Помоги проекту - поделись книгой:
– На колени, – приказала она.
Мы час простояли на коленях на зернах перед всем классом. Зерна впивались в наши голые коленки. Но больнее было то, что наши одноклассники смеялись, издевались, корчили рожи. Нам с Мириам было больно не столько от зерен, сколько от обиды.
Когда мы вернулись домой и рассказали обо всем маме, она обняла нас и со слезами сказала:
– Дочки, мне очень жаль, но мы евреи, все, что мы можем, – это терпеть. Здесь мы бессильны.
Ее слова разозлили меня больше наказания учительницы. Я хотела кого-нибудь ударить, сделать кому-то так же больно, как было мне от этих зерен. Неужели все это – правда?
Вечером папа вернулся с работы на ферме; когда он узнал, что с нами произошло, отреагировал так же, как и мама:
– Две тысячи лет евреи верили, что если они будут жить в мире и дружбе со всеми, они смогут выжить, – сказал он. – Мы должны жить по традиции. Постарайтесь ладить со всеми.
Папа уверял, что мы живем в такой дали, что нацисты не захотят сюда тащиться.
Беспорядки продолжались. Подростки, которые принадлежали к венгерской нацистской партии, но официально вступить пока не могли (вступать можно было после восемнадцати, как и служить в армии), часто приходили к нашему дому и часами выкрикивали всякие гадости.
– Грязные жиды! – кричали они. – Чокнутые свиньи!
Они били наши окна, забрасывали дом помидорами и камнями. К ним присоединялись и другие жители деревни. Бывало, что мы по три дня не могли выйти из дома.
– Папа, пожалуйста, выйди к ним и сделай что-нибудь! – умоляла я. Я так хотела, чтобы он хоть что-то сделал!
– Ева, мы ничего не можем сделать. Тебе придется с этим смириться.
Тогда я этого не знала, но мама с папой, вероятно, боялись как-то ответить обидчикам, потому что тогда их могли арестовать и разлучить с нами. Так мы хотя бы все были вместе.
Мы с Мириам в ужасе прижимались друг к другу в кровати. Сестры боялись подходить к окнам – мы тоже чувствовали их страх. Положение становилось только хуже. В июне 1941 года Венгрия вступила во Вторую мировую войну на стороне ненавистника евреев Адольфа Гитлера и его страны Германии. В некоторых странах Европы евреи был обязаны носить на одежде желтую звезду Давида – один из еврейских символов, чтобы все знали, что это – еврей. Нам не надо было носить желтую звезду, но все и так знали, что мы евреи. Мы постепенно становились изгоями в родной деревне.
Нам с Мириам, в отличие от многих еврейских детей в Европе, было позволено ходить в школу с нееврейскими детьми, но издевательства не прекращались, и с каждым днем там становилось все хуже. Нашим старшим сестрам повезло больше: все предметы – немецкий, искусство, музыку, рисование, математику и историю – им преподавал учитель-еврей, который тогда жил с нами.
Светлая осень постепенно превращалась в темную зиму, дни становились короче. Мы больше не смели выходить играть на улицу как раньше. Родители никогда не показывали свои переживания, но нам с Мириам становилось все страшней.
Однажды в сентябре 1943 года родители разбудили нас посреди ночи.
– Ева! Мириам! – шипели они. – Быстро одевайтесь! Надевайте все теплое, куртки и сапоги не забудьте. Не зажигайте свечку! Одевайтесь в темноте. И очень, очень тихо.
– Что… что мы делаем? – сонно спросила я.
– Просто делайте, что мы говорим! – ответил папа.
Мы надели теплую одежду и отправились на кухню. В свете мерцающих в камине углей мы увидели сестер. Они тоже оделись в теплое. В тени их лица казались будто высеченными из камня.
Папа собрал нас вместе и прошептал:
– Дети, нам пришло время уходить. Мы попробуем перейти границу, там, где не властвуют венгры, мы будем в безопасности. Идите за нами, но главное – ни звука.
Гуськом, с папой во главе и мамой в конце, мы выскользнули из дома и оказались во тьме. Было холодно и ветрено. Но я думала только об одном: мы в беде, в большой беде. И мы пытаемся спастись.
Мы шли к задним воротам в конце сада в тишине, друг за другом. Прямо за воротами была железная дорога. По ночам поезда не ходили. Было тихо, если не считать стрекота сверчков и редких криков ночной птицы. Если бы мы прошли вдоль рельсов около часа, оказались бы в безопасной части Румынии. Когда папа оказался у ворот, он чуть приподнялся, чтобы отпереть их; он толкнул дверь и раздался голос:
– Стоять! Еще шаг, и я стреляю!
На нас смотрели пистолеты венгерских нацистов-подростков. Группа парней со свастикой на предплечьях и в бежевых кепках караулили нашу ферму, как раз на случай, если мы попытаемся сбежать. Никому не известно, как давно они там были.
Нас было всего шесть евреев. Неужели мы были так важны? Я сжала руку Мириам, было страшно смотреть в лица нацистов, но я бросала на них взгляды украдкой. Папа закрыл ворота, и юноши под конвоем отвели нас обратно домой.
Последний шанс на спасение был упущен.
Глава 2
Тридцать первого января 1944 года нам с Мириам исполнилось десять. На каждый семейный день рождения мама пекла торт и превращала весь день в праздник. Но нам с Мириам не удалось отметить первый юбилей. Мама сильно заболела. В октябре, когда юные нацисты помешали нашему побегу, она слегла с брюшным тифом, и всю зиму провела в постели. Тогда у нас не было лекарств, доступных теперь в любой аптеке, которые могли бы облегчить ее страдания. Мы боялись за маму, потому что не знали, поправится ли она. Мама всегда была такой сильной и здоровой.
К нам приехала еврейка из соседней деревни, чтобы ухаживать за мамой и заниматься домашними делами. Мы с сестрами помогали на ферме намного больше, чем раньше. За нами следили нацисты и венгерские власти, но официально покидать дом не запрещалось, никакого домашнего ареста. Мы были в относительной безопасности. Даже продолжали ходить в школу, за исключением тех редких дней, когда нацисты это запрещали. В такие дни мы занимались дома, как старшие сестры.
Одним мартовским утром этой относительной свободе пришел конец. Два венгерских полицейских подошли к нашему дому и принялись барабанить в дверь.
– Собирайте вещи! Поживее! Вас отвозят в сборный пункт. Два часа на сборы.
Маме едва хватило сил встать с кровати. Папа и старшие сестры собрали еду, постельное белье, одежду – все необходимое, что пришло им в голову. Мы с Мириам надели любимые одинаковые платья и собрали одежду.
Вся деревня смотрела, как полицейские уводили нас из дома по главной дороге. Соседи вышли на улицу и выстроились на обочине. Одноклассники не сводили с нас взгляд. Никто не попытался остановить полицейских. Никто ничего не сказал.
Меня это не удивило. С тех пор, как все узнали о нашей попытке побега, положение ухудшилось; соседи и их дети обращались с нами все грубее и грубее.
Даже Люси, наша лучшая подруга, стояла неподвижно, не смея смотреть нам в глаза. Она не выразила огорчения, не подарила ничего на прощание. Когда мы проходили мимо ее дома, я посмотрела на нее, она отвела взгляд. Мы покинули родной дом в тишине.
Нас запихнули в крытую телегу и отвезли в город Шимлеу-Силванией в пяти часах езды от деревни. Там нас заставили жить в гетто, куда переселили 7 тыс. евреев со всей Трансильвании. Мы с Мириам никогда не видели столько народу. Нам казалось, что 100 человек – вся наша деревня – это уже много. А 7 тысяч – и все евреи! – мы в жизни столько не видели.
Впоследствии мы узнали, что Рейнхард Гейдрих, начальник Главного управления имперской безопасности (нем.
Наше гетто находилось в поле, огражденном колючей проволокой, которую, казалось, натянули впопыхах. Посреди поля протекала река Баркэу (или Беретьо). Единственным зданием была заброшенная кирпичная фабрика, которую комендант превратил в свою штаб-квартиру. В гетто не было никакого жилья, даже палаток, где евреи могли бы укрыться и переночевать. Комендант сказал, что нас скоро развезут по трудовым лагерям в Венгрии, где мы пробудем до конца войны.
– Ничего плохого не случится, – пообещал он.
Мы с Мириам помогли папе и сестрам поставить палатку на сырой земле из простынь и одеял. Мы тужились и пыхтели, а комендант ходил туда-сюда, уперев руки в бока, и кричал:
– Как прекрасно – видеть детей Израиля в таких же шатрах, как во времена Моисея! – и засмеялся так громко, будто это была самая смешная шутка на свете.
Мы все ютились в одной палатке. Каждый раз, когда небо темнело и начинался дождь, комендант кричал в громкоговоритель:
– Разбирайте палатки! Я хочу, чтобы они все стояли на другой стороне.
Он гонял нас без причины – просто из жестокости. Пока мы разбирали палатки, переходили по мосту и снова ставили их в грязи, все успевали промокнуть до нитки.
Мама все еще была очень слаба после болезни, и в таких условиях ей становилось только хуже. По ночам мы с Мириам тесно прижимались друг к дружке, пытаясь согреться и успокоиться.
Каждого главу семьи вызывали в штаб-квартиру на допрос. Настал день, когда немецкие солдаты увели на допрос папу. Они считали, что родители где-то спрятали золото и серебро, или скрывали какие-то богатства на ферме, и хотели узнать, где именно. Но папа правда был простым фермером – богатств, кроме земли и урожая, у него не было. Он сказал немцам, что у него нет серебра, если не считать подсвечника для Шаббата. Несколько часов спустя папу принесли в палатку – на носилках. Он был весь в крови от ударов хлыстом. Ногти на руках и на ногах ему сожгли свечами. Он не мог оправиться много дней.
Мы с Мириам чувствовали себя беспомощными. Мы были детьми, полагалось, что родители должны нас защищать. Но они никак не могли нам помочь. А мы не могли помочь папе.
Эдит взяла на себя готовку. Нам сказали взять с собой провизии на две недели, но мама велела взять все, что можем унести – фасоль, хлеб, лапшу. Шли недели; мы распределили еду по дням, раз в день ели фасоль. Иногда к окраине гетто приходили неевреи и бросали нам еду и другие нужные вещи, но я не помню, доставалось ли что-то нашей семье.
Вскоре мама наконец поняла, насколько плачевно наше положение. Мы с Мириам жаловались, что приходится спать на мокрой земле, и что у нас болит живот, но мама уже не могла нам помочь. Она просто сидела на земле и качала головой:
– Это я во всем виновата, – говорила она. – Надо было уехать в Палестину.
Было видно по глазам, запавшим от болезни, с темными кругами от недосыпа, что мама мучается из-за отказа уехать в Палестину с дядей Аароном, когда была возможность. Жизнь в грязи и нищете гетто угнетала ее, она все больше мрачнела и замыкалась в себе.
Однажды майским утром в 1944 году немцы сказали, что переводят нас в трудовой лагерь в Венгрии.
– Это для вашей же безопасности. Будете работать – значит будете жить, – сказали они. – И ваши семьи не разлучат.
Взрослые в гетто поговаривали, будто евреев вывозят в Германию и там убивают. Поэтому мы думали, что раз остаемся в Венгрии, нам это не грозит.
Сказали ничего с собой не брать – мол, в лагере есть все необходимое. Но мама и сестры все равно кое-что прихватили. Папа взял книгу с молитвами. Мы с Мириам надели бордовые платья.
Нас отвели к железной дороге и погрузили в вагоны для скота, пихая и подталкивая, пока в вагон не набилось по сотне людей. Папу назначили ответственным за вагон. Сказали, что, если кто-то сбежит, папу расстреляют. Двери захлопнули и заперли ломом. В вагоне было четыре небольших окошка, по два с каждой стороны, все затянутые колючей проволокой. Как тут сбежишь?
Мы с Мириам оказались прижаты друг к другу. Места было так мало, что нельзя было ни сесть, ни лечь, даже таким маленьким, как мы. Хоть я и была совсем ребенком, чувствовала, что нас ждет нечто ужасное. Родители, которые всегда нас защищали, теперь были бессильны, и это полностью уничтожило то слабое чувство безопасности, что у меня оставалось.
Поезд мчался несколько дней, постоянное клацанье сменялось лишь редкими гудками поезда. Мало того, что мы не могли даже присесть, у нас не было ни еды, ни воды, ни какого-то подобия туалета. Помню, мне очень хотелось пить, во рту пересохло.
Когда поезд остановился в первый день, чтобы набрать топлива, папа попросил у охраны воды. В обмен они потребовали пять золотых часов. Взрослые сняли свои часы и отдали им. Охранник принес ведро воды и плеснул ее в окно. Вода растеклась. Не помню, чтобы кому-то удалось хотя бы глотнуть. На меня попала пара капель, но жажду они, конечно, не утолили. На следующий день поезд снова остановился, и история с водой повторилась.
На третий вечер, когда поезд снова остановился, папа на венгерском попросил воды, но ему ответили по-немецки:
–
Охранник не понимал папу.
Тогда мы поняли: мы уже не в Венгрии. Поезд пересек границу, и мы оказались в оккупированной немцами Польше. Нас сковал страх. Раньше у нас еще оставалась маленькая надежда. Все, даже я, понимали, что пока мы в Венгрии, мы еще могли попасть в трудовой лагерь. Но все знали, что Германия и немцы означали смерть евреям. Многие принялись молиться. Вагон наполнился сдавленным плачем взрослых; их страхом заразились и дети. Некоторые пытались зачитать шему, молитву на иврите, – чтобы бог нас услышал, чтобы он нас спас.
Поезд снова тронулся. Мы с Мириам не издали ни звука; мы не ели и не пили уже три дня.
На четвертый день поезд остановился. Папа снова крикнул, что нам нужна вода. Никто не ответил.
Мы поняли, что приехали в пункт назначения. Я приподнялась на цыпочки и выглянула из окна. Небо было темным. Снаружи доносились резкие выкрики на немецком; длилось это час или два. Двери не открывали.
Наконец наступил рассвет – а с ним и время папиной утренней молитвы. Он достал книжку и попытался определить, в какой стороне восток, потому что евреи молятся в направлении Израиля. Я подумала – как он может молиться в такое время?
– Папа, – сказала я. – Мы не знаем, куда нас привезли. Нас обманули. Это не трудовой лагерь.
– Ева, мы должны молить Бога о пощаде, – ответил он. – Идите сюда.
Он собрал нашу семью в углу вагона. Мы с Мириам прижались к нему, мама с сестрами пристроились рядом. Мы молча слушали слова отца:
– Пообещайте мне: если кто-то из вас переживет эту ужасную войну, вы отправитесь в Палестину, где живет ваш дядя Аарон, и где евреям ничего не угрожает.
Он никогда не говорил так с нами, девочками – уважительно, как будто мы были взрослыми. Я, Мириам, Эдит и Алис мрачно кивнули.
Папа начал утреннюю молитву.
Снаружи выкрикивались приказы на немецком. Отовсюду доносился лай собак. Наконец двери вагона со скрипом открылись. Эсэсовцы приказали всем выйти.
–
Я увидела высокий забор из колючей проволоки и цементные смотровые вышки. С них на нас глядели винтовки надзирателей. Я не знаю, как мы оказались на платформе – мы с Мириам то ли спрыгнули вниз, то ли сошли по деревянной сходне. Напуганные десятилетки в одинаковых бордовых платьях.
Глава 3
Мама схватила нас с Мириам за руки. Мы выстроились в ряд на бетонной платформе, плечо к плечу. В нос сразу ударил запах, отвратительный и незнакомый. Он немного напоминал запах жженых куриных перьев. Дома на ферме после ощипывания кур мы держали мясо над огнем, чтобы спалить оставшиеся перышки. Но здесь запах был просто невыносимым. От него будто воздух густел, негде было спрятаться. Я не сразу узнала, что это за запах.
Это было непонятное и шумное место. Собаки лаяли. Эсэсовцы выкрикивали приказы.
И люди кричали. От боли.
Смятения.
Отчаяния.
Плач, плач, плач. Дети плачут, потому что их разлучили с родителями. Родители плачут, потому что у них отняли детей. Рыдания напуганных и растерянных. Рыдания тех, кто понял, что сбылись их худшие кошмары. Плач и крики сливались в симфонию абсолютной, невыносимой боли человеческих потерь, скорби, страдания.
Казалось, я видела это все со стороны. Перед глазами мелькали колючая проволока, яркие лампы, ряды зданий. Эсэсовцы прочесывали толпу прибывших, как будто что-то искали.
Внезапно я пришла в себя. Я огляделась; Мириам дрожала рядом со мной. Но где же папа? И старшие сестры, Эдит и Алис? Я в отчаянии завертела головой, мертвой хваткой вцепившись в маму и Мириам. Папы с сестрами нигде не было. Проведя четыре дня в такой тесноте с ними, я испугалась, когда они внезапно исчезли.
Я больше никогда их не увидела.
Я крепко сжимала мамину руку. Мимо нас пробежал эсэсовец, выкрикивая:
–
Он пробежал мимо, резко остановился и вернулся к нам. Он переводил взгляд с меня на Мириам, с моего платья на ее.
– Они близнецы? – спросил он маму.
Она помедлила.
– А это хорошо?
– Да, – ответил офицер.
– Они близнецы, – ответила мама.
Офицер молча схватил нас с Мириам и оторвал от мамы.
Мы кричали и плакали, умоляли дать нам остаться с мамой. Но немецкий солдат не обращал внимания на наши мольбы. Он тащил нас через железную дорогу, все дальше и дальше от платформы. Я обернулась и увидела маму, протягивающую к нам руки, рыдающую от отчаяния. Один из солдат схватил ее и бросил на землю с другой стороны платформы. Мама исчезла в толпе.
Поделиться книгой: