Тайное имя — ЙХВХ

Леонид Гиршович

Тайное имя — ЙХВХ

Шпионский роман-фантазия

Сарра выходит замуж

Декорум был соблюден. Она уезжает на свадьбу к сестре. Он не едет, не может оставить дела.

Ох! Сыновнее непослушание обернулось ему жопой. Год назад в этой же комнате: мать сидит прямая, губы сжав, демонстрирует профиль лица. В глазах стоячая вода. А тетя Бланка, тоже в черном после смерти мужа, шипит по-болгарски:

— Посватать дочку вольфензона, аронзона, рубинзона… Что, своих денег мало?

Муж Бланки не больно преуспел, своей семье не оставил навару — вот она и считает деньги в чужих карманах.

— Халас! — это было арабское словцо, привезенное им из Палестины. — Я женюсь на Сарре.

Проходят заповедные девять месяцев, жена за стеной пакует чемоданы, чтоб отбыть восвояси. «Жопой! Жопой! Жопой!» Мысленному взору представляется «Гарем султана»: на сцене танец жопы в сопровождении бубна и скрипки под рукоплескания публики.

— Вольфензона! Аронзона! Рубинзона! — зазывно, как на базаре, выкрикивала Бланка с нажимом на «зона»[1]. — Подумай о своих сыновьях. Что им будут говорить, кто их мать. И все ради денег?

Но пролившийся на Хаима ушат золотых существовал лишь в воображении бедной Бланки. Аронсон за своими дочками не давал ни пиастра. Это-то и жгло материнское сердце: ни свата, ни сговора, ни брачного контракта, тьфу!.. Лучше б сама приискала подходящую. Облагодетельствованная свекровью, та бы стлалась, как трава.

— Авраам-авину женил сына на дочери своих земляков, — сказала мать, не поворачивая головы. — А ты берешь себе в жены «зогтер-махтер».

А Сарра жаргона в детстве и не слыхала. Взрослые стеснялись: уж лучше по-румынски, если не знаешь по-французски. Жаргону выучилась, когда московиц набежал от погромов.

— Верность румынских евреек ночует в постели соседа, — продолжала мать. — Ее никто не брал до двадцати пяти аж, — и это age его взорвало.

— Бастэ! — зарычал он по-эспаньольски. — Халас! Разговор окончен!

Лучше не думать, когда и с кем Сарра лишилась своей чистоты. Новообращенный сионист, он выказывал в глазах своих новых палестинских друзей сочувствие к нравам, обновленным близостью с природой, с землею, да еще Святой…

Вот первое впечатление от Святой земли — Эрец Акодеш. Перед железнодорожной станцией откуда ни возьмись появился человек могучего сложения с флагом на двухметровом древке. На белом шелке золотом выткан лев и надпись: «Иудея». Какое-то время он расхаживал молча, затем принялся выкрикивать на идиш[2] и по-еврейски: «В борьбе обретешь ты право свое!» Это был человек-легенда, человек-лев — Михл Гальперин из Вильны.

Легенда гласит. В Хайфу приехал цирк дрессированных хищников, и укротитель обратился к публике: «А слабо, почтеннейшая публика, одному из вас войти в клетку этого льва?» Мусульмане молчали. Тогда он спросил у христиан: «А вам, господа потомки первых христиан, слабо войти туда вовнутрь?» Все христиане как воды в рот набрали. «Евреям я не предлагаю, вы же понимаете». Все расхохотались. Но тут поднялся с флагом Михл Гальперин — без флага он не выходил из дому — и направился к клетке. «Отопри!» Лев зарычал, на это Гальперин издал такой грозный рык, что зверь сразу присмирел. Такая вот история.

Хаим представился: кто он, что он. О чем-то спросил. Гальперин отвечал дружелюбно и вполне здраво, но на полуслове пошел дальше, обеими руками держа впереди себя двухметровое древко с высоко развевающимся флагом. «Еврей, в борьбе обретешь ты право свое!» еще долго доносилось издалека.

С Саррой они как лбами столкнулись — на селекционной станции ее брата, известного на весь мир агроевгеника. Его знали даже в Америке. У дверей конторы стоял автомобиль.

— Совсем как перед резиденцией Джемаль-паши, — польстил Хаим знаменитому ученому. — Паша не в претензии?

— Нет, — сказал Арон (так он просил себя называть. «Никаких „эфенди“, никаких „мосье Аронсон“ или „адони“, у нас сансэремони»). — Его высокопревосходительство вынужден предпочитать немецкие марки. Хотел французские, да не вышло. Это «рено» я купил у него.

— Хаим, — представился Хаим Аврамов, без церемоний так без церемоний. А по-турецки он был Хаим Авраам.

Они обменялись рукопожатием. Рука руку не моет, рука руку испытывает: у Хаима она жесткая, крепкая, у Арона мясистая, тяжелая.

— Чем могу тебе помочь? — спросил Арон.

Вопрос, который Хаим должен был задать Арону — да и любому в Эрец Исраэль, раз приехал «помогать».

— Я член попечительского совета «Маккавеев» Константинополя. Увлекаются ли атлетикой в Святой земле? Я побывал в нескольких факториях. Михаэль Гальперин мне указал на «Зихрон-Жакоб».

— Рыкающий Лев Иуды? С этим к моему брату Александру. Если хочешь, подожди меня. Я сегодня еду в Зихрон-Яков и тебя прихвачу. Осмотри пока развалины крепости.

— Мой проводник меня уже свозил.

«В 1250 году в Шато де Пелерин супруга плененного Людовика Святого родила сына», — прочитал Хаим в бедекере.

Арон похож на ученых чудаков, с головой ушедших в науку. Благодушным взглядом окинул гостя — с ног до головы: от надушенных усов до белых носов его щегольских двухцветных штиблет.

— Ты чем-то промышляешь?

— «Хаим Авраам. Складирование и поставки кожи».

— Короче, военные поставки.

Сладко было отдаваться этой непристойной простоте нравов вместо подобострастной обходительности: для начала справиться о здравии, воздать должное вкусу, с каким обставлен дом, вкусу напитка, который подан, — кофе или шербету, и потом лишь между прочим коснуться интересующей тебя темы.

— Да, — отвечает Хаим, — для мешинников сейчас благоприятное время. А тут еще Энвер-паша ввел изменения в устав: шерстяные обмотки будут перехватываться кожаными ремнями на манер римских калиг.

Хаим Авраам, 90-е годы, Константинополь

Арон тоже признался, что нашествие саранчи в военное время — «то, о чем селекционер может только мечтать». Потребности в продовольствии небывалые, а черная туча пожирает посевы. Что делать нашим военачальникам? И взоры их с надеждой обращаются на Арона Аронсона.

— Хвала Создателю, что наслал на нас восьмую казнь египетскую. Иначе в Атлите не было бы агростанции.

Арон — рыжеватый шатен с рыжими ресницами и мягким полноватым лицом, на ногах ботинки с крагами, какие носят европейцы в экспедиции. Разница между Хаимом и им, как между атлетом и Атлитом.

Хаим вырос в Русчуке. Отец с дядей хоть и купцы, но в некотором роде еще и «Маккавеи». Когда при Сливнице еврейский отряд потерял убитыми 125 человек[3], принц Александр Баттенбергский собственноручно возложил медаль на Божидара Аврамова — дядю Божко. «Евреи нашего королевства доказали, что они истые потомки Маккавеев», — Хаим не в первый раз передает дословно сказанное его императорским высочеством. И к слову сказать, Хаим пожертвовал двадцать пять тысяч пиастров на еврейский гимнасий в Пере[4], который до последнего времени сам посещал. Ну, теперь нет, конечно, в тридцать шесть аж…

— Арон! — дверь распахнулась. — Представляешь, шомеры опять… — она осеклась. — Ты не один?

Это была Сарра, которой двадцать пять аж. Увидев приезжего галантерейной внешности, с ухоженной бородкой, она бесцеремонно («у нас сансэремони») уставилась на него.

— Это моя сестра Сарра. Будьте знакомы. Сарра, это Хаим из Константинополя.

— Будем знакомы.

У Сарры крепкое рукопожатие — не как у брата. Вообще же они похожи, брат и сестра, оба рыжеватой масти, а что лицо у нее свежее, румяней, то еще посмотрим на нее, когда ей будет столько, сколько брату сейчас — тридцать восемь аж.

— Что ты делаешь?

— «Хаим Авраам. Складирование и поставки кожи». У меня оптовая торговля сыромятной кожей.

— Тебе повезло. Сейчас кожникам лафа. Ту пур ле фрон, ту пур ла виктуар![5] Рафаэль Абулафия рассказал, что пуговичная артель в Пейсах-Тикве переключилась на пряжки со звездой и полумесяцем.

— Хаим «маккавей», — говорит Арон, как говорят «Хаим поэт» или «Хаим музыкант». — У себя в Константинополе он пожертвовал пять тысяч пиастров на гимнастическую залу «Маккаби». («Двадцать пять», — поправил Хаим.) Он занимается пропагандой спорта среди палестинских евреев. Его надо познакомить с Александром.

— Тогда я должна тебя предупредить, — под ее пристальным немигающим взглядом Хаим потупился. — Если ты уже побывал в Хадере, не говори об этом Александру. Там живут наши враги. Ладно, бывайте здоровы.

В дверях она обернулась.

— Поможешь мне, Хаим?

Что за вопрос к человеку, который прибыл помогать. Он вышел вслед за ней.

С виду жеребец был хорош под боковое седло: вытянутая сильная спина, узкие плечи, глазом не косит — первый признак, что не сделает свечку. Кружевное белое платье на наезднице выглядит не пришей кобыле хвост, но в Эрец Акодеш амазонку не сошьешь. Она ухватилась за холку. Придержав одной рукой стремя, Хаим умелым движением вытолкнул ее правую ногу к луке.

— Йу-ху, братец Цви! — и жеребец пустился привычным галопом. — Мы еще увидимся!

Сарра Аронсон

Виноградарская колония Зихрон-Яков, как и Микве Исраэль[6], была любимым детищем барона Ротшильда. Он и «вражеской Хадере» отстегивал, правда гомеопатическими порциями. Яков (не отец барона, памяти которого была посвящена эта латифундия) — праотец наш Иаков тоже ведь старался быть справедливым ко всем своим сыновьям. Но сердцу не прикажешь. Чувства, которые братья питали к Иосифу, дают понятие о чувствах, которые Хадера, вся по пояс в малярийных болотах, питала к Зихрон-Якову с его проспектами и дворцами: несколько румын, зогтер (дескать), знавших по-французски, на французские деньги прибрали к рукам лучшие земли и завели на них рабовладельческие порядки.

Одним из этих румын был Аронсон-отец. «А к нему обращаться „Эфраим-Фишель“»? — подумал Хаим. Эфраим-Фишель был в том почтенном возрасте, до которого доживают чаще матери. Эти суетливы, как куры, перебегавшие дорогу несущемуся в облаке пыли «рено». Но блаженной памяти Малка-Двойра, оставившая Эфраима-Фишеля вдовцом, была до того безвидна, что мнилось: сам он и произвел на свет пятерых своих детей.

— Это негоциант из Константинополя, отец! — прокричал Арон ему в ухо. — Здесь по делам спортивного общества «Маккаби»!

— Иуда Маккавей… я забыл уже по именам всех братьев. А отца их звали Маттатья. Они Маккавеи, мы Аронсоны. Истамбул, наверно, еще больше, чем Бухарест?

Подошла Сарра, стала лицом против Хаима, близко, словно они танцевали:

— Мир.

Александра не оказалось дома.

— Может, он будет позже. Сегодня опять шомерников видели возле виноградников.

Ашомер это московиц — «Страж». Социалисты не дают работникам наниматься самостоятельно. «Ах, на плантациях нужны люди? Отлично, пусть плантаторы обращаются в рабочие комитеты. Ашомер будет их охранять. А продавать себя в рабство мы не дадим». Тогда Александр, вернувшись из Америки, организовал собственную охрану: Гидеон. Шомерники ненавидят гидеонов… Александр еще может появиться.

Нет, не появился. Вместо него пришла Ривка с женихом. (В имени «Ривка» — по-русски «Ревекка» — «к» воспринимается как суффикс: «Ривка», «Райка», «Валька», «Мурка» и т. п. Отсюда, во избежание фамильярного оттенка, «вежливая» форма «Рива», сложившаяся уже в советское время.)

— Моя любимая сестричка Ривка, вон какого разбойника себе отхватила.

Разбойник, как и полагается разбойнику, мрачно посмотрел на столичного щеголя, но Сарра, бывшая здесь за хозяйку, гостя в обиду не дала и демонстративно обеими руками взяла Хаима под руку: зогтер, а это мой разбойник.

— Ашейненкер[7], — прокомментировала Сарра, это относилось к Ривкиному жениху. — Ты ведь жаргона не знаешь.

— Я знаю ладино, это сефардский идиш.

— Рафаэль Абулафия эспаньольский тоже знает.

— Их много разных. У сефардов в Голландии совсем другой.

— На жаргоне тоже по-разному говорят. Московиц говорит: «Киш мир тухэс, Исрулик», а румынская еврейка сама деликатность: «Кись мир ин арш, Исроэль». Не понял? Тем лучше. Поешь с нами? У нас кошер в общих чертах. Ты же не из Цфата?[8]

Московиц говорит «трейф», а румынская еврейка деликатная: «Кошер в общих чертах».

После обеда снова расположились во дворике, пили кофе, курили. Жених Ривки от предложенной ему сигары отказался. Он курил набивные папиросы, после каждой затяжки сосредоточенно выпуская колечки дыма, как дети пускают мыльные пузыри. Сама Ривка, выпив кофе, перевернула чашку, потом приподняла и стала разглядывать кляксу на блюдце.

— Что ты видишь?

— «Несокрушимый Израилев Лживых Истребит», — отвечала Ривка сестре. — Това гадала мне на Сэфер Шмуэль, и дважды выходило: «Несокрушимый Израилев Лживых Истребит».

— Эйндорской волшебнице (прозвище Товы) только на «Шмуэле» гадать[9]. Пойдем, Хаим, я покажу тебе «Лабиринт Спинозы».

Они вышли и поднялись на пригорок, откуда открывался вид на долину, покрытую виноградниками. «Лабиринт Спинозы» представлял собой лужайку с аккуратно выстриженными бороздами, из которых одна, правильно выбранная, приводила к росшему в центре кусту терновника — prunus spinosa — стоявшему в белесом цвету.

Сарра кругами подбиралась к кусту, часто перебирая ногами по узкой борозде, как по канату.

— Иди сюда, не бойся, не вспыхнет! — крикнула она[10]. — Чур, по траве не ходить. Давай, а то скоро стемнеет.

В своих туфлях с белыми лакированными носами Хаим семенил, легко угождая в тупик и возвращаясь к последней развилке, чтоб пойти другой бороздой.

— Я как раз успела прочесть письмо, — сложив, она спрятала его. Ясно, что за письма прячут на груди. — Это письмо от Шмуэля.

— И что Шмуэль пишет Эйндорской волшебнице? — принужденно пошутил Хаим.

— С чего это он будет писать Тове?

Выясняется, что есть еще один Аронсон — Шмуэль, в отличие от своего брата Александра, затянувший с отплытием к родным берегам. Сарра взяла за правило прежде сама прочитывать всю корреспонденцию из Америки и только потом сообщать о ней. Проверено семейной цензурой.

Когда возвратились, то вокруг затеплившегося фонаря уже роилась безобидная мошкара — не как в гиблом месте Хадере, где на предложение стать подопечными барона отвечали: «Ей-Богу, лучше смерть». — «Ловлю на слове», — сказал Бог. От малярии перемерло пол-Хадеры.

У Эфраима-Фишеля голова запрокинулась, рот открыт, похрапывает. Ривка убирала чашки. В сторонке Арон что-то настойчиво втолковывал ее жениху — учил уму-разуму? Сарра помахала письмом:

— От Шмулика.

Арон молча протянул руку, пробежал глазами и так же молча вернул.

— Может, нашел себе невесту? — предположила Ривка, тоже прочитавшая письмо.

Арон постучал по крышке часов: пора. Сарра сказала Хаиму:

— Мне жаль, что ты так и не дождался Александра. Будешь вспоминать иногда об Аронсонах из Зихрон-Якова?

Этой ночью Хаим Авраам, всегда крепко спавший, не мог уснуть. Он закрывал глаза — открывал их. Закрывал ставни — открывал их. За окном ровный гул моря. На фоне звезд чернел зуб: Шато де Пелерин. На фоне бессонницы крики осла походили на звуки ржавой водокачки в Русчуке его детства.

Сарра! Наше «ты» забежало вперед. Нагоним же его, оправдаем его. Будет ли он вспоминать иногда об Аронсонах из Зихрон-Якова? И кусать себе локти. Нет! Участь его была решена, каким бы безумием это не представлялось. Где еще безумствовать, как не на Святой земле, в часе пути от неопалимой купины — prunus spinosa, — растущей посреди ветвящихся тропинок? Он не сомкнул глаз до рассвета…