Помоги проекту - поделись книгой:
Доктор Менгеле составил расписание, которому все были обязаны следовать. Три раза в неделю мы под конвоем шли в лабораторию в Освенциме, где поводились исследования, высасывающие из нас все жизненные силы. Еще три раза в неделю мы проводили весь день в лаборатории в Биркенау, где делали анализы крови. Дни сливались в один. Каждое утро после переклички в наш барак приходил Менгеле. Он с улыбкой называл нас «
По вторникам, четвергам и субботам мы ходили на анализы крови. Мы с Мириам садились на скамейку с двумя другими близняшками. Нам перетягивали предплечья обеих рук тонкими и гибкими резиновыми жгутами. Каждым ребенком занимались два человека. Доктор втыкал иглу в мою левую руку, чтобы взять кровь, набирал пузырек и снова втыкал иглу. Я видела, как чьи-то руки уносили ярко-красные пузырьки моей крови. Помню, я думала: «Сколько крови я могу потерять, прежде чем умру?». Пока происходил этот процесс, доктор вкалывал мне что-то в правую руку. Он воткнул пять игл, не вытаскивая первой. Что он вводил в мою оставшуюся кровь?
Я ненавидела эти уколы. Но я не давала себе кричать от боли, я не хотела показывать нацистам насколько мне больно. Поэтому я просто отворачивалась, считала, сколько игл в меня воткнули и ждала, пока все кончится.
Мы с Мириам не говорили об уколах, возвращаясь в барак. Для меня инъекции были расплатой за то, что я все еще жива: мы отдавали им кровь, тела, гордость, достоинство, а в обмен получали возможность прожить еще один день. Не помню ни одного случая, когда кто-то из детей пытался сопротивляться.
Тогда мы не знали, какова была цель эксперимента, и что нам вводили. Позже выяснили, что доктор Менгеле специально инфицировал некоторых близнецов опасными болезнями, от которых они могли погибнуть, – например скарлатиной, и затем вкалывал какие-то препараты, чтобы проверить, помогут ли они уничтожить инфекцию. Некоторые инъекции вводились с целью изменить цвет глаз. Уже после освобождения девочки постарше рассказали нам, что Менгеле отводил их в лабораторию, чтобы перелить им кровь от мальчика, а их кровь затем переливали мальчикам. Менгеле хотел найти способ превращать мальчиков в девочек и девочек в мальчиков. А некоторым мальчикам Менгеле отрезал половые органы в попытке узнать, получится ли мальчиков превратить в девочек. Многое из этого я узнала сорок лет спустя. Один из мальчиков умер прямо в кровати, рядом с братом. Мальчик чувствовал, как остывает тело его близнеца.
Поговаривали, что шесть пар близнецов забрали в лабораторию, чтобы убить. Я ни разу не видела, как кого-то убивали, только знала, что некоторые близнецы исчезали. Со временем мне стало известно, что слухи не врали, близнецы и правда умирали от экспериментов. Нам просто говорили, что они «заболели». Вскоре Менгеле заменял их новыми парами близнецов, только приехавших в лагерь. Вот каким было отношение к самым привилегированным обитателям Освенцима. Даже к любимчикам Менгеле не относились по-человечески. Нас всегда можно было заменить.
А вот наши чудесные бордовые платья были незаменимы, но они так заносились, что перестали быть на себя похожими. Нам дали одежду, но она была сшита для взрослых женщин, так что нам с Мириам пришлось подвязывать платья на талии, чтобы они не упали. В верхней части платья мы хранили все, что может нам понадобиться – металлическую чашку или вчерашний кусок хлеба.
По утрам после анализов крови и перед перекличкой, мы помогали ухаживать за самыми маленькими. Рядом с нашим бараком было пространство, огражденное проволокой, там мы играли с малышами. Девочки постарше научили нас с Мириам вязать. Мы отрывали кусочки проволоки и распрямляли их о камни. Это был долгий процесс. Затем мы заостряли кончик, затачивали его о камень, чтобы получались вязальные спицы. У одной из близняшек был старый свитер, мы его расплели, чтобы получить пряжу. Девочки по очереди вязали, пока пряжа не кончалась, а как только это происходило, вязание распускали и начинали все сначала. Нашей целью не было связать шапку, шарф или носки – вязание просто помогало нам отвлечься от реальности.
Но смерть и опасность всегда оставались рядом. Однажды на улице мы увидели, что неподалеку проезжает телега с трупами. Мы побежали к проволоке, чтобы проверить, не узнаем ли кого-то.
Одна из девочек закричала:
– Мама! Там моя мама! – и зарыдала.
Ее боль и горе выливались в стон, а телега просто катилась дальше. Мне было очень ее жаль, но я не знала, что сказать.
Тогда я подумала, что наша мама тоже могла оказаться в такой телеге, мы просто не заметили. Телеги проезжали каждый день. Иногда пленники в них были мертвы, иногда – почти что мертвы; но все равно всех свозили в общую могилу. К тому времени я почти перестала думать о семье. Возможно, из-за хлеба – говорили, в хлебе были не только опилки, но и порошок бромида, какое-то успокоительное, которое заставляло нас забывать родной дом. Как бы то ни было, я не позволяла себе жалеть себя, Мириам, вообще никого. Я знала, что если начну думать о себе как о жертве, мне конец. Все просто. Я не позволяла думать себе ни о чем кроме выживания. По ночам мы с Мириам прижимались к нашим соседям (на кровати спало по три пары близнецов), но никто не разговаривал, даже шепотом. Если бы я сказала Мириам, как мне плохо и как я хочу есть, стало бы только хуже. По ночам я слышала свист, машины, мотоциклы. Топот марша, стоны, рвоту, лай, плач – все это нарушало тишину лагеря, сливаясь в оркестр, аккомпанирующий человеческим страданиям.
Иногда, когда надзиратели засыпали, наша знакомая из соседней деревни, мадам Ченгери, тихонько пробиралась в барак, чтобы навестить дочерей. Она была умной и находчивой женщиной. По приезде в Освенцим она убедила доктора Менгеле, что может быть полезна, ведь ей столько известно о близнецах; ей позволили жить в женских бараках. Мадам Ченгери приносила дочкам еду, нижнее белье, шапки, все, что она откуда-то взяла или «организовала». Слово «организовать» использовалось вместо «украсть у нацистов». Я завидовала этим девочкам – у них была мама, живая, которая о них заботилась. А у нас с Мириам кроме друг друга никого не осталось.
Я больше не могла думать о маме, папе и сестрах. Беспокоиться надо было о Мириам и о себе самой. Я повторяла про себя, как мантру:
Еще один день.
Еще один эксперимент.
Еще один укол.
Только прошу, пожалуйста, лишь бы мы не заболели.
Глава 6
Одной июльской субботой мне в лаборатории ввели какую-то инфекцию. Этот укол сделали только мне, Мириам – нет. Много лет спустя мы пришли к выводу, что выбрали меня, потому что, согласно нашему поведению, я была сильнее.
Но ничто не могло подготовить меня к тому, насколько плохо мне будет. Ночью у меня сильно поднялась температура. Голова раскалывалась. Кожа была сухая и горячая. Меня так трясло, что спать было невозможно, хотя я ужасно устала. Я разбудила Мириам.
– М-м-мне оч-чень п-п-плохо, – прошептала я сквозь стучащие зубы.
Мириам тут же проснулась и обеспокоенно спросила:
– Что будем делать?
– Н-не зн-н-наю, – ответила я. – Д-давай с-скроем это, сд-д-делаем вид, что м-м-мне н-н-норм-мально.
Утром понедельника, когда мы выстроились на перекличку, меня сильно мутило. Руки и ноги были покрыты красными пятнами и сильно отекли – стали почти в два раза больше. Они так болели, что я боялась, как бы они не взорвались. Меня била дрожь. Солнце немного грело, и я изо всех сил старалась сдерживать дрожь, чтобы медсестры не заметили, что я заболела. Я не хотела в лазарет. Пару раз кто-то в нашем бараке заболевал, и девочку уносили в лазарет. Из лазарета никто не возвращался. Вскоре уводили близняшку больной, и этот ребенок тоже пропадал. Мы предполагали, что обеих близнецов убивали, если кто-то один заболевал. Я не могла допустить, чтобы это произошло с Мириам. Почему она должна умирать, раз болею только я?
Перед самым началом переклички раздался жуткий вопль сирен, предупреждающий: сейчас будут бомбить. Дрожа от радости, я смотрела, как эсэсовцы бежали к убежищу, а над лагерем кружил самолет с американским флагом на крыльях. Я подумала: «Ну и дела – нацисты, главные злодеи мира, разбегаются, как напуганные котята!». Я узнала флаг со звездами и полосами, потому что тетя, папина сестра, жила в Кливленде, штат Огайо, и до войны посылала нам письма и открытки – на которых был американский флаг. Самолет опустился пониже и обвил лагерь кольцом желтого дыма. Мы и тогда прекрасно понимали, что внутри этого кольца бомбы сбрасывать не будут. Появились еще самолеты, а вдалеке раздавались взрывы. Американские самолеты давали нам надежду. Они означали, что скоро прибудет подмога. Что скоро мы станем свободны и вернемся домой – если только мы до этого доживем. Мы хлопали при виде самолета – это были наши счастливые секунды.
Когда мы в следующий раз оказались в лаборатории, врачи не стали меня осматривать. Мой номер назвали и измерили мне температуру. Я знала – дело плохо. Две медсестры тут же посадили меня в какую-то машину и увезли. Мне даже не дали увидеть Мириам напоследок. Впервые за все время в лагере нас разлучили. Пока мы были вместе, компания одного, но такого близкого человека спасала от угнетающего чувства одиночества.
Медсестры отвезли меня в лазарет, здание № 21, грязный барак неподалеку от газовых камер и дымовых труб. Воздух был пропитан запахом гнили. На трехъярусных кроватях лежали полумертвые люди. Бесконечные ряды медленно умирающих людей. Все взрослые. Когда я проходила мимо, они тянули ко мне костлявые руки:
– Пожалуйста!
– Воды! Воды!
– Еды, прошу, дайте хоть что-нибудь!
– Помогите!
Все они плакали, не имея сил двигаться. Казалось, ко мне тянулось больше рук, чем там было людей. Помню, как читала о долине смерти в Библии; лазарет напомнил мне об этой долине. Это было самое страшное место, в котором я когда-либо бывала.
Меня отвели в палату, где были две девочки – Вера и Тамара. У каждой в лагере была сестра-близнец. У них была ветрянка, так что чувствовали они себя не так плохо. Палата была очень маленькой, но нас в ней было всего трое – еще одна привилегия близнецов.
Настало время ужина. Никто не принес еды.
– Почему нас не кормят? – спросила я. – Обычно ведь нам приносят хлеб.
Вера ответила:
– Сюда не приносят еду, потому что здесь люди ждут смерти и газовой камеры.
– Они не хотят тратить еду на тех, кто скоро умрет, – добавила Тамара.
«Я не могу умереть, – сказала я себе. – Я не умру».
Ночью мне было так плохо, что я не чувствовала голода. Было тяжело уснуть без Мириам рядом. В темноте доносились стоны и крики больных. Они пронзали меня. Я никогда не слышала столько стонущих, ревущих, рыдающих голосов.
На следующий день приехал грузовик. Самых тяжелых больных бросили в грузовик и повезли прямиком в газовые камеры. Они стонали и пытались сопротивляться. Живых и мертвых складывали вместе.
«Неужели и меня отвезут в газовую камеру?» – подумала я. Газовые камеры всегда были у нас на виду, рядом с крематорием, наполняя воздух вокруг запахом горящих человеческих волос, костей и плоти. Газовые камеры были угрозой для всех в лагере, но для тех, кто оказался в лазарете, – в первую очередь. Грузовики приезжали два раза в неделю. Много лет спустя я узнала, что прежде чем отправить тела в крематорий, рабочие снимали с них любые оставшиеся украшения и вытаскивали золотые зубы. В среднем нацисты собирали два с половиной килограмма золота в день. Повезло тому, кому доставались эти богатства.
На мой второй день в лазарете Менгеле отправил ко мне четырех врачей. Они обсуждали мою болезнь, как будто мы были в нормальной больнице. Несмотря на то что они говорили по-немецки, кое-что я все равно понимала. Доктор Менгеле усмехнулся и сказал:
– Очень жаль. Такая молодая, а жить осталось всего две недели.
Я не понимала – откуда ему это знать? Они не проводили никаких новых тестов после последнего укола, от которого я заболела. Позже я узнала, что Менгеле было известно, чем они меня заразили и как будет протекать болезнь. Вероятно, это была бери-бери или пятнистая лихорадка. Даже сейчас я не могу сказать наверняка.
Лежа в кровати, слушая Менгеле и других врачей, я старалась делать вид, что не понимаю их речи. Я сказала себе: «Я не умерла. Я отказываюсь умирать. Я буду умнее этих врачей, я докажу, что Менгеле не прав, и выберусь отсюда живой». Больше всего я хотела скорее вернуться к Мириам.
Первые несколько дней у меня был жар, но никто не приносил мне еду, воду или лекарство. Приходили только мерить температуру. Я ужасно хотела пить, во рту было так сухо, что я едва ли могла дышать.
В конце барака был кран с водой. Помню, как я выползла из кровати, открыла дверь и, не в силах стоять, поползла к крану. Жесткий пол царапал и холодил кожу. Я вытянула руки вперед и, опираясь на них, медленно тащила свое тело по грязи и слизи. Несколько раз я теряла сознание, но потом снова приходила в себя и продолжала ползти.
«Я выздоровею, – повторяла я про себя. – Я должна жить. Я должна выжить».
Жажда взяла надо мной власть. Самое странное то, что я даже не помню, как пила воду. Но я точно ее пила, потому что иначе не выжила бы. Даже не помню, как вернулась в палату к соседкам. Но каждую ночь на протяжении двух недель я тащила себя к этому крану.
После того как я неделю пролежала в лазарете, Мириам узнала, что меня там не кормят. Ей рассказала мадам Ченгери, наша старая знакомая. Мадам Ченгери взяла на себя роль посыльного, научившись пробираться из одного барака в другой, чтобы навестить своих девочек. Мириам начала откладывать для меня свой хлеб и передавать его мадам Ченгери, чтобы та доставляла его прямиком ко мне. Представьте силу воли Мириам, десятилетнего ребенка, добровольно отказавшегося от еды на неделю! Маленький кусочек хлеба раз в день спас мне жизнь и усилил мое рвение поскорее вернуться к сестре. Две недели спустя каким-то чудом мой жар спал. Мне стало намного лучше. Однажды я проснулась посреди ночи и увидела силуэт нашей надзирательницы, худой и темный. Иногда она пробиралась в нашу палату по ночам и давала нам немного еды.
– Вот кусок хлеба, – тихо говорила она и клала его мне на кровать. – Если кто-нибудь об этом узнает, меня сильно накажут.
Как-то раз она даже принесла нам с Верой и Тамарой кусок торта с ее дня рождения. Он был такой вкусный, такой сладкий! Мы с жадностью его проглотили, облизывая пальцы и бумагу, в которую он был завернут. Даже в Освенциме в ком-то оставалась человечность.
Но когда я думаю об этом много лет спустя, я не понимаю, почему она не давала мне воды в те первые две недели, когда я была тяжело больна. Вероятно, она пыталась помочь тем, у кого был хоть какой-то шанс выжить.
Я набиралась сил; мне не терпелось поскорее выбраться из лазарета, но температура по-прежнему не спадала до нормы. Доктор Менгеле и его помощники каждый день приходили, чтобы проверить мою температуру. Надо было убедить их, что температура спадала, чтобы меня наконец вернули в барак близнецов. Я составила план.
Вера с Тамарой объяснили мне, как работает термометр. Однажды медсестра, тоже пленница, пришла и положила термометр мне подмышку, сказала зажать его и ждать ее возвращения, и вышла. Я тут же вытащила его, посмотрела, сколько он показывал, легонько встряхнула его и убрала обратно, но глубже, чем нужно, чтобы кончик не прикасался к коже – тогда показатель не изменится. Медсестра вернулась, посмотрела, что показывал градусник и записала это. Мне надо было действовать осторожно, чтобы Менгеле ничего не заподозрил. И это сработало! Три недели спустя меня выписали.
Я наконец смогла вернуться к сестре. Когда мы снова оказались вместе, я почувствовала, что вскоре поправлюсь. Но ее внешний вид меня поразил. Ее глаза казались пустыми, она просто сидела и смотрела в пространство, выглядела очень слабой, безжизненной.
– В чем дело? – спросила я. – Что случилось? Что они с тобой сделали?
– Ничего, – ответила она. – Не спрашивай меня, Ева, я не хочу об этом говорить.
Я знала, что наша разлука сильно ударила по Мириам. Она понимала, что я могу не вернуться; мысль о том, что она останется одна, лишила ее всякой надежды. Она стала тем, кого в лагере называли
В первые две недели моего отсутствия Мириам не водили в лабораторию. Ее держали в изоляторе под круглосуточной охраной эсэсовцев. Сначала Мириам не знала, что со мной происходит, но потом, видимо, почувствовала, что они чего-то ждут. Когда стало ясно, что я не умру, как ожидал Менгеле, Мириам отвели в лабораторию и сделали инъекцию, после чего она заболела. Цель инъекций была подавить развитие почек, чтобы они навсегда остались размером, как у десятилетнего ребенка. Мы так и не узнали в чем была цель эксперимента над Мириам.
Но я узнала, что по плану Менгеле я должна была умереть от той инъекции. Доктор Миклош Нисли, еврейский пленник и врач-патолог, опубликовал свидетельства о том, как Менгеле приказывал патологам проводить вскрытия трупов близнецов, которые умерли с разницей в несколько часов, ведь это было уникальной возможностью оценить воздействие заболевания, сравнив практически идентичные здоровый и зараженный организмы. Если бы я умерла в лазарете, Мириам тут же отвели бы в лабораторию и убили уколом хлороформа в сердце. Одновременные вскрытия трупов помогли бы сравнить мои больные органы с ее здоровыми. Если органы представляли какой-то научный интерес, Менгеле изучал их самостоятельно и отправлял в Антропологический институт в Берлин-Далеме; на таких посылках значилось: «Военный материал – первой необходимости».
Но я, десятилетняя девочка, победила Менгеле, помешав его эксперименту. И теперь я должна была помочь сестре поправиться. Я не могла ее потерять. Вот и все. Как это сделать – уже другой вопрос.
Глава 7
Мы никогда не знали, что будет завтра в Аушвице-Биркенау. Каждый день надо было бороться за выживание. Мириам была очень больна, и мучала ее не только дизентерия. Хотя дизентерией страдали все, я в том числе, Мириам потеряла волю к жизни. Я должна была как-то ей помочь. Отчасти она так страдала из-за инъекций, которые ей сделали в мое отсутствие.
В лагере поговаривали, что картошка придает сил и помогает избавиться от дизентерии. Пленные в Освенциме «организовывали» все, что хоть как-то могло помочь выжить. Для нас, заключенных, «организовать» что-то было маленькой победой. Проблема была в том, что я никогда в жизни ничего не крала, кроме одной чашки.
Как-то раз по дороге в душ, куда мы маршировали рядами по пять, как обычно, мы прошли мимо горы посуды. Я выбилась из своего места в середине строя. Подпрыгнула, схватила кружку, спрятала ее в верх платья и быстро вернулась на место, будто ничего и не произошло. Если сопровождающий нас эсэсовец это и заметил, он ничего не сказал.
Были слухи, что всех, замеченных в воровстве, повесят – как и тех, кто попытается сбежать. Нацисты заставляли нас смотреть на повешения, смотреть внимательно – вот что будет с нами, если мы попытаемся сбежать или что-то украдем. Помню, как думала: «Ну да, здесь ведь не жизнь, а сказка. Какой дурак захочет отсюда сбежать?». Я поставила себе цель – во что бы то ни стало раздобыть картошку, чтобы помочь Мириам скорее поправиться. Я не знала, что со мной будет, если я наберусь храбрости и украду картошку, но кроме смерти меня ничто не ждало. Деревянная виселица, где некоторые пленники заканчивали свою жизнь, находилась перед зданием № 11. Даже если мне было суждено оказаться на виселице, я была готова рискнуть – ради Мириам. Я не могла дать ей умереть.
Другие близнецы из нашего барака готовили картошку по ночам, я спросила у них, где могу достать картошку. Они ответили, что картошка хранится на кухне, поэтому я вызвалась волонтером – помогать носить еду. Так я стала на пару с другой девочкой таскать суп в огромном котле, размером со столитровый мусорный контейнер, из кухни на краю лагеря в наши бараки. Путь занимал двадцать минут, с тяжелым котлом – еще дольше. Когда я вызвалась в первый раз, меня не выбрали. На следующий день я снова вызвалась нести суп (если можно так назвать ту жидкость с редкими кусочками картошки) и меня выбрали в паре с другой девочкой из барака.
Как только я оказалась на кухне, сразу заметила длинный металлический стол с кастрюлями и сковородками. Под столом лежало два мешка с картошкой. Я помедлила. Если меня поймают, я умру, но если я не попытаюсь, умрет Мириам.
Я наклонилась и огляделась проверить, не видит ли кто меня. Казалось, сердце колотится у меня прямо в ушах. Я запустила руку в мешок и вытащила две картофелины. Кто-то схватил меня за голову и поднял на ноги. Это была работающая в кухне женщина, тоже пленница, полная, с обмотанной шарфом головой.
– Ты что делаешь! – крикнула она.
– Ничего, мадам, – я округлила глаза с деланной невинностью.
– Воровать очень плохо. Положи на место.
Я кинула картофелины обратно в мешок. Я была уверена, что меня тут же потащат на виселицу, но этого не произошло. Я чуть не рассмеялась от облегчения, когда поняла, что слова этой женщины были моим единственным наказанием. Я поняла, что еще одна привилегия близнецов заключалась в том, что никто не навредит нам, пока Менгеле того не захочет. Мы нужны ему, чтобы проводить эксперименты.
Но я все равно боялась, что женщина расскажет о моем преступлении надзирательнице, и мне больше никогда не разрешат носить еду. Но на следующий день я снова вызвалась, и меня снова выбрали.
В этот раз «организовать» картошку было проще. Я не так сильно боялась, потому что знала – худшее, что меня ждет, это брань. Я запустила руку в мешок, выхватила три картофелины и спрятала в платье. Никто меня не заметил. Победа! Эта крошечная заначка картошки была одним из величайших сокровищ, которыми я когда-либо владела. Я едва могла дождаться вечера.
Дела, которые надо было держать в тайне (например, готовка), делались по ночам, когда надзирательница и ее помощница ложились спать в маленьких комнатках в начале барака. Одна из девочек принесла несколько угольков, которые «организовала» днем. В конце кирпичной скамьи посреди барака была духовка; мы развели небольшой огонек. Кто-то стоял на шухере у комнаты надзирательницы, кто-то – у входа в барак, топаньем подавая знак, если кто-то приближался. В темноте мы по очереди принялись готовить.
В собственной кастрюльке я сварила картошку, как она была – грязную, с глазками и кожурой. Когда она была готова, мы с Мириам приступили к роскошной трапезе. Мы если картошку просто так, без соли и масла, но она казалась нам невероятно вкусной. Картошка наполнила нас теплом и подняла дух. Я бы всю еду отдала Мириам, но сама изголодалась, и мне нужны были силы, чтобы заботиться о нас обеих.
С тех пор я каждый день вызывалась относить суп, но выбирали меня только раз или два в неделю. Но с каждым разом я «организовывала» все лучше и лучше. Я брала больше картошки, чем нужно было на один день, поэтому мы с Мириам могли есть картошку целых три раза в неделю.
Иногда мадам Ченгери пробиралась в барак ночью, чтобы приготовить картошку, которую «организовала» для своих девочек. Стоило кому-то доварить свою картошку, как место у печки занимал следующий человек; мы сформировали маленькую бригаду, всегда назначали кого-то стоять на шухере, чтобы нас не поймали.
Все знали систему и правила. Несмотря на то что все мы были кожа да кости, и голод был единственным чувством, напоминающим, что мы еще живы, никто никогда не пытался отнять чужую еду.
Картошка помогла Мириам, словно лекарство. Она поправилась, набралась сил и снова была готова бороться за жизнь. Я с полной уверенностью могу сказать (и я знаю, Мириам бы на это не обиделась), что она умерла бы, если бы я не помогла. Так я спасла и себя тоже – забота о Мириам сделала меня сильнее, решительнее. Мы, как и все близнецы, цеплялись друг за друга. Потому что мы сестры, мы были нужны друг другу. Потому что мы семья и не могли позволить себе сдаться, подвести друг друга.
Умереть в Освенциме было легко. Чтобы выжить, надо было бороться.
Глава 8
Лето 1944 года кончилось, пришла осень, но менялась не только погода. Все чаще над лагерем летали самолеты, все чаще сбрасывались бомбы на штаб-квартиры и фабрики нацистов. Иногда совершалось по два-три налета в день. Хотя у нас не было радио и никаких новостей мы не знали, было ясно, что нас скоро спасут. Нам с Мириам надо было только дожить до этого момента. Это было на моей ответственности. Но условия жизни в лагере не улучшались, а скорее наоборот.
Ночью 7 октября мы проснулись от громкого взрыва. Сразу же завыли сирены, залаяли собаки. В чем дело? Позже мы узнали, что евреи из зондеркоманды (пленники, которых заставляли сжигать трупы их товарищей) взбунтовались и взорвали крематорий № 4 в Биркенау. Они использовали взрывчатку, которую стащила группа евреек, работающих на фабрике по изготовлению взрывчатки. Зондеркоманда решила, что лучше уж пасть в бою, чем задохнуться в газовой камере. Они хотели отомстить за погибших друзей и родных.
Поползли слухи, что как только союзники – американские, британские и советские солдаты – подойдут близко, эсэсовцы убьют всех в лагере. Но доктор Менгеле не прекращал эксперименты, все еще надеясь совершить потрясающее научное открытие.
Тогда мы не знали, что нацисты сверху приказали Менгеле «ликвидировать» лагерь цыган, где были заключены тысячи людей, в основном женщин и детей. Хоть Менгеле и хотел сохранить цыган для исследований, он подчинился приказу. Цыган отвели в газовые камеры, убили, а потом сожгли. Нас с Мириам и другими близняшками отвели в цыганский лагерь, теперь опустевший. Пленники оставили одеяла и яркие рисунки на стенах. Мы не знали, почему нацисты переселили нас в этот лагерь. Он был близко к газовым камерам и крематорию, так что поговаривали, что следующими избавятся от нас.
В первый день на новом месте мы простояли на холоде на перекличке с 5 утра до 4 вечера; у нас под ногами островками уже лежал снег. Это была самая долгая перекличка за всю нашу жизнь в лагере – потому что один из пленников пропал. Воздух был густым от запаха крематория, холода и тумана. Наши ноги окоченели. Мы так и не узнали, кому из пленников удалось сбежать.
Следующие несколько дней мы жили в лагере цыган, над нами нависали крематорий и постоянный страх близкой смерти. Мы не знаем почему, но нас не убили. Возможно, нас спас приказ из Берлина прекратить травить евреев газом. Нацисты не могли не понимать, что проигрывают войну. Может, хотели скрыть следы своих преступлений.
Потом, в начале января 1945 года, эсэсовцы принялись кричать пленникам, заставляя нас выходить на марши:
–
До нас дошли слухи, что тысячи человек уже отправили в Германию.
– Я никуда не уйду из барака. – сказала я Мириам. – Я не пойду никуда маршировать.
Я понимала, что раз нацисты так с нами обращались, когда побеждали в войне, повышения уровня комфорта при их поражении ожидать не стоило. И мы остались.
К моему удивлению, никто за нами не пришел. Нацисты так торопились поскорее всех увести и не стали проверять все бараки. Некоторые близнецы остались с нами, в том числе дочки мадам Ченгери и она сама. Я еще не знала, сколько человек тоже спрятались в лагере.
Поделиться книгой: