Тайное имя — ЙХВХ

А когда проснулся, то терновым кустом горело солнце. Он нашел своего провожатого, задававшего корм мнимой водокачке.

— Быстрей, быстрей, быстрей, — торопил его Хаим. Расплатился с коновалом-хозяином, кривым армянином в кожаном переднике, и они тронулись.

Коляска была запряжена парой зловредных осликов, которые плелись еле-еле душа в теле. Хаим в сомнении: а что если их ослиного полка прибыло, за третьего осла здесь он? Сомнения подхлестывали восторг нетерпения, между тем как проводник-араб вытягивал хлыстом детей-попрошаек, круживших «безобидной мошкарой» вокруг коляски, когда проезжали очередную деревню.

— Пиастры! Пиастры! — попугайски кричали дети.

Возница щелкал хлыстом — ну, чистый укротитель.

— Халас! Халас! У, грабители!

Где грабители, так это в Замарине — так арабы по-прежнему называли Зихрон-Яков. Нападут, отнимут товар.

— У меня-то нечего отбирать, — он оглянулся. Позади как раз послышался конский топот. Обогнавший их всадник круто осадил лошадь. Густые темные волосы распадались по обеим сторонам лба, как у Ривки. Хаим сразу догадался, кто это.

— Мир тебе! Я Александр Аронсон. Сарра сказала, что ты хотел меня видеть. Она сказала, что ты еще вернешься.

«Значит, она ждет меня!»

Александр недолго ехал рядом с коляской. Хаим — не прекрасная Алина де Габрильяк, младший же Аронсон — не маркиз де Мэйн, сопровождающий ее верхом.

— Извини, меня ждут.

Под ним была пегая арабская кобыла с большими удивленными глазами и стоявшим по-петушиному хвостом. «Полукровка», подумал Хаим, не любивший короткоспинную породу.

Возница не проронил больше ни слова, его враждебность распространилась и на пассажира.

Сарра встретила Хаима словами:

— Я знала, что ты приедешь. Мне и Това сказала, да я и сама знала.

— Что отец? Что Ривка? — начал он, как принято у воспитанных людей, издалека.

— Очень мило с твоей стороны, что ты приехал спросить, как они себя чувствуют.

— Я познакомился с Александром. Я сразу понял, что это он. Есть что-то общее в вас всех… фамильное…

Сарра смотрела на него в упор «большими удивленными глазами» — как та кобылка.

— Будь моей женой,

— Ты быстро клюнул, Хаим.

— Ты согласна?

Прежде бравшая его грудью на абордаж, она отстранилась.

— Я уже познана. Ты сефард, как ты можешь взять меня такую?

— Но ты согласна?

— Садись и выслушай.

— Нет, ответь, ты согласна стать моей женой?

— Это не имеет никакого значения. Сперва выслушай. Породниться с Аронсонами это честь. Для меня наша семья превыше всего — наша семья и Эрец Исраэль. Мой отец — Лаван, ты — Яков. Выкупи меня. Кто бы ни стал моим мужем, он должен заплатить могар. Так всегда было на этой земле.

Хаим растерялся. Шутка? Но Сарра шутить не умеет. Веселиться — да, шутить — нет.

— А жених Ривки?

— Он свое заплатит, не беспокойся.

Хаим ждет, что она все же засмеется: она его разыгрывала. Он готов подыграть ей.

— Яков отрабатывал у Лавана за двух сестер.

— Если вздумаешь наняться батраком, то тебе всей жизни не хватит даже одну меня выкупить.

Сарра говорила с пугающей серьезностью, больше того — убедительностью:

— Заплати отцу могар и забирай меня. Ты хвастаешься, что пожертвовал пять тысяч гурушей «Маккавеям». (Хаим уже не стал поправлять.) Но Маккавеи это мы, это воины, а не спортсмены. Спортивные игры это для древних греков и для студентов университета. Никто не побежит наперегонки после целого дня в поле. По какому праву вы зовете себя Маккавеями? Из тщеславия ты выбросил пять тысяч псу под хвост, Хаим, из голого тщеславия!

Это походило на сон, на фантасмагорию — и чем дальше, тем необратимей. Ведь правда же! Сарра не садовая скамейка и не спортивная зала, где на табличке гравируют имя жертвователя. Если б он и заплатил за Сарру, то «абсолю дискресьон», чтоб не сделаться посмешищем.

— Отцу принадлежит доля в Обществе мелкого кредита. Внеси деньги и бери меня в жены.

— Сколько? — спросил Хаим с бьющимся сердцем.

— Пять тысяч золотых талеров.

Это пятьдесят тысяч… Заминка, едва, впрочем, различимая.

— И ты переедешь ко мне в Константинополь?

— Твоя кровать — моя кровать, а где ты ее поставишь — твое дело.

Сарра «оделася броней» — не подступиться, глазами не встретиться. Умеет отводить взгляд, когда… когда что? Правильно, невесте не подобает вести себя нескромно. А не невесте, значит, можно?

Александр (входит):

— Мир.

— И благословение, — отвечала Сарра. Это прозвучало, как пароль и отзыв: «Шалом — увраха».

— Ты хотел со мной говорить?

Брату ответила сестра:

— Да, но не о том, о чем я тебе сказала. Он будет говорить о другом, со всеми нами, Аронсонами, и прежде всего с отцом.

— It is interesting, — сказал Александр на языке, которому так и не выучился, в отличие от Шмуэля, не спешившего покидать Пенсильванию, — а уж какой магнит его там удерживает, можно лишь гадать: страна безграничных магнитов лежала за океаном.

У глухого просят руки дочери при помощи иерихонской трубы. Сумму выкупа Хаим написал прописью, как в расписке. Эфраим-Фишель поднес к глазам бумагу и кивнул:

— Эфраим Аронсон еще увидит свадьбу ваших детей… Я еще приеду к вам в Бухарест.

Перед домом в Зихрон-Якове. Арон стоит, ниже (слева направо): Александр, Цви, Хаим Авраам, Эфраим-Фишель. Женщины: Ривка и Сарра

Арона не было при этом. На своем агроучастке в Атлите он проводил опыты над праматерью всех злаков — дикой пшеницей, открытием которой агробиология была обязана ему, Арону Аронсону. Стоял вопрос: возможно ли вывести сорта, устойчивые к нашествию саранчи? Будучи убежденным противником опрыскивания полей химикатами, Арон следовал жизненному правилу своего отца: давай жить другим, тогда и тебе дадут. Джемаль-паша находил это мудрым. И хотя до сих пор заключить соглашение с саранчой никому не удавалось, они не сдавались — верховный сардарь и еврейский агроном. Перекапывать и только перекапывать, другого пути нет (то же, что продолжать переговоры, которым, как известно, нет альтернативы — и да погибнет урожай, а с ним турецкая армия).

Хаим несколько раз ловил на себе взгляды исподлобья. Ладно б того парня, с которым Арон накануне шептался, но и Александра — предводителя гидеонов.

— Всякий брат при сестре своей — ангел с мечом, — объяснила Сарра. — Ты его обезоружил, вот он и ревнует. Он и Ривку ревнует. С Авшаломом рогами, как два каменных козла, сшибаются.

Хаим и сам слышал, что Александр говорил будущему зятю, трепля холку его коня: «Тебе, Авшалом, мул больше подходит»[11].

— А кто этот Авшалом? Он по-французски недурно болтает, — турецкие сефарды, ходившие во французские школы «пар экселянс», почитали владение французским своей привилегией.

— Жил во Франции. Сейчас помогает Арону в Атлите.

Через день он уже покачивался на диване под стук колес. Снаружи обезвоженная равнина в солончаковых проплешинах — центральная Анатолия. Равнина убегала назад, никуда не деваясь. Иногда окно застилал паровозный дым. Предстоявший разговор с матерью портил настроение. Но перина роз, но благоуханный Казанлык счастья этого стоили. Как три трюма сыромятины стоили Сарры Аронсон. «Товар ценится согласно цене» — таков неудобопроизносимый закон рынка. Есть неписаные законы, а есть неудобопроизносимые — не только в связи с падежными окончаниями. Чем «Гарем султана» лучше «Старой Басры»? Лишь тем, что шампанское там дороже, хотя в «Старой Басре» оно, может, и слаще.

Почему с Саррой все так обернулось — жопой! жопой! жопой! Которой крутят в «Гареме султана» — под прозрачной кисеей. «Кись-кись-кись мир ин арш» — говорит румынская еврейка, не правда ль? Когда б знали, какой калым уплачен, он же могар, сразу б ахнули: ну и Сарру себе привез! Нашим саррам, которые еще за себя приплачивают, именуя это приданым, до Сарры Аронсон, как от Константинополя до Хайфы — два дня езды. Но могар (магарыч) «абсолю дискресьон», фирменная этикетка спорота. Оттого Сарра Аронсон всем кажется вульгарней паровоза. И одевается будто из деревни, до которой два дня ехать. И сама — ни кожи ни рожи.

«Должно быть, три баржи приданого за ней. Будет обидно, если по пути им повстречается английский эсминец». О злые языки! О завистливые глаза! А ты из ложного стыда помалкиваешь, сколько дал за нее. Про спортзалу трубишь, а на жену потратиться стыдно?

А умывается, не поверите — простым мылом. Нет чтоб на ночь взять масел на ладонь (рассказывала служившая у них болгарка Радка). Розовое масло из Казанлыка нам не по носу: благоухает турецким гаремом. Нам по носу березовый деготь…

Хаим предупреждал Сарру: «турки» не говорить — «османы». Назвать турка турком это как назвать Хаима «чифут» вместо «мусави» (потомок Мусы). За такое можно и привлечь. Как об стенку горох. На банкете в «Ор Ахаим»[12], в годовщину свержения Абдул-Хамида, она сказала депутату Карассо, одному из тех, кто его свергал:

— Вы, сфарадим, лижете сапоги туркам. То-то все народы ненавидят евреев — и греки, и армяне, и албанцы.

Хаим, стоявший рядом, растерялся. И так-то в глазах Карассо «Маккавей» — пособник Антанты. Все сионисты — пособники Антанты.

Карассо-эфенди сверкнул своим единственным глазом. Скандальная ситуация? Но политик — не тот, кто разоряется почем зря, попусту расходуя боеприпасы. Животное политическое (зоон политикон), он не упустит возможности хоть одним глазком посверкать на публике. «Ор Ахаим» идеальное для этого место, маститая еврейская организация в Галате. Да ведают потомки Мусы, что в наших жизненных интересах крепить мощь Родины и держаться подальше от пропалестинских начинаний, с помощью которых Лондон расшатывает основы Вечного Государства.

Проведя кончиками пальцев по седому виску вдоль края фески и коснувшись бутоньерки в петлице фрака, как будто устранил щелчком пылинку, Карассо произнес пламенную речь:

— Лизать сапоги — удел рабов, если я правильно понял ханым, а в Оттоманском государстве мы живем свободно и в почете. Со дня Катастрофы (так сефарды называли Альгамбрский декрет[13]) евреи нигде не могли найти себе пристанище. От долины Рейна до Ла-Платы полыхали костры. И только султан Баязет, повергавший в трепет весь мир, с чисто османским великодушием позволил изгнанниками из Испании селиться по берегам Золотого Рога. Ханым действительно считает, что еврейский народ должен предавать своих истинных, своих испытанных друзей? И все ради того, чтобы наши вековые враги нас полюбили, простили нам наши мнимые прегрешения? Мы покрыли бы себя позором черной неблагодарности, если бы поддержали самоубийственную попытку диких албанцев вырезать стоявший в Шкодре гарнизон[14]. Или взять, к примеру, Палестину. В который раз лжемессия нас искушает гибельной надеждой. «Од ло овда тикватейну»[15], — с горящими щеками поют наши братья в Европе. Похожее безумие некогда уже охватывало синагоги Стамбула и Смирны, и это могло нам дорого обойтись. Нет таких глупостей, которых бы мы не совершали при одном только упоминании о Земле обетованной. Мудрейшие из нас и те уверовали в Шабетая Цеби. Двести лет ушло на то, чтобы вернуть себе доверие султана.

— Да проявит эфенди снисходительность к Сарре-ханым, — выдавил из себя Хаим. — Моя жена ослеплена блеском Врат, к которому еще не успела привыкнуть. (Блистательная Порта — т. е. врата дворца Топкапы — принятое в дипломатическом протоколе обозначение Оттоманской империи.) Я готов засвидетельствовать, что в годину испытаний евреи Палестины всем сердцем на стороне Тройственного союза. Разговоры о возможном создании национального очага под покровительством Британии не находят у них ни малейшего отклика, а если кто-то и мечтает о своем уголке, о большем суверенитете для своей малой родины, то под флагом великой Родины — со звездой и полумесяцем.

— В особенности те из них, кто высадился сейчас на мысе Хеллес[16], — возразил Карассо. — Известно ли Хаиму-ага, что в меджлисе раздаются совсем другие голоса: «На евреев полагаться нельзя, когда речь идет о Палестине».

Но вот им уже завладела обладательница золотого парчового платья и такой же маленькой шапочки — тахьи, из-под которой кольчугой спускалось монисто до самых бровей. Это была супруга личного врача хахам-баши[17]. Сам лейб-медик (хаким-баши) предпочел депутату гусиную печенку — нетленный страсбургский пирог с пометкой «кошер ле-мехадрин», дар страсбургских единоверцев.

— Рассказывают, что Абдул-Хамид носил на пальце перстень с миндальным ядом, но эфенди удержал его руку в своей, — произнесла лейб-докторша.

Единственный глаз Карассо вспыхнул снова, да как еще! Казалось, пустая глазница, скрывавшаяся под глухой черной «подвязкой», уступила ему свой пламень.

— Последний хозяин Топкапы не обладал решимостью своих предков и никогда не отважился бы принять яд, как никогда бы не отважился сделать окончательный выбор в пользу кайзера, — эфенди повысил голос, хотя и продолжал обращаться к супруге доктора: — Зулейха-ханым ведь понимает, что ни в Германии, ни в Дунайской монархии немыслимо то, что происходит в республиканских странах: подвергнуть аутодафе офицера лишь на том основании, что он еврей. Не говоря об избиениях наших братьев с ведома и благословения царя. Единственное русское слово со времен Хмельничины, которое обогатило другие языки, это «погром». Тем удивительней, — еврейский депутат уже криком кричал, чтоб вся зала слышала, ТЕМ УДИВИТЕЛЬНЕЙ, ХАНЫМАНАР BE ЭФЕНДЕЛЕР, ЧТО НАШИ ГОНИМЫЕ БРАТЬЯ, ПО МИЛОСТИ ВЫСОКИХ ВРАТ НАШЕДШИЕ УБЕЖИЩЕ ОТ КАЗАЧЬИХ ПИК НА ЗЕМЛЕ ОСМАНОВ, ВМЕСТО ЗАКОННОЙ БЛАГОДАРНОСТИ, ИЩУТ СПОСОБЫ ЗАВЛАДЕТЬ ЭТОЙ ЗЕМЛЕЙ, ВСТУПАЯ В ПРЕСТУПНЫЙ СГОВОР С АНГЛИЧАНАМИ.

Сарра кипела. Давление в паровом котле давно превысило допустимые двенадцать атмосфер. Как только вышли на улицу, раздался взрыв. Это Сарра запела «God safe the King». Хаим был доставлен домой с ожогами первой степени. Еще чудо, что она не сделала это при всем честном народе, если так можно назвать разодетый в пух и прах еврейский бомонд Стамбула.

Но улица принадлежит всем, можно было себя больше не сдерживать и взрываться в свое удовольствие. Эрец Исраэль — одно из имен Бога в числе других, не менее ослепительных, таких как Зихрон-Яков или подопытная станция в Атлите. Да хоть Цви (йу-ху!), несущийся во весь опор одним из своих аллюров. (Узнал бы он Сарру? Вспомнил бы?) Бог Авраама, Исаака, Иакова, Аронсонов сокрушит Оттоманское царство, как сокрушал такие же царства прежде. На Высоких Вратах Топкапы читается: «Тэкел, мэнэ, фарес». И то же, написанное скорописью, на дверях «Ор Ахаим», куда они ходили. И то же самое выгравировано на памятной табличке в вестибюле еврейского гимнасия в Бейоглы.

— И ты называешь себя Маккавеем? Маккавеи с турками воюют, а не засыпают их изъявлениями преданности. И не снабжают их армию — которой все равно ничего не поможет. Я была готова выцарапать ему и второй глаз, когда он заговорил о лжемессии.

— Лжемессию в Константинополе не скоро забудут.

— Не смей так называть Шаббтая Цви, потому что я его жена Сарра.

При этих словах Хаима пробрал по спине холод. Так она сумасшедшая? Он связал свою судьбу с сумасшедшей, сам охваченный в тот миг помешательством — как охвачены были им константинопольские евреи, кричавшие Саббатаю Цви: «Маран ата! Господь наш пришел!» Не остановил их ни гнев султана, ни то, что заточенный в башню Мессия умер с шахадой на устах[18]. Карассо прав: Святая земля — лазейка для Сатаны.

— Я хочу назад в Палестину, я здесь больше не могу.

Этого не могло не случиться. Втайне от себя он этого ждал. Желал ли? Мало-помалу начинал смотреть на нее вчуже. Действительно, одевалась, как одеваются актрисы в пьесах, — это и есть «как из деревни». Меньше всего о ней можно сказать: «лакомый кусочек» («хатиха»). По-мужски тянет одеяло на себя. Шахина, как воронье гнездо[19]. Чуть что — «я женщина», вызывающе, словно кто-то с этим спорит.

— Ты хочешь разводное письмо? — спрашивает он с помертвелым лицом.

— Да. Или я убегу. У меня перед глазами дом, гидеоны скачут вдоль железнодорожных путей, и я тоже хочу схватить Цвийку за гриву и запрыгнуть в седло. Ты меня не видел в мужском седле. Ты многого не видел, Хаим. Каждую ночь я ненавижу тебя, вспоминая о другом.

Так и знал. Он бы ей все простил: и дегтярное мыло, и неумение вести себя «согласно ее положению в обществе». Фирма «Хаим Авраам. Складирование и поставки кожи» может многое себе позволить. Но постоянно делить ее с Другим, с ЙХВХ — даже для неофита сионизма многовато.

— Гет (разводное письмо) я меняю на свои пятьдесят тысяч. Баш на баш, говорят турки. Пока Общество мелкого кредита не вернет мне деньги, я развод тебе не дам, и не мечтай… Сарра!..

Она резко повернула голову, и в глазах пронзительное «ненавижу».

«Ну и ладно, даже лучше. Еще спасибо скажу, что так вышло». И скажет — очень скоро.

Сарра уезжает к сестре на свадьбу, увозя с собой сердечный привет от мужа, которому дела не позволяют присутствовать. На востоке свадьбу играют долго. Саррина праздновалась неделю, шатер разбили на бреге морском, в Атлите.

У Хаима висит над креслом красиво окантованная фотография. Слева направо: Александр, Ривка, Авшалом Файнберг, Рафаэль Абулафия, Арон. В центре Сарра в фате и Хаим. Сидят: Ронья-ханым, приехавшая на свадьбу сына, и Эфраим-Фишель, с безмятежно-отсутствующим видом склонивший голову набок. Снимок сделан Эйндорской волшебницей — Товой Гильберг, которая увлекалась фотографией в надежде в один прекрасный день запечатлеть «тень Самуила».

Теперь черед Ривки под свадебным пологом семь раз обойти вокруг будущего мужа, который будет стоять, как чурбан. Как стоял Хаим. Вместе с пожеланием счастливого расположения звезд («мазаль тов») и пожеланием благоприятного знамения («симан тов») Сарра передаст отцу условие Хаима: «уплоченное» вернуть. И чтоб старый Лаван не вздумал вычесть за амортизацию. «Иначе никакого развода, — предупредил Хаим. — Слово мужа».

Когда он услышал за дверью чужие голоса, то осознал непоправимость происходящего. И не простилась. Вслед за хлопком двери раздался другой звук, в кабинете, громкий, сопровождавшийся звоном стекла. Это свадебная фотография — вдребезги.

Супруги Авраам.

Чтобы выглядеть моложе, Хаим сбрил бороду

История, она же предыстория