Тайное имя — ЙХВХ

Музыка — язык Бога, и Мессия тенор Его.

Смирной открывается перечень из семи городов, споривших за право быть родиной Гомера. («Семь городов, пререкаясь, зовутся отчизной Гомера: // Смирна, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Итака, Афины». Эпиграмма неизвестного поэта.) Вот как глубоко во времени сидит корень. Что твой зуб мудрости. Оставим большую часть в десне: и архаическую, и эллинскую, и римскую, и христианскую. Нас интересует Смирна, главный город пашалыка — «губернаторства», от слова «паша», а не «шашлык».

Смирна зовется «Измиром неверных», «Гяур-Измиром», поскольку население ее на три четверти составляют неверные. Точнее, составляли — до резни 1923 года. (По состоянию на 1890 год, из 210 тыс. душ, населявших город, греков — 107 тыс., правоверных без различия народностей — 52 тыс., из чего следует, что доля турок совсем невелика. Прочих же: 23 тыс. евреев, 12 тыс. армян, шесть с половиною тысяч итальянцев, две с половиною тысячи французов, две тысячи двести австрияков, полторы тыщи подданных британской короны par excellence с Мальты.)

В семнадцатом веке Смирна ненадолго становится новым Вифлеемом. Лета лжегосподня тысяча шестьсот двадцать шестого, в девятый день месяца аба, когда читается «Эйха» («Плач Иеремии»)[20], у Мордехая Цви, о котором известно, что он бедный торговец живностью родом из Мореи, рождается младенец мужского пола. Была суббота, и по желанию матери его назвали Саббатаем. Давать имя новорожденному — прерогатива родившей его. Так было в Испании сефардов — Сфараде, их изгнавшем. Так было в дни Храма. Так повелось со времен праматери Сарры, которую до того рассмешила ее первая беременность на девяностом году жизни, — что дитя свое она называла «Смешнойка», и это прозвище за ним осталось: Исайка. («Ицхак» — буквально: «Во будет смеху».)

В рождении Саббатая была своя изюминка. Известно, кому предначертано родиться девятого аба, — Мессии. Не скажешь: «Во будет смеху». Но когда рождается здоровенький, крепенький… С первой минуты своей живности (это областное, португезы говорят: «Еще в живность отца моего») Саббатай выводил голосом такие цветники, такие фиоритуры, что повитуха сказала: будет лучший хазан во всей Смирне и ее окрестностях.

— А может, все-таки будет Машиах? Девятое аба.

— Одно другому не помеха, сеньора. У Мессии должен быть голос, как пахлава.

Что Хесускристо родился на Хануку, делало невозможным его мессианство. Пророк — куда ни шло, муслимы тоже чтут Ису. Но чтобы Спаситель родился на Хануку?! Не рассказывайте нам сказки. И потому, ставя дату под купчей, всегда мысленно приговаривали: «Лета лжегосподня». Знавшие об этом христиане не оставались в долгу: «Сколько это будет от сотворения кочерыжки?»

Еще двадцатью годами раньше в Смирне не было никаких евреев, кроме случайных перекати-поле. Читаем: «До 1605 г. ничего неизвестно о евреях в Смирне, хотя в соседних городах были еврейские общины». Причины? Опять же читаем (мы ведь сами ничего не придумываем, только списываем): «Живописные руины древности, тогда, впрочем, представлявшиеся не более чем следами идолопоклонства, пополнились руинами позднейшего происхождения. Тамерлан, после четырнадцати дней осады сровнявший город с землей, завершил долгий процесс разрушения Смирны».

Очередное возрождение города тоже связано с боевыми действиями. Война, которую венецианцы спорадически вели с турками — также и после смерти автора «Отелло», — делало Константинополь слишком уязвимым в глазах мирового купечества, с одной стороны, хищного, как ястреб при виде наседки, с другой стороны, пугливого, как наседка при виде ястреба.

С угрозой Стамбульскому Горлу вновь быть перерезанным[21] Смирна вернула себе позиции крупнейшего порта в Малой Азии. Ничто не вечно под левантинским солнцем, ни упадок, ни расцвет. Конторы торговых компаний — голландских, английских, испанских, португальских, итальянских — заполонили верхний город, «много способствуя к его украшенью», чего не скажешь про «сорок сороков», если так можно выразиться о минаретах нижнего города, по-азиатски зловонного. А между ними, своего рода диафрагмой, втиснулся еврейский квартал, довольно-таки неприглядный с виду.

Нищета еврейского квартала (юденгассе, штетла) не вяжется с финансовым могуществом тех, кто его населяет. Почему? С трех попыток. Первая: финансовое могущество сынов Израиля не более, чем миф. Вторая: явная бедность призвана скрывать тайное богатство. Третья: в память о разрушенном Храме. Пока не пришел Мессия и не восстановил его, недостойно услаждать себя сполна. Пусть покосившимся будет твой дом, пусть на балконе вместо бегонии высится гора тряпья, пусть кафтан на тебе протерт в локтях еще твоим отцом. И все это не по бедности или конспирологической скрытности, а в память о разрушенном Храме.

Любой из ответов кому-то придется по вкусу, поэтому настаивать на каком-то одном бессмысленно. И потом это может относиться не к родовитым иберийским изгнанникам, а к уроженцам Галиции — не путать с Галисией, — к тем, что искали хомэц, а находили под кроватью кошку, которая сдохла в Судный день[22].

«Зарубежные торговые представительства» только еще прикидывают, сколь угрожаемым стало положение константинопольской гавани, а Мордехай Цви, торговец птицей, уже перебрался из Мореи в Смирну. На тот же сигнал повелись и другие. В 1631 году хахам[23] и талмудист Иосиф Эскафа учреждает в Смирне общину и при ней школу, в которую будет ходить сын Мордехая Саббатай с двумя своими братьями, Иосифом и Ильей.

Отрицать, что существуют еврейские профессии, значит отрицать очевидное. Но профессии эти лишены родовой предопределенности, не прибиты намертво гвоздиками генетики. При фараоне евреи были выдающимися каменотесами, при царе — выдающимися скрипачами, в Папской области поголовно занимались кройкой и шитьем и как никто могли перелицовывать краденое платье. И поныне разных гальяно душит зависть[24]. А в Смирне типичное еврейское занятие — драгоман при конторе какого-нибудь английского купца.

Евреи были общепризнанными полиглотами. Годы странствий, они же годы ученья — чужих языков в первую голову. Но испанский по-прежнему оставался для них родным. Не эспаньольский жаргон — не ладино, язык, вываленный в муке других наречий, а испанский, какого и в самой Испании-то больше не услышишь: чистый, как непросыхающая слеза. При этом, живя в Малой Азии, хоть и под Османами, трудно не знать греческого. Но испанский для бежавших из Сеговии или Севильи был тем же, что арабский для беглецов из Кордовы. Между собой сефардов приводил к общему лингвистическому знаменателю язык Танаха и Талмуда, который все учили с детства.

Начав в английской купеческой конторе обыкновенным драгоманом, Мордехай Цви и сам сделался со временем оборотистым купцом. Его поразило, что и на далеком севере с трепетом ждут 5408 года. То есть по их календарю это случится в лето лжегосподне 1666, а не 5408 «от сотворения кочерыжки».

— Но когда счет идет на тысячи, каких-то там восемнадцати гурушей можно и не досчитаться, — объяснил он домашним. — По-нашему, это случится восемнадцатью годами раньше (1648).

Что именно? Они ждут конца времен, и мы ждем того же: что их время кончится. Что придет Мессия, соберет все двенадцать колен на Святой земле, воздвигнет новый Храм в Иерусалиме — и заживем! (Наасэ хаим!) Исполнятся все пророчества: земля и небо преобразятся и станут новыми землей и небом, и не будет бедных, и волк возляжет с ягненком за общей трапезой, и наступит мир во всем мире. И придет царство Божие.

— Восемнадцать лет разницы… — повторил Саббатай за отцом. — По утрам читают «Шмонаэсрэ»[25].

Мессианство неотделимо от каббалистических прозрений — не суть важно, что по-детски наивных. Это уж кто как может. Каждый по мере отпущенных ему сил стучится в эту дверь, пытаясь достучаться до Мессии, который притаился за ней. Каббала — если очень сжато, как говорили в древности, «стоя на одной ноге», — это искусство числовых каламбуров. Есть люди, которые каламбурят безостановочно, уже не могут по-другому, что обрекает их мыслить в соответствующем ключе. Как результат эффектные, но ложные шаги.

И тем же отличаются каббалисты: соблазняют тебя отполированной до сияния поверхностью, по которой летишь — дух захватывает! В каждом глазу по «Книге Зоар»[26]. Когда этим немножко балуются — ничего, но бывали случаи массовой передозировки.

Саббатаю Сам Бог велел стать Мессией, говоря:

— Ростом Я тебя не обидел. Твоему лицу Я сообщил миловидность, а голосу проникновенность, которая превыше мудрости, ибо пролагает туннель прямо к сердцу. В придачу Я осчастливил тебя врожденным целомудрием, которое раз и навсегда оградит тебя от гибельной стези.

Последнее, «редкость на знойном востоке» (как выражается Грец[27]), поддерживалось ночными бдениями на берегу моря, где купание в любое время года чередовалось с молитвенным экстазом. Оттого ли, по другой ли причине, но вопреки словам Эскафы, что «молодые козлы воняют», тело Саббатая благоухало смирной[28].

— Нет, розовым маслом из Казанлыка, — не соглашался о один из юношей, с которыми Саббатай проводил ночи на море. К тому времени вокруг него образовался кружок из старшеклассников. Они спускались к морю, когда город уже спал, и нагие, при лунном свете, убегавшем по волнам вдаль от берега, совершали омовения, пели, спорили о природе аромата, который источало тело их юного наставника.

— Смирна пахнет смирной.

— Смотря где. Во Франкском городе — да[29], внизу Смирна смердит.

— Я же говорю, он благоухает, как роза — не как смирна.

Аромат, исходивший от Саббатая, дурманил и его самого. Своего запаха не чувствуешь — а Саббатай остро чувствовал. Это тоже рознило его с прочими.

Саббатай Цви

— Запах изо рта Всевышнего, запах Его дыхания — вот чем пахнет мое тело.

У всех перехватывало дух, когда, закрыв глаза, запрокинув назад голову, он самозабвенно принимался петь псалмы. Как тонкие серпики белков между его веками, сквозил между туч серп молодого месяца. Бывало, что в обличье «Песни песней» возносились Богу испанские романсы — Богу это безразлично, а слушатели не замечали. Они переживали ни с чем не сравнимый экстаз благодати, когда голос, сладостный, как похвала, пел: «Спустившись с горы в долину, повстречал я Месильду, королевскую дочь, выходившую из купальни с мокрыми волосами. Как меч, сверкало лицо ее, брови — стальным полумесяцем, губы — кораллы, тело — молоко».

Практический взгляд на проблемного молодого человека не изменился с семнадцатого века. Сегодня первая мысль: «А у него есть подружка?» В те времена вопрос тоже решался в духе главной заповеди Торы: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю. Мордехай Цви поспешил женить сына. Но дело ограничилось брачной церемонией, после которой молодой супруг, главный актер в этом спектакле, никак себя не проявил. Подумали: ну, бывает, невеста — «крокодил». Составили «гет» с нейтральной формулировкой: «Невозможность достигнуть поставленной супружеством цели по причине непреодолимого отвращения между супругами». Мордехай повторно женил сына — и снова «крокаидл», так что ли? По крайней мере, так получалось, судя по нулевому результату.

Еврейский Бог троицу не любит — ограничились двумя попытками. Раз уж Шаббтай оказался благочестив не на шутку, то пусть его благочестием надуются паруса судна, снаряженного Мордехаем. Это было правильное решение. Чтоб знали, что благочестию сына отец обязан рядом успешных торговых экспедиций, возвысивших вчерашнего торговца живностью до одного из почтеннейших негоциантов Смирны — или, как сказали бы апологеты бедности, до одного из местных толстосумов.

Все очевидней в Саббатае огонь божественного участия, все больше взглядов устремлено на него, поющего серенаду под балконом Бога и транспонирующего божественный глагол в числа, из коих выстраиваются новые смыслы, и тогда все сходится, все складывается в единую картину, а в центре ее он, Саббатай Цви, — в «Центре Веры Истинной», начальные буквы которой составляют его имя: ЦВИ.

Так продолжалось, пока «лета лжегосподня» 1648, оно же лето 5408 «от сотворения кочерыжки», Саббатай не открылся верным своим. Их было двенадцать, по числу знаков зодиака — восседающим с ними за столом он изображен на титульном листе амстердамского молитвослова 1666 года («Тиккун Саббатая Цви»).

«Тиккун Саббатая Цви», Амстердам, 1666

— Знайте, что я послан вам, Израилю, во спасение. И соберу все двенадцать колен во граде Давидовом, на горе Сион, где покоится царь-псалмопевец, ибо я из рода его. И наречетесь Любовники Сиона (Ховевей Цион). Царство я воссоздам не прибегая к оружию, одним лишь сладчайшим пением. Музыка, которая прольется на вас, окропит ваши души, и спасетесь ее красотою. Вы — и мир.

И он запел свое бессмертное «бесамемучо» так сладостно, что не только двенадцать учеников его — но и будь их двенадцатью двенадцать, да хоть бы и все сто сорок четыре тысячи, которым обещано спасение, — ни один бы не усомнился, и все бы подхватили: «Бесаме, бесаме мучо! Лобзай меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои слаще вина. Бесаме, бесаме мучо!»[30]

Тогда же, в 5408 году, в синагоге он исхитрился выговорить ЙХВХ — тайное Имя. В день разрушения Храма четыре буквы разбрелись на все четыре стороны: Бог лишился крова. Лишь Спасителю дано воссоединить их — произнеся. И сим восстановится Храм.

Паника. Люди верили всему.

— И ты посмел! — вскричал Эскафа. — Прежде пришествия Мессии!

— Мессия уже пришел, — отвечал Саббатай.

Старый Эскафа проклял ученика, и тот, сопровождаемый ликованием своей свиты, под звуки рога и восклицания «Маран ата!» покинул свою альма-матер.

Оставаться в Смирне было небезопасно. Эскафа, следуя логике Каиафы, своего исторического предшественника, искал способа убить самозванца, «но никто не решался наложить на него руку». Саббатай направился в Салоники, город фантазийный, где каббалу, по словам Саспортаса[31], чтили выше Талмуда. Путь Саббатая лежал через Морею. Там о бедном птичнике, каким Мордехая Цви еще многие помнили, рассказывалось с придыханием. Земля слухами полнится: это все его сын, в нем причина чудесного обогащения «нашего Мордке». Саббатая встретили, как Царя Иудейского: «Осанна! Господь наш пришел!» Если так будет и дальше, он без труда убедит салоникских каббалистов в своем избранничестве. Все же сходится.

В Салониках Саббатай при большом стечении «гостей» сыграл свадьбу. Его невестой была Тора. Свитком под фатою семь раз обнесли жениха, который потом заключил ее в свои объятья и, откинув фату, поцеловал. Были произнесены семь «брахот» (бенедикций), разбит бокал (в память о разрушенном Храме) и уплачен выкуп (могар) в размере пятнадцати кошельков. Приблизительно те же пятьдесят тысяч, что заплатил Хаим за Сарру Аронсон. Тогда считали на кошельки, а не на баржи.

Иной харизматический вождь маскирует неудобопроизносимую причину своего безбрачия метафорой брачного союза с нацией, с революцией. Саббатай инсценировал ту же метафору, но не с целью «закрыть тему» — опустить завесу над святая святых его жизни: мол, женат на Торе, и бастэ! Грец пишет: «Каббалистически это означало, что Тора, дочь Неба, должна была вступить в нераздельный союз с Мессиею, сыном Неба или Эйн-Софа (Бесконечного). Но эта сцена не понравилась рассудительным раввинам Салоник, и они добились изгнания Саббатая из этого города». (Гершом Шолем, в отличие от Греца, любит «смиренного смельчака», который «стремится передать этим (шутовской „свадьбой“. — Л. Г.) вечный и неразрывный любовный союз между Мессией и Торой».)

Осмелюсь возразить. «Каббалистически» это означало другое: Саббатай женат на Боге. Познав свою супругу (Тору), он свершил акт богопознания, исполненный мистической перверсии: Бог (ЙХВХ) есть Святая Царица (Малка Акодеш), которой имманентна Шахина[32]. Касательно же салоникского раввината (санхедрина), то местные законоучители как раз были под впечатлением и самого действа, и всеобщего энтузиазма, с каким толпа встречала поющего Мессию, и размера выкупа, который предстояло истратить на благие дела. И все бы у них сладилось, если б не одно обстоятельство: пожертвования испокон веков распределяет хахам местной португизской синагоги, и выкуп — «пятнадцать кошельков» — следовало передать ему. А Саббатай вдруг начал по-царски раздавать деньги — всем без разбору, кто под руку подвернется. Руководство общины пришло в ярость.

«Не бывало и не видано было подобного сему от дня исшествия сынов Израилевых из земли Египетской до наших дней», — этими словами (Суд., XIX, 30) начинались письма, которые шли из Салоник мощным потоком во все общины.

В Смирне Иосиф Эскафа, требовавший головы Саббатая, тоже не сидел сложа руки — писал повсюду: стращал, увещевал. А бывший его ученик, где б ни появлялся, пленял сердца. Сотни слушателей подпевали ему: «Влеки меня, мы побежим за тобою». В воздухе витало: «Геула!» (избавление). Встречаясь, люди приветствовали друг друга:

— Геула.

И в ответ:

— Глаза твои голубиные.

«Въезд в Иерусалим» свершался им не единожды — здесь «въезд в Иерусалим» надо понимать расширительно. Это только у Хесускристо скоро сказка сказывается. А у Саббатая между кощунственным возглашением Имени (1648) и анафемой прошло целых три года. Все время он продолжал жить с отцом и братьями, ходить в синагогу, прирастать приверженцами. Но в 1651 году, преданный «полной и окончательной анафеме» (большому херему), Саббатай покидает Смирну изгнанником в ранге посла[33].

Когда, путешествуя, за месяц успеваешь побывать в пяти, шести, десяти городах, забываешь, что такая скорость передвижения людям не всегда была свойственна. Прежним поколениям это напомнило бы стремительный бросок азиатских армий под командованием великих полководцев: ворвались в город, три дня на разграбление — и дальше.

В Морее Саббатай провел три месяца. В Салониках прожил несколько лет с перерывами. В Каире два года, там его с распростертыми объятиями принял Рафаэль Халеби (Алеппский), каббалист-филантроп, за столом у которого «ежедневно обедали пятьдесят раввинов». Халеби носил титул цараф-паши (генерального казначея), держал на откупе всю податную систему пашалыка и ждал скорого прихода Мессии. Под драгоценными одеждами — днем и ночью власяница. Как объяснил один из пятидесяти каббалистов, кормившихся от его щедрот, это полезно для здоровья, улучшает кровообращение.

Торжественно «въезжать в Иерусалим» — понимай, Константинополь — за истекшие пятнадцать лет Саббатаю доводилось не раз и не два. Это там он смастерил колыбель для снулой рыбы, которую качал и напевал: «Спи, моя рыбка, усни». («В Константинополе, цитирует Грец Саспортаса, — возился с рыбой, уложенною им в колыбель, при этом уверял, что Израиль будет освобожден под зодиакальным знаком рыбы».) «Колыбельная рыбки» имела сногсшибательный успех, и он часто ее исполнял. Иногда начинал дирижировать публикой, чтобы та хором подхватывала: «Рыбки уснули в пруду».

Однажды к нему кто-то протиснулся, протянул какой-то предмет, и спустя мгновение этого человека засосала толпа. Предмет оказался кожаным футляром для хранения свитков (мегилот), внутри был скрученный трубкой засаленный пергамент без привычного штырька. Явно древний манускрипт, поскольку содержал пророчество, а пророки жили в древности.

«И я, Авраам[34], после того как уединялся в течение целого года, предавался созерцанию великого крокодила, наполняющего собою реку Египетскую, и размышлял, когда наступит чудесный конец, и я услышал голос моего друга: и родится сын у Мордехая Цви в 5386 году, и назовут его Саббатай Цви, и он победит великого крокодила и лишит силы змею лютую. Он и есть истинный Мессия. Воевать он будет не силою рук человеческих, но пока не вознесется река. Его царство будет вечным, и кроме него нет избавителя у Израиля. Встань на ноги и услышь про силу сего человека, хотя он с виду слабый и исхудалый. Но карлик величиной с локоть перевернет с корнем гигантскую гору А он любим мною, он мил мне, и он будет восседать на престоле моем. И этот человек, о котором я говорил тебе, будет много трудиться над познанием Бога, и о нем пророчествовал Хабакук (Аввакум), что он ЦВИ, что значит Центр Веры Истинной».

Кем был неизвестный, снабдивший Саббатая мессианским патентом? Ангелом или существом адамическим? То был Авраам Яхини, константинопольский проповедник, возвестивший скорый приход Мессии. Яхини был искусным переписчиком, истлевших от времени страниц навидался на своем веку. (Сохранились — если только не погибли во Вторую мировую войну — копии со старинных рукописей, которые он снимал для коллекционера из Лейдена, христианина по имени Вернер.) Яхини владел даром слова, как устного, так и письменного. (Перечень оригинальных его сочинений опускаем.) Принимал ли он в лице Саббатая желаемое за действительное? Грец не исключает, что за этим стояло «корыстолюбие, склонность к мистификации». Залман Рубашев идет дальше, развивает мысль Греца в конспирологическом русле. Что ж, президенту Израиля лучше знать[35]. «К чисто каббалистическому мессианству был примешан момент политический: некоторым близким ко двору евреям казалось, что при данном политическом положении можно было бы, при известной организации евреев, действительно кое-чего достигнуть. Другие, сами не верующие, но знавшие про мессианские ожидания христиан, считали, что настроение последних может быть при удачном стечении обстоятельств использовано в интересах евреев» — бесконечные «при… при… при…»

С Авраамом Яхини Саббатай еще сблизится. Будут вместе до конца — до тех пор, покуда Мессия сам себя не загонит в угол. Множество городов устраивало Саббатаю восторженные встречи, включая Иерусалим земной, реальный, куда он впервые попадает не то из Каира через Газу, не то морем через Яффу. Лишь Смирны, своего родного города, избегал. Хесускристо тоже избегал Назарета, где его столкнули со скалы и он чудом спасся (произошло чудо в прямом значении слова «чудо»). Правда, тогда были другие времена, другие нравы. Мы, слава Богу, в XVII веке, к тому же в Оттоманской империи, а не где-нибудь на Львивщине.

В лето 5408, когда каббалисты ожидали великих потрясений, расходясь в своих расчетах на восемнадцать лет с христианскими звездочетами, — когда в скинии собрания Саббатай громогласно произнес Имя и пошепту открылся ученикам, — в лето лжегосподне 1648 в восточном Приднепровье вспыхнуло восстание, заклейменное в еврейской памяти страшным словом «Хмельничина». Переяслав, Пирятин, Лохвиц, Лубны, Тульчин, Немиров — где двадцатого дня месяца сивана было вырезано шесть тысяч евреев (пост двадцатого сивана). Кто не погиб, тот бежал куда глаза глядят. Иным посчастливилось попасть в плен к татарам, воевавшим на стороне казаков. Татары продавали пленников в Турцию, а там их выкупали единоверцы, как то предписывал закон: «Кто-нибудь из братьев его должен выкупить его» (Лев. XXV, 48).

Разгромив польских гусар под Пилявцами, казачьи сотни с криком «Аллау акбар»[36] преследовали их до стен Львова, который, однако, взять не смогли. Татары, сражавшиеся в их рядах, вероломно вернулись в Крым.

Еврейские сироты находили убежище в монастырях, это повторится в 1940-м. На глазах у семилетней Сарры, спрятавшейся на чердаке, казаки вырезали всю ее семью. По чистой случайности

Удалой казацкий меч Не слизнул головку с плеч.

— вместо чего эту головку омыла животворящая влага купели. Рана не закрылась, нанесенная хоть и в раннем, но сознательном возрасте. А уж как ее посыпали солью, об этом можно догадываться, зная сестриц во Христе. Семнадцатилетней, значит как бы десятиклассницей, Сарра бежит из монастыря. К тому времени уже пять лет как Хмельницкий отдал себя под защиту царя Алексея Михайловича. («Навеки с Москвой. 1654 год». Художник — лауреат Сталинской премии первой степени М. И. Хмелько. Помню набор цветных карандашей с этой картиной на коробке. К трехсотлетию Переяславской рады.)

Однажды утром на еврейском кладбище в Жолкеве нашли прижавшуюся к могильной плите необыкновенной красоты девушку. Она была в одной рубашке, дрожала от холода, руки и грудь в царапинах. Сказалась еврейской сиротою, выросшей при монастыре. Ночью призрак отца схватил ее и перенес сюда: вот следы от его когтей. («По-видимому, она выучилась в монастыре искусству наносить себе ранки», — пишет Грец. И продолжает: «Монастырская обстановка вызывала и поддерживала в ней фантастические грезы и дала ее уму и сердцу эксцентрическое направление».)

Даром что времена наступили, по известному выражению, «сравнительно вегетарьянские»: казаков крепко прищучили под Берестечком, Ян Казимир позволил «новоправославным» исповедовать свою исконную веру. Все равно жолкевская община предпочитала жить по неписаным законам. Беглянку из монастыря переправили от греха подальше — с противоположным, правда, результатом. «Из своей красоты Сарра сделала безнравственное употребление». Амстердам, Франкфурт-на-Майне, Ливорно — маршрут ее европейских гастролей.

У голландцев есть обыкновение, которое приводило в замешательство их угнетателей — надменных солдат герцога Альбы. На людях важные, как павы, а дома всегда за плотно закрытыми ставнями, испанцы не понимали: как можно не таиться от посторонних взглядов? В Гаарлеме или в Дельфте любой прохожий мог видеть, что происходит по вечерам за освещенным окном нижнего этажа. Вот хозяйка читает письмо, на ней опушенная по краям и в проймах кофта без рукавов. А вот музыкальный дуэт: она за спинетом, у него в руках скрипка. Там учат молодого человека уму-разуму, разложив его на коленях, как плед. Рёв. В этом окне дама склонилась над пяльцами. И в этом — тоже с шитьем в руках, в покойном кресле, в атласном платье. Еще одна! Ее лицо сверкало, как меч, брови — стальным полумесяцем, губы — кораллы, тело — молоко.

Как и все — от синдиков в отложных белых воротничках до продрогшего старика перед жаровней, — Сарра не обращает внимания на зевак, глазеющих на нее, как в картинной галерее. Обычно это иностранцы, которых забросило сюда — кого любопытство, кого нужда. А кто по торговому делу, как этот контрабандист с люггера «Богородица ветров».

«Бенц! Бенц!» — утешно бьют часы на Вестеркирке, особенно когда играешь в прятки на чердаке. Так было и так будет — и в 1648 году, и в 1944-м[37].

Контрабандист показал пальцем на себя, затем на ту, которая ему приглянулась. Сарра встала и взошла в полумрак своей кельи. Страж, прохаживавшийся вдоль противоположной стены в угрожающе надвинутой на глаза шляпе, достал из-под плаща связку ключей и открыл дверь — а мог бы тем же движением достать пистолетто и открыть дверцу кареты на большой дороге.

— Оплата труда сдельная.

Тянуло сыростью, раздеваться было хлопотно и зябко. Сарра налила гостю зелена вина — винью верде, которое любили португезы. (Избавим читателя от малоаппетитного зрелища, как мы избавили его от списка сочинений Авраама Яхини.)

— Как тебя зовут?

— Франсуаза… но ты — ты не здешний, хотя еврей.

— И как ты догадалась, что еврей? Интересно послушать.

— Но ты приезжий… — повторила она.

— По-твоему, евреи только в Амстердаме живут? Мои деньги ничем не хуже их денег.

— Откуда ты? Рэд йидиш?

— Ну и ну! Ай да Франсуаза! А ты, сестренка, откуда? Такую ашейненке только в Польше встретишь. Тебе здесь не место. Меть повыше.

— Меня отсюда скоро заберут.

— Кто?

— Мой жених.

— Ты ему уже написала, где тебя искать?

— Он и так знает.

— Парень не промах. Зачем чужого Шломчика кормить, когда можно на себя трудиться.

— Тебе со мной приятно?

— Очень. Франсуаза, как тебя зовут?

— Саррой.

— Сарочка… Ты красивая девочка, Сарэлэ, а тут темно.

— Хочешь, зажгу лампу?

— Давай… Очень красивая. Разденься, явись во всей красе…

(«Воротики недолгой паузы» — цитата.)

— Будь я твоим женихом, я бы дорого брал за свою ревность. А тебе еще долго его ждать?

— Это тайна. Я знаю только, что он в пути (у бэдэрэх).

— Он что, Машиах? (На вопрос, когда придет Мессия, отвечают: у бэдэрэх — он в пути.)