынок, мне стыдно? Нет, не стыдно, я же не прошу лишнего…

На светофоре зажегся зеленый, Илья потянул за собой старуху, она засеменила за ним, продолжая тараторить.

– А день какой сегодня замечательный, сынок! Мне в дождь плохо, промокаю вся. Стараюсь не ходить на рынок. А сегодня радость прямо большая. Тепло. Вот насобираю на хлеб, и пойду домой носки вязать. Я их вслепую вяжу, мне соседи за них продукты приносят…

Илья перевел бабку через дорогу и остановился перед ней. В голову пришла неожиданная мысль.

– Бабуля, вам десять рублей нужно?

– Да, сынок, одной монетой, тогда не потеряю, за щеку положу, – она закивала головой так энергично, что Илья испугался за ее шейные позвонки. «Занятная старушенция, – подумал он, – светлая какая-то, хоть и в маразме. Через пять минут забудет, что наболтала».

– Ладно, держите деньги на хлеб, – он достал из кармана блестящую желтую монету и вложил в морщинистую ладошку.

Бабка поднесла ладонь к глазам, помяла пальцами, а потом вдруг прижалась к Илье, уткнувшись горбатым носом в правую подмышку.

– Ну, сынок, спасибо! Вот уважил старуху! Вот счастье-то сегодня! Говорю же – хороший день! – потом отстранилась от парня, подслеповато сощурившись, посмотрела в его лицо и добавила:

– Хороший ты человек, незлобный.

Илья криво ухмыльнулся:

– Ладно, бабуля, не болейте, – развернулся и быстро пошел домой. Идти предстояло километров пять.

Но бабка его окликнула:

– Эй, сынок! У тебя сегодня тоже хороший день! Новая жизнь начнется! – и, отвернувшись, резво потрусила в сторону рынка.

Илья пожал плечами: «Что за странная бабка! Другие ноют, жалуются, а эта… Маразм наоборот. Всё равно попрошайничать будет – не зря же на рынок потащилась. Может, напрасно монету отдал. Альтруист хренов».

Он шел быстрым шагом по городским улицам, через скверы и проходные дворы, но почему-то уже не хотелось думать о разговоре с подлым шефом, собравшим на него досье. Исчезла из сердца горечь, и черные мысли жгучей обиды остались где-то там, в пустых грязных подворотнях улицы, названной именем знаменитого русского писателя Лескова. Впервые за долгое время безостановочной работы увидел Илья осеннее небо, позолоту умирающей листвы, услышал шум реки, протекающей через город, веселое чириканье воробьев. Наколдовала старая, что ли? В карманах было пусто, на душе – спокойно, и это значило только одно: действительно пришло время всё начать сначала. С нуля.

Алабай, рассказ

Меня зовут Айдер, я служитель в мечети. У меня два старших брата, они большие и сильные, овощами на рынке торгуют. Энвер, например, один может два мешка картошки на плечи закинуть и клиенту в машину отнести, а Мурат так умеет поговорить с клиентом, что он еще не один раз за овощами приедет и родственников с собой привезет.

Еще у меня есть сестренка Зульфие, она жена нашего муллы, у которого я служу. По возрасту она мне в матери годится. Так уж вышло, она самая старшая, всё время нянчилась со мной. Умная, статная и красивая, Зульфие – хозяйка крымско-татарского ресторана «Ак-Кая» в нашем маленьком городке. «Ак-Кая» в переводе означает «белая скала», и действительно с верхней площадки ресторана хорошо видно знаменитую Белую Скалу – величественную, словно имя нашего Аллаха. Все, кто едут мимо нашего городка, стараются заехать к ней и угоститься сочным кубэте, чебуреком или янтыком, заказать лагман и шашлыки. Блюда из баранины с овощами – димляма, башлама – давно стали визитной карточкой ресторана, а тыквенный пирог фулто всегда уходит горячим, как только его достают из печи. Зульфие – чудесная повариха, постоянно ищет старинные национальные рецепты, предлагает попробовать новые блюда, и слава о ее кулинарном мастерстве пошла далеко за пределы нашего городка.

Я родился слабым, всегда болел, зато читал много, стал грамотным. А вот написать решил впервые. О своем дяде Мустафе. Может, плохо напишу, нескладно, да вертится эта история в голове, не могу забыть. Мулла у нас очень грамотный, уважаемый человек. Я с ним посоветовался, и он сказал: «Не можешь забыть – пиши. Кому надо, прочитают, услышат тебя. Всё в воле Аллаха». Пишу я нескладно, но послушаюсь его, попробую. «Если Бог откроет одну дверь, то откроет и тысячи», – так сказал мне мулла.

…Мы вместе вернулись из Узбекистана на родину, в Крым, – наша семья и брат моего отца дядя Мустафа с молодой женой Заремой и двумя дочерями. Поселились под Белогорском. Участки у нас рядом оказались. Выделенных денег хватило на то, чтобы поднять бетонные коробки домов и накрыть их крышами. Строились вместе, помогали во всем друг другу. Потом, когда заехали в пустые дома, стали обживаться по отдельности, кто как мог. Наша семья занималась сельским хозяйством, на привезенные с собой деньги купили отару овец. А Мустафа без денег приехал. Всегда бедным был, но ученым. Наверное, за эту ученость и полюбила его красавица Зарема. Разница в годах у них была большая – двадцать с лишним лет. Но красивый был мой дядя и сильный – сильнее многих молодых. Всегда побеждал в борьбе на поясах куреш на праздниках, был знаменитым. Его даже по телевизору показывали. Какие песни пел, сколько историй знал, как танцевал! Наши красавицы не выходили танцевать хайтарму без моего дяди, а круговой танец хоран, где все мужчины держали друг друга за плечи, становился необыкновенно зажигательным, потому что дядя всех заводил. Мустафу очень любили, на свадьбы звали. Родни-то много у нас.

Прошло время, я вырос, окончил школу, в мечети стал служить. Работник из меня плохой – сетку лука не подниму. Но мы в своей семье всегда трудились дружно, никто не ленился. Я вот овец пас и от нечего делать книжки читал, даже два иностранных языка выучил – арабский и английский. Потому меня и в мечеть взяли. Отец с матерью огородом занимались, птицу разводили, дом обустраивали. Старшие братья женились, уже теперь сами строятся, живут отдельно. Зульфие с мужем живут хорошо, двор у них большой, сад, виноградник. Мои две племяшки – сестры-погодки, танцами занимаются, хорошо рисуют.

А у Мустафы жизнь как-то не заладилась. Невезучий он оказался, несчастливый какой-то. Зарабатывал легко и много, с любым мог договориться, всё ему было по плечу. Но Зарема требовала то новую машину, то мебель дорогую, то поездку на заграничный курорт, то золото с бриллиантами. Что заработает Мустафа, всё Зарема отбирает. А скандалить стала, словно шайтан в нее вселился! Дерево опирается на корни, а человек на родственников. Бедный дядя, чтобы не слышать ее брани, к нам в батраки стал наниматься по выходным, да возился весь день на огороде или в теплицах. Не знаю, сколько мои родители ему денег давали, но, видно, что-то он откладывал в заначку без ведома Заремы. Как-то раз поехал Мустафа воскресным днём в большой город на хозяйственный рынок электропилу починить и привез Алабая.

…Помню тот день очень хорошо. Весна оказалась теплая, деревья стояли белые от цветов, дружно жужжали пчелы. Ароматы тюльпанов, нарциссов смешивались с привычным запахом навоза. День плыл своим чередом, сонно клонился к вечеру. Тихо и спокойно было на нашей улице, только вдалеке на пастбище иногда блеяли овцы и лаяли собаки. Мне показалось, что счастье пришло в этот мягкий ласковый день на нашу землю, и сама природа как будто говорила каждому: «Селям алейкум, мир вашим домам».

Вдруг раздался истошный крик Заремы:

– Ублюдок недоделанный, что ты привез, куда деньги потратил?

Мать манты лепила, а я ей помогал, но бросили мы тесто, выскочили на улицу. Соседи прибежали, интересно всем стало. А Мустафа стоит спокойно возле машины и держит в руках большой серый шерстяной ком из старого одеяла. И жену успокаивает:

– Тише, Зарема, я подарок тебе и дочкам привез.

Разворачивает он свёрток, а из него четыре широкие белые лапы в стороны торчат, нос пуговкой и две черные бусинки вместо глаз. И гордый такой Мустафа, довольный, будто светится весь. Поглаживает пальцами мохнатую мордочку, криков Заремы не слышит.

– Дом охранять будет! Я его назвал Алабаем.

Вечером дядя пришел к нам кофе пить и рассказал, что на городском центральном рынке города в тот день как раз породистыми собаками и кошками торговали. Увидел Мустафа огромного рыжего флегматичного пса с крупной головой, похожей на бычью. Подошел, спросил, что за собака. Хозяйка ответила, что порода называется «московская сторожевая». В манеже рядом с великаном копошились шерстяные серые клубки, попискивали, мяли друг друга широкими белыми лапами. Спросил Мустафа цену, но такая цена оказалась высокая, что у него глаза на лоб полезли. Долго ходил он вокруг. Все уйти хотел, да ноги сами к щенячьему манежу несли. Придет, встанет рядом, на рыжего пса смотрит. Так два часа рядом и проходил. За это время почти всех щенков купили. Порода хорошая, редкая. А один остался. Подозвала его хозяйка и тихо говорит: «Щенок бракованный, никто покупать не хочет. Возьмешь недорого?» Как рассказал дядя, у породистых щенков «москвичей» в середине морды должна белая полоса проходить, сама морда белая, и только глаза черными кругами, чтобы закрыты были. Это называется «маска».

Последний щенок мало того, что слишком мелкий и шустрый оказался, но еще и без «маски». И пятно белое только на лбу было в виде звездочки, как у нашего бычка. А на черных свисающих губах-брылях – светлые веснушки вместо положенной белизны. И нос черный, с каким-то бесформенным пятном вокруг. Его никто покупать не захотел. Но Мустафа его сразу присмотрел – самый подвижный в манеже был. Остальные лежали и спали, словно набитые ватой игрушки, а этот, с черной мордой, никому спать не давал, тыкался в сетку, всех тормошил, даже тявкал. А когда щенки начинали ползать, недовольно скулили, забивался в уголок и засыпал. Будто понимал что-то.

Конечно, дядя мой щенка тут же забрал, хозяйку о прививках расспросил и еще в клинику заехал, вакцину купил. Я спросил дядю, а почему он назвал его Алабаем, ведь это порода такая. Тоже из сторожевых, волкодавы. На это дядя ответил, что слово понравилось. Хозяйка ему сказала, что есть в нем кровь знаменитых алабаев, которые овец в горах пасут.

…Пришла осень. Дядя мой стал спокойным и счастливым, возился со своим Алабаем, воспитывал. Да и Зарема меньше ругалась. Видно, пришелся этот пес их семье по нраву. Вырос он и взаправду огромным. Рыжая широкая спина, серые подпалины по бокам, а лапы, брюхо и пушистый хвост веером – белоснежные, чистые. И грудь белая. А морда черная, страшная, с отвисшими брылями. И слюна тычет, и глаза красные. Сначала думали, что болеет Алабай глазами, но ветеринар объяснил, что у этих собак экстерьер такой: нижние веки отвисают, видны кровеносные сосуды. Забыл сказать, что мой дядя Мустафа тоже рыжий. В веснушках весь, волосы светлые. И профиль у него не восточный – больше на европейца похож. Бывают среди нас такие. В общем, они оба с Алабаем как-то подошли друг другу. Оба большие, необычные. И слушался пес его безоговорочно, будто по глазам понимал.

Участки у нас за домами просторные. Мне нравилось наблюдать, как тяжелый Алабай за дворняжкой гонялся и по-щенячьи на передние лапы припадал. Но слишком большой был, уставал быстро. Дворняжка потом на него наскакивал, рычал, тявкал, а тот на спину ложился и лапами отмахивался. А потом дворняжку за уши таскал. Интересно смотреть было.

А Зарема, хоть и притихла, всё равно не успокоилась до конца. Как зайдет за луковицей, так жалуется моей матери Анифе, что эта тварь рыжая их семью объедает. Жрет, мол, много. По кастрюле в день. Но Мустафа жалобы Заремы не слушал. Как идет с работы, обязательно где-то сахарную кость Алабаю купит. Или обрезь говяжью. У нас в поселке над Мустафой даже смеяться стали: «Ты своего Алабая больше, чем жену и дочерей, любишь». Дядя только отшучивался. Смеяться-то смеялись, но приходили смотреть каждый день. Любовались. А потом, кто позажиточнее, тоже себе таких собак купили.

Но, правду сказать, дядин Алабай самым умным оказался и самым крупным. Только вот морда больно страшная была, не по породе. Впрочем, охранял он хорошо. Его трубный лай часто на всю округу раздавался, других собак поднимал. А Зарема вообще ругаться перестала, когда Алабай со двора воров прогнал. Цыгане тогда на машине подъехали, во двор прокрались и ковер с веревки потащили. Как увидели Алабая, бросили и убежали. Но он одного за ногу успел цапнуть. Говорят, тот захромал сильно.

…Прошло несколько лет. Наступили тяжелые времена. Многие разорились в тот год. Зульфие даже ресторан хотела закрыть, повара уволила, сама готовила и подавала – мало посетителей было, платить нечем было. Мустафа постоянно работал, да все меньше и меньше денег домой приносил. И если мы еще как-то держались за счет птицы и огорода, то дядя мой тянул лямку из последних сил, надрывался. Зарема огородом себя не утруждала, живность не разводила. Говорила, грязь от птицы одна. Сначала Зарема продала за бесценок свои шубы, потом золото с бриллиантами. А как совсем есть нечего стало, оставила праздную жизнь и пошла в ресторан к Зульфие посудомойкой – за еду. Говорят, всех своей бранью достала, но держали ее там, потому что родственницей хозяйке приходилась, а у нас не принято родственников обижать. Улетучилась ее красота, словно листья с яблони в конце декабря. Одна сухая кожа на смуглом лице осталась, да злые черные глазищи. Дочки уже взрослые стали, в старших классах учились. Одна рыжая была, лицом и характером в Мустафу удалась. Красивая, добрая, покладистая. А вторая красотой не вышла, сутулилась сильно. Злая, как мать.

Однажды приехал Мустафа со стройки, где работал, вывалился из машины кулем на дорогу и на четвереньках в дом заполз. Зарема сразу раскричалась – думала, пьяный. А он спину сорвал. Да так сильно, что встать не смог. Машину во двор мой брат им загнал. Стали мы все суетиться вокруг Мустафы, а потом врача вызвали. Помочь ничем не смогли, а он стонал сильно и плакал от боли. Пока «скорая» приехала, два раза сознание терял. Даже Зарема притихла. Пролежал тогда мой дядя в городской больнице месяц. Я с разрешения муллы службы пропускал, ездил к нему, от Зульфие корзинки с едой привозил. Грустный дядя был в больнице, и только оживлялся, когда я ему об Алабае рассказывал. Он обратно продукты в корзинку складывал и велел Алабаю отнести, подкормить. Говорил, в больнице еды хватает.

А потом я и сам заболел бронхитом, две недели дядю не видел. Вернулся Мустафа совсем худой – одна кожа и кости. И постаревший. На впалых щеках седая щетина. А еще через неделю они с Заремой машину продали.

…Наступила зима. Мустафа сторожем устроился, зарабатывал мало, копейки приносил. Зарема из ресторана ушла, она где-то в богатых семьях убиралась за малые деньги и продукты. Мы что могли, отдавали им, но сами тогда тоже скромно жили. Мясо раз в неделю видели. Есть почти нечего было. Одна крупа да макароны. Но, как мне кажется, хуже всех тогда оказалось Алабаю. Мяса для него никто не покупал, а пиала пшенной каши его не спасала. К весне от верного друга Мустафы остался скелет, обтянутый обвисшей грязно-рыжей шкурой. Да и не бегал он уже, лапы не держали. Лежал целый день под стеной дома. Иногда лениво побрехивал на прохожих. Морда его стала грустной, глаза потускнели. Превратился он в больного постаревшего пса, как и его хозяин.

Как-то раз утром нацепил Мустафа на своего верного Алабая намордник, надел поводок и потащил куда-то обессиленного пса прочь из дома. Я видел, как они шли по улице – сгорбленный постаревший дядя Мустафа и вихляющий костлявым задом Алабай. Зарема проводила их молча. Вернулся Мустафа вечером один. К нам пришел и рассказал, что Алабая отвез на мясокомбинат в город. Попросил работников забрать на охрану, мол, хороший пес, молодой, но кормить нечем, семье не хватает. Охранники Алабая забрали. Говорит, пошел он за охранником и даже на Мустафу не оглянулся. Будто обиделся на него за такое предательство. Запил после этого дядя сильно. Нельзя нам, крымским татарам, пить, Коран не позволяет. Мустафа верующим был, все обряды соблюдал. А тут, словно стержень из него вынули – пил и спал. Иногда где-то подрабатывал, и снова водку покупал. Зарема поседела, сгорбилась.

Через месяц, ближе к лету, Мустафа пришел в себя, на работу сторожем устроился. Прошло еще три месяца. Дядя хорошую работу нашел – в нашем городке на овощном складе учетчиком. Однажды послал его хозяин в город по каким-то делам. Не выдержал Мустафа и к мясокомбинату пришел, не надеясь увидеть Алабая живым. Каково же был его удивление, когда нашел он своего верного друга красивым, откормленным, веселым. Бегал тот по территории, кошек гонял, колеса заезжающих грузовиков обнюхивал. Кто-то из охранников вынес ему миску с едой, тот радостно завилял пушистым белоснежным хвостом. У Мустафы сердце болезненно сжалось. Но не стал он к забору подходить, в кустах спрятался. Надеялся, что Алабай его не заметит. Простоял так минут двадцать, нагляделся, как тот ест да по территории бегает, как с охранниками заигрывает, хвостом машет. И побрел себе к остановке автобуса, опустив голову.

Пить Мустафа перестал. Обрадовался, что Алабай живой и снова такой здоровый, сильный. Но как выдавалась оказия в город поехать, обязательно подходил к ограде мясокомбината, становился в сторонке, за кустами, и во все глаза смотрел на своего Алабая. Как-то не выдержал, пришел к нам поздно вечером, сел рядом с отцом, заплакал. Сказал, что не по нему эта собака вышла. Больно уж умен да велик. Ему и хозяин такой нужен был. Путевый. А он, Мустафа, невезучий оказался, слабый. Не только со своими бабами не справился, еще и пса дорогого чуть не уморил.

Не знаю сейчас, что и сказать на это. Любил он Алабая больше, чем свою жену. Да и за что было Зарему любить? Она только лаялась да деньги требовала. Не довольствующийся малым не найдет ничего. Если бы меня спросили, почему Мустафа такой неудачник оказался, я бы сказал, что это Зарема во всем виновата. Вон, моя мать Анифе никогда отцу не перечила. Во всем поддерживала. А если и говорила что-то против, так я и не слышал никогда. Тихо они спорили. Потому и не голодали мы. И братья себе дома построили. А красавец Мустафа со всеми своими талантами так в люди и не выбился. Посмешищем городка стал. И будто интерес к жизни потерял. Говорил мало, отощал, поседел совсем. Глаза потухли. А я любил и жалел дядю Мустафу и всегда молился за него. Душевный он раньше был, веселый. Особенно, когда Алабай у него жил.

Однажды уехал Мустафа в город и не вернулся. Ни на следующий день, ни через неделю. Зарема отказалась его искать, снова ругаться стала, бездельником мужа назвала. Поехал тогда мой отец в город, в морге нашел. Потом были похороны.

В справке, которую выдали моему отцу, написали, что умер Мустафа от обширного инфаркта. Говорят, охранники обнаружили его возле мясокомбината в кустах утром. Странно, что при жизни Мустафа почти изгоем стал, отверженным, его жалели и обходили стороной, а на похороны чуть ли не весь городок пришел. Его усохшее тело в гробу накрыли нежнейшим зеленым шелком, мои мать и отец сидели рядом, словно самые близкие ему люди, а Заремы будто и не было – она казалась тенью у его гроба. Соседи и знакомые приходили, говорили: «Алла рахмет эйлесин, алла сизге сабыр берсин – пусть земля будет ему пухом, пусть Бог даст вам терпение», – и, попрощавшись с нами, выходили прочь.

Женщины во дворе готовили поминальный обед, и тихо было, никто не говорил – не о чем было. Все чувствовали горечь и сожаление, будто с Мустафой ушла из городка в тот день радость. Я на похоронах сильно плакал и дал себе и Мустафе слово, что поеду в город и расскажу Алабаю, как сильно хозяин тосковал по нему и умер от этой тоски.

С разрешения муллы собрался на следующее утро, мясокомбинат нашел быстро. Увидел будку охранников, забор, территорию с машинами. Возле забора росли кусты, в которых Мустафа прятался и за Алабаем наблюдал. Вот только Алабая не было. Бегали по двору какие-то дворняги. Может, спрятали его, чтобы людей не пугал? Подошел я к охраннику, представился, стал расспрашивать. После того, что он мне рассказал, сердце мое заболело, а глаза снова наполнились слезами. Оказывается, в тот вечер, когда дядя пришел посмотреть на своего пса и погиб от разрыва сердца, – почувствовал Алабай смерть хозяина, беспокойный стал, к забору все бегал, черную морду задирал и воздух нюхал. Говорят, собаки хорошо смерть чуют. А мертвый Мустафа в это время в кустах неподалеку лежал, коченел.

Когда стемнело, охранникам меняться надо было. Приехал на смену Семеныч, бывший афганец. Был он из всех самый злой. И оружие именное имел. Не знаю, что там произошло на самом деле, но, говорят, пьян был Семеныч в тот вечер, на смене отоспаться хотел. Алабай выпивших не любил, кидался. Вот он Семеныча за пальцы и прикусил. Охранник сам видел, как закричал Семеныч не своим голосом, вырвал пистолет из кобуры, выстрелил и в белую грудь собаке попал. Алабай заскулил, завертелся от боли. А Семеныч, не раздумывая, его вторым выстрелом в голову добил. Никто ничего и понять не успел, только стояли все и молча смотрели. И слова никто не сказал. Что говорить, если злое дело сделано?