Записки гарибальдийца

«Сообразив всё это, я увидел, что опасности особенной не было и старался объяснить это работникам, которые при выстреле все повалились на землю. Странное это дело, подумаешь, – проговорил, вставая, несколько сконфуженный бритый детина лет тридцати с плутовской физиономией, – ведь летит она, проклятая, словно жук какой или комар, а ведь так сердце и екнет, как услышишь этот мерзкий визг».

Бурбонцы не сочли нужным беспокоить наше дальнейшее путешествие. После нескольких минут скорой ходьбы, мы выбрались наконец на большую капуанскую дорогу, шагах в двухстах от арки. Тут нашими стараниями была воздвигнута баррикада, которая служила нам самым передовым пунктом. В то время, пункт этот занимал полковник Коррао[89] (впоследствии генерал), с батальоном сицилианцев. Коррао – тип сицилианского буржуа средней руки: фанатик религии, понимаемой им по-своему, фанатик итальянской народности и идей молодой Италии, без особенного образования, но с громадным запасом того добродушно-насмешливого здравого смысла и лени, которые составляют отличительную черту обитателей юга. От прочих своих соотечественников он отличался своей хладнокровной, сознательной храбростью, так редкой в сицилианцах.

Баррикада, о которой я говорил, была набросана наскоро из материала, какой попадался под руку. Рва совсем не было и подобия. Я хотел воспользоваться остававшимся свободным временем и распорядился немедленно об окончании баррикады. Работники, довольные счастливым исходом нашего последнего предприятия, весело принялись за дело, припевая свои народные горные напевы.

Коррао сидел на барабане; возле него живописной группой расположились несколько человек офицеров и солдат его батальона и вели оживленный разговор. Я присоединился к ним. В стороне солдаты лежали на солнце у сложенных в кучки ружей. Впереди, между деревьями, ярко виднелись белые башни и колокольни Капуи; на Сант-Анджело гремели пушки. Их сухой, отрывочный гул раздавался странным диссонансом среди местности, которая казалась созданной для сцен иного рода. Молодой медик, с черной бородкой, живописно стоял, опершись на щегольской карабин. Новая красная рубашка, с широкими складками, облегала его могучую грудь и плечи. В выговоре легко было узнать венецианца. Он с жаром рассказывал о своем побеге из Виченцы, где его принуждали вступить медиком в австрийское войско. Каждое его слово дышало пылкостью молодости. В 48 г., он был почти ребенок, но принимал деятельное участие в геройской защите Виченцы против Радецкого[90]. Там, подле церкви на Монте-Берико, где битва была особенно упорна, погибли тысячи храбрых с обеих сторон. Мраморная колонна с приличною надписью поставлена на память убитых из лагеря победителей.

– Alt! Chi va la[91], – закричал неистовым голосом часовой и вскинул на прицел свое ружье.

Все подбежали к нему. По дороге из Капуи пробирались две фигуры, которых вида и одежды нельзя было различить. Несколько солдат с заряженными ружьями выбежали вперед.

– Picciotto![92] – флегматически заметил Коррао, – не пожалей глотки, закричи им, чтобы прямо шли сюда.

– Ну, а как они в сторону, да тягу, – возразил толстый часовой с отвисшими рукавами рубахи, что еще больше давало ему вид Пульчинеллы[93], которого и без того напоминала вся его фигура.

– А если они в сторону да тягу, – повторил полковник, – то пошли им на дорогу по золотнику свинца на брата, и увидишь, что они не далеко уйдут с этой ношей.

Шедшие приостановились; один из них упал на колени. Солдаты прицелились в них, и махали им, чтоб они шли вперед; те однако не двигались с места.

– Gigillo![94] – крикнул полковник своему денщику, – возьми моего жеребца да лети во всю прыть и приведи сюда этих двух животных. Sarà qualche spia (верно шпион), – прибавил он, обратясь к нам.

Денщик поспешил исполнить приказание полковника, и через минуту он уже мчался на лихом вороном жеребце, размахивая руками и ногами.

Прохожих привели. Один – худой, загорелый лет сорока, в одежде мужика; другой – мальчик лет восемнадцати, одетый прилично, по-городскому, с полным лицом, бледным от страху. Его черные волосы были сильно припомажены и щегольски причесаны, с английским пробором на затылке. Оба они дрожали от страху и судорожно повторяли: «Viva l’Italia… Siamo tutti fratelli… Non ci fate danno (мы все братья… не делайте нам зла).

– Зла вам никто делать не намерен, – грозно сказал им Коррао, – а вы рассказывайте, что вы тут таскаетесь? Да чур не лгать, а то добра не будет.

Мальчик приободрился первый. Он рассказал, что у него семейство в Капуе, что сам он жил в Неаполе, что несколько дней тому назад, сильно опасаясь за участь своих родных, он решился отправиться в осаждаемый город. Через наши аванпосты он прошел благополучно, и обратился к генералу, командовавшему неприятельской передовой линией. Там ему выдали позволение отправиться в город. Но едва он явился, его схватили, начали издеваться над ним, били и потащили в каземат, грозя расстрелять его на следующий день, как изменника и шпиона. В каземате продержали его двое суток, без пищи, и наконец сегодня выпустили его оттуда, вывели за передовую линию и прогнали, говоря, что если он в другой раз попадется, то уже так дешево не отделается.

Контадин сказал, что он крестьянин одной из близких к Капуе деревень; что сын его с возами отправился в Санта-Марию, еще до занятия этих мест нашими войсками, и что с тех пор, не имея ни о нем, ни о возах никаких известий, он отправился сам на розыски; что он пробрался чащей и проселками, не встречая нигде бурбонских солдат и вблизи нашей баррикады вышел на дорогу, где и встретил теперешнего своего товарища, которого до этого он никогда не встречал и даже еще не успел перемолвить с ним слова.

Приступили к обыску. У контадина нашли письменное дозволение пройти через бурбонскую линию теперь и обратно, кошелек с медными деньгами и образ Мадонны в оправе из фольги. Коррао собственноручно снял оправу с образка, и обшарив его весь, не нашел ни клочка бумаги и ничего компрометирующего.

«Клянись на этой Мадонне, что ты сказал чистую правду», – сказал он ему. Контадин дрожал и молчал. Его долго уговаривали, и наконец, дрожащим голосом, он объявил, что прокрался не проселками, а прошел через аванпосты, на что выхлопотал разрешение у бурбонского генерала. Он прибавил, что утаил это, боясь, что его расстреляют, но что всё остальное чистая правда, и в том он клянется Мадонной и Св. Януарием. Он прибавил еще, что в неприятельском лагере, выдавая ему позволение, вместе с тем приказывали непременно возвратиться, как только он окончить свое дело.

У мальчика найдено было несколько записных книжек и других карманных вещей, кошелек с несколькими золотыми и в бумажнике тоже разрешение возвратиться в Капую, явно противоречившее всему им сказанному. Кроме того, нашлось несколько лоскутков бумаги, вырезанных в виде кругов и разрезанных потом на части.

– Это очень похоже на условные знаки, – сказал полковник, пристально смотря ему в глаза.

Юноша смутился и побледнел. Оправившись несколько, он сказал, что один знакомый в Капуе просил его передать это в Неаполе аптекарю, чтобы тот выслал ему лекарство, от которого у него не сохранилось рецепта, но которое заключалось в коробочке, обложенной этими лоскутками бумаги. Всё это могло быть правда, хотя очень походило на ложь. В показаниях юноши встречалось много противоречий, но эти противоречия, могшие подать повод к подозрению, ни в каком случае не дозволяли заключать о виновности.

– Ну что прикажете делать с такими господами? – обратился ко мне Коррао, – тот еще пожалуй и нет, – сказал он, указывая на контадина, – а за этого поручусь, что шпион.

– Отправьте их в Санта-Марию. Я буду сегодня в штаб-квартире и сообщу полковнику Порчелли результаты ваших допросов.

– Много их тут шатается, этой сволочи! По-моему, этого молодчика взять да и расстрелять тут же; время военное. А вот Гарибальди не такого мнения и ни за что на это не решится. Ему прежде расспроси, да докажи виновность, да и потом велит в тюрьму запрятать, а они этому и рады. Вспомните, при Милаццо переодетые полицциоты на нас из окон смолу и масло горячее лили; взяли их больше тридцати человек; всех бы подряд расстрелял, да и баста; так и то не велено.

– Русская императрица Екатерина II говорила, что лучше простить десять виноватых, нежели наказать одного правого.

– Я с этим не согласен. Правого, конечно, наказывать не следует, а виноватого не простил бы ни за что.

Между тем стемнело. Рабочие улеглись на отдых. Я распростился с Коррао и отправился к рапорту.

VII. Министерство

Чтоб окончить начатые фортификационные работы, не доставало баснословного количества мешков. В Санта-Марии достать их не было возможности. Я давно отнесся об этом в Неаполь, но ответ не приходил, а медлить было некогда. Когда я сообщил Мильбицу об этом печальном обстоятельстве, то он сказал мне, что ему нужно отправить офицера с депешами к военному министру, и что он для этого назначает меня, и к прежнему пакету прибавил требование немедленной выдачи четырех тысяч мешков под мою расписку.

Утром, с первым поездом, я отправился. Вагоны, без различия классов, были набиты офицерами и солдатами; даже на крышах алели гарибальдийские рубашки. Поезд шел медленно до крайности, и вместо двух с половиною часов, мы протянули часа четыре. В Неаполе при выходе со станции вышла история. Министерство, для прекращения самовольных отлучек офицеров, распорядилось, чтобы ни один гарибальдиец не был впускаем в Неаполь без письменного разрешения от своего начальства. Приказ этот не был сообщен стоявшим на аванпосте, а между тем несколько человек из guardia di sicurezza[95] стояли строгими церберами у чугунной решетки и свято исполняли отданный приказ. Письменных позволений не оказалось почти ни у кого, и дело доходило чуть не до драки.

Последний поезд из Неаполя уходил в пять часов. Дела мне было много, а времени мало. Протолкаться к решетке не было физической возможности; дожидаться некогда, да и не весело. Я рассчитал, что хотя прямая дорога всегда самая короткая, но самая ли она удобная – этого геометрия не говорит, и сделав небольшое отклонение влево, вылез в окошко вокзала, отстоявшее невысоко от земли, торжественно махая перед глазами церберов подписанною Мильбицем бумагой. Многие последовали моему примеру, и толпа у решетки в одну минуту поредела значительно.

Предоставив блюстителям порядка негодовать на мой поступок, сколько он этого заслуживал, я взял первого попавшегося извозчика и отправился в министерство, помещавшееся в великолепном дворце на Largo del Сastello[96]. Дворец этот в шесть этажей, и в самом верхнем из них помещалось военное министерство. Вся лестница была усеяна гарибальдийцами, по большей части ранеными; они потихоньку взбирались по колоссальной лестнице; несколько старух, покашливая, ковыляли тут же. В дверях теснилась многолюдная толпа, чающая движения воды. У министра не было определенных часов для приема, а между тем самые мелочные дела непременно требовали его разрешения, и всякий, имевший в нем какую-либо надобность, должен был ожидать удобного случая изложить министру, и много раз пересчитать ступени мраморной лестницы, ведущей на шестой этаж, прежде нежели добиться цели.

Раненые в Сицилии и Калабриях, не будучи в состоянии следовать за своими отрядами, оставались до выздоровления в ближайшем к месту действия госпитале, а иногда и в частном доме, где всегда встречали радушный прием и искреннюю заботливость об их участи. Неоднократно случалось, что бедняки, пролежавшие несколько месяцев в маленькой избушке калабрийских контадинов, отправляясь оттуда, не только не платили ничего, но даже получали денежное пособие от своих хозяев. С этим пособием они отправлялись в Неаполь, являлись к плац-коменданту и от него получали квартирный билет. Следовавшее же им жалованье они не могли получить без разрешения военного министра. Прибавьте к этому, что многие из людей, даже богатых, во время похода оставались без всяких средств, а большинство, конечно, состояло из людей живших жалованием, и вы легко поймете, как усердно должны были эти господа преследовать военного министра, который представлялся им в виде мифического существа, в которое необходимо верить, хотя оно ничем не заявляет своего бытия.

Охота эта продолжалась во всяком случае очень долго, и не всегда увенчивалась успехом. Понятно, что в это время храбрые защитники народного дела имели полное удобство умереть с голоду, если не хотели снискивать себе пропитание неблаговидными способами. Конечно, дело не обошлось бы без этого, если бы Провидение не позаботилось о бедных гарибальдийцах. На этот раз орудием его был некто Bебер, содержатель трактира в одном из переулков на Толедо. Этот почтенный муж говорил ju вместо gu, из чего не трудно было заключить, что рождением его свет обязан Берлину или его окрестностям. Кредиту для гарибальдийцев не было у него границ, и злые языки утверждали, что под кухонною оболочкою трактирщика Вебера скрывается дипломатический агент. Не знаю, насколько основательно было такое предположение, но во всяком случае дипломат-трактирщик мог доставить своим патронам самые полные сведения о желудках каждого из деятелей итальянского народного движения, или тех по крайней мере, которых кошельки не находились в вожделенном состоянии.

Протеснившись сквозь толпу чающих, я смело отворил дверь и очутился в передней административного святилища. Дряхлый инвалид с маленьким желтым лицом и побелевшими бакенбардами и усами, свирепо взглянул на меня.

– Я с депешами от главнокомандующего первой линией, и должен лично передать их министру.

– Министра нет, приходите завтра, – прохрипел привратник.

– Мне всё равно, я могу передать их директору, но ответа я должен добиться сегодня, и притом в самом непродолжительном времени.

– Директор занят и никого не принимает, – отвечал инвалид, изо всех сил стараясь вытолкнуть меня за дверь; он совершенно побагровел от усилий, но не мог сдвинуть меня с места. Бедного старика это совершенно выводило из себя, да и мне начало надоедать порядочно.

– Да ведь есть же здесь кто-нибудь повежливее и поумнее вас, – сказал я ему. – Я хочу, чтоб обо мне доложили, а если этого нельзя добиться, я войду без доклада, – и довольно вежливо оттолкнув храброго инвалида, пошел вперед. Сторож побежал за иной, ругаясь и крича на сколько хватало у него силы: «signor maggiore!»[97] На зов этот выбежал седой майор, без шпаги, с пером в руке и в расстегнутом вицмундире бурбонских офицеров. Не выслушав в чем дело, он прямо накинулся на меня. Потоком резких слов и энергически разводя руками под самым моим носом, он рассчитывал, кажется, совершенно уничтожить меня. Дав ему наговориться вдоволь, я решительно объявил, что не уйду, пока не передам депеш министру или директору, а если этого ни под каким видом нельзя добиться, то удовольствуюсь тем, что он, дежурный майор, даст мне записку, в которой изложит, почему он меня ни к министру, ни к директору допустить не хотел. Майор смягчился.

– Да вы точно с депешами? – спросил он недоверчиво.

– Да, вот они. Если хотите, отнесите их сами, только не медля ни минуты, потому что к вечеру я должен быть в Санта-Марии.

Майор взял бумаги, и через пять минуть объявил мне, что директор требует меня к себе. Должность директора военного министерства соответствует должности товарища министра и начальника исполнительного департамента. В это время при Козенце в качестве директора был Дзамбеккари[98], ученый артиллерист и один из героев Римской республики 1848 г. Дзамбеккари очень стар и дряхл на вид; сколько численно ему лет, я не знаю. Он родом из Болоньи, но говорит по-итальянски правильно, хотя и сохранил резкое произношение, вместе с добродушной бесцеремонностью и prusquerie[99] романьолов.

Я знал его еще прежде во Флоренции, где он принимал деятельное участие в организации ученой части экспедиции Никотеры. Он меня узнал тотчас же, и мы встретились как старые знакомые. Он передал своему секретарю привезенные мной депеши, и пока тот написал все нужные распоряжение, Дзамбеккари подробно расспрашивал о ходе дел на аванпостах и о некоторых находившихся там своих знакомых. Я рассказал ему весь план своих укреплений; он очень восстал против помещения центральной батареи под аркой.

– У бурбонов хорошая артиллерия, и если они повалят арку, то всех вас раздавят, как мышей.

Я возражал на это, приводил в виде аргумента прочность этой постройки, и что я не мог не воспользоваться этим природным блиндажом.

– Я этой арки не видал; надеюсь, впрочем, что вы не опрометчиво решились на это, – сказал он.

Секретарь принес ему бумаги, он подписал их и подал мне. Я отправился.

По делу о мешках мне нужно было идти в инженерное депо, находящееся на Монте-Кальварио, то есть не очень далеко от министерства, но приходилось взбираться вверх, а это стоило порядочного конца.

В канцелярии я не нашел никого, и меня проводили на квартиру магазинного смотрителя, состоявшего в чине полковника бурбонской службы. Я застал этого почтенного штаб-офицера за обедом, в кругу всего семейства, состоявшего из порядочного количества детей разной величины и обоего пола. Прочитав бумагу министерства, он тотчас же откомандировал своего старшего сына, мальчика лет пятнадцати, распорядиться об отправке требуемого числа мешков, помимо всякой формальности, с двухчасовым поездом в Санта-Марию.

Было около половины второго. Я имел право возвратиться на аванпосты и решился им воспользоваться.

На Толедо, в одном из переулков, я нанимал маленькую комнатку, в которой оставались все мои пожитки, я тотчас же отправился туда. Это было нечто в роде hôtel garni[100] не из первоклассных. Внизу меня встретил толстяк хозяин и тотчас же спросил: «Правда ли, что Франческо должен возвратиться в Неаполь к своим именинам?»[101]. Я отвечал, что не знаю, должен ли он это сделать или нет, но несколько сомневаюсь, может ли он исполнить этот долг.

– Ну слава Богу! А то нас тут так напугали! Я уже собрал все свои вещи, и привел по возможности в порядок все свои дела, чтоб уехать, чуть только что-нибудь случится. Кстати, – прибавил он мимоходом, – вы не рассердитесь: я в вашей комнате поместил из ваших же. Он очень хороший человек; майор и без ноги; при Палермо, ему пушкой оторвало ее.

На моей постели действительно лежал молодой человек лет двадцати трех, очень красивый, но бледный как полотно, с черными кудрявыми волосами и маленькими усиками. Он извинился, что вынужден был поселиться в моей комнате и рекомендовал себя: Либорио Кьеза[102]. Я и прежде слышал о нем. При Палермо он командовал ротой и первый вошел в город с храбрыми своими товарищами. Они были встречены выстрелами из крепости; картечь сметала храбрецов целыми рядами, и капитану оторвало левую ногу от колена. Кьеза нисколько не унывал от этого несчастья; он был переведен в главный штаб Гарибальди и ожидал только, пока залечатся следы ампутации, чтобы потом приступить к отправлению своей должности. Он с очевидным беспокойством расспрашивал меня о положении дел на передовой линии. Оказалось, что в Неаполе были распущены самые неблагонамеренные на наш счет слухи.

– Вчера еще, – сказал мне сам Кьеза, – в кофейной, какой-то юноша француз, в красной рубашке и с подвязанной рукой, рассказывал, что он прямо из Санта-Марии, где только что было кровавое дело, что Гарибальди сильно ранен, а Менотти убит. Мне сильно хотелось попросить этого господина, чтоб он мне показал бревет[103], в силу которого он одевается гарибальдийским офицером. Голову даю наотрез, что это бурбонский агент: из дилетантизма врать такую чепуху, да еще публично, трудно решиться.

– Дело при Каяццо, конечно, было не в нашу пользу, – сказал я майору, – но оно не дает еще бурбонцам никакого преимущества над нами. Не скрою и того, что положение наше вовсе не из выгодных. Однако неприятель до сих пор еще не рискнул атаковать нас, и ограничивается пустой перестрелкой на Сант-Анджело, которая нам ничуть не вредна. Да к тому же мы с каждым днем становимся крепче в сильнее: строятся баррикады, подвозятся пушки и формируются новые полки. Если неприятель не атакует нас еще неделю, то, я думаю, мы сами начнем действовать наступательно. Впрочем, эти последние дни в королевском лагере заметно необыкновенное движение, и опытные люди ожидают чего-нибудь решительного.

С закатом солнца я был в Санта-Марии. Без меня замечено было какое-то движение на передовой линии, завязалась перестрелка, но скоро и прекратилась. Между тем били тревогу, войска все были на ногах, и часа два простояли они под ружьем в ожидании.

– Отправьтесь на вашу батарею, – сказал мне Мильбиц, едва мы встали от стола. – Распорядитесь, чтоб орудия были готовы. Да имейте в виду, что там командует какой-то поручик из бурбонских драгун. Он хороший кавалерист, но в артиллерии, кажется, ничего не смыслит. Я написал, чтобы его сменили, а пока наблюдайте вы за этим; постарайтесь выбрать из команды человек двух-трех знающих, и обязанность ваша не будет тяжела.

Я отправился. Наша артиллерия состояла из двух шестифунтовых пушек, кажется, отливки 32-го года. Лошади и мулы, благодаря распорядительности поручика Бонвино, были в исправности, так что увезти орудия было бы очень легко, но отстаиваться с ними против серьезного нападения, признаюсь, я не видел большой возможности.

Поручика при орудиях не оказалось. Отправились отыскивать в кофейную в Санта-Марии. Через час он явился на гнедом жеребце, который фыркал и храпел, и второпях кажется перепрыгнул через мальчишку часового, который пытался было остановить лихого ездока, так как тот не знал ни пароля, ни лозунга.

– Кому я тут нужен? – спросил он, лениво слезая с лошади и зевая. Я объяснил ему, зачем он был призван.

– Боже мой, вот еще беда! Не говорил ли я этим господам, что я в артиллерии никогда не служил и в пушках ничего не смыслю. Ну, что же я буду делать теперь? Нас атакуют, а я и зарядить пушки не умею. Добро бы еще команда была ловкая и привычная, а то мальчишки какие-то, сами ни о чем понятия не имеют.

Храбрый кавалерист был в совершенном отчаянии. Я несколько успокоил его. Приведя в известность материал и собрав команду, действительно состоявшую из мальчишек, мы соединенными силами зарядили оба орудия, – одно картечью, другое гранатой, – расставили часовых, расставили прислугу и улеглись отдыхать на лаврах, которые на этот раз показались мне довольно жесткими. Успокоившийся поручик долго еще объяснял мне превосходство неаполитанской системы фехтования над французской, но я не дослушал и половины его апологии и заснул сном праведных.

VIII. Ночь на 1-е октября

С утра бомбардировка на Сант-Анджело обратилась в непрерывный рев пушек. Наши батареи отвечали довольно деятельно. На левом фланге и в центре всё было по-прежнему спокойно. Часам к 5-ти, после обеда, мой парапет увенчался тремя рядами мешков, и я торжественно отправился рапортовать об окончания своих работ. Когда работники были распущены, деятельный сподвижник мой, Доменико, подошел ко мне, произнес какую-то чувствительную речь и в заключение объявил, что он почитал бы себя вполне счастливым, если бы я дал ему на память записку о его геройских подвигах на пользу народного дела. Желая вполне обязать достойного абруцца, я пригласил его с собой в штаб-квартиру, написал официальную благодарность от имени начальника линии военных действий, и попросил Мильбица подписать ее и приказать приложить надлежащие печати. Дон Доменико обрадовался как ребенок, когда я вручил ему наконец вожделенный лист и тотчас же отправился показать его своему верному наперснику дону Карло, которому с тех пор уже ни разу не позволял садиться за стол вместе с собою.

Едва повечерело, мне отдано было приказание отправиться в домик, занимаемый французской ротой, передать ее командиру некоторые распоряжения. Затем предстояло съездить еще раз на рекогносцировку, и наконец являлась возможность провести несколько дней в покое. Но рок судил иначе.

Я весело галопировал по скользкой мостовой, направляясь к аванпостам и лаская мечту о сладком сне на постели, которой не видал уже более десяти дней.

Cascina della Paglia, двухэтажный дом, в котором помещалась французская компания, отстоял шагов на двести от арки, несколько вправо от большой дороги, среди местности, усеянной каштанами и фруктовыми деревьями. Он был правильно ретранширован и обнесен рвом с небольшим парапетом. У входа меня окликнули и впустили по исполнении всех формальностей. Это меня удивило немало. Обыкновенно часовыми у нас стояли мальчишки, не знавшие никаких правил службы; они, едва окликнув, пропускали всех и каждого, или уже просто никого не пропускали, а чуть замечали несколько галунов на шапке у проходящего, то вместо всякого оклика или спроса, довольно отчетливо метали артикул. Но тут заметна была более строгая дисциплина.

В довольно большой, тускло освещенной лучернами комнате, за столом, сидело человек до двадцати солдат и офицеров. Они курили и пили и очень весело и шумно разговаривали между собою. Среди всеобщего движения, мальчик лет шестнадцати невозмутимо сидел на одном конце стола, болтал ногами и вслух по складам читал оборванный листок вероятно прошлогоднего неаполитанского журнала, выговаривая по-французски итальянские слова.

Меня приняли с таким радушием, что едва-едва, выпив стакана по три пуншу и коньяку и еще чего-то, я успел передать капитану сообщенные мне распоряжения. Пока там распоряжались о назначении пешего патруля, я вышел, чтобы взять свою лошадь, оставленную мною на батарее под аркою, и присоединиться к конному разъезду капитана Б***. Командир Погам проводил меня до дверей.

– Знаете ли, – сказал он мне, – сегодня там за проселком один из моих зуавов наткнулся на бурбонских стрелков. Они, кажется, отдельными партиями перебираются по сю сторону Вольтурно. Место здесь очень удобное для сюрпризов всякого рода.

Я нагнал капитана Б*** у самой передовой баррикады и передал ему слова Погама. Мы долго блуждали по всем местам, где только могла пройти лошадь; прокрадывались под самые неприятельские аванпосты; Б*** обшарил все кусты на берегах Вольтурно. Заметно было особенное движение, по нас несколько раз стреляли, но по обыкновению не попадали. До стычек дело не доходило ни разу. Ночь была темная, подробно ничего нельзя было узнать, но по всему можно было заметить, что готовилось нападение. Во втором часу ночи мы отправились восвояси. Б*** с большею частью людей шел по шоссе. Поручик граф Малакари[104] и я вели остальных, пробираясь целиною около дороги. Уже в виду арки, нам с шоссе закричали остановиться и построить солдат в батальный порядок.

Несколько минут стояли мы, усердно прислушиваясь и, насколько позволяла темнота ночи, следили за движениями шедших по шоссе. Вдруг выстрелы, шум, крик, и какие-то тени быстро задвигались по дороге. «По нашим стреляют! Вперед!»

Мы поскакали и стали карабкаться по крутому подъему дороги. Линия была разорвана, и всяк лез сам по себе. В это время, с дороги, прямо на нас, в беспорядке побежали солдаты. Их застали врасплох, и они старались скрыться между деревьями. Гусары били саблями пробегавших подле них и спешили выбраться на шоссе, чтобы соединиться с капитаном. О преследовании не думали, а бежавшие не защищались. Я был уже на половине возвышения, как вдруг какая-то фигура, неизвестно откуда взявшаяся, повисла у меня на поводьях.

«Во имя короля, сдавайтесь!» – закричал нападавший задыхающимся голосом. Сабли наши скрестились в воздухе. С минуту мы неистово колотили их одну о другую. Я не мог видеть своего противника; он был защищен шеей моей лошади, которую крепко держал за поводья. Между тем, последние из нашего отряда мчались мимо меня. Один из них подоспел ко мне на выручку. Противник мой выпустил поводья и выступил несколько вперед, так что очутился почти у моей левой ноги. Пока я успел выхватить револьвер, он выстрелил, и пуля прожужжала у самого моего уха. Мой выстрел был удачнее. Когда рассеялся дым, противника передо мною не было.

Я пришпорил лошадь и выскакал на дорогу. Гусары толпились, не успев построиться. Впереди была свалка. Мимо нас, с громом, прокатила пушка по направлению к Капуе. Несколько всадников промчались за ней. Им выстрелили вслед. Воспользовавшись очищенным ими местом, я подвинулся вперед. Поперек дороги стояла четверка лошадей с пушечным передком. На задней паре сидел солдат, другой готовился взлезть на переднюю. Дюжий венгерец вахмистр, наскакав на него, повалил его сабельным ударом и сильной рукой поворотил лошадей к нашей батарее. Позади нас раздались выстрелы и послышался топот лошадей. Впереди, по дороге, видны были только наши гусары, начинавшие строиться.

– Ну с Богом, домой! Благо не с пустыми руками, – сказал Б*** и мы поскакали, таща за собой четверку с сидевшим на одной из лошадей бурбонским солдатом.

Погоня слышалась всё ближе и ближе. Раздалось несколько выстрелов, но никто не был задет. Венгерцы обертывались и выкрикивали насмешки или ругательства. Б*** был слегка ранен в голову; у меня было расцарапано левое бедро. Доехав до арки, где устроен был спуск, мы своротили с шоссе. Испуганный часовой отскочил в сторону, не окликнув, и мы проскакали за наши укрепления. «Alt, alt!» – раздалось оттуда, и целый батальон встретил нас в штыки. Мы остановились. Оказалось, что один из сицилианских полков Ла Мазы[105] стоял на аванпостах. Они, слышав нашу схватку, приняли нас за неприятельский отряд. Дело объяснилось, и все были в очень глупом положении. Ла Маза, случившийся тут же, вышел из себя. Он вскинулся на капитана. Вся вина, впрочем, была на стороне часового, и оставив доблестного генерала кричать сколько ему было угодно, мы отправились восвояси. Несчастный пленник, совершенно одуревший, был снят с лошади и передан в руки национальной гвардии. Лошадей отвели в первую конюшню.

Мне была отведена квартира где-то на другом конце города. Отыскать ее в третьем часу ночи было мало шансов, и я рассчитал, что лучше отправиться в первую попавшуюся гостиницу. Сонный дворник, разбуженный моим отчаянным звоном и стуком, явился отворить и объявил мне, что в гостинице не было ни уголка свободного. Тем не менее я взобрался по лестнице. В столовой зале спали на полу и на столах. Случайно бросилась мне в глаза цифра на одной из дверей, и я вспомнил, что в пятом номере этой гостиницы живет мой короткий приятель, из богатой неаполитанской фамилии, воевавший в качестве дилетанта и числившийся при штабе Мильбица. Он как-то хвастался мне, что обладает целой комнатой, и что даже на диване у него никто не спит. Это в то время было редкостью, потому что в самой маленькой комнатке обыкновенно помещались по три и по четыре человека.

Когда я вошел, приятель мой спал крепким сном. Я вознамерился последовать его примеру и попробовал уместиться на диване. Вышло очень неудобно. Диван быль короток и набит чем-то вроде щебня. Желудок мой со своей стороны протестовал против долговременной диеты. Я снова зажег лучерну и отправился на фуражировку. В столовой дрожали все стекла от гула орудий на Сант-Анджело. Бомбардировка постоянно усиливалась. В буфете я нашел недопитую бутылку марсалы и кусок моцареллы, – пресного неаполитанского сыра.

– Карлетто, – закричал я, входя в комнату спящего товарища, – вставай скорее. Послушай, какие дела творятся на Сант-Анджело.

Карлетто не подымался. Я растолкал его, рассказал о нашей геройской победе над неприятельским пушечным передком и пригласил его ужинать с собой. Сначала, казалось, он был не совсем доволен неуместным появлением бесцеремонного гостя, но когда я сказал ему, что я ранен и стал представлять, что очень страдаю от царапины на ноге, мягкое сердце неаполитанца заговорило. Он принял во мне такое нежное участие, что мне стало совестно за то, что я его надул, но у меня не достало силы отказаться от великодушного предложения воспользоваться его постелью. Я улегся, рассыпавшись в извинениях и любезностях в неаполитанском вкусе, и заснул, обещая ему утром же сделать его портрет акварелью во всю величину своего колоссального альбома.

Долго ли я спал, не знаю. Еще было темно, когда я услышал на улице страшное смятение, барабанный бой, крик к оружию. Я не знал даже, слышу ли всё это наяву, или во сне. Сил открыть глаза не было, и еще раздумывая о случившемся, я снова погрузился в глубокий сон.

IX. Утро

Меня почти силою стащили с постели. Надо мной стоял мой ординанца, испуганный, бледный. Карлетто в суетах спешил одеваться. Солнце только что всходило, барабан трещал, били тревогу. Отрывочные выстрелы раздавались ежеминутно.

– Что случилось? – спросил я, лениво потягиваясь, хотя вовсе не трудно было отгадать, в чем дело.

– Reggi… Borbonici[106]… – едва мог проговорить мой ординанца, – Едва рассвело… они привезли пушки и стреляют в ваш парапет. Генерал уже приехал.

Я торопливо оделся, велел оседлать лошадь и вести ее на батарею, а сам отправился пешком туда же. На улицах всё было пусто. Ставни везде закрыты. Все кофейные и лавки тоже. Трехцветные знамена Бог весть куда попрятались. Из-под ворот некоторых домов выбегали запоздавшие солдаты и офицеры, и оканчивая на улице свой туалет, спешили по направлению к Капуанским воротам.

Я вышел на поле, и передо мной открылась живописная картина. На светло-голубом ясном небе вырисовывалась ярко освещенная розовым светом арка. Низ ее скрывался в белом дыму, в котором мелькали какие-то тени. Окрестность вся была покрыта густым белым дымом. Порой граната разрывалась в воздухе и усыпала землю огненными брызгами. Картечь с визгом неслась по самому шоссе. Из соседней казармы выбежал батальон в красных рубашках, и заряжая на ходу ружья, беглым шагом подвигался к арке. Полковник Порчелли, на гнедом маленьком жеребце, в белом плаще и с саблей наголо, ехал перед солдатами и ободрял их.

– Кажется, тепленький будет сегодня денек, – сказал он, подъехав ко мне. – А вы должны быть особенно благодарны им, за то что они дали вам время устроить все эти истории. Посмотрим ваши фортификационные способности! Ну, вперед ребята! – продолжал он, обращаясь к солдатам, и поскакал, шутливо салютуя мне саблей.

Его расторопности и храбрости мы много обязаны успехами этого дня, и я долгом считаю передать о нем то немногое, что знаю сам. Порчелли родом араб, но родился в Сицилии и принимал деятельное участие в делах острова в 1848 г. В реляциях этого года встречается часто: Porcelli benchè Arabо giura di morire per la causa del popolo (Порчелли, хотя араб, клянется умереть за народное дело), или же: «Porcelli, benchè Arabo, bene merito della gloriosa impresa (Порчелли, хотя араб, но оказавший важные услуги славному предприятию и пр.). В юности он занимался литературой; слушал курс математики и военных наук. Жил долгое время в Англии. После 48-го года он был полковником египетской артиллерии.

Ближе к арке, дорога всё становилась опаснее. Ядра летали всё чаще и чаще. Пули, как рой мух, жужжали в воздухе. Я сошел с поля и пошел узкой тропинкой, тянувшейся вдоль его. На светлом фоне рисовалась сутуловатая фигура Мильбица в красной рубахе, без пояса и с саблей без портупеи в руке. Его седая бородка серебрилась, и очки блестели как алмазы. Он распоряжался у пушек. Рота солдат, цепью в один ряд, была расставлена за траншеей на дворе домика, где совершилась покупка хвороста, о которой я говорил выше; человек до ста стрелков, присев за каменной оградой, поддерживали батальный огонь. Прикрытый этим же домом, стоял в боевом порядке полуэскадрон гусар и гвидов. Наши шестифунтовые пушчонки вели себя очень исправно. После каждых двух выстрелов, их обливали водою, и не переставали поддерживать огонь. На Сант-Анджело еще до рассвета началась атака; скоро и у амфитеатра загремели пушки. Биксио, командовавший 2-й линией, прислал известить, что Маддалони также атаковано многочисленной колонной бурбонцев.

В нашу батарею ядра не попадали, но зато вся дорога по сторонам ее была усыпана картечью, и пули сыпались проливным дождем. По всему можно было заключить, что против нас батарея сильного калибра. Ветра не было, и дым стлался по земле, не давая ничего разглядеть впереди. Минутами видны были колонны королевских солдат, а несколько подалее виднелась и кавалерия. Штыки и сабли блестели на солнце. Становилось жарче и жарче, запах пороха и жженого масла не давал дышать свободно. Вонючий дым фитилей резал нос и горло. Мильбиц поминутно подбегал к амбразуре со своим биноклем. Несколько стрелков рассыпались между деревьями. При пушках не было порядочной прислуги, но подоспевшие офицеры, – один старый пьемонтец, другой только что выпущенный из неаполитанской артиллерийской школы, – управлялись прекрасно. После одного выстрела, направленного старым артиллеристом, неприятель не отвечал несколько минуть. Дым несколько рассеялся. Королевские колонны приметно поредели. Из окон кашины «della Paglia» раздавались постоянные выстрелы. Командир Погам взобрался на крышу с биноклем и оттуда командовал. Между тем подоспел тосканский полк Маленкини. Наши пушки делали свое дело.

Мильбиц велел собирать охотников на штыки. Позвали трубача, но тот с трудом мог извлечь несколько нестройных звуков из своего инструмента: от жара или от страху, у него пересохло в горле. Едва показалось наше знамя, неприятель отсалютовал ему страшным залпом. Во дворе за оградой построился батальон, и полковник Порчелли повел его на штыки. С криком Savoia![107] бросились они вперед. Несколько человек повалилось тут же. Бомбардировка смолкла. В амбразуру ясно можно было видеть сильное движение между атакующими. Скоро они побежали. Им вслед выстрелили картечью, но скоро должны были прекратить пальбу, потому что и наши показались на дороге.

Несколько минут раздавался гул ружейной перестрелки, но и тот скоро стих; неприятель рассыпался между деревьями. Батальон наш возвращался с атаки, неся на штыках шапки бурбонских солдат и другие трофеи подобного рода. Впереди шли два бурбонские артиллериста: один гладко выстриженный, черный, без шапки; голова его была прорублена, и всё лицо облито кровью; он едва передвигал ноги. Другой, рыжий, с усами и бакенбардами, не был ранен. Он смотрел по сторонам с испугом и бессмысленно лепетал невнятные слова. Обоих вели под руки, и оба в этом очень нуждались, потому что и не раненый тоже едва держался на ногах; он был пьян мертвецки. За ними человек двенадцать тащили 16-ти фунтовое нарезное орудие, в которое была впряжена верховая лошадь. На батарее пленные были встречены торжественными свистками, и нужно было очень деятельное вмешательство офицеров, чтобы прекратить эту отвратительную сцену. Из храброго батальона не досчитались многих. Многие наскоро перевязывали свежие раны. Пушку не без труда вытащили на шоссе позади батареи. Вся верхняя часть дула была взборождена картечью и забрызгана кровью; над затравкой – уродливая масса мозга, крови и волос: старый пьемонтец целил метко.

Этот успех произвел на всех хорошее впечатление. Все смеялись и шумели. «Они нам подарили сегодня пушку ко вчерашнему передку», – сострил Б***, и острота эта была очень хорошо принята неразборчивой публикой. Между тем опросили пленных. Что-нибудь цельное трудно было узнать из их запутанных показаний. Им было объявлено, как они сказывали, что на нас со стороны Неаполя ударят с тылу, пока они с фронта завяжут дело, что у нас пушек нет, и что король обещает по возвращении в Неаполь выдать им разом полугодовое жалованье и дозволить им три дня грабить в городе и окрестностях, а пока дали им по нескольку карлинов[108] на человека и водки a discrezione[109].

Между тем, на других пунктах стрельба не умолкала. На Сант-Анджело требовали подкрепления. Ла Маза, стоявший на батарее железной дороги, дал знать, что он атакован и что с имеющимися налицо силами вряд ли будет в состоянии удержаться.

Мильбиц был в очень затруднительном положении. Ослабить центр было бы неблагоразумно, тем более что всего было около трехсот человек. В резерве было до двух тысяч калабрийцев, стоявших в Казерте. Мильбиц отправил офицера к Гарибальди, находившемуся на Сант-Анджело, просить распоряжения о приводе этого резерва.

Пока старались уместить вновь отбитую у неприятеля пушку и правильнее распределить позиции, на колокольне пробило 10. Вслед за тем раздался выстрел. Граната упала шагах в пяти от арки и запрыгала, шипя и отдуваясь.

– Ну, опять за дело! Постоимте за себя.