Затерянный исток

Амина будто подпитывалась его растравленностью. Вчера он отпраздновал свадьбу с Хатаниш, с трудом выдержавшей долгую церемонию. Отчего они столько тянули?..

– Лидером ты хотел быть всегда, только вот зачем? Ты счастья всем все равно не принесешь, да своими действиями и не пытаешься это сделать. Что для вас власть, если не статус и не ощущение своей избранности? Себялюбие. Ты желаешь менять чужие жизни к лучшему… Лучшему для кого? Почем тебе знать, что лучше?

Арвиум не без отравленного удовольствия наблюдал за метанием ее идей, на легкое безумие ее земной ипостаси и детскую порывистость суждений человека, который не сталкивался с жестким отпором и подлинной запутанностью настоящего выбора.

– А людям, которые живут в слепоте, которые своих детей закапывают в песок, чтобы не кормить, лучше знать? Или твоей Лахаме, которая умеет только прелюбодействовать с юношами?

– Прелюбодействовать… Что это за слово?

Арвиум расхохотался.

– Вот для чего вам духовные лидеры.

– Нам духовные лидеры не нужны, нам нужна свобода.

– Свобода нужна только дикарям. Человеку же нужны…

– Кандалы?! – процедила Амина.

– Ориентиры.

– На тебя, разумеется.

– Жрицы упиваются своей близостью к природе, но сами застряли в скотстве вседозволенности.

– Мы просто живем. А ты, никого не спрашивая, хочешь перескочить… Удивляясь и завидуя нашей полноте.

– Чем больше людей, тем больше для них нужно правил. Иначе настанет скотный двор.

– Это бесчеловечно.

– История жаждет перемен. И если никто не осмеливается… Придется кому-то начать.

Глаза Амины с горечью сузились.

– Вот ты и перечеркнул все. Ты просто строишь мир под себя и для себя.

– Понимай, как знаешь.

Он упивался ее недоступностью, но это только провоцировало на беспрепятственное получение желаемого. Арвиума не остановили высокие идеалы, не зародилось уважение, которое он, судя по увиденному в Сиппаре, должен был питать к ее чистоте. Ничего не изменилось со времен, когда он покупал местных женщин в походах. За набором необходимых Амине черт он не желал разглядывать самобытность, хоть и вполне наслаждался ей.

Будто нависая над ней, он продолжил:

– Не возьму в толк, к чему нам эти излишки, эти дворцы и украшения из металлов.

– Каждый, и ты в числе первых, хочет жить в стенах, которые защитят от диких кабанов. И позвать лекаря, если заболит брюхо.

– Земля нам дает достаточно.

– А во время засух она тоже достаточно дает? И во время воин, когда и свои и чужие выносят ячмень из погребов?

Арвиума продолжали околдовывать ветер этого препирательства, всклокоченный вид Амины и подспудная обида на что-то, чего он не в силах был разобрать.

– Не могу понять, почему любое мое слово вызывает в тебе такую бурю. Переизбыток приводит к накоплению, а накопление – к роскоши.

– Только вот переизбытка добились те, кто изначально пытался что-то заполучить. Без неудовлетворенности и стремления ввысь мы бы никогда не обрели разум.

– Тебе ли что-то говорить, закормленная белоручка. Ты уже сама себе противоречишь. Что же ты хотела заполучить?

Амина больно сжала ему кожу на ладони. Ее оттененная благородством миловидность вдруг переродком пахнула на него. Она воплотила нехитрое правило отца, которого помнила лучше матери, умершей при ее рождении – обороняться, когда кто-то нападает. Из себя она тянула это знание, когда было страшно и мерзко, но необходимо.

– Милосердие не в том, чтобы все были умеренно несчастны! Милосердие в том, чтобы дать другим жить свободно без груза общего для неописуемости наших проявлений.

– Но люди только себе пророков и ищут, – в тон ей ответил Арвиум, люто смотря на нее в упор.

– Это их дело.

– Как ты мне противна, – прохрипел он ей в ухо.

Неожиданно он схватил запястье Амины и, рванув, прижал ее к стене, нежно сдавив шею. Амина почувствовала предательски распухающее тепло ниже живота. Она через большое усилие воли вырвалась из этого склизкого цепляния исконных позывов. Арвиум нехотя ослабил пальцы.

– Как ты смеешь! – заорала она, отдышавшись и пригладив волосы с едва различимым рыжеватым отсветом. – Я жрица, а ты просто воин!

– В Сиппаре жрицы служат для услады мужчин, не более, – недобро смеясь, отозвался Арвиум. – Но ты слишком зажата для подобных практик. Спи спокойно, моя радость. Я отправляюсь на границу с Сиппаром.

Амина, казалось, не была удовлетворена.

– Почему ты убиваешь людей? Потому что тебе сказали, что так можно? И эта уверенность, как и уверенность в заповедях, усмиряет твою совесть?

– А почему мы животных убиваем? Ради еды.

– Но ведь ты не ешь убитых тобой.

– Так всегда было…

Амина сжала рот.

– Очень слабое объяснение.

– А вопросы твои глупы. Я защищаю Умму и приумножаю ее богатства. Я никого не убиваю намеренно.

Амина взялась за плечи.

– Ты просто пресыщенная девчонка, которая может только разглагольствовать, – с безразличием, свалившимся на смену ярости, довершил Арвиум этот поединок, ощущая благодушие победителя.

– Чужие недостатки часто являются нашими собственными… Заложники времени и чужих ожиданий – вот кто мы. А почти все знание о природе вещей для нас – дымка. Только не все имеют смелость осознать это.

Закатив глаза, Арвиум удалился.

15

Его провожали с почестями, а Арвиум с вызовом и неодобрением смотрел на стареющего Сина, все более фанатично цепляющегося за трон по мере одряхления. Прежде Син являл собой столп, искрящийся силой и здоровой непререкаемостью, настолько изящной, что никого она не затрагивала, и Сину прощались даже весьма жесткие поступки. Никто прежде не ставил под сомнение правление столь харизматичного лидера, отпечатанного на барельефах вместе с семьей и даже воспитанниками, что сближало его с народом. Казалось, их с Оей любовь безгранична и освещает даже самые отдаленные уголки Уммы.

О неповиновении Сину Арвиум не позволял себе даже задуматься. Но он был раздражен поведением Амины и, как в периоды усталости, воспринимал происходящее с более сумрачной стороны, посчитав, что в этот момент его все ненавидят, что побудило ненавидеть всех в ответ. Оя перехватила взгляд воспитанника, поджала губы, но промолчала. Благодаря скопищу Амины, Арвиума, Галлы и сперва нежеланной Иранны она обрела, как ей казалось, большой дом, наличие которого в Сиппаре было чревато полной потерей прав распоряжаться даже собственным наследством и обязанностью беспрекословно терпеть любые вывихи отца, мужа или даже сына.

Арвиуму было, о чем молчать. Не только с мыслями о Хатаниш вернулся он тогда из Сиппара. В доме советника, похитившего Хатаниш, прежде, чем скрыться с возлюбленной, предводитель армии Уммы провел вечер с неким человеком, предпочетшем не раскрывать свое имя. Человек этот, мотивы которого не до конца были ясны Арвиуму, поведал ему занятную историю.

– Совсем недавно некий человек с Запада достиг в Сиппаре ощутимых высот. Его привечают самые родовитые дома, а владыка города сажает его за столом по правую руку от себя. Этот человек, – размеренно лил незнакомец патоку своей речи, – первым в мире осмелился исповедовать единобожие.

– Что это значит? – спросил Арвиум. – Единение всех известных богов?

– То, что многоголосие наших божеств и духов решил он заменить одной высшей силой.

– Меня мало интересуют бредни сумасшедших, – отрезал уставший Арвиум, вяло соображающий, как вызволить отсюда Хатаниш и не нарваться на погоню. – Мало ли чудаков разглагольствует, чтобы…

Незнакомец сузил глаза.

– А то, что это старший сын Сина, тебя не интересует тоже?

Арвиум молча смотрел на незнакомца, который, казалось, был слегка разочарован произведенным эффектом, но не намеревался сдаваться, преследуя, очевидно, свою потаенную цель.

– Я думал, он – калека… – неуверенно произнес Арвиум. – Заточенный в дальних землях.

– Если и есть у него какие-то странности, то не больше наших, да и, скорее, в поведении. Его случайно покалечил отец, когда тот еще спал в колыбели. Но рука прекрасно зажила… Слишком Син ожидал своего первенца. А потом стер его даже из хроник. А заточили его на самой границе, на стороне Сиппара.

– И что же? Что до него? Оба сына Сина, какие бы они ни были, не имеют права на наш престол.

– По законам Сиппара именно старший сын царской четы только и имеет право править братским городом.

Арвиум поднял на незнакомца глаза, доселе опущенные в деревянную кружку с пивом.

– Ты пытаешься склонить меня на сторону мятежного принца?

Незнакомец прищурился.

– Син не любил сына с самого рождения. Я видел, что никаких телесных повреждений, кроме слишком длинных конечностей и пальцев, принц не имеет.

– Зачем же отец заточил его в крепости?

– Быть может, опасаясь влияния мальчика с особенным воображением на устои Уммы.

Арвиум задумался.

– Не верится мне в это. Син, по сути, узурпатор, так с чего ему бояться сына, который имеет еще меньше прав?

– Сына, который получил большую поддержку у соседа – врага. Так или иначе, но идеи мятежного принца взбудоражили Сиппар, у него много последователей. Быть может, мы ожидаем своего героя, который придет и осветит жителям обоих городов дальнейший путь, который назрел, но который нам страшно воплощать. Города наши – братья, разделенные травмирующей чертой.

Арвиум зачарованно слушал это повествование.

– Принц силен… Открыто смеется над великим пророком Хавераном, говоря, что отчего-то никто не видит, что ни одно его пророчество до сих пор так и не сбылось.

Арвиум оживился.

– Я слышал, что он пил мочу кобыл в течке, чтобы отбить у себя тягу к женщинам и сосредоточиться лишь на науках… Но в итоге вовсе лишился пола, став чем-то средним.

– Хаверан стал бесплотным духом, пожелав узреть больше, чем доступно смертному. Пожалел ли он об этом, до нас не дошло…

– Никто не проектирует будущее, а только настраивает под себя. Хаверан же недоговаривал в каждом своем пророчестве, так что его можно додумать как угодно.

Незнакомец недовольно замолк. Дерзость чужака уязвила его.

– А ведь правда… – продолжал он нехотя. – Ни одно пророчество не сбылось. Быть может… здесь безбожники правы.

– Но многие свято верят, что город навсегда станет легендой, пав от круглого огня, метущегося с неба. И как там дальше? «Город будет опален огнем без дыма, и рыба всплывет мертвая». На мой взгляд, здесь речь о небесных явлениях во время дождя. Тех, которые порой влетают даже в дома. Ничего выдающегося.

– Пророчеству сотни лет, а мы до сих пор топчем землю. Мы так остервенело и почти с надеждой ждем конца света, что становится смешно. Может, потому это пророчество Хаверана и стало таким знаменитым. И может, все произойдет совсем иначе… И странному юнцу удастся то, что не удавалось ни одному великому герою, воспетому в эпосах. Перекроить сознание ныне живущих… Ознаменовать новую эру.

Арвиум тогда беззлобно назвал своего собеседника мечтателем и удалился. Но и спустя недели продолжал размышлять о сказанном и особенно о недоговоренном.

16

Мельяне было неинтересно заниматься Иранной. Слишком давящим оказалось бремя материнства, еще невыносимее, чем передача из ее рук заговоренного символа власти. Переписка с матерью не спасла Иранну от тоски по дому и озлобленности на родительницу и остальной мир. Своей словоохотливостью она остервенело старалась загромоздить все пространство от стен до потолка, вторгнуться в чужое внимание и непременно закрепиться там, замещая отсутствие себя в матери.

Покинутая матерью, скорбящая об умершем отце, Иранна постепенно стала непримиримой в выражении собственных чувств и неудовольствий, но не по отношению к матери, при мыслях о которой до сих пор сжималась и теряла дар речи. Мельяна была ирреальным божеством, и, чем большей холодностью она обдавала дочь, тем более пронзительно та пыталась исправиться ради нее, чтобы доказать, как несправедливо мать относится к ней. Иранна до сих пор каждый день ждала, что вот-вот вновь объявится в здешних краях Мельяна, взяв под защиту и ее, и всю Умму.

Когда испуганную Иранну доставили во дворец, всеобщая реакция обдала сдержанностью, граничащей с льдистостью. Даже Амина, единственная девочка, приближенная к трону и освобожденная уже от игр с Арвиумом и Галлой, обособившимися в мужском мире тренировок, не спешила принимать ее. Да и Иранну не прельщала отстраненность Амины, а фантазии не хватало для осознания, что таится за глазами, жадно впитывающими любое проявление человеческой жизни. Амина была неразговорчива и потому не поражала ни с первого, ни со второго взгляда. На островах юности лед между ними оттаял, Амина перестала бояться порой бездумной оголтелости дочери своей единоутробной сестры. А Иранна перестала расценивать неспешность тетки как забитость. Иранне было неинтересно разбираться в причинах нравов и явлений – она не прислушивалась к другим, а лишь читала им тирады, глубоко ранясь неодобрением в свою сторону. Столкновение с социумом – криво слепленными умозаключениями других, которые никак не сочетались с их личностями и мечтами, стало самым невыносимым, но и самым интересным, что пришлось пережить обеим.

Амина продиралась к Иранне сквозь ее болтливость и грозность, сквозь предубеждение. Они часто оставались вместе, брошенные всеми. И через отстраненность, отторжение, убежденность Иранны, что Амина претендует на ее место, прорвалась к ее незащищенности, мягкости, запрятанной под покровом отчасти напускной непоколебимости. Амина со всеми жаждала быть ближе, чем позволяло положение – с младенчества одинокая девочка, запертая в своих иллюзорных мирах. Дружелюбное безразличие Амины к Иранне уступило место бережной жалости, когда она поняла, что на самом деле означают богато расшитые наряды и предания о принцессах минувшего. И что высокое положение вовсе не сотрет ни боли от смерти отца, ни предательство матери, ни склизкое ожидание предопределенной кем-то другим участи.

Воспитываясь во дворце с обилием прихвостней всех мастей, Амина, вместо того чтобы польститься на обманчивое внимание к ее статусу, чувствовала себя покинутой и научилась мириться с этим. Тем удивительнее и слаще было откровение, что люди отвечают, если их спросить и улыбаются в ответ на проказу. Тяготея к тотальной тишине, Амина прикипела к напыщенности Лахамы и многоголосию Иранны, хоть с Иранной особенно не о чем было поговорить наедине, в отличие от безбрежности Лахамы.

Иранна состояла во внешнем, земном, держа в уме все дворцовые интриги и всех торговцев сердоликом. Принцесса будто просыпалась, чтобы послушать новости дня – кто и почему умер, кто нарушил общественную договоренность, а кто соблазнил чужую жену, из-за чего потом был изнасилован ее мужем с одобрения совета города. Женщины, окружающие Амину, зазывали ее в необходимость удобно устроить быт и быть вовлеченной в жизнь знати. Но небеса с их неизведанностью манили куда сильнее. Амина переросла полупрозрачный период наслаждения экзотическими тканями и сплетнями, потому что подспудно чувствовала польщенность от сопричастности с другими людьми. Но душа ее парила в иных измерениях. В культе общественного она осмеливалась тяготеть к индивидуальному, понимая всю важность сплоченности и восхищаясь ей. При этом Амина осознавала, что индивидуалист угрожает выживанию в период засухи или потопа, хоть и лучше всех умеет, отпустив свой разум, дойти о чего-то уникального, чем толпа, забившая его насмерть, станет затем упиваться.

17

Арвиум возвысился над произошедшей катастрофой. Поле было усеяно его побежденными воинами. Он их не уберег. Согнутый в плечах, он медленно побрел в никуда, едва перебирая стройными ногами. В спутанном сознании, припорошенном, сожженном будто прошлым, воспоминаниями, всей жизнью, стертой на эти невыносимые минуты, брезжил захватывающий образ все подмечающей кареглазой девицы. Позади остались поверженные. Ему казалось, что и впереди пустота, Умму сравняли с землей. Щемящее и зловещее чувство, что нет больше дома. И как насущно вдруг стало в него воротиться… Распухнуть в нем, заняв все внутренности. В край низкорослых построек песчаного цвета, пронизанных разветвлением канализации. В край, пораженный спесью и разнузданностью богатых. В край вознесения и убожества.

Сквозь уродливую вуаль бойни, кровь, брызгающую ему в рот из чужих располосованных вен, сквозь раздробленные кости противников видения прошлого чудились особенно кристальными. Через солнце в короне гор небо слилось с этой бесконечной теменью стонов и проклятий, когда само существо Арвиума будто перерождалось в нечто омерзительное благодаря расточаемому вокруг смраду. Над головой возвышались разъеденные глиняные скалы, выточенные по образу природы, но будто размозженные смертоносными камнями из катапульты. Он уже давно привык к такому… Но изумление от масштаба этого мига перечеркнуло холодное понимание происходящего.

В брызгах чужой слюны Арвиум вырвался на свет свободы. Едва не впервые в его блистательной, забитой лицами, событиями и чужими излияниями жизни мелькнула предтеча догадки, что все это – тлен. Да, он притягивал своей животной слаженностью, своим самоутверждением и высотой. Но он свято верил в мечту о власти и ее животворящую, осмысленную силу, утвержденную в нем то ли в глубоком детстве, то ли еще до рождения, в самом нутре. Эту честолюбивую мечту он умудрился облагородить самим фактом ясности своего стремления. Оробевшие синие глаза по-новому взглянули на материи, с самого детства воспринимающиеся нерушимыми столпами. Странно, что Галла, выросший в той же среде, не проявлял ни к власти, ни к обилию женщин особенного интереса. Должно быть, родители давно внушили ему, что он непременно возглавит Умму, ему не из-за чего было начинать борьбу с химерой. А, быть может, что-то внутри невидимых структур его нутра было отлично от не всегда беспримесного огня Арвиума.

Амина в понимании военачальника армии Уммы олицетворяла инертное женское начало, тяготеющее к комфорту и счастливое просто от отсутствия потрясений… удачно устроившаяся образованная женщина, она определенно привлекала внимание. Но ее истинный портрет в истовой жажде мысли, выдавленной на глине клинописи, выходил куда более усложненным, чем его истошная вера в исконную роль женщины, счастливой от одной лишь беременности. Плеторическая Амина и живость ее ответов физически демонстрировали ему, с каким смаком она вкушала жизнь. Многое ей нравилось, она везде пыталась найти выгоду и удовольствие, умудряясь не вымараться. Даже оголтелость Иранны будто испрашивала у нее позволения разразиться очередной громогласной речью.

В отрочестве он больше задумывался о высоком, чем нынче. Нынче многоголосие каждого дня не провожало к этой роскоши. Арвиум с щемящим чувством странной ностальгии попытался вообразить, как возникла первая мысль в голове человека, чьи глаза были в тот момент устремлены к небу. Очищенное от мифов – квинтэссенции истории – общество, только создающее идеологию. Что было до? Амина со смешком пресекла бы эти измышления, заявив, что первая мысль, вероятно, возникла вовсе не в человеческом нутре, а в голове птицы, облетающей свои воздушные владения.

Амина… единственная живая душа. Противоположность сухости и даже злонравию Иранны. Странно, что, даже изобличая несовершенства мироздания, Амина сохраняла облик благонравия и какую-то неземную отстраненность от суеты насущного. Их долгие хождения по волокнам неясных ожиданий показались ему великой глупостью. В тот момент Арвиум уверовал, что они оказались опутаны непонятой, запретной страстью.

Он все брел домой, питаясь финиками с пальм, и вспоминалось ему древнее, как теперь казалось, но, может, лишь сотню лет насчитывающее предание об уставшем израненном солдате, из последних сил приникшем к благодатному берегу этих краев. Прибился он к дому неземной девы и без чувств свалился с коня у ручья. В Сиппаре Арвиуму поведали иной миф, который скрестился с впитанным сызмальства – о прекрасной королеве, которую утратил их народ. Утратил, когда кто-то набросил на женщину покрывало, и душа ее оказалась погребена под толщей ткани. Жители Сиппара, рассудив полезность такого исхода, тем не менее тосковали по утраченной силе своих матерей, создав образ Озерной девы из края лесов за высохшими горами. Скрывшаяся от пут Озерная дева, живущая в гармонии, когда-нибудь позволит странствующему путнику навек осесть в своем краю прозрачной воды и так же рухнуть к подножию вековых кипарисов. Или же он вытянет ее наружу за скользкую ладонь и позволит оглядеть изменившийся мир, более милостивый к ней теперь.