Помоги проекту - поделись книгой:
Все произошло так быстро. Охрана разделила людей на платформе на две группы. В одну попали молодые мужчины и женщины, в другую – люди постарше и дети. Мы с Мириам вцепились друг в друга; нас привели к группе, состоящей из тринадцати пар близнецов, приехавших на нашем поезде: двадцать шесть детей, все напуганные и растерянные.
В нашу группу привели мать одних близняшек. Я ее узнала! Это была мадам Ченгери, жена хозяина магазина в Шимлеу-Силванией, города неподалеку от нас. Ее дочкам было восемь, когда мы приезжали в их магазин, мадам Ченгери с мамой обсуждали, как тяжело воспитывать близнецов. Мадам Ченгери и ее дочки остались в нашей группе. Почему ей разрешили пойти с нами, а нашей маме нет? Но времени размышлять над этим у меня не было.
Полчаса спустя эсэсовец отвел нас к одному из зданий у колючей проволоки. Как только мы вошли, нам приказали раздеться. Я снова будто оцепенела. Это же просто ночной кошмар, это не наяву, да? Все это прекратится, как только я открою глаза, и мама обнимет меня и успокоит, да? Но нет, это был не сон.
Нам всем обрезали волосы. Парикмахер сказал нам, что у близнецов была особая привилегия: в отличие от остальных, нас не брили. К счастью, я успела начать учить немецкий, и могла кое-что понимать. И когда наши косы безжизненно падали на пол, я не чувствовала никакой привилегии.
Потом нас отправили в душ. Нашу одежду обработали каким-то химикатом против вшей и вернули обратно. Возможность носить свою одежду тоже была «привилегией» близнецов. Мы с Мириам надели наши платья, но теперь у них на спинах были огромные красные кресты. Это совсем не казалось привилегией. Я знала, что евреев в гетто заставляли носить желтые звезды – мы носили красные кресты, чтобы мы не могли сбежать.
Тогда же я решила, что ни за что не буду делать то, что мне прикажет охрана. Создам им как можно больше проблем.
Всем пленникам делали татуировки. Нам сказали выстроиться в ряд и оголить руки, чтобы они выжгли номер прямо по живому, с острой, адской болью.
Но я больше не собиралась быть послушной овечкой. Когда настала моя очередь, я принялась толкаться и пихаться. Эсэсовец схватил меня за руку, и в его цепкой хватке меня как прорвало.
– Я хочу к маме! – кричала я.
– Стоять!
Я укусила его за руку.
– Пустите меня к маме!
– Завтра отведем тебя к ней.
Я знала, что он врет. Они только что вырвали нас у нее из рук, зачем им воссоединять семью завтра? Понадобилось четыре эсэсовца, чтобы удержать меня. Они нагрели на огне кончик инструмента, похожего на ручку, обмакнули его в синие чернила и принялись царапать мне левую руку, выводя надпись: A-7063. Четверо держали меня, пока накаляли железный наконечник на открытом огне, обмакивали в синие чернила и выжигали по живому на левой руке номер: А-7063.
– Перестаньте! – кричала я. – Мне больно!
Я так сильно дергалась, что удержать меня на месте было невозможно, и цифры вышли немного смазанными.
Мириам была следующей. Она не сопротивлялась, как я, и ее номер – А-7064 – вышел идеально ровным.
Мы шли к баракам – нашему новому жилищу – с опухшими от боли руками. По дороге мы увидели несколько людей, которые больше напоминали скелеты, в сопровождении эсэсовцев с большими собаками. Пленники возвращались с работы. Какой труд так их истощал? Они были больны? Их морили голодом? Воздух был пропитан этим отвратительным запахом жженых куриных перьев, все в лагере выглядело серым, мрачным, безжизненным. Опасным. Не помню, чтобы где-то поблизости были трава или деревья.
Наконец мы прибыли в барак в лагере II-B, лагере для девочек Биркенау, известном как Освенцим II. Раньше это была конюшня. Было грязно. Воняло хуже, чем на улице. Внизу не было окон, через которые внутрь проникал бы свет или воздух, они были только у нас над головами, отчего стояла невозможная духота. Посреди барака стоял длинный ряд кирпичей, служивший скамейкой. В конце барака был туалет, еще одна привилегия близнецов – нам не надо было идти в огромный общий туалет на улице. Всего было несколько сотен близнецов 12–16 лет. Мы увидели и дочек мадам Ченгери, но тогда мы с ними не заговорили.
В первый вечер венгерские близнецы, которые прибыли раньше нас, показали нам трехъярусные кровати. Мы с Мириам оказались на нижнем ярусе.
Когда настало время ужина, все дети побежали к выходу. Состоял ужин из двух с половиной кусков черного хлеба и жидкости коричневого цвета, который все назвали «фальшивым кофе». Мы с Мириам переглянулись.
– Мы не можем это есть, – сказала я одной из венгерских близняшек.
– До завтра больше еды не будет, – сказала она. – Так что лучше уж ешьте.
– Это не кошерная еда.
Дома, на ферме, мы ели только кошерную еду, которая отвечала еврейским законам питания, над ней папа каждый раз читал благословение.
Близнецы рассмеялись, но это был не добрый смех, их смех говорил: «Ну и дурочки». Они жадно набросились на хлеб, который мы с Мириам им отдали.
– Мы всегда рады лишнему хлебу, – сказали они. – Но вам придется есть, что дают, если хотите выжить. Нельзя быть привередливыми, нельзя беспокоиться о том, кошерная еда или нет.
После ужина венгерские близнецы и некоторые другие ввели нас в курс событий.
– Вы в Биркенау, – сказали они. – Это часть Освенцима, но в трех километрах от основного лагеря. В Освенциме одна газовая камера и один крематорий.
– Я не понимаю, – сказала Мириам. Я спросила:
– Что такое газовая камера? Что такое крематорий?
– Пойдем, мы покажем.
Близнецы отвели нас в конец барака к двери, где надзирательница нас не видела. Мы подняли глаза к небу. Пламя рвалось из труб, нависавших над Биркенау. Дым покрывал весь лагерь, пепел кружил в густом воздухе, небо было темным, как после извержения вулкана. Мы снова почувствовали тот отвратительный запах.
Мне был страшно даже открыть рот, но я услышала собственный голос:
– Что они жгут так поздно?
– Людей, – ответила девочка.
– Никто не сжигает людей! – воскликнула я. – Что за глупости.
– Нацисты сжигают. Они хотят сжечь всех евреев.
Кто-то другой сказал:
– Видели, как нацисты утром делили людей на две группы? Одну из них сейчас, наверное, и сжигают. Если нацисты считают, что ты достаточно молодой и сильный, чтобы работать, тебе сохранят жизнь. А остальных отводят в газовую камеру и убивают газом.
Я подумала о маме, ослабленной после долгой болезни.
Я подумала о папе, крепко сжимающем молитвенник.
Я подумала о старших сестрах.
В глубине души я знала, что их всех отправили в группу, которой уготовлена газовая камера. Тем не менее я позволила себе надеяться, что они еще живы. Ведь они были старше и умнее нас с Мириам.
– Мы же дети, – сказал я. – Мы не можем работать, но нас не убили.
– Пока что, – ответила близняшка. – Это потому, что мы близнецы, доктор Менгеле использует нас для экспериментов. Он придет сюда завтра после переклички.
Я спросила дрожащим голосом:
– Какие эксперименты?
Леа, двенадцатилетняя девочка, сказала нам не волноваться и ложиться спать.
Никто не разулся и не разделся; мы с Мириам последовали примеру остальных и легли на деревянную кровать в наших бордовых платьях. Хотя я очень устала, уснуть не получалось. Я ворочалась туда-сюда и вдруг заметила что-то на полу.
– Мышь, тут мышь! – закричала я, не успев даже подумать.
– Тихо! – сказал кто-то. – Это не мышь, а крыса. Они тебя не тронут, если у тебя в кровати нет еды. А теперь спи.
Я видела мышей у нас на ферме, и они были намного меньше этих крыс; местные крысы были размером с маленьких котов.
Нам с Мириам захотелось в туалет. В кромешной тьме мы тихо и осторожно вылезли из кровати, боясь наткнуться на крысу; мы попинали воздух вокруг себя, чтобы отпугнуть грызунов, и отправились в конец барака. Туалет представлял собой квадратную комнатку в три метра с темными деревянными стенами и цементным полом. Туалет выглядел совсем не как современный – это была просто дыра в полу, над которой надо было садиться на корточки. Он был еще хуже самого барака. Блевотина и фекалии не всегда попадали в дырки в полу, и их, конечно, никто не убирал. Запах стоял отвратительный.
Мы вошли в туалет, и я оцепенела. На полу в грязи лежало три голеньких детских трупа. Я никогда раньше не видела труп. Эти трое лежали на холодном, грязном, вонючем полу… мертвые. Тогда я поняла, что и мы с Мириам могли умереть. Я дала себе клятву, что не допущу, чтобы мы с сестрой повторили судьбу этих детей.
Мы будем сильнее, умнее, мы пойдем на все что угодно, чтобы выжить.
После этого я ни на секунду не допускала мысли о том, что мы не переживем этот лагерь. Я не позволяла себе бояться или сомневаться. Как только страх ко мне подкрадывался, я с силой его отталкивала. С той самой секунды, как мы вышли из туалета, я сосредоточилась на одной-единственной цели: пережить еще один день в этом ужасном месте.
Глава 4
Утром нас разбудил свисток. На улице еще было темно.
– Подъем! Подъем! Подъем! – прокричала надзирательница.
– Быстро встали! – рявкнула она.
Мы с Мириам еще не были знакомы с распорядком дня. Вцепившись друг в друга, мы смотрели, как девочки постарше помогали маленьким подготовиться к перекличке. На улице мы выстроились в ряды по пять, чтобы нас посчитали. Это заняло чуть меньше часа. Я пытаюсь вспомнить, и мне кажется, что никто из детей не плакал или сидел на земле. Даже двухлетние. Видимо, мы все поняли, что наша жизнь зависит от послушания.
После переклички мы вернулись в барак, чтобы прибраться. Трупы, на которые мы с Мириам вчера наткнулись, больше не лежали на полу туалета. Нам рассказали, что, когда кто-то из детей умирал, соседи не могли спать рядом с трупом и переносили тело в туалет, а одежду оставляли себе.
Тех трех взрослые убрали из туалета и переложили в кровати, чтобы посчитать их вместе с остальными. Все дети должны быть посчитаны, живые или мертвые. Доктор Менгеле знал, сколько в лагере близнецов, и нельзя было избавиться от трупа без надлежащей процедуры.
В наше первое утро у барака нас ждала женщина из СС.
– Идет доктор Менгеле! – прокричала она.
Надзирательница, кажется, беспокоилась, она дрожала в предвкушении встречи с этим великим человеком. Мы с Мириам встали ровно и затаили дыхание.
В барак вошел доктор Йозеф Менгеле. Он был элегантен, в форме эсэсовца и в высоких блестящих черных сапогах для верховой езды. На нем были белые перчатки, а в руках он держал дубинку. Первым, что я отметила, была его внешность – он был красивый, как кинозвезда. Он прошел по бараку, считая близнецов на всех кроватях, а за ним следом шло восемь сопровождающих. Позже нам стало известно, что это были доктор Кёниг, переводчица, несколько помощников и эсэсовцев. Менгеле всегда появлялся в бараках в сопровождении как минимум восьми человек.
Когда доктор Менгеле остановился у кровати с тремя трупами, он пришел в ярость:
– Как вы посмели дать им умереть?! – закричал он на медсестру и охранников. – Я не могу позволить себе лишиться даже одного ребенка!
Взрослые дрожали от криков.
Он продолжил считать, но, когда дошел до нас с Мириам, остановился и пригляделся. Я была в ужасе. Но вскоре он пошел дальше. Другие дети рассказали нам, что он был на платформе за день до нашего прибытия. Это он проводил отбор взмахом дубинки. Взмах вправо означал газовую камеру, взмах влево – лагерь и рабский труд.
После того как Менгеле покинул барак, нам принесли завтрак. Мы с Мириам выпили этот фальшивый кофе, хотя на вкус он был ужасен. Главное, его делали из кипяченой воды, что, как мы позже узнали, предотвращало дизентерию – то есть бесконечную диарею.
Группами по пять мы вышли из Биркенау и отправились в Освенцим. Мы вошли в двухэтажное кирпичное здание. Нам с Мириам приказали снять обувь и раздеться догола. Мальчики тоже там были, двадцать или тридцать пар близнецов, что сначала меня поразило.
Потом я узнала, что близнецы-мальчики жили в другом бараке, где условия были лучше нашего. За ними присматривал молодой еврей Цви Шпигель, один из пленников; раньше он был солдатом в чешской армии, и Менгеле лично избрал его на эту должность. Цви очень старался помогать мальчикам-близнецам, убеждая Менгеле давать им еду покачественней и в целом улучшить их условия. Менгеле, видно, понял, что тогда из них выйдут и подопытные кролики получше. Цви, которого называли «папой близнецов», успокаивал мальчиков, давал им развивающие игры, немного учил их математике и географии. Днем он разрешал им играть футбол с мячом из тряпок, чтобы они оставались в хорошей форме. Также он сказал им выучить имена друг друга – старался сохранить человечность.
В нашем бараке такого человека не было, никто не помогал нам, не учил нас дружить. Я ни разу не подошла ни к одной из девочек, чтобы спросить, как ее зовут, и сказать мое имя. Мы были одиноки, просто пронумерованные близняшки, которые пытались выжить. Единственной, о ком мне надо было думать, была Мириам.
Я огляделась; в здании было несколько двойняшек, но в основном идентичные близнецы, как мы с Мириам. Позже я узнала, что доктор Менгеле хотел понять феномен близнецов. Одной из целей экспериментов было создать как можно больше светловолосых и голубоглазых малышей, чтобы преумножить немецкий народ. Гитлер называл арийцев – светловолосых, голубоглазых, светлокожих немцев – «верховной расой», а мы были всего лишь подопытными крысами. Доктор Менгеле изучал «природные аномалии» и искал возможность предотвращения генетических мутаций, поэтому объектами его исследований были также карлики, инвалиды, цыгане. Карлики жили в бараке недалеко от нашего, иногда мы видели их в лагере.
Мы, полностью раздетые, сели на скамейки, мальчики тоже с нами. Было очень холодно. Прятаться было негде. Было так стыдно сидеть там без одежды. Кто-то из девочек скрестил ноги, кто-то пытался прикрыться руками. Эсэсовцы смеялись над нами и показывали пальцами, многих ребят трясло от страха. Нагота была для меня в лагере одним из самых бесчеловечных испытаний.
Доктор Менгеле время от времени заходил, чтобы все проверить. Доктора и медсестры в белых халатах – пленники, как и мы, – осматривали нас и делали заметки.
Сначала мне измерили голову инструментом под названием штангенциркуль, сделанным из двух кусков металла, которыми сдавили мне череп, чтобы измерить его. Доктор выкрикнул цифры ассистенту, тот записал их в файл.
Измерили мочки ушей, горбинки на носах, размер губ, записали форму, размер и цвет глаз. Сравнили голубизну глаз Мириам с голубизной моих с помощью диаграммы цветов. Они замеряли, замеряли, замеряли. Над одним ухом они проводили больше трех часов. Каждый раз, замерив что-то у меня, доктора шли замерять то же у Мириам, проверяя, есть ли разница. Там были фотограф и художник, задачей которых было все это запечатлеть. Врачи делали рентгены пяти-шести людям за раз.
После нам стали задавать вопросы и отдавать приказы. Заключенный, говоривший на венгерском и немецком, служил переводчиком. Стоило мне что-то сделать, как Мириам в точности это повторяла.
– Каждый раз, как я за тобой повторяю, они что-то записывают, – прошептала она. – Пытаются понять, кто из нас главная.
Конечно, главной была я, это никогда не менялось. И вчера, после моего бунта у татуировщика, они поняли, что со мной могут быть проблемы.
Мы просидели там около семи часов. Каждая секунда была отвратительна. Наконец нам разрешили одеться и вернуться в барак к ужину – паре жалких кусочков черного хлеба, сантиметров по пять каждый.
Днем медсестра заставила нас учить песню на немецком. Песня гласила: «Я юный немец, если нет – фу!». Она сказала нам встать в хоровод, а одну девочку поставила в центр. Надо было ходить вокруг девочки и петь: «Фу, фу, фу!».
– Гадкие, грязные жиды! – кричала медсестра. – Свиньи!
Она обожала эту песню. Потому что в ней говорилось, что мы, дети, отвратительны. Мы ненавидели эту медсестру и между собой называли ее Змея. У нее были толстые ноги и длинная черная коса. Змея продолжала нас мучать:
– Ну, скажите, кто вы?
Мы не отвечали. Но она и не ждала ответа.
– Думаете, вы такие умные, раз еще не померли? Ничего, скоро помрете. Мы вас всех убьем.
Первые пару дней мы с Мириам плакали не переставая. Но мы быстро поняли, что слезами тут не поможешь. Мы старались быть бесчувственными. Мы словно омертвели.
Главное было выжить. Мы знали, что обязаны жизнью экспериментам. Из-за счастливой случайности природы.
Глава 5
Жизнь в Освенциме можно сравнить с автокатастрофой, которая длится вечность. Каждый день происходило что-то ужасное.
В течение первых двух недель нас с Мириам побрили налысо. У нас, как у всех остальных в бараке, были вши. Вши, как я тогда узнала, откладывают личинки в человеческих волосах. И могут перемещаться с одной головы на другую. Единственный способ избавиться от них – помыть голову специальным шампунем и каждый день причесываться частым и острым гребешком. У нас ничего из этого не было, поэтому вши распространились по всем людям, кроватям и одежде, и спастись от них было невозможно. Вши и гниды поселились в наших одеялах, матрасах и платьях. Мы все постоянно чесались. И вши никуда не делись даже после бритья! Мы с Мириам снимали вшей друг с друга и старались придавить их ногтями.
Раз в неделю мы пользовались еще одной привилегией близнецов – душем. Каждая из нас получала по куску мыла, и мы шли раздеваться в огромную душевую, и мылись, пока нашу одежду дезинфицировали. Позже я узнала, что химикат, которым обрабатывали нашу одежду – циклон Б, – использовался в газовых камерах Освенцима. Нацисты мешали циклон Б в форме серо-синих таблеток с синильной кислотой и диатомитом, чтобы убивать сотни людей в газовых камерах. Его запах я и почувствовала в первый день в лагере – его и запах горящей плоти. Такое никогда не забудешь.
Мы с Мириам держались вместе, как и всегда. Прежде чем пойти в душ, мы вставали в ванну, наполненную беловатой жидкостью. Она обжигала ноги и оставляла на них красные пятна. Иногда надсмотрщики протирали наши тела и головы, обжигая глаза дезинфицирующим средством. Сорок-пятьдесят близнецов мылись одновременно. Доктор Менгеле хотел, чтобы мы оставались чистыми, и иногда говорил ассистентам, что надо почистить наш барак.
Но грязь и вши всегда к нам возвращались через лагерь, и мы просто старались совладать с ними, как могли.
Как-то раз мы увидели в душе мальчиков. Помню, как я посмотрела на них и подумала: «Какие они тощие. Хорошо, что я так не выгляжу». На самом деле я, скорее всего, именно так и выглядела. И Мириам тоже. У нее впали глаза, можно было пересчитать все косточки через кожу. Но я не чувствовала себя тощей и жалкой. Мне надо было верить, что я сильная.
Поделиться книгой: