Затерянный исток

Лахама приподняла бровь, но не стала продолжать, начав иную ветвь темы:

– Думается мне, что древние, не разделяя богов и природу, были более правы, чем мы, возведшие свою тягу к сказаниям в непозволительное измерение религии.

Амина похолодела.

– Ты… отступничаешь?

Лахама устало улыбнулась, будто прощая Амину за ее непросвещенность. Темные кудри выбивались из-под краснеющей меди тиары, которую она медленно водрузила себе на голову.

– Для нас естественно обожествлять небо. Но что если есть на земле народ, подобный нашему, но нам неведомый, обожествляющий время? А, быть может, у них и вовсе нет богов, а они припеваючи живут и без них. Ты не думала о подобном раскладе?

Амина выдохнула, сделав отрицательный жест.

– Знаешь, я не зря тебя избрала. В тебе есть умиротворенное принятие универсума без излишнего замешивания в него своих природных мотивов и потребности выстроить отношения с другими людьми… Ты не будешь вырывать глаза тем, кто противоречит тебе. Это верно, потому что никто ничего не знает наверняка. И не будешь чрезмерно погрязать в ежедневных действах, не стоящих и слова, но беспрерывно обсуждаемых столь многими… Но будь осторожна – как только ты станешь Верховной жрицей, на тебя падет бремя не только выполнять красивые и бессмысленные ритуалы, но и сдерживать народ, чтобы не оказаться на пепелище общих захоронений бедняков.

Амина едва не задыхалась.

– Но… зачем мне это? Постоянно жить в страхе, придумывать вопиющие сказки, лишь бы меня не закидали камнями?

– Зачем?.. – Лахама приостановила перекатывание камешков в счетах, используемых для хозяйственных нужд храма.

– Да. Разве не лучше жить спокойно?

– А как ты будешь влиять на жизни черни?

– А зачем на нее влиять? Чтобы ограбить?!

Лахама рассмеялась. Амина поразилась переливам ее вариаций и смекалке, перетекающей в незащищенность.

– Это не по моей части. Меня привлекает воздействие на их умишки. И тебя должно, иначе делать тебе в этих стенах нечего. Иначе – только привилегия ради монет и раболепия, а это не может не развратить и самую кристальную душу. Хоть мне и жаль будет расставаться с самой сообразительной ученицей. Некоторые из оставшихся хоть и из родовитых семей, а способны только на бездумные кивания головой в такт бубну. Эти идеальные исполнители, которые верят во всю фантасмагорию, происходящую возле алтаря, не понимая, что находятся под завесой конопли.

– Верят? – переспросила Амина. – Или им все равно? И они не спешат вгрызаться.

– Но мне нужна та, – невозмутимо продолжила Лахама гладь своей безупречной речи, – которая расширит мифы, вплетет в них новые вкрапления иллюзии под стать себе. Или выдумает новые ритуалы. Это искусство, дорогая. Нереальность, становящаяся более настоящей, чем обыденный мир. Ремесло избранных. Поскольку мы, по сути, и не понимаем, в каком мире живем по-настоящему – в реальности или зазеркалье, которое так усердно создавали поколениями? И какой сочнее… Жаль только, что это со временем источится, затеряется в песках… Потерянное знание перестает нести свой несокрушимый свет и становится бесполезным, пока его не возродят через века… Если вообще возродят. Вечно наши идеи жить не будут. А потом они придут на ум новым поколениям, и они уверенно будут считать себя первопроходцами.

– Почему ты так убеждена, что религию создали люди?..

– Но не сама же она возникла, как и все остальное, что ты используешь каждый день. И уж явно не снизошла с неба с готовым набором ответов. Потому что в ее основе – наша беспомощность перед фактом наличия собственной жизни. Что позволяет жить во вне, в наркотических мирах, скрашивающих травмирующую реальность. Это символизм, записанный в историю и исковерканный узколобостью.

12

Взгляд Лахамы обволокся сожалением. Она припомнила события до этих вычурных диадем, которые теперь озвучивала как назидательные легенды предшествующего.

Все свое девичество, когда полагалось запевать песни за плетением сетей, она вглядывалась в мутные отблески потухающего над водой солнца и все размышляла о механизме, заставляющем все сущее танцевать в устрашающей гармонии. После необременительного посылания улыбок местным молодцам Лахама не бежала с ними к берегу залива для плясок, а прорывалась в библиотеку города, таящую сокровищницу проблесков. Амина догадывалась – что-то произошло за этими толстыми стенами, и Лахама забросила учение. Зато вступила в удалую борьбу за честолюбие.

Лахама смотрела на Амину с не упускающей ни одного ее движения настороженной нежностью. Она видела, как заражает Амину своим безрадостным взглядом, не принимающим на веру ни один постулат. Но не могла побороть искушения, чтобы предостеречь ученицу, восторженную несмотря на сдержанность и напускное порой здравомыслие, когда изнутри ее сжирали собственные непроизнесенные слова. Постепенно Лахама стала одержима тем, чтобы и после ее ухода ее идеи не канули в небытие.

Лахама рассмеялась. Она показалась Амине совсем молодой.

– Вышло, – заявила она, – что истина слишком многогранна, чтобы утверждать ее. Чтобы до конца осознать то, что не прошло через твое сердце и разум, не пережито, не передумано. Универсальных ключей к познанию нет… Оно дается тяжелой учебой, в том числе чувственной. Познавая, можно и не познать. И я в определенный момент перестала притворяться перед ней. Я хотела проповедовать истину, но мне запретили.

– Кто?

Лахама не ответила.

– Я поняла, что мироздание пронзает сеть образов и зачатков сознания, как в нашей священной реке. Что все – энергия. Что все – одно и то же. Не только материальный мир, но и даже время, пространство, будущее. Все это перерождается так же, как и мы. Все запоминается, отпечатывается, ничто не умирает. Здесь нет ничего статичного. Изменение и рост – непреложные законы, как и то, что смерть – лишь этап.

Амину зачаровывала плавная патока ее исповеди, захлебывающаяся в себя. Но и будоражил вопрос, в каких тайных табличках прочла это ее наставница.

– А каждый ли может увидеть это, опоенный травами?

– Каждый может увидеть, но не каждый – понять. Для этого нужно знать, где ищешь.

Амина смолкла. Ее скребанула мысль, не лукавит ли здесь Лахама? Она ведь запрещала раскрывать увиденные секреты, потому что жриц перестанут почитать и бояться как богов. А кормиться самим, выгнанными из храма за ненадобностью, никто из них не хотел.

Лахама продолжала:

– Все мы родственники. Подобно тому, как человек родственник самой крошечной землеройке, так человек и родственник времени и энергии, другим планетам. Только разделение произошло древнее, чем возникла жизнь. Энергия живет в нас подобно механизму, заставляющему дышать. В природе все функционирует по похожим законам. Все это уникальная надсеть, взаимосвязь всех проявлений и создавшей нас, и созданной нами жизни, то, что запечатано в пропамяти, но что блокирует разросшийся наш разум. Нет раздельного материального и духовного миров. Их разделение – великая иллюзия. Они пронзают друг друга. Мы несем в себе не только груз предыдущих поколений, невиданным образом отпечатавшихся в нас, но и собственные, накопленные годами наблюдений, обучения и взаимодействия с ближними навыки.

– Но общество просветленных существовать не может, – в какой-то вялой озлобленности отозвалась Амина, сама чувствуя, как низко то, что говорит она после проповеди своей предводительницы.

– Эти разговоры – отражения нашей злости и бессилия перед правдой. Ты говоришь это, потому что такого никогда не случалось. Это не означает невозможности произнесенного. Просветленный все равно остается человеком, который любит мед. Мы привыкли видеть страдание и всерьез считаем, что общество счастливых и здоровых существовать не будет, потому что нас душит зависть, а ужас собственного положения притирается и становится привычным.

– Но кто-то же должен обеспечивать другим ресурсы.

– Развитие не стоит на месте. Мы как раз и должны стремиться не к тискам, а к неоспоримой образованности, чтобы как можно больше людей понимали жизнь. Только в этом и будет спасение и обхождение столь многих проблем. Душа у человека не одна. Их несколько у развитого, а у глупого, слепого лишь осколки.

– При этом ни у одного общества нет настоящей цели, – отозвалась Амина, силясь подражать тону наставницы.

– Это тоже верно. Но я хочу сказать другое… Тяжело объяснить. Даже узнавая истину, люди ее не понимают. Или понимают неверно. Я, как и ты, вижу только свою ограниченную часть этого явления. Точно так же истинные, проверенные временем слова любви кажутся надоевшими.

Лахама, окрыленная произнесенным, улыбнулась внутрь себя.

– Когда я пыталась постичь взаимосвязь и первопричину событий, наткнулась на таблички, столь древние, что поразилась, как давно в людях уже было сознание… на каком-то колдовском переломе от животных к нам, или еще древнее.

Амина вздрогнула, пытаясь отогнать от себя ужас от допущения, что сознание было с ее предками не всегда…

– В древнейших записях читала я о затерянных в джунглях дворцах с захороненными правителями в масках. Они любили вызывать транс, но он был примитивен. Жрецы обманывали их, что это лучший способ. У правителей были галлюцинации от недосыпа, но им не открывалась истина. Тем правителям можно даже позавидовать – перед ними все было ново, все было чистым листом. Мы думаем, что узнаем достаточно много, чтобы чувствовать себя уверенно, но это не так. С развитием мы утрачиваем сакральные знания, восхищение жизнью, страх перед ее тайнами. Разум вытесняет дух…

Амина покладисто слушала, с трудом воспринимая эти наслоения разом.

– В древних текстах читала я и о жрице, которая как-то вошла в транс до такой степени, что узрела истину. Она вышла из транса, не шевелилась и только больными изумленными глазами смотрела в свод храма. Ее пытались кормить, но она не ела и не пила, просто лежала и иногда что-то бормотала. Потом она умерла от недостатка воды.

Лахама саркастически рассмеялась.

– Правда в том, что сказание это выдумали те, кто не имел представления о поведанном. Истине не нужны наши физические жертвы, голод и сдирание с себя кожи. Ее не узнать, не поразиться и не сгинуть от открытого, поскольку она настолько многогранна, что впитывает в себя каждое проявление сознания. Поэтому познать ее невозможно, раз она пополняется мыслями и чаяниями каждого живого существа, расширяясь с каждым циклом. Мы можем лишь пройти свой путь до конца и попытаться узреть как можно больше.

Амина посмотрела на Лахаму и внезапной вспышкой поняла, что так настораживало ее в Верховной жрице, но что не в силах было раньше облечься в осязаемую констатацию. Страх народной дерзости и предполагаемых богов, которые – кто знает – быть может, все же накажут, усложнял задачу Лахамы подчинять себе. За благородством ее отношения к себе подобным пряталось пренебрежение и враждебность ко всему прочему, не столь созидательному и утонченному. Скребущее омерзение от этой не бросающейся в глаза надменности не рассеивалось в Амине как раз потому, что она и в себе черпала такую же за своей любовью к вершинам человеческих проявлений. И начинало ей казаться, что добряками нарекают лишь тех, кого плохо разглядели или кто слишком часто молчит.

– Еще мы можем любить… Дружить.

– Любовь к человеку – лишь отголосок любви к существованию в целом, – благодушно отозвалась Лахама, а Амина испытала раздражение, зачем все так упрощать? Отчего хоть раз не признать простые человеческие удовольствия?

– Бесконечное познание – не просто ключ к тайнам мира, но и к собственному прозрению. Чтобы не казались тебе отношения между людьми такими уж чудными. Лишь познав законы природы, можно понять, как она функционирует, что все вплоть до последнего камня – живое, настоящее и в то же время иллюзорное, прекрасное, и пойти дальше в раскрытии собственной души, связываясь со всем сущим без дурмана исключительности человека в этой продуманной цепи… И понять в конце, что все это было неважно точно так же, как и судьба торговца на базаре, оттяпывающего куски от свежей рыбы ранним утром… Что твоя и моя жизни значили бы ровно столько же, если бы мы сейчас обрабатывали землю или вовсе умерли.

13

– Все только и талдычат, кто будет следующим правителем, если Галла потерпит крах. Мне это осточертело!

Озвучив это, Арвиум насупился и провел большим пальцем по губам. Амина сидела на полу и вовсе не просила его вторгаться в свою обитель. Впрочем, их поразительное игнорирование друг друга в течение стольких лет начало доставлять ей дискомфорт смутными догадками, что она теряет что-то, держа людей на почтительном от себя расстоянии. Темнота зала будто усиливала неприступность этого колосса, завороженно играя тенями на четких линиях его подбородка.

– Как мне наскучило все это! – продолжал Арвиум, не наткнувшись на завороженность собеседницы. – Я вижу лишь мужчин, застопоренных в однообразной работе и женщин, отрицающих свое предначертание вмешательством в свою природу.

– Каким же образом? – бойко отозвалась Амина, и Арвиум почувствовал прилив сил от назревающей схватки, которую она незримо бросила ему под ноги. Амину раздражал последний вздор Лахамы, который та вываливала на ученицу, даже не пытаясь придать ему удобоваримую форму. И раздражение это она без зазрений совести направила на Арвиума, неизменно вызывающего в людях сильнейший эмоциональный отклик.

– Выдумывая средства, препятствующие рождению детей. Сословие рожениц – это ваша лазейка, которую вы придумали, чтобы самим прозябать в безделье. В Сиппаре каждая обязана стать матерью и заниматься только домом.

Амина почувствовала смутную паутину отторжения.

– Тогда мы просто занимаемся тем же, что и мужчины, – недобро ухмыльнулась она, – но вы боитесь, что мы вас подвинем. Почти у всех женщин сегодня есть занятие, приносящее им доход. Попробовав свободы, мало кто решается вернуться в рабство и дрожать от каждого окрика отца или мужа.

– Ты материнство называешь рабством?

Одержимость Амины идеями постепенно развязывала ей рот.

– А ты это чем называешь? Или, скорее всего, у тебя вовсе нет ни мыслей, ни готовых слов об этом явлении. Лишь долг. Причем чужой, – она величаво, но недобро рассмеялась. – Удобно.

Обаятельное безумие мысли, выпущенной в путь, вовсе не передалось Арвиуму, как бывало с Лахамой.

– А рожениц никто не заставляет рожать по пятнадцать детей. Да и не так уж они несчастны, оставаясь на полном попечении у богачей.

– Не заставляет никто, кроме нищеты и ограниченности круга, в котором они росли, без примера, как из него выкарабкаться. Кроме печати поколений. Кроме отсутствия подсказки о другой дороге. А полное попечение – это еще и тотальный контроль. Вместе с выполнением любой прихоти благодетеля.

– Прежде ты была в восторге от этого разграничения, которое с тебя сняло ненавистную тебе обязанность.

Амину кольнуло. Она давно догадывалась, что на самом деле представляет этот столь лелеемый Лахамой конструкт – рабство для стигматизированной прослойки, обеспечивающее остальным женщинам Уммы невиданную в Сиппаре свободу. Кабала, выгодная настолько, что даже Амина рада была закрыть на нее глаза… Сравнявшись тем самым с мужчинами в нежелании видеть тень того, что служит на благо.

– Ты тоже обожаешь пригонять рабов, чтобы они зиккураты строили за тебя, но я отчего-то не виню тебя в этом.

Неуклюжая, местами забавная, застенчивая девчонка из детства, которой хотелось управлять, как и остальными, сейчас она поражала страшащей уверенностью. Занятая своими идеями, Амина часто с безразличием смотрела на Арвиума. И это ранило его. Через вспышку нежности к ней проступило омерзение.

– Еще поколение таких разумных, как ты, и мы, вымрем как явление. Останемся только в росписях гробниц. Сколько свободных женщин сегодня заключает брак на несколько лет, а затем расторгает соглашение по собственной воле, не родив ни одного ребенка? Вы – обманщицы.

Отторгающее своей замутненностью полувоспоминание – полунаваждение сдавило поток выверенных слов Арвиума. Кем бы был теперь он, если бы его родная мать укачивала его на руках во младенчестве?

– Ты думаешь, рожать и растить детей так просто… Но здесь надо обладать целым скопом качеств. Это тяжкая работа, обязательство даровать им все увеличивающийся пласт знаний. Этому надо учить в Домах табличек. Далеко не каждый может это сделать правильно, даже если захочет.

Амина зло рассмеялась. Ей припомнилась периодически захлестывающая стылая зависть к тому, что, чтобы создать ребенка, Арвиуму достаточно одной ночи с любой женщиной, которая сделает все последующее, а он спустя годы жизни в свое удовольствие за дочерей получит скот и зерно, а сыновьими подвигами будет хвастаться перед соседями.

– Люди испокон веков делают так, чтобы им удобнее было брести по свету. К чему осуждать их за это? Ты и сам делаешь много того, что является вмешательством в твою природу.

Жалящий тон Амины и ее оживленные глаза растравили Арвиума. Голос его стал грубее, а оскал беспощаднее.

– Что же?

– То, что раны твои после битв лекари смазывают снадобьями. Что выковыривают из-под кожи наконечники стрел.

– Это иное.

– Отчего же? Просто потому, что так удобно тебе, а удобства других людей ты хочешь пресечь?

– Я лишь хочу гармонизировать то, что вижу.

Раньше Амина редко перечила кому-то не из покладистости, а из-за безразличия. Но каждое неверное движение окружающих, высекая из ее крови огонь, делало грубее ее кожу, а взгляд непроницаемее. Она поняла, что люди не изменятся, придется меняться ей, чтобы стойко идти по избранной тропе. И изменения эти страшили своей неизбежной тишиной, растянутой на годы. И невозможностью возврата в свой разум уже такого далекого прошлого.

– И в этом могут тебе помочь иноземцы?

– Они более духовны.

– А в чем именно заключена их духовность? В том, чтобы оградить себя стенами из запретного и ненавидеть тех, кто не сделал того же? Или в том, чтобы, шагая по грязи, принимать это вместо того чтобы подмести грязь и других за нее наказать?

Арвиум припомнил неясное чувство, охватившее его, когда он вывозил Хатаниш из Сиппара. Чувство сродства с ее похитителем и удобства, пришедшее на смену отторжению. Праздность, с которой мужчины там сидели и попивали настои трав за неспешной беседой, покорила и этого воина. Он принял даже пожизненное обязательство содержать всех жен и их детей.

– Сиппарцы более счастливы. Тебе не понять. Они живут без нагромождений.

– Это выглядит так, потому что ты видел их бытие, проникнув во дворец на день и не углубляясь ни с кем в душещипательные беседы, а лишь переговорив за трапезой с их предводителем, который отгорожен от своего народа стеной прихлебателей. Никто тебе не скажет своей боли. Хотя, быть может, они и вовсе перестали осознаваться с такими-то ограничениями во всем.

– Ты судишь их… Но на чем основаны эти слова? Ты указываешь мне, что я предвзят, но сама вовсе не была там.

Амина молчала, но ее убежденности Арвиум не поколебал. Ей осточертели тучей надвигающиеся ограничения из Сиппара, которые приходили оттуда устными сказаниями и расшитыми платками, которые охотно приобретали знатные женщины Уммы, не понимая, что именно они означают. Осознание, что и на нее пытаются прорасти чужие сдерживания, не вязалось с ослепляющим выходом из отрочества и объемной радостью от непонимания возведенных другими стен.

– Они более благостно живут. Они счастливы.

– Почем тебе знать? Ты каждого спросил? Да и кто тебе ответит честно? Залепил себе глаза и удовлетворенно вздохнул над сплетенной картиной! Не верю я, что ты печешься о благе окружающих, особенно в высокопарных выражениях…

– А ты что предлагаешь? Сидеть и смотреть? Для тебя только ты в мире.

– Может быть, так и есть для каждого человека на самом деле. Он и остальной мир.

– А для меня остальной мир – это его переделка.

– А что ты сотворил на благо? Кроме того, что рубил головы направо и налево. Головы, которые осуждаемые тобой женщины тяжело выродили, а потом отринули свои «исконные роли», насмотревшись на таких, как ты, разглагольствующих вместо помощи.

14

Так редко видел Арвиум Амину с момента ее погружения в премудрости пути жрицы, что теперь смотрел на нее, словно обновленную, с неясным налетом чужеродной мимики и жестов. Неуловимая, она сумела отгородиться от него стеной и при этом проникнуть куда-то в самую сердцевину.

Арвиум свирепо заходил по зале, поддерживаемой колоннами. Прежде его умиляло, как резко она разговаривает с ним. Но теперь, ржаво вкрадываясь в глотку, закралась догадка, что она не всегда лукавит или преломляет свои домыслы. Роскошь искренности позволяли себе далеко не все даже среди мужчин, предпочитая ускальзывать в белозубой хитрость.