Завоевания в Центральной и Южной Америке XV—XIX веков. Под властью испанской короны

Из всех испанских кампаний в Новом Свете завоевание Мексики лучше всего известно и задокументировано. Из сохранившихся до наших дней отчетов о нем современников завоевания по крайней мере два обладают необычными литературными и историческими достоинствами. Письма самого Кортеса очень красочны и подробны, хотя и неизбежно подвержены влиянию политических соображений и естественной склонности представить все решения как собственные решения Кортеса. Поправки можно найти в «Правдивой истории» Берналя Диаса дель Кастильо, который рассказывает о событиях, с точки зрения верного и умного солдата-пехотинца, которому посчастливилось иметь замечательную память[36]. Помимо того, что история завоевания хорошо известна и хорошо рассказана, она прекрасно и типично изображает три главные черты психологии конкистадоров – их неуемную жажду золота, земель и рабов; их традиционное стремление разбить язычников и завоевать их души для Иисуса Христа и более тонкое, но не менее непреодолимое стремление к великим делам ради них самих. Именно эта гордость за свершение великих дел, эта жажда завоевать себе репутацию делали рядовых солдат столь восприимчивыми к красноречию таких лидеров, как Кортес, заставляли их приветствовать решения, которые, как они знали, были безрассудными, удерживали их вместе перед лицом катастрофы и побуждали их пытаться совершить на первый взгляд невозможное. Они не были дисциплинированными, не были преданными, разве что командирам, которых уважали как личности. Они были индивидуалистами, которые считали себя не подражателями, а равными и соперниками героев древних времен. Конечно, в классических преданиях или средневековых романах нет историй более драматических, чем это завоевание великолепной, пусть и плохо оснащенной, империи горсткой потрепанных жизнью мастеров меча и шпаги.

Сначала Кортес высадился на побережье Табаско на южном берегу залива Кампече, где состоялось его первое серьезное сражение[37], и он получил свою первую достоверную разведывательную информацию о силе и богатстве ацтеков. Пройдя вдоль побережья, Кортес затем высадился рядом с местом, где сейчас находится Веракрус. Там он провел четыре месяца, в течение которых он организовывал базу и налаживал отношения с прибрежным населением, готовясь к походу вглубь материка. Начало главной операции – похода на Мехико (Теночтитлан) – было отмечено двумя символическими действиями. Первым было уничтожение кораблей, на которых он приплыл. Делая это, Кортес лишал недовольных возможности возвратиться на Кубу, освобождал моряков для похода с армией и удовлетворял любовь конкистадоров к драматическим жестам по аналогии с классикой[38]. Вторым действием – у которого было множество прецедентов во время Реконкисты в Испании – была церемония основания города. Затем, после привлечения на свою сторону врагов ацтеков, он повел свою армию по длинной и труднопроходимой дороге от насыщенных испарениями лесов Веракруса к высокогорному нагорью Центральной Мексики.

Для современного путешественника маршрут Кортеса кажется почти противоестественно трудным. Он включал два горных перевала: один между вулканами Орисаба (5610 м) и Кофре-де-Пероте (4250 м) в штате Веракрус и другой – Пасо-де-Кортес между двумя снежными вершинами-близнецами – Попокатепетль (5465 м) и Истаксиуатль (5230 м). Ни на одном из этих перевалов нет в настоящее время пригодной к использованию дороги. Этот путь был продиктован главным образом политическими соображениями, необходимостью пройти как можно дальше вглубь по территории племен-союзников. В окрестностях Веракруса было много недавно завоеванных народов, которые неохотно платили дань своим ацтекским владыкам. Комбинируя силу с дипломатией, Кортес сумел ускорить превращение недовольства столицы тотонаков Семпоалы в открытое неповиновение Теночтитлану. Семпоала помогала испанцам продовольствием, носильщиками и информацией. Там Кортес впервые услышал о Кетцалькоатле – боге-герое тольтекской мифологии, возвращения которого на Землю ожидали мексиканские прорицатели. Жители Семпоалы посоветовали ему пойти этой дорогой в Теночтитлан и предложили заключить союз с Тласкалой (Тлашкалой) – единственным городом на нагорье, который все еще сохранял свою независимость. Здесь была ситуация, которую испанцы, как они думали, поняли; ситуация, которая напоминала положение мусульманской Гранады одно-два поколения назад. Но в то время как Гранаду лишь терпели как плохого вассала до тех пор, пока кастильские правители не почувствовали себя достаточно сильными, чтобы захватить ее, постоянную независимость Тласкалы ацтеки терпели лишь как источник пленников для жертвоприношений. Через регулярные промежутки времени и с соответствующим уведомлением Теночтитлан объявлял войну Тласкале с намерением не сделать ее своим вассалом, а захватить пленных. Эти повторяющиеся и безрезультатные войны вызывали постоянный отток ресурсов у Тласкалы; и хотя ее жители сначала яростно и инстинктивно сопротивлялись испанцам, после поражения они согласились на предложение Кортеса заключить союз.

От закаленных воинов Тласкалы Кортес узнал кое-что о военной силе и слабости ацтеков. В его лагерь также приезжали посольства из Теночтитлана с целью отговорить его от дальнейшего продвижения путем угроз и жалобами на бедность; но этим жалобам противоречили подарки, которые привозили послы; их ценность и мастерство изготовления демонстрировали богатства Мексики жадным глазам ждущих своего часа испанцев. Кортес мудро отправил самые лучшие из этих сверкающих сокровищ на родину королю (хотя часть из них была перехвачена французскими пиратами и так и не достигла Испании). В угрозах же он угадал смесь вызова и суеверного страха, гнездящегося в душе военачальника ацтеков, и понял, как можно использовать страхи Монтесумы. Сила Кортеса в основном состояла в его способности оценивать психологические факторы ситуации и в его умении создать свой собственный авторитет как среди союзников, так и врагов. Вежливо, но твердо он настоял на нанесении ответного визита, на который Монтесума в конце концов согласился. Продвижение вперед армии Кортеса было организованным и быстрым, и вскоре испанцы, сопровождаемые принимающей стороной – ацтеками, уже шли по насыпной дороге в Теночтитлан, спокойно изображая торжественную процессию вооруженных людей[39]. Испанцев разместили в огромном общественном доме или дворце в городе (где они захватили Монтесуму как заложника), в то время как их союзники разбили лагерь за его пределами на берегу озера. Это было поразительное доказательство способности ацтеков к организации: в стране, где транспортом были каноэ или людские спины, так много лишних ртов они могли накормить в столь короткие сроки.

Мир был недолгим. Первым его нарушением было прибытие в Веракрус сильного отряда под командованием Па́нфило Нарва́эса, одного из завоевателей Кубы, которого отправил сюда губернатор, чтобы арестовать Кортеса. Кортес поспешил на побережье, перехитрил Нарваэса и посредством угроз, взяток и обещаний завербовал солдат с Кубы под свое командование. Однако в отсутствие Кортеса рьяное уничтожение храмов его помощниками и их бесконечные требования еды довели ацтеков до такой ярости, что ситуация была на грани войны. Испанцы под командованием Педро де Альварадо предполагали, что война начнется неспровоцированным нападением во время религиозного праздника; и обе стороны в мрачной враждебности ожидали возвращения Кортеса[40]. Доверяя власти Монтесумы и своему собственному авторитету, Кортес вступил в город и присоединился к Альварадо (осажденному ацтеками), так что вся армия оказалась в ловушке. Ацтеки выбрали нового военачальника. Монтесума, который к этому времени перестал уже пользоваться их доверием как марионетка в руках испанцев, попытался убедить Кортеса умиротворить своих людей и был забит камнями до смерти. Кортесу пришлось ночью с боем пробиваться из города по разрушенным насыпным дорогам и мостам; за одну ту ночь он потерял треть своих людей и большую часть обоза. Однако союзники остались верны договору. Армии удалось отступить в Тласкалу[41] и подготовиться к более основательному и менее зрелищному наступлению[42]. Город Теночтитлан был осажден и отрезан от источников продовольствия и воды (разрушив водопровод). Здания подвергались систематическому разрушению, а их обломки сбрасывались в озеро, чтобы избежать опасностей уличных боев, по мере продвижения по городу испанцев и их союзников. Под руководством корабельного плотника, находившегося в его отряде, Кортес приказал построить из местной древесины большие плоскодонные суда и установил в них пушки, которые привез с собой из Веракруса. Эти bergantines оказали неоценимую услугу, разрушая городские постройки из саманного кирпича, защищая испанцев, передвигавшихся по насыпным дорогам, и перехватывая подвозимые на каноэ припасы. Более того, у нападавших был страшный союзник – оспа, которую они привезли с собой с Кубы и которая бушевала в городе. В августе 1521 года оставшиеся в живых ацтеки сдались. В прекрасном испанском городе, который Кортес начал строить на этом месте, едва ли осталось что-либо от построек индейцев. Это место было застроено так же основательно, как и римские города в Европе, и озеро сейчас представляет собой пыльную равнину.

Добыча, захваченная во время завоевания, разочаровала; да и вряд ли могло бы быть иначе, ведь ожидания солдат были такими высокими. В этом обвинили Кортеса, а также в том, что он спрятал сокровища ради собственной выгоды. Меры для исправления положения были стандартными: распределение индейских деревень среди последователей Кортеса в качестве феодальных поместий для сбора с них податей – repartimientos или encomiendas – и отправка самых амбициозных офицеров в другие экспедиции. Кортес никогда не забывал, что открытие и завоевание Новой Испании начиналось как попытка найти путь к Тихому океану и затем к Дальнему Востоку. После того как Мехико (Теночтитлан) был захвачен, и в его долине стало спокойно. Кортес возобновил свои поиски либо пролива между океанами, либо гаваней, которые могли бы стать базами для исследования Тихого океана. Между 1522 и 1524 годами Мичоакан и бо́льшая часть тихоокеанского побережья, простиравшегося на север до реки Сантьяго, были завоеваны и поделены на encomiendas. В 1524 году Педро Альварадо возглавил хорошо снаряженный отряд, отправившийся через перешеек Теуантепек в тот район Гватемалы, где находились города майя. А Кристоваль Олид поплыл по морю в Гондурасский залив. Обе эти экспедиции столкнулись не только с физическими препятствиями и решительным сопротивлением индейцев, но и противодействием со стороны, с которой они его не ждали, – людей Педро Ариаса Авилы, проводивших исследования к северу от Дарьенского перешейка. Два потока завоевателей континента встретились на южных границах нынешних республик Гватемала и Гондурас, и опасное вооруженное столкновение казалось неизбежным. Ситуация еще более осложнилась тем, что стали поступать доносы о том, что Олид не признает власть Кортеса и овладел Гондурасом в своих личных интересах. Кортес посчитал необходимым лично заняться этим бунтом и возможной гражданской войной[43]. Это было единственным серьезным просчетом в его карьере. Его армия в октябре 1524 года отправилась из Мехико в Гондурас через основание полуострова Юкатан по ужасающе непроходимой местности, где крутые горные хребты чередовались с густыми тропическими джунглями. Через одну реку и ее прибрежные болота пришлось переправляться на плавающем мосту, для постройки которого потребовалось срубить более тысячи деревьев. В этом походе выжили немногие лошади, а уцелевшие люди вышли из леса с подорванным здоровьем. Тем не менее присутствия Кортеса было достаточно, чтобы восстановить порядок среди испанцев в Гондурасе (Олид был убит до прихода Кортеса) и заключить с людьми с Дарьена договор, по которому Гондурас на время присоединился к Мексике. Тем временем Альварадо с конца января 1524 года провел успешную хищническую и жестокую военную кампанию в Гватемале (силами 360 пехотинцев и 160 всадников). Народу майя, сильному, умному, с развитой, хоть и угасающей культурой, не хватило политического единства, и Альварадо, как и ранее Кортес в Мексике, использовал племенную вражду между жителями низменных районов, поддержавших его, и горцами, покорил и тех и других. Испанский город Гватемала был основан 25 июля 1524 года (и дважды переносился на другие места), и, как обычно, основавшим его воинам были розданы encomiendas. Альварадо удалось удерживать своих людей вместе, чтобы давать отпор вторжениям с Дарьенского перешейка. Он посетил Испанию в 1527 году и вернулся в Америку рыцарем Сантьяго с подтвержденным мандатом на правление Гватемалой.

Кортес морем вернулся из Гондураса в Мехико в июне 1526 года и с прежней энергией возобновил свою деятельность по объединению Новой Испании. Однако в его отсутствие на него были отправлены сотни доносов в Испанию, и король назначил нового наместника. В 1527 году новый наместник, боясь, что Кортес захватит власть в Мексике, выслал его в Испанию. Король простил Кортесу все прегрешения, наградил его богатыми поместьями, дал титул маркиза и «генерал-капитана Новой Испании и Южного моря». Но титулы ничего не значили – для управления страной король учредил «аудиенсию» (коллегию) во главе с Нуньо Гусманом. При Гусмане обращение индейцев в рабство достигло чудовищных размеров – сотни тысяч мексиканцев стали жертвами деятельности его и «аудиенсии». Вскоре «аудиенсия» была распущена, а Нуньо Гусман, чтобы вознаградить себя за потерю власти, предпринял поход в страну Халиско к северо-западу от Мехико. После завоевания Халиско испанцы обследовали тихоокеанский берег Мексики к северу от Колимы на 600 км. В 1527 году Кортес снарядил 3 малых судна на тихоокеанском побережье Мексики (у 18° с. ш.) с целью «идти на Молукки или в Китай, чтобы выяснить прямой путь на родину пряностей» (на Молукках в декабре 1521 года уже побывали люди, продолжавшие кругосветную экспедицию Магеллана, отсюда один из двух уцелевших кораблей (из 5 в начале экспедиции) отплыл на запад в Испанию, другой после долгого ремонта в апреле 1522 года пошел на северо-восток, достигнув 43° с. ш. и 160° в. д., но в октябре вернулся к Молуккам, где был вскоре арестован тремя португальскими военными кораблями). Кортес поставил во главе экспедиции Альваро Сааведру. После многих открытий (причем 2 корабля пропало, судьба их не выяснена) Сааведра спас на Филиппинах людей с одного из 7 кораблей второй после Магеллана (и неудачной) кругосветной экспедиции Лоайсы и Элькано (последний из числа немногих выживших и завершивших первую кругосветную экспедицию), оба умерли в ходе плавания в конце июля – начале августа 1526 года. Сааведра также умер в октябре 1529 года. Его преемник в декабре 1529 года с трудом довел маленький корабль «Флорида» (50 т) до Молуккских островов, где испанцы оказались в руках португальцев («острова пряностей» были им все-таки уступлены испанским королем по Сарагосскому договору от 23 апреля 1529 года за 350 тысяч дукатов), выжившие 16 человек в 1534 году отправлены в Европу, которую достигли в 1536 году только 8 испанцев (ставшие вторыми, после спутников Магеллана, совершившими кругосветное путешествие).

В 1532 году Кортес направил 2 корабля под командой Диего Уртадо Мендосы на север – все испанцы были убиты индейцами, команда одного корабля в бухте Бандерас, команда второго около 27° с. ш. В октябре 1533 года Кортес послал из Халиско третью экспедицию на двух кораблях, один из которых, Эрнандо Грихальвы, пересек Тихий океан через Центральную Полинезию и Меланезию. В апреле 1535 года, в мае 1537 года и в июле 1539 года Кортес направил на север еще три экспедиции, которые исследовали тихоокеанское побережье Северной Америки до 33° с. ш. (район современного Сан-Диего). В 1535 году император прислал вице-короля, обладавшего и гражданской, и военной властью, – Антонио де Мендоса – воина, дипломата, младшего сына большого знатного семейства. И снова Кортес был обойден вниманием. Великая экспедиция, отправленная на поиски городов «Сиболы» весной 1540 года под командой Ф. Коронадо (продолжалась до июня 1542 года), как и не менее великая экспедиция Э. Сото и Л. Москосо 1539–1543 годов были организованы вице-королем (Сото, участник завоевания Перу, умер в 1542 году, его дело продолжил Москосо. Испанцы исследовали территорию современных южных штатов США – Коронадо на западе, Сото и Москосо на востоке, пройдя по несколько тысяч километров, не раз вступая в тяжелые бои с индейцами). А Кортес в 1540 году вернулся в Испанию, в 1541 году участвовал в военной экспедиции против Алжира. Он умер в своем доме в Кастильеха-де-ла-Куэста недалеко от Севильи в 1547 году.

Пока испанцы были заняты тем, что наводили порядок в Новой Испании для короля и совершали все новые открытия, в Южной Америке шло завоевание другой, такой же грозной империи силой испанского оружия. Еще со времен захвата Дарьена среди живших там испанцев ходили слухи о цивилизованных и процветающих царствах на юге, но из-за преград – моря, пустыни и гор, которые их защищали, – реальность долгое время оставалась сокрытой. Серьезное исследование было начато в Дарьене двумя малоизвестными конкистадорами из Эстремадуры Франсиско Писарро и Диего Альмагро и священником Эрнаном Луке. Все трое поселились в Дарьене как encomenderos, время от времени занимаясь сельским хозяйством и поисками золота. Луке, который не принимал активного участия в завоевании Перу, видимо, предоставил большую часть первоначального капитала. Партнеры провели четыре года в плаваниях и исследованиях побережья, в ходе которых они собрали достаточно информации, чтобы осмелиться обратиться к императору за официальным патентом на завоевание. Поездка Писарро в Испанию совпала с триумфальным появлением при дворе Кортеса, что было благоприятным знаком, и Писарро добился для себя назначения adelantado (первооткрыватель новых земель) и губернатором царства, которое он решил завоевать. Он вернулся в Панаму со своими четырьмя единокровными братьями и еще несколькими добровольцами. Оставив Альмагро в Панаме набирать людей для экспедиции, Писарро в 1530 году отплыл с 180 солдатами, из них 36 кавалеристов, чтобы завоевать Перу, высадился на берег у экватора и двинулся сухим путем на юг.

Появление Писарро в Тумбесе на северном побережье Перу совпало с последним этапом войны за престолонаследие, в которой правящий Инка Уаскар потерпел поражение и был свергнут своим единокровным братом Атауальпой, который выбрал в качестве своей столицы не Куско, а более доступный город Кахамарку на севере Перу. Сообщения об этом конфликте ободрили Писарро и побудили его, после того как он устроился в районе Тумбеса и основал «город» Сан-Мигель, отправиться в 1532 году вглубь материка к Кахамарке. Здесь под прикрытием официальной встречи испанцы совершили внезапное нападение (план составили братья Писарро, Эрнандо Сото, Себастьян Белалькасар и монах Висенте Вальверде), во время которого им удалось перебить большую часть свиты Атауальпы, захватить в плен самого правителя и обратить в бегство многотысячный отряд инков[44]. Благодаря неожиданному нападению, благоприятной политической ситуации и потрясающей смелости, которая испугала и самих завоевателей, Писарро со своими людьми практически решили судьбу империи инков за один день. Вскоре после этого приехал Альмагро с подкреплением из Панамы. Вооруженные силы инков, лишившись своего правителя, были неспособны оказать действенное сопротивление завоевателям, которые общей численностью около 600 человек отправились к Куско. Жители даже не пытались укрыться в крепости Саксайуаман. Они пассивно оставались в городе, который был взят и разграблен в ноябре 1533 года. Золото и серебро, награбленные в Куско, вместе с золотыми сосудами, которыми наполнили целую комнату в Кахамарке подданные Атауальпы, тщетно надеявшегося выкупить свою свободу, были переплавлены; королевская пятая часть была изъята, а остальное было роздано конкистадорам; этого хватило, чтобы сделать каждого солдата этой армии богатым на всю жизнь, хотя мало кто из них прожил достаточно долго, чтобы насладиться этим богатством.

До этого момента вся кампания приблизительно шла по тому же сценарию, что и у Кортеса в Мексике (еще было много тяжелых боев), но после захвата Куско ход событий переменился. Писарро, в отличие от Кортеса, не создал центра своей власти в древней столице царства, а основал в 1535 году совершенно новую испанскую столицу Лиму – город королей, расположенный у моря в долине Римак. Этот выбор был обоснован с военной точки зрения, так как Куско находился далеко от гаваней, от которых зависели испанцы в Перу в плане подкреплений и снабжения из внешнего мира, а его горное окружение затрудняло, если не делало невозможным, использование кавалерии – главного рода войск испанцев. Но таким решением Писарро подчеркнул деление страны на испанское побережье и индейские горы и потерял одно средство привлечения перуанцев к новой вассальной зависимости. К тому же Писарро был человеком совершенно другого сорта, чем Кортес. В Испании он был незаконнорожденным сыном, воспитанным какими-то крестьянами; в Индиях он стал воином, добившимся руководящего положения благодаря своему честолюбию, храбрости и воинскому умению. Он был неграмотным и очень зависел от секретарей, которые иногда злоупотребляли своим положением и наделали врагов своему господину. И хотя Писарро был умным и прозорливым, ему не хватало обаяния и хитрости Кортеса, его чуткого понимания человеческих обстоятельств, его таланта нападать на врага, даже потерпев поражение. Убийство Атауальпы по решению суда было грубой ошибкой, которую осудили многие испанцы. К тому же Писарро имел завистливых соперников в своем собственном лагере, и вскоре среди завоевателей начались жаркие споры. Первая весть о возникших проблемах пришла из Сан-Мигеля, правитель которого Белалькасар оставил свой пост и отправился на север в район Кито по приглашению каких-то местных жителей, чтобы избавить их от их правителей-инков и установить свою власть. Его положение осложнилось неожиданным прибытием из Гватемалы неугомонного и воинственного Альварадо, который имел свои планы на Кито. Первым Альмагро, а затем Писарро поспешили на север, чтобы предотвратить гражданскую войну. Альмагро и Белалькасар (которые были compadres – кумовьями, приятелями) выступили вместе против Альварадо, который после разговора с Писарро согласился вернуться и править в своей вотчине. Но перед отъездом Альварадо продал большую часть всего своего снаряжения и боеприпасов Альмагро за огромную сумму в слитках серебра. Многие из солдат из Гватемалы присоединились к Альмагро, который таким образом стал достаточно силен, чтобы стать серьезным соперником для Писарро.

Тем временем Эрнандо Писарро, который был единственным законнорожденным из всех единокровных братьев и претендовал на какую-то образованность, был послан в Испанию с донесениями и королевской долей добычи из Кахамарки. Он возвратился в 1535 году с депешами, дававшими Франсиско Писарро титул маркиза (и за ним закреплялась уже завоеванная территория Перу), а Альмагро – титул adelantado на территории с неопределенными границами (южной страны Чили), расположенной к югу от земель, управляемых Писарро. Альмагро сразу заявил свои права на Куско как часть подаренных ему земель; Писарро отказался отдать ему город, и снова гражданская война казалась неминуемой. Но этих двух военачальников уговорили примириться для спасения репутации обоих, и Альмагро отбыл в экспедицию с целью исследовать и завоевать свое царство на юге. Он отсутствовал два года, в течение которых его армия (500–570 испанцев и 15 тысяч индейцев) пересекла открытое всем ветрам altiplano (плоскогорье, плато), которое в настоящее время принадлежит Боливии, и далеко проник на территорию Чили, а возвратился через прибрежную пустыню Атакаму. Солдаты Альмагро преодолели огромные трудности – голод и холод, жару и жажду, потеряли большую часть своих коней и многих товарищей (погибло в ходе похода 1535–1937 годов 150 испанцев и около 10 тысяч индейцев-носильщиков, в том числе на перевале через Анды – перевал Сан-Франциско, 4726 м, – 1500 индейцев), но не нашли больше городов и сколько-нибудь стоящей добычи[45]. Они вернулись в Куско в апреле 1537 года, полные еще более острой зависти к удаче Писарро.

Во время отсутствия Альмагро Писарро пришлось столкнуться с опасным и широко распространившимся восстанием индейцев, которое возглавил Манко Капак-второй (или Манко Инка Юпанки) – преемник Уаскара, которого Писарро безуспешно пытался использовать как марионеточного правителя. Манко Капак полгода осаждал Куско, где заперлись с горсткой людей Эрнандо и Гонсало Писарро, третий брат Хуан был убит во время вылазки. Армии индейцев, однако, были слишком велики, чтобы продолжать сражаться длительное время, имея к тому же в своем распоряжении примитивные транспортные средства, так что через несколько месяцев армия Манко начала сокращаться. Но прежде чем братья Писарро смогли воспользоваться этим ослаблением врага, из Чили вернулся Альмагро с остатками своего отряда, зашел к Манко с тыла и разгромил его, вошел в Куско и завладел властью в городе и провинции[46]. Так началась первая гражданская война в Испанском Перу, «война Лас-Салинас» (Соляные копи). Подобно многим последующим волнениям в Перу, эта война была ссорой не только между двумя группировками испанцев, но и между побережьем и горами, между городами Лима и Куско. Лима победила; Альмагро после многих взлетов и падений потерпел поражение в 1538 году и был задушен по приказу Эрнандо Писарро, взявшего того в плен. Альмагро был щедрым и популярным военачальником, и его смерть многих сделала врагами братьев Писарро. Очередь Франсиско Писарро пришла тремя годами позже. В 1541 году он был убит в Лиме группой «людей из Чили». Губернатором был провозглашен Альмагро-младший, сын казненного, однако назначенный испанским королем новый губернатор предал его суду и в 1542 году казнил. Инка Манко Капак пережил и Франсиско Писарро и Диего Альмагро-отца и Диего Альмагро-сына. Он продолжал жить как правитель в изгнании в районе крепости Вилькабамба, периодически совершая нападения на испанцев и отбиваясь от их рейдов. Он был убит десять лет спустя несколькими беглыми испанцами, к которым он отнесся дружески.

Война, которая началась в 1541 году между сторонниками двух умерших военачальников, отличалась от предыдущих усобиц тем, что королевский губернатор, присланный из Испании, принимал в ней активное участие. Обладатель лицензии Вака де Кастро – председатель недавно образованной audiencia в Панаме, отправленный в Перу расследовать происходящие в стране беспорядки, имел приказ стать преемником Писарро в случае смерти маркиза. По прибытии в Перу он встал во главе группировки сторонников Писарро, превратив их тем самым в королевскую армию, воюющую с вооруженными мятежниками. Сторонники Альмагро были разгромлены, а многие активисты – казнены. Дальше было труднее. Кастро со всей ловкостью и терпением юриста отговорил Гонсало Писарро от заявления своих притязаний с мечом в руках на звание преемника власти своего брата. Однако мир был недолгим. В 1543–1545 годах правительство в Испании начало стремительное наступление на систему encomienda и отправило в Перу в качестве вице-короля невежественного солдафона Бласко Нуньеса де ла Вела с приказом конфисковать encomiendas. Настойчивые требования Нуньеса вопреки всяким доводам благоразумия немедленно привести в исполнение данные ему инструкции спровоцировали вооруженное восстание под руководством Гонсало Писарро и новую гражданскую войну, в которой Нуньес был убит в начале 1546 года. Гонсало Писарро стал на время реальным правителем Перу. По совету Карвахаля он мог бы даже создать независимое царство. Однако привычка быть верным короне была сильна. Гонсало попытался вести переговоры о признании королевской властью его полномочий, а последующее промедление дало возможность преемнику Нуньеса – священнику Педро де ла Гаска, который, находясь в Панаме, уже овладел ситуацией на море, высадиться в Перу, отделить от Гонсало многих завистников и в конечном счете собрать армию, которая его разгромила. Гонсало и его главные помощники были обезглавлены в 1548 году. Из пяти жестоких и неуправляемых братьев, завоевавших Перу, в живых остался только Эрнандо, направленный после разгрома Альмагро в Испанию, чтобы 20 лет томиться в испанской тюрьме[47].

Территория испанского владычества сильно расширилась во время гражданских войн. Белалькасар находился в Кито, который инки ранее хотели сделать вторым Куско. (В 1534 году Белалькасар по приказу Ф. Писарро с отрядом из 200 человек, включая 62 всадников, прошел около 600 километров по прямой до Кито, несколько раз пересекая тихоокеанско-атлантический водораздел, то поднимаясь на перевалы, то спускаясь в ущелья. Помимо многих мелких стычек, испанцы вышли победителями в двух битвах с 15-тысячной и 50-тысячной армиями индейцев и взяли Кито.) Теперь вместе со своими сторонниками он отправился дальше на север через покрытый лесами край, в котором жили первобытные индейские племена, к городу Попаян (захватив его в 1537 году). Оттуда он предпринял смелую экспедицию через горы Восточной Кордильеры. Наконец, он прорвался через окружающий бастион гор в густонаселенные саванны Боготы, где в городах оседло жил народ чибча. Однако в открытии его опередил Гонсало Хименес де Кесада, который, отправившись в поход из Санта-Марты на карибском побережье, проложил себе дорогу через долину реки Магдалена с крутыми склонами и достиг Боготы с севера. В этом случае два военачальника, обладающие приблизительно равными по силам отрядами, разумно договорились предоставить раздел территорий правительству в Испании. Белалькасар был утвержден как губернатор Попаяна; Санта-Фе-де-Богота в конечном счете стала столицей возникшего позже, в XVIII веке, испанского вице-королевства Новая Гранада.

Гонсало Писарро в 1541–1542 годах возглавил экспедицию (320 испанцев и 4 тысячи индейцев-носильщиков) по чрезвычайно тяжелому маршруту из Кито через обширные леса на восточном склоне Анд и горы, заинтересовавшись, по его словам, сообщениями о том, что там растут коричные деревья, и в равной степени безосновательными, но более устойчивыми слухами об «Эльдорадо» – позолоченном короле. Его экспедиция, перевалив через Кордильеру, вышла к реке Напо и построила корабль из деревьев, поваленных на берегу, чтобы исследовать реку, послав на разведку 57 солдат во главе с Франсиско Орельяной (в конце декабря 1541 года). С горсточкой товарищей, не имея возможности вернуться по реке против течения, Орельяна проплыл в 1542 году вниз по реке Напо до реки Мараньон, главному истоку Амазонки, а затем, построив второй корабль, уже на двух бригантинах и по всей Амазонке до ее устья; все плавание по реке продолжалось 172 дня, восемь испанцев умерли от болезней и трое от ран; далее испанцы прошли вдоль северо-восточного берега Южной Америки до острова Маргарита. Гонсало Писарро, не дождавшись возвращения разведки, с оставшимися силами с трудом пешком по обратному пути добрался до Кито, – испанцы съели всех своих лошадей и собак, питались кореньями; вернулось в июне 1542 года только 80 истощенных, умирающих от лихорадки людей. Здесь он продиктовал секретарю свой отчет императору – шедевр умолчаний и краткости. Тем временем далеко на юг вслед за разведывательным походом Альмагро в Чили отправился Педро де Вальдивия, который в 1541 году основал там город Сантьяго. Завоевание Вальдивии было необычным в двух отношениях. В результате смерти Франсиско Писарро он лишился господина и стал одним из немногих губернаторов в Индиях, выбранных в Сантьяго, во многом точно так же, как Кортес был «выбран» в Веракрусе. Не найдя ни золота, ни развитой индейской культуры, Вальдивия основал скромную, но крепкую испанскую сельскохозяйственную общину в одной из самых красивых и плодородных долин в мире.

Инка Манко Капак-второй (Инка Манко Юпанки), находясь в своем горном изгнании, вполне мог размышлять об иронии судьбы, которая выпала завоевателям его народа: маленькие банды вооруженных мародеров искали друг друга и сражались насмерть среди огромных гор, пока империя, лежавшая у их ног, ожидала организующую руку. Волнения, которые приводили в беспорядок и отсрочивали заселение Перу испанцами, происходили почти полностью из-за ссор испанцев между собой. Что же касается власти инков, то завоевание их империи было завершено испанцами в 1535 году. Жизни одного поколения было достаточно для разгрома всех главных оседлых обществ Америк. Трагический и чрезвычайно быстрый успех этих испанских военных кампаний требует объяснения. Некоторые общества американских индейцев были по крайней мере знакомы с ведением организованной крупномасштабной войны. Некоторые из них – особенно ацтеки – сделали из нее культ. У них были особые вожди на время войны, кланы или ордена профессиональных воинов и хорошо отлаженная система территориального призыва на военную службу, благодаря которой большое количество вооруженных людей можно было собрать под командованием их местных вождей за сравнительно короткий срок. У них были службы бегунов, которые доставляли сообщения на большие расстояния, по крайней мере так же быстро, как в современной Европе. Их оружие было примитивным по европейским меркам, но тем не менее грозным. Мексиканский maquauhuitl – боевой топор, сделанный из обсидиановых лезвий, насаженных на крепкую каменную рукоятку, мог отрубить голову коню. Для метания снарядов индейцы использовали пращи, копьеметалки и в некоторых регионах – большие луки. Их доспехи, сделанные из стеганой хлопковой ткани, были легкими и эффективно защищали от стрел; некоторые испанцы в условиях тропической жары отказывались от своих доспехов, сделанных из стали и кожи, и носили вместо них местные доспехи. Тактические приемы индейцев были сравнительно простыми, а их привычка сражаться в густой толпе на открытой местности делала их уязвимыми для огнестрельного оружия. Но они учились быстро и иногда демонстрировали это, используя прикрытия, устраивая засады, придумывая военные хитрости и выбирая такую позицию на пересеченной местности, на которой испанская кавалерия не могла маневрировать.

Подготовка испанцев к войнам в Америке в период, когда военная обстановка и на море и на суше быстро развивалась и менялась, имела удивительно старомодный характер, вызывая в памяти крестовые походы. Используемые корабли были не боевыми судами, а небольшими торговыми судами, купленными или нанятыми в качестве транспортных средств. Это не имело значения, так как на море они не встречали никакого сопротивления и очень мало – на берегах. Вооруженные отряды были не организованными армиями в европейском понимании, а разношерстными группами искателей приключений, каждый из которых вооружался, как только мог, или присоединялся к какому-нибудь лидеру, способному обеспечить его оружием. Среди них были профессиональные или полупрофессиональные солдаты, которые служили вместе с Великим Капитаном (Гонсало Фернандес де Кордова, 1453–1515 гг., знаменитый испанский генерал. – Пер.); а также кузнецы, пекари, серебряных дел мастера, плотники; люди, которые изворачивались, чтобы достать себе средства к существованию; люди вообще без профессии, которые свой единственный опыт получили в пьяной драке. Мужчины, которые были замешаны в гражданских беспорядках, таких как бунт comuneros (сторонников антиправительственного движения и восстания в Кастилии в начале XVI века), иногда поспешно уезжали в Индии. Так же поступали и те, кто имел причину бояться инквизиции; евреи, moriscos (мориски, крещеные мавры), conversos (крещеные евреи или мусульмане) были первыми в рядах поселенцев в Америке. Но все они прибыли из суровой страны и привыкли к тяжелой и скромной жизни. Из поселенцев получался чрезвычайно грозный военный материал. Командирами становились в основном бедные дворяне, обученные обращению с оружием по обычаю тех времен; немногие были головорезами неизвестного происхождения. И дисциплина, и тактика носили неформальный характер и были во многом импровизированными. И это было к лучшему, так как конкистадоры оказались в совершенно нестандартных ситуациях. Оружие и снаряжение были такими же разнородными, как и люди. Среди оружия было мало такого, которое в Европе могли бы счесть современным, и оно само по себе, безусловно, не давало подавляющего превосходства испанским вооруженным отрядам. Обладание огнестрельным оружием было, конечно, важным, но, вероятно, не решающим фактором. Корабль несет свое вооружение туда, куда плывет, но на суше пушку нужно тащить через горы и болота на руках. Армия, с которой Кортес вторгся в Мексику, имела несколько пушек, которые сняли с кораблей в Веракрусе и тащили за собой вместе с армией. Сначала их таскали моряки, потом союзники-индейцы, и, наконец, они были установлены на плоскодонных судах для осады Теночтитлана. Вероятно, они были небольшими и не очень эффективными орудиями, хотя, без сомнения, их шум и дым производили сильное впечатление. Помимо пушек у Кортеса были 13 мушкетов. Лошади были важнее огнестрельного оружия. Конкистадоры многим были обязаны опыту, полученному на протяжении веков крестовых походов, транспортировки лошадей по морю. В нескольких случаях Берналь Диас приписывал победу «по воле божьей лошадям». Но у Кортеса было только 16 лошадей, когда он ступил на сушу, и некоторые из них были вскоре убиты в сражениях. Большинство солдат сражались пешими с мечом, пикой и арбалетом. Они имели преимущество стали перед камнем, но не были хорошо оснащенной европейской армией, воюющей с ордой беспомощных дикарей.

Сопротивление, разумеется, не было дружным; захватчикам обычно удавалось вступать в союзы и подстрекать одно индейское племя выступить с оружием в руках против другого. Небольшая численность вооруженных сил испанцев оказывалась в некоторых ситуациях преимуществом. В регионе, в котором не было телег и тягловых животных, а все припасы приходилось носить на своих спинах носильщикам, большие армии индейцев могли продолжать сражаться лишь короткое время, и, когда они съедали все продовольствие, которое брали с собой, им приходилось возвращаться домой. Испанцы могли передвигаться гораздо быстрее и питаться за счет той местности, по которой проходили. Это было главной причиной поражения Инки Манко Юпанки. По этой же причине армия Кортеса во время своего гибельного бегства из Теночтитлана не подверглась длительному преследованию и через несколько дней ускоренного марша сумела реорганизоваться на дружественной территории. Покорность массы индейского населения и скрупулезность, с которой оно было организовано для проведения общих работ, сослужили огромную службу испанцам. Без рабочих рук индейцев Кортес не смог бы ни построить плоскодонные суда для завладения озером Тескоко, ни снести постройки Теночтитлана. Без дорог, построенных инками благодаря подневольному труду, испанцы не смогли бы передвигаться ни конными, ни пешими по высокогорью Анд и, возможно, никогда не дошли бы до Куско[48].

Моральные факторы значили много. Испанцы сумели воспользоваться некоторыми легендами и верованиями своих противников таким образом, что парализовали сопротивление, по крайней мере на какое-то время. Они сами никогда не сомневались, что воюют со смертными людьми; но для индейцев кони и пушки, пока для них они были в новинку и чем-то незнакомым, могли выглядеть как атрибуты богов. В Мексике традиционное поведение ацтеков на войне и их озабоченность тем, чтобы захватить пленных для жертвоприношений, поставили их в невыгодное положение в бою с крепкими и отчаянными людьми, которые не брали пленных. В конечном счете у испанцев было преимущество – их агрессивная миссионерская вера. Ощущение того, что они «несут свет тем, кто пребывает во мраке», было характерно даже для простых солдат и объясняет их убежденность в том, что, какой бы грешной ни была их собственная жизнь, святые воюют на их стороне. И это не намек на наивное легковерие. Рассказы о реальном появлении святого Иакова в бою были придуманы летописцами, а не конкистадорами; Берналь Диас относился к этим «чудесам» с иронией. Тем не менее конкистадоры перед сражением молились святому Петру и святому Иакову, и ощущение божественной поддержки было среди них сильно. В Старом Свете это хотя и было стимулом к агрессии, не было военным преимуществом, потому что у врагов, которые обычно были мусульманами, тоже была оптимистичная вера, отношение которой к войне, победе и смерти было таким же поощряющим. Религия же американских индейцев, наоборот, была глубоко пессимистична – грустная, смиренная вера последней культуры каменного века. Индеец считал, что его религия требует от него воевать и, если понадобится, храбро встретить смерть. Испанец же верил, что его религия дает ему возможность побеждать.

И они, как правило, побеждали. Подвиги Писарро, Кортеса и им подобных привлекли внимание их современников и историков из-за их заметного успеха. В колонизированных многонаселенных регионах, в которых действовали эти военачальники, никакой другой исход был невозможен. Важно отметить, что единственными длительными военными поражениями, которые терпели испанцы, были поражения от диких племен, обитавших вдали друг от друга на необжитых территориях. Арауканы в Южном Чили, чичимеки в Северной Мексике, карибы на Малых Антильских островах не имели больших храмов или столиц, были менее уязвимы, более мобильны и опасны. К тому же поражение испанским армиям могли нанести не только дикари, но и сама глушь. Следует помнить, что большая часть земель обеих Америк в те времена не была ни густонаселенной, ни плодородной. Огромные пространства прошли испанские исследователи, которые как конкистадоры были неудачниками, так как не нашли ничего, что они считали ценным. В XVI веке знания об огромных пространствах, которые позднее стали южной и юго-западной частями Соединенных Штатов, были почерпнуты в основном из двух экспедиций – Эрнандо де Сото и Франсиско Васкеса Коронадо. Де Сото в 1539–1542 годах провел исследования от залива Тампа во Флориде, затем на север до Аппалачей и на запад до Миссисипи[49]. Коронадо в 1541 году отправился из Кампостелы на север через реки Рио-Гранде и Пекос в огромные прерии к западу от Миссисипи и сообщил об огромных стадах «коров» (бизонов) и «паразитирующих на них первобытных людях», которые «живут, как арабы». Эти подвиги многое добавили к географическим знаниям[50], но не имели ближайших результатов и не добавили богатства к репутации тех, кто принимал в них участие, в глазах их современников. Поэтому люди, которые первыми исследовали Калифорнию или Сиболу (Нью-Мексико), или прошли вверх по течению рек Гвианы в поисках Эльдорадо, или открыли путь, которым позднее пользовались контрабандисты, вверх по рекам Ла-Плата и Парагвай до Верхнего Перу, получили в основном в награду раны, болезни, разочарование и раннюю смерть.

Правление конкистадоров было драчливым и коротким. Они приехали в Америку за счет своих собственных средств, вынесли огромные трудности, рисковали жизнями и – некоторые – состоянием, не получая существенной практической помощи от правительства на родине; а правительство никогда полностью не доверяло им. Большинство их командиров умерли насильственной смертью. Из тех, кто преодолел трудности, уцелел в войнах и избежал мечей завистливых соперников, очень немногим была надолго доверена административная власть. Они явно не были людьми того сорта, которые успокаиваются и становятся послушными чиновниками; так что было вполне естественно, что корона заменила их – как только их завоевания уже прочно утвердились – на людей по своему выбору: чиновников, юристов, священнослужителей. Однако их последователи и преемники – завоеватели второго и третьего разрядов, волна эмиграции, представлявшая в своих рядах почти все классы и общественные группы в Испании, за исключением высшей знати, – поселились в немалых количествах на землях, которые они завоевали, и создали свое собственное, характерное для них общество, чрезвычайно невосприимчивое к бюрократическому регулированию. Это общество – беспокойное, аристократическое, со свободной организацией и завистливое – оставило стойкий отпечаток на всей истории Испанской Америки.

Глава 5. Общество, сложившееся в результате завоевания

Небольшие неформальные армии, которые вторгались в обе Америки, были спаяны личной преданностью, совместными надеждами на наживу и долгами. Преданность и надежда на прибыль связывали группы лидеров – армейских офицеров с их командиром; но каждый офицер, включая командира, имел своих личных сторонников, зачастую вооруженных и экипированных на ссуженные им деньги. По завершении какого-то завоевания у командира, который обычно состоял в контрактных отношениях с короной и своими инвесторами, появлялись три неотложные заботы: обеспечить запасы на будущее, наградить своих товарищей и создать территориальную администрацию.

Эти три цели естественным образом переплетались. Чтобы достичь первой цели, командир должен был умиротворить индейское общество, временно ошеломленное завоеванием: его вожди убиты, взяты в плен или заключили союз подчинения; его храмы уничтожены; его боги оказались дискредитированными; крестьяне напуганы, сбиты с толку, склонны к возвращению к узкому хозяйствованию для поддержания своего существования в своих деревнях, если быстро не сменится центральная власть. Поэтому нужно было возвращать мир, прекращать мародерство, побуждать селян к возобновлению своего производительного труда и изыскивать средства для систематического сбора и распределения дани.

Проблема вознаграждений была такой же безотлагательной. Армия не была основана на жесткой дисциплине и представляла собой группу охотящихся за богатством людей. После победы дисциплина ослабевала, и солдаты начинали предаваться распутству, азартным играм и ссориться из-за награбленного. Некоторые более честолюбивые офицеры надеялись командовать новыми entradas (вторжения) и добиться для себя феодальных поместий. Многие солдаты-пехотинцы не имели никаких других честолюбивых планов, кроме как добраться как-нибудь до Испании с мешком серебра за плечами или окунуться в новые приключения и заняться новыми грабежами. Однако если бы завоевание было долговременным и выгодным, то армию нужно было сплачивать для защиты как от восстаний индейцев, так и от нападений других мародеров-европейцев. Ее солдат надо было убеждать поселиться здесь и обеспечить их для этого средствами. В большинстве своем они не были многообещающим материалом для колонистов, так как хотя среди них и были люди разных профессий, они приехали в Индии не для того, чтобы усердно заниматься своим старым ремеслом. Они считали себя солдатами и ожидали получить по праву завоевателей возможность жить за счет труда других.

В каждом успешном entrada первые награды (кроме доли добычи, если таковая была) обычно принимали форму encomienda. Система encomienda была не новой; нечто похожее уже давно существовало в Испании на территории, отнятой у мавров, и на Канарских островах. На островах Вест-Индии рабочие руки грубым, но эффективным образом появлялись благодаря выделению предводителям поселенцев групп местных жителей в качестве разнорабочих или личных слуг. На островах такое распределение было известно как repartimientos (деление), но когда практика такого деления распространилась на густонаселенные и заселенные материковые регионы, более старый термин encomienda, подразумевающий не только обязанности, но и привилегии, стал предпочтительнее. Encomienda в своей основе было правом требовать от индейцев конкретного района дань и изначально также трудовую повинность. Такой район мог быть очень большим; Кортес присвоил себе огромную encomienda в долинах Мехико и Оахака, которая включала официально 23 тысячи данников – глав домохозяйств, но на самом деле гораздо больше. Это был исключительный случай; но encomiendas численностью две или более тысячи данников были обычным явлением. От доходов с такого подарка encomendero (владелец encomienda) мог построить дом, содержать хозяйство и продолжать кормить и вооружать своих личных приверженцев. В обмен от него требовалось защищать своих индейцев от других потенциальных эксплуататоров, назначать приходских священников в своих деревнях и платить им жалованье, вносить свою лепту в военную оборону провинции. У него не было никаких других административных или судебных обязанностей; encomiendas не были ни феодальными поместьями, ни поместьями, содержащимися за счет рабского труда. Первые завоеватели особенно не интересовались ни землей, ни сельским хозяйством. Для них, как и для большинства испанцев, городская жизнь означала изысканность и дружеское общение, а сельская – уединение и скуку. К тому же для них было бы небезопасно жить разрозненно среди угрюмых и враждебных крестьян; так что по своему выбору и из соображений безопасности они жили вместе в городских поселениях и предоставляли своим индейцам пахать их собственную землю по-своему. В большинстве густонаселенных регионов земледельческие традиции индейцев давно уже обеспечивали выплату дани господствующим над ними народам и содержание жрецов и вождей, храмов и общинных домов. Испанские encomenderos бесцеремонно заняли место правителей ацтеков или инков и взимали с населения подати и трудовую повинность, которые раньше с него взимали их правители. На практике это обычно означало, что encomendero требовал от вождей главного города своих владений самую большую сумму дани, которую его владения могли дать, и предоставлял вождям возможность собирать и доставлять ее. Вожди старались собрать достаточно, чтобы удовлетворить encomendero, оплатить общинные расходы и обеспечить средства для собственного существования. Encomendero не беспокоился о нюансах налогообложения до тех пор, пока регулярно получал услуги и доходы. Другие награды возникли позже: передача в дар земель, права на выпас овец, крупного рогатого скота и лошадей, а еще позднее – права на разработку месторождений; но encomienda была первым шагом. С ее помощью с одобрения королевской власти армия колонизировала страну как квазифеодальное народное ополчение.

Третьей заботой командующего entrada было найти законный способ, при помощи которого временная и неофициальная организация его армии могла бы превратиться в официальную и постоянную организацию местного управления. Обычным способом было муниципальное объединение. Конкистадоры привозили с собой из Испании свои представления о городе. В средневековой Испании укрепленные города с органами местного самоуправления занимали привилегированное и высокое место, что было естественно в стране, история которой была полна периодически вспыхивающими войнами и постоянно меняющимися границами. Дворяне хотя и получали доходы с земли или от владения стадами, перегоняемыми с зимних пастбищ на летние, строили свои дворцы в городах, и их влияние чувствовалось в управлении городом и городской политике. В ходе отвоевания христианской Испании у мавров занятие или основание укрепленных городов было жизненно важной предосторожностью. И для завоевателей Нового Света из Кастилии, которые искали территорию, которая их кормила бы, было естественно основывать для себя города с муниципальным управлением. Традиционное самоуправление, которое в Испании XVI века было уже в упадке, начало новую жизнь в Индиях.

Каждый командующий армией завоевателей брал себе за правило либо оккупировать существующие города, либо основывать новые, добиваться, чтобы их законно признала королевская власть, и сажать своих ближайших приверженцев в кресла чиновников муниципального управления. Конечно, в большинстве своем эти города не были Мехико, Лимой или Куско. Многие из них были сначала просто временными лагерями из хижин с тростниковыми крышами, но у всех у них были необходимые черты законного объединения: власть на окружающей территории, контроль за трудом индейцев и зависимость от индейцев, снабжавших их средствами к существованию. Большинство из них быстро превратились в населенные пункты, в которых в центре жили испанцы, а на окраинах – индейцы. Солдаты армии становились vecinos (соседями), законными домовладельцами в том или ином городе, возникшем в результате завоевания, и обычно большинство из них, включая офицеров, селились в столице. В первые годы управление столицей было ключом к управлению провинцией. Из числа своих офицеров командующий назначал членов первого городского совета – cabildo из 12 regidores или членов местного совета (в маленьких городках число членов городского совета было меньше). Regidores должны были выбирать не из своей среды, а из числа всех vecinos двух alcaldes или мировых судей и вместе с ними занимать свои должности в течение года, а затем выбирать своих собственных преемников и представлять их для одобрения командующему. Выборы в этом смысле означали представление командующему списка имен, а он делал окончательный выбор. Таким образом, эти должности могли занимать люди, принадлежавшие строго к ограниченному кругу руководящих vecinos, которые также обычно были en-comenderos. На практике все было несколько иначе. Иногда человек, возглавлявший завоевание, мог получить от королевской власти полномочия назначать regidores пожизненно. Писарро, например, получил разрешение назначить троих таких пожизненных советников в calbido города Лимы, а Вальдивия пользовался такой концессией в Сантьяго. Это была редкая и ценная привилегия. Как другая крайность, в некоторых небольших городках некоторые или все regidores могли быть избраны всем сообществом домовладельцев. В Гаване, например, народные выборы были правилом приблизительно до 1570 года, а в Буэнос-Айресе – до чуть более позднего срока. Однако для испанцев в XVI веке народные выборы были опасной, полной анархии процедурой. Респектабельные граждане понимали это и ожидали, что должности будут циркулировать среди глав основных семейств региона; изначально это были военные командиры. Для завершения этой структуры сам командующий обычно просил королевского разрешения преобразовать свою собственную власть командира нерегулярной армии во власть официально назначенного губернатора, облеченного в этом качестве правом осуществлять руководство обсуждением вопросов в cabildo.

Encomienda и cabildo были основными институтами общества завоевателей в первом поколении. Однако encomienda давала очень ограниченную экономическую основу для растущего европейского населения. Было политически нецелесообразно раздавать все деревни в окрестностях в качестве encomiendas; обычно более половины из них оставались прямыми данниками короны. В менее обжитых регионах жители совсем не подчинялись налогообложению, и даже после их завоевания их дань и оказанные услуги имели мало ценности. Так что количество encomiendas соответствующего размера для содержания отдельных высокопоставленных испанцев было ограниченно. У простого солдата, который не получил encomienda, были на выбор два варианта: так как условия колониального общества сначала были совершенно неподходящими для ведения небольшого крестьянского хозяйства или занятия европейскими ремеслами, он мог либо отправиться в новый завоевательный поход и надеяться в конечном счете обеспечить себе индейцев в качестве рабсилы, либо остаться приверженцем – paniaguado (протеже) влиятельного encomendero и жить на его щедроты. Общество в таких условиях неизбежно становилось неспокойным, фракционным и буйным. Более того, encomiendas имели тенденцию уменьшаться в цене отчасти из-за вмешательства правительства, а отчасти из-за сокращения индейского населения. В лучшем случае индейское сельское хозяйство, на котором держалась encomienda, не могло обеспечить испанцев европейскими продуктами – особенно европейскими продуктами питания, которые требовали испанские города и которые были слишком объемными или скоропортящимися, чтобы ввозить их в достаточном количестве. Труд индейцев также не мог регулярно давать в виде дани должное количество ценных товаров – золота, серебра и кошенили для экспорта в Испанию. На протяжении жизни одного поколения это заставило многих колонистов независимо от того, имели они encomiendas или нет, искать другие способы заработать себе на жизнь, забыв о предрассудках в отношении работы, подходящей для людей благородного происхождения. Наибольший интерес вызывали такие занятия, как ведение сельского хозяйства в поместье, разведение скота и добыча руд металлов.

Испанские города настойчиво требовали пшеничной муки, вина и растительного масла. Все это могло быть ввезено, но за очень высокую плату. Виноградники и оливковые рощи в Индиях оказалось трудно создавать – виноградные лозы и оливковые деревья от природы не сразу дают урожай; единственными местами, где производили вино и оливки в большом количестве в XVI веке, были орошаемые долины прибрежных территорий Перу. Первый значительный урожай винограда был собран в Перу в 1551 году. Оливковые рощи появились не раньше 1560-х годов, и в течение многих лет оливки собирали целыми и так и продавали. Производство оливкового масла в коммерческом масштабе началось в самом конце века. В 1602 году севильские грузоотправители добились закона, запрещающего дальнейшее расширение площадей виноградников и оливковых рощ – признак растущего значения производства этих продуктов. С другой стороны, пшеницу и раньше выращивали в благодатных регионах Индий, особенно в долине Пуэбла к юго-востоку от города Мехико, где испанцы приобрели большие площади пахотной земли путем покупки (или захвата) ее у индейских общин в 1540-х годах, применяли на ней труд индейцев и нашли готовый рынок и в самой Мексике, и в Веракрусе для снабжения продовольствием караванов судов. Позднее в этом же веке Антьокия в Новой Гранаде[51] – редкий пример испанской сельскохозяйственной колонии – оказывала аналогичную услугу Картахене и галеонам. В огромных владениях Кортеса в Оахаке – marquesado – большие пахотные площади тоже перешли под управление европейцев. Здесь главной культурой был сахарный тростник; его на кораблях отправляли не только в Испанию, но и вдоль тихоокеанского побережья в Перу. Самым ценным в этих теплых краях Южной Мексики – Оахаке и Миштеке – был сбор кошенили – маленьких кроваво-красных насекомых-кокцид, паразитирующих на мексиканском кактусе; и этот сбор становился все более и более организованным благодаря европейцам. В структуре экспорта Новой Испании в XVI веке кошениль, из которой получали красную краску кармин, занимала второе место после серебра, по ценности, правда, далеко отставая.

В безводной гористой местности Кастилии, из которой прибыли большинство конкистадоров, поискам пастбищ и выпасу полукочевых стад давно отдавалось предпочтение перед земледелием. Это предпочтение было продиктовано общественными, военными и экономическими соображениями. И в Новом Свете, как и в Старом, человек верхом на коне – владелец стад – был человеком, лучше всего приспособленным к пограничным условиям. Военное завоевание Индий во многом зависело от испанских лошадей; а экономическое завоевание даже еще больше зависело от смирного, но упрямого вьючного животного – мула. Мулы коренным образом изменили транспорт в Америках. Они стали необходимым связующим звеном между Веракрусом и Мехико в Мексике, между Номбре-де-Дьос и Панамой на Панамском перешейке, между Лимой и Куско в Перу. Мулы вместе с пшеницей и сахаром занимали видное место среди ценной продукции, выращенной на полях marquesado (владений маркиза) и экспортируемой в Перу. Подобно тому как мулы произвели революцию в транспортных средствах, так и крупный рогатый скот и овцы произвели революцию в использовании земли. Привезенные из Испании и с островов, они сильно размножились на земле, которая раньше никогда не использовалась под пастбища. Ко времени появления первого вице-короля Мендосы разведение крупного рогатого скота и овец стало во многих регионах Индий главным источником доходов богатых испанцев. Каждый летописец Новой Испании в XVI веке упоминал – обычно с удивлением и радостью – огромные количества голов скота, который она содержала. Сам Мендоса завез сюда овец мериносовой породы – основу шерстяной текстильной промышленности, которая заработала себе дурную репутацию из-за насилия и дурного обращения с индейцами-работниками в ее цехах. Красноречивым свидетельством распространения крупного рогатого скота в 1530-х годах является цена на говядину на рынках Мексики: в 1538 году – 17 мараведи за arrelde (около 9 фунтов), в 1540-м – 10 мараведи, в 1542-м – 4 мараведи. Цена на говядину устанавливалась муниципальным указом, и взыскивался штраф за ее продажу по более низкой цене, так как городские regidores почти все были владельцами ранчо. Так как говядина была столь дешева, ни одному испанцу не приходилось голодать или работать за жалованье, а богатые люди, владевшие фермами рогатого скота, всегда могли держать двери своих домов открытыми и кормить своих многочисленных слуг. Производство в таких условиях неизбежно велось в очень крупных масштабах. Площадь пастбищ определялась приблизительно, изначально ограничиваемая радиусом, проведенным из какой-то установленной точки, но соблюдать границы практически никто не пытался. Животные бегали свободно. Их сгоняли и забивали раз в год, и часто туши оставляли разлагаться там, где они лежали. За исключением городских окрестностей, производство говядины было сравнительно невыгодным. Главная ценность животных состояла в их шкурах и сале. После серебра, сахара и кошенили кожи и сало стали самыми ценными продуктами в Новой Испании в XVI веке.

Encomiendas, пахотные земли и скотоводческие ранчо между ними производили и аккумулировали капитал, который сделал возможным проведение крупномасштабных горных работ. Эксплуатация источников драгоценных металлов в большинстве районов Индий развивалась в три отчетливых этапа. Первый этап – просто сбор, приобретение путем грабежа или бартера золотых или серебряных предметов у местного населения во время завоевания. В некоторых местах, особенно в Кахамарке и Куско, количество полученного таким образом золота и серебра было очень большим, но через короткое время было собрано то, что накапливалось годами, и большая его часть переплавлена. Тогда конкистадоры стали сами искать золото на свой страх и риск, используя труд местных жителей для мытья золотого песка по руслам рек. Такая примитивная разработка недр практиковалась в большинстве регионов Индий и также принесла значительное количество золота, но этот процесс был медленным, с неопределенным результатом и чрезвычайно трудозатратным. К тому же серебро нельзя было получить таким способом. В 1530-х годах предприимчивые испанцы начали серьезно заниматься горными разработками, добычей руды, особенно серебросодержащей, из богатых жил под поверхностью земли. К 1540 году серебро, отправляемое из Индий в Испанию, уже составляло 85 % всех официальных грузов драгоценных металлов, если измерять по весу. И оно составляло все еще лишь 40 % от всех грузов, если измерять по ценности. Но количество произведенного серебра неуклонно росло по мере открытия новых рудников и применения новых методов, в то время как производство золота стояло на месте. К 1560-м годам количество отправляемого в Испанию серебра стало превышать количество отправляемого золота также и в стоимостном выражении.

Добыча серебра, в отличие от мытья золота на поверхности, была строго локализована. С примитивной техникой, когда не было эффективных насосов, горнорабочие могли разрабатывать глубокие шахты только в местах, где была мала опасность затопления. С другой стороны, так как горные работы требовали большой концентрации рабочей силы, их нельзя было производить в абсолютно пустынном районе, так как если пищу по высокой цене еще можно было перевозить на большие расстояния, то воду – нет. В Новой Испании эксплуатируемые рудники были ограничены сравнительно узкой полосой земель на севере – в Халиско. Этот регион был расположен вдали от заселенных территорий и населен примитивными и воинственными кочевниками, которым испанцы дали общее название чичимеки – дикие люди. Враждебность этих чичимеков делала жизнь в лагерях рискованной, а перемещения в пространстве – невозможными, за исключением больших и хорошо вооруженных групп людей. Некоторые рудники – в Сан-Луис-Потоси, например, – даже оставались неразработанными на протяжении многих лет из-за опасности нападения туземцев. Однако самые продуктивные жилы в Сакатекасе и Гуанахуато, открытые в 1548 году, были быстро разработаны. Началась серебряная лихорадка, и на главных местах горной добычи стали возникать беспорядочные городки из хижин. В Перу соответствующий критический баланс между обитаемостью и соответствующим водоотводом в регионах, производящих серебро, был найден не в полубезводных холмах, а в высоких горах. Серебряные рудники в горах неподалеку от Куско разрабатывались еще во времена владычества инков, и испанцы завладели ими. Но в 1545 году их затмили открытые колоссально богатые рудные жилы Потоси – поразительной серебряной горы на территории нынешней Боливии. Потоси находится близ границы обитаемой территории на высоте 4200 метров над уровнем моря, где тяжелый ручной труд хоть на земле, хоть под ней труден и опасен. Тем не менее Потоси[52] превратился – почти «за одну ночь» – в огромный, переполненный хижинами город[53], привлекавший людей всех народов со всех концов Индий. Не будет большим преувеличением сказать, что открытие месторождения Потоси стало одним из поворотных пунктов в истории западного мира. Безусловно, серебро в средние десятилетия XVI века стало главной движущей силой в европейской экономике Нового Света.

И хотя некоторые испанцы и все больше индейцев разрабатывали вручную небольшие участки земли, отведенные под эти цели, типичный разработчик серебряных рудников был капиталистом сравнительно большого размаха. Громадная установка – громадная по тем временам – требовалась для выделения металла из руды сначала путем простой переплавки, а со временем, после приблизительно 1560 года, путем амальгамирования ртутью. В Перу были свои собственные источники ртути – знаменитый рудник инков в Уанкавелике. Это обстоятельство значительно способствовало повышению продуктивности рудника в Потоси. Новая Испания иногда ввозила ртуть из Уанкавелики морем, но чаще – из Испании. Снабжение ртутью, которую возили в неудобных кожаных мешках, само по себе было необходимой и прибыльной торговлей и, естественно, предметом постоянного официального регулирования и заботы. Помимо ртути, горнякам необходимы были бесперебойные поставки говядины (мясо, идущее на собственных копытах – самая транспортабельная форма продовольствия), кожа и сальные свечи. Им также было необходимо большое количество мулов, чтобы доставлять припасы к рудникам и увозить серебро в цивилизованный мир. Так что горные работы и скотоводство дополняли друг друга, и часто одни и те же люди были связаны и с тем и с другим. Прежде всего, горное дело создавало огромный спрос на рабочие руки как для выполнения неквалифицированного труда, так и труда квалифицированных ремесленников на ingenios (механизмах). Высокого жалованья было достаточно, чтобы привлечь ремесленников в общество, в котором очень быстро распространялась денежная экономика. Индейцы вскоре приобрели необходимые умения и стали делать большую часть квалифицированной работы. Спрос на неквалифицированный труд отчасти был удовлетворен ввозом рабов-негров; но большую часть этой работы также делали индейцы, которые, хотя и получали плату, попадали на рудники в основном по принуждению. Владельцы рудников, которые также были encomenderos, естественно, пытались отправить своих собственных индейцев на рудники; но такой метод набора рабочей силы был невыгодным, потому что зачастую это было связано с большими расстояниями и неоднократно запрещалось королевскими законами. Однако все индейские общины, приписанные к отдельным людям или являвшиеся непосредственными данниками короны, входили в организованную систему принудительных общественных работ, которая была известна в Новой Испании как repartimiento, а в Перу (где у инков действовала аналогичная система) – mita. При такой системе индейские общины в любом регионе должны были по очереди выделять определенное количество рабочих на определенный период и за определенную плату для осуществления общественных работ. Производство серебра ввиду его важности для королевских доходов обычно считалось общественными работами, и основную часть неквалифицированных работников для рудников набирали таким образом.

Большую часть серебра, добытого на рудниках, отправляли в Испанию, но много оставалось и в Индиях; из него чеканили монеты и тратили их там же. Так как в Новой Испании в XVI веке были более многочисленное европейское население и более интенсивная и разнообразная экономическая жизнь, то этот регион удерживал в себе более высокую долю добытого серебра, чем Перу; но и в Новой Испании, и в Перу неоскудевающий поток новых богатств тек в столичные города, где служил как средством оплаты импорта из Европы, так и стимулом для местной промышленности. Лагеря горнорабочих, хотя и были многонаселенными и оживленными – Потоси был самым крупным центром сосредоточения населения в Испанской империи, – никогда не утрачивали своего временного характера и никогда не становились главными административными или общественными центрами. Они находились слишком далеко от моря и от контактов с Испанией, были слишком неорганизованными и неудобными. Производством в Потоси управляли из Лимы и в меньшей степени – из Арекипы; производством в Сакатекасе – из Мехико и в меньшей степени – из Гвадалахары. Главные источники богатства в Индиях – encomiendas, поместья, ранчо для разведения крупного рогатого скота или овец и рудники, – часто были в собственности одних и тех же людей и почти всегда людей одного и того же происхождения. Эти богатые люди – многие из них были сыновьями и внуками старых завоевателей и колонистов – руководили своими предприятиями через надсмотрщиков и управляющих. Они сами большую часть года жили в столицах, которые основали их отцы и которыми они эффективно управляли посредством cabildos – муниципальных советов.

Cabildos были тем средством, с помощью которого группы компаньонов вознаграждали себя за риски и трудности, которым они или их отцы подвергались и которые испытали. В большинстве провинций regimientos главных городов через несколько лет после завоевания перестали быть даром военного командующего. Многие старые конкистадоры и колонисты добились для себя от королевской власти путем особых дарственных актов regimientos в пожизненное пользование иногда с правом называть своих собственных преемников. Cabildos, по крайней мере в главных городах, имели тенденцию становиться узкими олигархиями богатых людей. Regidores обычно не получали жалованья; 9 тысяч мараведи в год, которые им платили в Мехико, были исключением. Однако они пользовались многими льготами. Например, высокопоставленные поселенцы, как отдельно взятые люди, нуждались в земле; как regidores они отвечали за распределение земли. Как владельцы животноводческих ферм они производили говядину, а некоторые – другие продукты питания, которыми кормились города; как regidores они устанавливали цены, по которым продавались эти продукты питания. Как землевладельцы и владельцы рудников они нуждались в рабочей силе; как regidores они оказывали прямое или косвенное влияние на выделение рабочих-туземцев по системе repartimiento. Как частным лицам им мог быть предъявлен иск от тех, с кем они поступили нечестно; но как regidores они выбирали из людей, подобных себе по типу и интересам, муниципальных судей, которые в первой инстанции заслушивали дела. Cabildos были главными органами охраны интересов и выразителями мнений класса конкистадоров.

Так как первые cabildos сами себе продляли сроки полномочий и часто были коррумпированными, мы все же не должны думать, что они были неизбежно некомпетентными или лишенными желания служить общественным интересам. Напротив, протоколы заседаний городских советов городов Мехико, Лима и многих второстепенных городов указывают на то, что regidores серьезно относились к своей работе. Cabildo города Мехико на протяжении всего XVI века собирался на заседания дважды в неделю, а иногда и чаще. Отсутствующие члены городского совета должны были просить разрешение на свое отсутствие заранее и излагать его причины. Заседания проходили организованно, обсуждения были серьезными, хотя зачастую многословными. Соблюдалась строгая дисциплина; члены городского совета выступали в порядке старшинства; оскорбления, брань были сравнительно редки – реже, чем на некоторых современных собраниях; хотя и случались ссоры по поводу старшинства, они были характерны для собраний старых конкистадоров, так что от членов городского совета требовалось оставлять свои мечи за дверями комнаты заседаний. Обсуждаемые вопросы были очень разнообразными. Старые завоеватели не гнушались обсуждать такие темы, как вывоз мусора и процедура запирания в загоне бродячих свиней, обнаруженных на улице. Общественные работы, водоснабжение, выделение участков под застройку и разбивку садов, организация труда индейцев, управление муниципальной собственностью, устав полиции – вот такими были обычные заботы regidores. В 1533 году, например, cabildo города Мехико всполошился из-за чрезмерной рубки лесов с целью получения строительной древесины, что уже вызвало эрозию почв и заиливание озера. В окрестностях города он выделил лесные заповедники и запретил рубку деревьев в пределах города. Чуть позже, в 1538 году совет ввел требование на получение лицензии на рубку леса в любом месте, подпадающем под его юрисдикцию. В добавление к этим административным обязанностям много времени тратилось на обсуждение подробностей публичных церемоний и украшений, процессий, боев быков и всего, что с этим было связано. Если такие вопросы кажутся незначительными, следует помнить, что это, в сущности, были единственными доступными развлечениями в городе, помимо азартных игр и кутежей – и на то и на другое смотрели неодобрительно, – в ограниченной и однообразной повседневной жизни. Помимо этих рутинных вопросов, cabildos очень обстоятельно обсуждали инструкции и круг обязанностей своих procuradores – доверенных лиц, которых они посылали либо в другие города для обсуждения границ и аналогичных вопросов, представляющих общий интерес, либо в Испанию, чтобы ходатайствовать о предоставлении муниципальных привилегий. Зачастую они обсуждали темы, связанные с расширением импорта. Письма и отчеты, отправленные cabildos королю, часто содержали непрошеные советы по вопросам, важным для всей империи.

При выполнении своих административных обязанностей большие cabildos нанимали муниципальных служащих. Главные должности в первое время делили regidores между собой. Один был alférez, или знаменосцем, и отвечал за официальные церемонии; другой был alguacil mayor, или главным констеблем; третий – fiel ejecutor, или инспектором мер и весов; а четвертый – obrero mayor, или уполномоченным по общественным работам. Эти видные горожане получали свое вознаграждение из денежных взносов или штрафов, взысканных с населения, которому они служили, или с правонарушителей, которых они преследовали в судебном порядке, но при выполнении реальной работы они полагались на штатных мелких чиновников. Главным штатным чиновников в каждом городе был escribano de cabildo, или писарь, – не член cabildo, а его служащий. Он вел записи и занимался корреспонденцией. В большом городе он был ответственным и высокооплачиваемым служащим. Инспектор и главный констебль, которые были regidores, обычно набирали себе своих собственных помощников и платили им жалованье из вознаграждений, полагающихся по должности. Obrero mayor, очевидно, нуждался в подготовленных сотрудниках, и его людям обычно платили из городской казны. С самых ранних времен в больших городах мы читаем о medidor, или смотрителе, и об alarife, или муниципальном архитекторе. У нас есть сравнительно полный список alarifes города Мехико в XVI веке. Одним из первых был Алонсо Гарсиа Браво – солдат армии Кортеса, но каменщик по профессии. Он почти наверняка отвечал за знаменитый traza – генеральный план, по которому закладывали любой испанский город. Другой выдающийся alarife носил подходящее имя Хуан де Энтрамбас Агуас; он спроектировал и отчасти осуществил постоянное водоснабжение испанского города посредством акведуков с горы Чапультепек. Он также спроектировал за счет города общественную гостиницу на дороге на полпути между Мехико и Веракрусом в тени вулкана Кофре-де-Пероте.

Доходы, из которых города оплачивали проводимые церемонии и общественные работы и платили жалованье своим служащим, поступали из различных источников. Ни один американский город не имел права на прямое налогообложение; муниципальных налогов не было. Некоторые города, включая Мехико, добились от короны права взимать таможенные пошлины с товаров, ввозимых в город. Но обычно эти меры вводились для особых целей и на ограниченный период времени. Большая часть доходов поступала от муниципальной собственности. Выделяя землю своим vecinos (жителям), город обычно сохранял участки общественной земли непосредственно за пределами стройки. Погонщики мулов, привозившие в город товары, и гуртовщики, пригонявшие скот на бойню, пасли своих животных на общественных землях и платили городу ренту. Portales, или крытые галереи с колоннами, которые обрамляли главные улицы в большинстве городов, считались общественной собственностью, и муниципалитет взимал плату с владельцев магазинов, которые устанавливали там свои прилавки. Наконец, некоторые города были корпоративными encomenderos. Город Мехико владел encomienda Истапалапа, который был источником и рабочей силы, и доходов в виде дани для города. Однако муниципальных доходов никогда не было достаточно для крупных общественных работ, и cabildos свободно пользовались своей властью и заставляли домовладельцев за свой собственный счет мостить, осушать и освещать улицы и подчиняться муниципальным планам и строительным стандартам. Если мы критикуем cabildos как группы алчных богатеев, то мы должны также помнить, что только такие группы высокопоставленных горожан могли обладать достаточной властью, чтобы настаивать на порядке и единообразии в частном строительстве, которым так восхищались современники.

Некоторые из первых описаний города Мехико были даны между 1550 и 1575 годами англичанами, главным образом моряками, захваченными на каперских судах. У них не было причин любить испанцев или восхищаться их достижениями, но все они выражали удивление размерами города, шириной и упорядоченностью его улиц, внушительными размерами центральной площади и прилегающих к ней зданий. И у них были причины для удивления. Население города в середине XVI века, состоявшее из испанцев и индейцев, не могло быть намного меньше ста тысяч человек, а возможно, было и значительно больше – гораздо больше, чем в Севилье или Толедо или любом испанском городе, известном конкистадорам. Более того, этот город коренным образом отличался по своей планировке от испанских городов, как с первого взгляда может понять любой, знакомый со старой частью Толедо или Севильи. Невозможно сказать точно, как возник знакомый план американских городов в виде сетки. Конечно, это довольно очевидное решение, которое могло прийти в голову планировщикам городов в различных уголках света независимо друг от друга. В некоторых регионах, особенно Мехико (Теночтитлан), улицы в определенной степени были продолжением насыпных дорог и церемониальных проспектов предшествующего индейского города, но это были редкие случаи. В южном вице-королевстве индейский Куско был слишком массивным, чтобы его можно было уничтожить, как был уничтожен индейский Мехико, и расположен слишком далеко, чтобы стать удобным административным центром для испанцев. Лима, у которой не было предка – туземного города, сначала была гораздо меньшим и более захудалым городом, чем Мехико; ее ранняя история напоминала скорее историю, например, Санто-Доминго. Но Лима, разбогатевшая благодаря Потоси, тоже вскоре обрела такую же монументальность, ту же правильность планировки, и точно так же в меньшем масштабе произошло и с большинством городов конкистадоров. Вероятно, источниками вдохновляющих идей, по крайней мере отчасти, стали неоклассические книги по планировке городов, которые тогда имели хождение по Европе. Безусловно, города Америки в своем физическом аспекте были гораздо ближе представлениям итальянского Ренессанса о том, какими должны быть города, чем реальным испанским городам того времени.

Испанские города в Америке были в большинстве своем неукрепленными. Только такие прибрежные города, как Картахена и Гавана, на которые могли напасть с моря, имели обширные, надлежащим образом оформленные укрепления. Большинство крупных городов находилось в глубине материка и было в безопасности от чужеземных захватчиков. Действительно, в некоторых столицах – Мехико, Лиме, Куско – первые конкистадоры часто строили себе укрепленные дома с толстыми стенами с бойницами и амбразурами. Они делали это главным образом в качестве меры предосторожности от бунтов туземного населения или вооруженных выступлений завистливых соседей и соперников. При подавлении восстаний индейцев они полагались не на оборонительные сооружения, а на наступательные действия мобильных, обычно конных, отрядов. К концу XVI века частные крепости исчезли, и их сменили изящные и более удобные жилища. Испанские города в Америке, в отличие от их городов в Европе, беспрепятственно разрастались, не сдерживаемые окружающими их массивными стенами. Они развивались как современные города, места заседаний правительств и промышленные центры, ничем не защищенные и открытые торговле и путешествиям. У них были надменное и могущественное олигархическое правительство, значительное богатство, в избытке индейская рабочая сила и смелые идеи относительно градостроительства. Конкистадоры и их преемники были благодаря преимущественному праву, а также в силу обстоятельств городскими жителями и градостроителями. Их encomiendas, поместья, ранчо и рудники, приносили им доходы и время от времени давали возможность отвлечься от городской жизни, но города, которые они строили, были отражением их энергии, силы и гордости.

Эта лихорадочная строительная активность, эта тяжелая общественная надстройка неизбежно повлекли за собой радикальные перемены в индейском обществе. В главных городах индейские правители, жрецы или вожди, фактически исчезли. Их либо убили, либо отправили в далекую ссылку; или же они пошли на уступки, приняли крещение, европейские обычаи и продолжали жить как землевладельцы, назначенные местные губернаторы, даже как encomenderos, подобно высокопоставленным испанцам. Многие простые индейцы тоже быстро поняли смысл денежной экономики, а также то, какие экономические и общественные привилегии они могли получить благодаря тесному общению с завоевателями. В этой связи решение Кортеса отстроить заново Теночтитлан-Мехико и сделать его своей столицей имело очень большое значение. Он был достаточно мудрым, чтобы оценить престиж этого места, его «славу и значение», как он выразился, несмотря на неблагоприятные экономические и стратегические условия, ограниченную площадь и насыпные дороги, которые было легко блокировать. Вместо того чтобы оставить город в руинах как памятник величия культуры ацтеков после повторного захвата Теночтитлана, испанцы, осуществляя строительство церквей и жилищ на месте его храмов, не только уничтожили внешний вид города, который тот имел до завоевания, но и укрепились в нем, насадив свои традиции и сделав его религиозным и политическим центром. Мехико рос как город смешения культур, в котором испанцы и индейцы жили бок о бок каждые в своих barrios (районы). За восстановление города была уплачена страшная дань в виде жизней индейцев, их труда, но благодаря ему также началось плодотворное перемешивание испанских и индейских обычаев, которое с той поры осталось характерным для Испанской Северной Америки. К своим собственным высокоразвитым умениям индейские ремесленники быстро добавили новые умения, которым они научились у испанцев. Они могли добиться приема – хотя не без оказываемого время от времени сопротивления – во многие испанские ремесленные гильдии, которые появились в больших городах ближе к концу XVI века. Без сотрудничества с ними обширная работа по строительству церквей и городов в Индиях была бы невозможна. В Перу такое смешение было менее свободным и менее плодотворным. Европейское население было сравнительно малочисленнее и жило более обособленно. Лима, как мы уже видели, изначально была чисто испанским поселением. Сопротивление индейцев европеизирующему влиянию хотя и было в основном пассивным, зато долголетним и стойким. Однако в Перу, как и в Новой Испании, испанские общины вскоре обрели индейское население, включая квалифицированных ремесленников, владельцев торговых лавок и торговцев вразнос, привлеченных как заработками, так и возможностью избежать бремени податей и трудовой повинности, которыми были обложены их деревни. В рудниках, помимо тысяч чернорабочих, набранных по принуждению, было много квалифицированных и высокооплачиваемых индейских специалистов по механизмам, которые выполняли сложные процессы извлечения серебра и – по рассказам многих современников – разбирались в них лучше, чем мастера-испанцы. Индейцы обычно управляли, а часто и имели в собственности караваны мулов, которые непрерывно тянулись из Лимы в Куско, из Арекипы в Потоси, из Веракруса в Мехико, Гвадалахару, рудники Халиско. Эти индейцы, владельцы и погонщики мулов, часто использовали рабов-негров, особенно по пути в Мехико. Arriero (погонщик вьючных животных) был известной в обществе фигурой, плутом и жестоким человеком, как в Новой, так и Старой Испании; он также был довольно крупным капиталистом. Многие погонщики мулов в Сакатекасе владели своими караванами по 15–20 животных – ценной собственностью в обширном первозданном крае, где транспорт был ключом к экономическому развитию и где необъезженный мул стоил в конце века 20 серебряных pesos (песо).

Это смешение культур неизбежно сопровождалось смешением рас. Многие конкистадоры брали себе индейских женщин и иногда во время завоевания были обязаны своей жизнью информации, полученной от своих верных любовниц. Некоторые испанские начальники официально женились на дочерях вождей, а некоторые сыновья-mestizo (метисы), родившиеся в таких брачных союзах, становились известными людьми. Историк Гарсиласо Инка де ла Вега был mestizo. Метисом был и плохо кончивший Мартин Кортес – сын Кортеса и Марины и единокровный брат второго маркиза. В годы, прошедшие сразу после завоевания, в Индиях было очень мало испанок, а социальные предрассудки не препятствовали смешанным бракам. Даже отпрыски случайных и временных союзов часто признавались и обеспечивались своими отцами-испанцами. По закону к mestizos относились как к испанцам, и они освобождались от податей и принудительных работ. Однако, за исключением законных сыновей известных отцов, среди испанцев они считались стоящими ниже на социальной лестнице. По мере того как увеличивалось количество испанских женщин, смешанная кровь все больше и больше начала ассоциироваться с незаконным рождением, и появилась целая иерархия прозвищ, главным образом унизительных, для обозначения различных степеней смешения рас. В частности, женщины mestizo занимали сомнительное общественное положение, и им редко удавалось выйти замуж за уважаемых испанцев. Население mestizo неуклонно росло, особенно в Новой Испании, главным образом благодаря бракам между такими же, как и они, метисами, которые образовали средний класс фермеров, торговцев и клерков; а многие из них – более бедные и безродные – пополнили толпы бродяг и иждивенцев, обживающих улицы Мехико.

Огромная масса оседлых индейцев оставалась в своих собственных городах и деревнях; они пахали свои собственные поля по старинке и платили подати своим новым хозяевам. Они приняли в обиход путем выборочного процесса окультуривания некоторые европейские товары и приспособления. В меньшей степени посредством encomienda и в большей степени благодаря деятельности монахов-миссионеров они обрели поверхностные знания о христианской религии и европейских обычаях. А также европейские болезни. Выпас домашнего скота почти полностью разрушил их аграрную экономику. Высокая потребность в рабочих руках, вызванная ростом добычи серебросодержащей руды и страстью испанцев к строительству, нарушила ритм деревенской жизни. Действие этих факторов в индейских общинах – сложная история и требует отдельной главы, но в общих чертах для огромной массы оседло живущих народов во многих, быть может, большинстве регионов Испанских Индий вторжение европейцев произвело экономическую и, прежде всего, демографическую катастрофу.

Остается рассмотреть последствия этих событий для Испании, которая уже была родиной обществ завоевателей. Ее север завоевал юг, и идея жить трудом и умениями завоеванного народа была уже не нова. Завоевание Индий представляло собой огромное расширение площадей, пригодных для заселения, капиталовложений и эксплуатации. Оно принесло Кастилии новые богатства, власть и уверенность в себе и подтвердило политическое и военное превосходство этого королевства над остальной Испанией. В самой Кастилии, как можно было ожидать, постоянное перемещение населения с севера на юг, происходившее со времени захвата Севильи святым Фердинандом III (Фернандо III) Кастильским, сильно ускорилось. Люди ехали в Севилью со всей Кастилии – на самом деле со всей Испании, – чтобы попытать счастья в Индиях; но многие иммигранты с севера не уезжали дальше Андалусии. Население самой Севильи в XVI веке увеличилось более чем вдвое. Приток людей сопровождался притоком инвестиционного капитала, большая часть которого в первой половине этого века шла из старых промышленных и торговых центров на севере. Старая Кастилия косвенно участвовала в развитии Индий; ее капиталисты вкладывали средства, заработанные на давней торговле шерстью с Фландрией, в трансатлантическую торговлю.

Торговля с Индиями сначала состояла главным образом, как мы уже видели, в экспорте вина, оливкового масла и муки, а также небольшого количества промышленных товаров и импорте драгоценных металлов, тропической продукции вроде сахара, кошенили и табака и шкур. Шкуры были сырьем для широкого круга кожевенных производств в Испании. На тропические товары был спрос по всей Европе; испанские торговые дома реэкспортировали сахар и – по мере роста спроса на него – табак в небольших количествах, но со значительной выгодой. Импорт драгоценных металлов, как хорошо известно, подталкивал общий рост цен, но в первой половине XVI века их приток был сравнительно мал и состоял в основном из золота. Влияние импорта золота на экономику, давно уже нуждавшуюся в звонкой монете, было весьма стимулирующим. И снова этот стимул сработал энергичнее и быстрее всего на юго-западе, не только потому, что требовалось время, чтобы наличные деньги вышли за пределы Севильи, но и потому, что продукция, которую самым настойчивым образом требовали колонисты, находилась на юге. Среди городов – промышленных центров этот стимул сильно ощущался в Толедо – источнике железных орудий труда и стального оружия, шерстяных тканей, фетровых шляп и черепицы. Еще больше он чувствовался в городах Андалусии, которые производили кожаные товары, керамическую посуду и ткани. Производители шерсти в Старой Кастилии и металлурги Кантабрии испытали незначительное влияние. Аналогично производство оливкового масла и вина – продукции Андалусии – тоже получило сильный стимул. Цены на эти два товара росли гораздо быстрее, чем цена на пшеницу, которую выращивали в Старой Кастилии так же, как и в Андалусии. В Старой Кастилии единственной группой населения, которая сильно обогатилась благодаря торговле с Индиями, были коммерсанты Бургоса и Медины-дель-Кампо. Большая часть денег, заработанная на торговле – не считая, разумеется, долю короны, – оставалась в Андалусии. Людьми, которые на ней разбогатели, были владельцы кораблей и торговцы из Севильи, занимавшиеся экспортом, а также крупные андалусийские землевладельцы.

Со второй половины XVI века модель торговли радикально изменилась. Спрос в Индиях переместился с андалусийского продовольствия на промышленные товары, которые испанская промышленность не могла поставлять в достаточном количестве. Обратные грузы из Индий включали все больше и больше слитков, особенно серебра – это был поток сокровищ, за которые Испания заплатила высокую цену. Цена империи для Испании в политическом, социальном и экономическом отношениях, как и демографическая катастрофа в Индиях, требует не одной главы; но если сделать грубое обобщение, то во второй половине века серебро из Индий сильно нарушило биметаллическое соотношение, заставило стимулирующую цену подняться до жестокой, разрушающей инфляции и поставило Испанию в очень невыгодное положение в международной торговле. В то же время оно поощряло корону вести чрезмерно амбициозную военную политику за границей и возбуждало зависть и страх других европейских королевств. Более того, обладание Индиями обеспечивало королевскую власть независимым и постоянно растущим доходом и побуждало Филиппа II и его преемников все больше игнорировать нежелательные советы кортесов[54], знати и общественное мнение в Кастилии вообще. Общественное мнение неохотно молча соглашалось с ростом абсолютизма, рожденного успешной имперской политикой; бюрократический абсолютизм распространялся, как инфекция, с Индий на Кастилию.

Никакой народ не может жить или воображать, что живет благодаря усилиям заморских подданных, и не переживать некоторый упадок нравственности в светской и общественной жизни. Не только королевская власть, но и широкие массы населения в Испании стали считать Индии источником «теплых» местечек и легкого богатства. Для мелкопоместного дворянства конкистадор стал волнующим, но аморальным образцом того, как оружие может освободить человека от необходимости трудиться. Всеми возможными способами общество завоевателей в Америке поощряло развитие общества паразитической зависимости в Испании.

Глава 6. Морская «дорога жизни»

В первой половине XVI века сложились две основные системы европейской океанической торговли: одна между Португалией и Индией, а именно между Лиссабоном и Гоа; другая между Испанией и Америкой, а именно между Севильей и различными портами Карибского моря и Мексиканского залива. Одна была государственной монополией, управляемой королевской властью; другая представляла собой систему частных предпринимателей, управляемую группой компаний и отдельными лицами. Обе системы подчинялись детальному правительственному регулированию. По описаниям современников и сохранившимся записям можно сравнить и масштаб, и методы их функционирования с некоторыми подробностями. Из двух систем торговли испанская была масштабнее как по объему, так и в стоимостном выражении. Трансатлантическая торговля между Испанией и Испанской Америкой в XVI веке использовала гораздо больший флот и перемещала гораздо больше товаров, чем торговля Португалии с Индией. Парадоксально: одна обслуживала потребности самое большее нескольких сотен тысяч испанских колонистов, метисов и испанизированных индейцев, тогда как другая связывала Западную Европу напрямую с огромным населением Востока. Но именно потому, что общество в Испанской Америке было колониальным, оно больше, чем высокоразвитые общества Востока, было экономическим дополнением Европы. Первые поселенцы зависели от поставок из Испании почти всех товаров, которые им требовались, помимо минимальных потребностей для выживания; им также был необходим постоянный приток людских ресурсов – подкреплений, чтобы иметь возможность исследовать и завоевывать огромные пространства Америки. Пока португальцы ходили в Индию с балластом, везя только пассажиров – будущих работников фабрик и служащих гарнизонов, испанские корабли плавали в Вест-Индию, везя, конечно, большое количество пассажиров, но еще и бочонки с вином, бочки с мукой, кувшины с оливковым маслом, инструменты, сельскохозяйственный инвентарь, семена и домашних животных. Даже балласт был ходким товаром, так как кораблям часто придавали устойчивость с помощью кирпичей и обтесанных камней, чтобы потом их выгрузить и использовать в строительстве. И сами корабли часто оставались в Индиях для местных перевозок. Чтобы оплачивать все это, колонисты создали и развили свою экономику, основанную на скотоводческих фермах, плантациях и рудниках, чтобы производить товары для продажи в Европу. Растущий объем трансатлантического грузооборота, по крайней мере до середины века, был мерилом и растущего испанского населения Индий, и продолжающейся зависимости Испании.

Благодаря дотошному ведению записей в Casa de la Contratación (Севильской торговой палате) объем грузоперевозок между Испанией и Индиями можно оценить с некоторой долей уверенности год за годом. Он сильно менялся в зависимости от превратностей завоевательного похода и колонизации, колебаний спроса, цен и фрахтовых ставок в Испании и Индиях, от наличия кораблей и грузов, войны и мира и размаха каперства и пиратства. Пики активности случались приблизительно с десятилетними интервалами с многочисленными колебаниями между ними; и каждый пик был выше, чем предыдущий, до середины века. В этом длинном периоде роста можно грубо выделить три этапа: островной, этап доставки грузов в Мексиканский залив и «перешеечный», или – лучше – перуанский, этап. Эти три этапа, естественно, частично совпадали. Островной этап – период неоспоримого лидерства Санто-Доминго, доходящего почти до монополии, продлился с момента открытия острова до начала 1520-х годов. В те годы были основаны и многие маленькие поселения на побережье Южной и Центральной Америки, но они были настолько отрезаны от регионов в глубине материка и друг от друга, настолько их существование зависело от морских коммуникаций с Испанией или Санто-Доминго, что их практически можно считать «островками». Грузооборот между Испанией и островами в этот период достиг пика в 1520 году, когда из Испании к островам был отправлен 71 корабль. В тот же год 37 кораблей вышли с островов в Испанию. Неравенство между количеством рейсов из Испании и в Испанию существенно ширилось. Кортес был занят завоеванием Мексики. К обычным причинам этого неравенства – потерям на море, нехватке обратных грузов (так как высоко ценимое золото было невелико по объему) и покупкам кораблей для местных перевозок – прибавились привлекательность материковых приключений и зарождающийся пассажиропоток с островов в Мексику мужчин, спешивших присоединиться к грабежам. Из 71 корабля, прибывшего к островам в 1520 году, лишь 32 возвратились в Испанию на следующий год.

В следующие несколько лет грузооборот между Испанией и островами резко упал. В некоторой степени это произошло из-за уменьшения привлекательности самих островов как рынка. Россыпное золото, на котором было основано их первое, легкое процветание, стало истощаться; его добыча достигла и прошла свой пик приблизительно в 1515 году. Более серьезной проблемой для будущего было то, что стал быстро сокращаться рынок рабочей силы туземцев, занятых в добыче золота. Колонисты теперь имели меньше возможностей платить за ввозимые продукты питания и вино, а их гавани мало что могли предложить, кроме шкур, в качестве обратного фрахта. В то же время – и это, вероятно, более важное соображение – обстоятельства в Европе сложились так, что плавания в Индии сократились. Война с Францией, которая разразилась в 1521 году, выпустила на просторы морей и океанов флотилии французских каперов против испанских кораблей, бороздивших Атлантику; и неурожай в 1522 году вызвал острую нехватку зерна, оставив лишь его малое количество на экспорт. Поэтому в 1521–1523 годах объем грузоперевозок из Испании упал до уровня 1513–1515 годов. Из сократившегося числа людей и кораблей, добиравшихся до островов, значительная часть продолжала уезжать на материк и не возвращалась в Испанию.

Восстановление грузоперевозок началось в 1524 году; к 1525 году их объем вернулся к уровню 1520 года, и его рост продолжился. И снова сыграли свою роль политические обстоятельства, так как, хотя война и продолжалась, она была в целом успешной. В 1525 году было выиграно решающее сражение при Павии[55]. Неожиданные и встревожившие испанцев вторжения французов и англичан в Карибский бассейн в 1527 году вызвали резкое сокращение плаваний в 1528 году, но этот перерыв в восходящем тренде был кратким и больше не повторялся в течение нескольких лет. Война на время прекратилась в 1529 году, а 1530 год был пиковым годом: 78 кораблей отправились в Индии и 33 прибыли из Индий в Испанию. На островах действительно эйфория, вызванная найденным золотом, прошла, но начал развиваться новый источник богатства – сахарное производство, а из Африки стали ввозить рабов – новые партии рабочих рук для выращивания сахарного тростника. Будучи и ценным, и объемным, сахар дал толчок к найму все большего количества кораблей для отправки в Испанию. Старая столица Санто-Доминго по-прежнему сохраняла свое первенство в торговле, но оно уже не было бесспорным. Новые колонии на материке развивали свою торговлю: Картахена, Номбре-де-Дьос, Кубагуа. Немецкие поселения в Венесуэле под управлением Вельзеров (представители аугсбургского и нюрнбергского рода патрициев и крупных купцов), которые в конечном счете оказались несостоятельными, но на тот момент были многообещающими, привлекали к себе внимание. И самое важное: завоеванная Новая Испания посредством своей гавани Веракрус – Сан-Хуан-де-Улуа требовала импорта. Некоторые корабли уже ходили из Севильи прямо в Веракрус и везли оливковое масло, вино, зерно и пассажиров. Большое количество людей делали в Санто-Доминго свою первую остановку, но плыли дальше в Веракрус – зачастую вместе с крупным рогатым скотом. Новая Испания могла предложить все еще мало обратных грузов, так как серебро и кошениль, как и золото, занимали мало места; так что большинство кораблей, разгрузившихся в Веракрусе, снова заходили в Санто-Доминго, чтобы забрать шкуры и сахар по дороге домой в Испанию. Эти более долгие и опасные плавания требовали больше запасов и кораблей бо́льших размеров. Указ от 1522 года запретил кораблям водоизмещением меньше 80 тонн совершать плавания в Индии. Этот указ был продиктован, вероятно, в основном соображениями обороны и появился в результате озабоченности в военное время маленькими размерами и слабой огневой мощью большинства кораблей, занятых в те времена в торговле. Сам по себе он, вероятно, возымел небольшое действие: маленькие корабли на самом деле никогда не исчезали с Carrera de Indias (курс на Индию); но указ был подкреплен экономическими соображениями, и начиная с 1522 года средний размер кораблей, пересекающих Атлантику, а также их число год от года начали медленно, но верно увеличиваться.

1530-е годы были временем быстрого роста численности и процветания европейского и европеизированного населения в Новой Испании. В эти годы мигранты прибывали из Севильи в Веракрус по тысяче – полторы тысячи человек в год. Крупный рогатый скот и овцы наводнили холмы центральной части Новой Испании. Добыча серебряной руды начала приносить свои первые богатые результаты. В это десятилетие соотношение между экспортом золота (продукцией островов) и экспортом серебра (продукцией) Новой Испании и трофеями из Перу, если измерять по весу, изменилось на свою полную противоположность. Между 1521 и 1530 годами оно составляло 97 % к 3 %, а между 1531 и 1540 годами – 12,5 % и 87,5 %. Доля островов в общей торговле с Индиями в 1530-х годах, если мерить перемещениями кораблей, упала приблизительно с трех четвертей до приблизительно одной трети, несмотря на то что корабли продолжали заходить на острова за объемными грузами на обратном пути в Испанию. В абсолютных величинах количество кораблей, совершавших рейсы на острова в 1540 году, было чуть больше половины того количества, которое было в 1530 году. В то же время общий объем торговли с Индиями увеличивался год от года. В 1540 году в Индии совершили плавание 79 кораблей, и 47 из них вернулись в Испанию. Их число не было намного больше, чем в 1530 году, но корабли стали больше, и общая грузоподъемность увеличилась более чем на 50 %. В 1544 году узаконенный минимальный размер торговых кораблей был поднят до водоизмещения 100 т. Указ, согласно которому было введено это правило, как и его предшественник в 1522 году, появился из-за военной опасности и необходимости самообороны. Небольшие суда – каравеллы, которые широко использовались в предыдущие десятилетия и для исследований, и для торговли, – теперь ограничивались почти только островной торговлей и перевозками продуктов питания с Канарских островов. В торговле Севильи с портами американского материка их место заняли naos (нао, четырех-мачтовые суда) – торговые суда с прямым парусным оснащением, более мощные и способные нести на себе грозное вооружение. Таким способом Новая Испания получила все, что потеряли острова, и даже больше.

В середине и конце 1530-х годов растущий спрос на грузоподъемность привел, очевидно, в первый раз к серьезной нехватке кораблей для торговли с Индиями. С 1534 по 1540 год грузовые тарифы в Севилье были очень высоки; корабли постоянно ходили опасно перегруженными, и многие обветшалые корабли были призваны на торговую службу. Существовали трудности – как выявили постоянные жалобы из Севильской торговой палаты – в том, чтобы найти моряков для комплектации команд и капитанов, чтобы вести суда. Необходимость экономить на обученных специалистах была важной дополнительной причиной для того, чтобы использовать корабли больших размеров. Одному кораблю водоизмещением 500 тонн требовалось меньше моряков, чем 5 кораблям водоизмещением по 100 тонн каждый, и только один штурман. Нехватка моряков сохранялась и, несмотря на появление кораблей больших размеров и организованных конвоев, становилась все острее. Она сопровождалась, как можно было ожидать, стабильным ростом потерь на море. Индии были кладбищем кораблей и по двум другим причинам: в частности, из-за высоких цен, которые платили разрушители кораблей за старые суда. На корабельную древесину всегда был спрос: дома и склады в прибрежных городах, таких как Номбре-де-Дьос, были построены в основном из нее. Еще более ценными была железная и медная гарнитура, особенно когда в тихоокеанских портах создавались верфи для постройки кораблей для исследований и прибрежной торговли с Перу. Когда в Индии прибывал старый и обветшавший корабль и разгружал свой экспортный груз, его владелец часто сталкивался с трудностями при получении обратного фрахта, и ему было выгоднее продать корабль на слом. Дисбаланс между количеством судов, отправляющихся из Испании и в Испанию, таким образом сохранялся, и в Севилье по-прежнему был большой спрос на корабли.

Тем не менее число судов торгового флота росло; самый поразительный прорыв века был впереди – в десятилетие с 1540 по 1550 год. За эти годы были открыты богатейшие месторождения серебра и в торговлю вступил новый континент. В Перу были совершены основные завоевания и до 1535 года получена богатейшая добыча; но гражданская война в сочетании с нехваткой торговых кораблей в бассейне Тихого океана отсрочила полноценное влияние этих драматических событий на трансатлантическую торговлю до 1540-х годов. Производили ли в то время в Перу больше серебра, чем в Новой Испании, сказать трудно, но из Перу его экспортировалось, безусловно, больше. Завоевание этой страны было более разрушительным, чем завоевание Новой Испании; ее экономика после завоевания была менее разнообразной, менее активной и менее продуктивной в целом. Она производила на самом деле мало товаров, которые представляли бы интерес для европейцев, за исключением серебра. Как следствие, она использовала меньше серебра для своих собственных внутренних целей, чем Новая Испания, больше отдавала его на экспорт в Испанию, и в пропорции к своему европейскому населению ввозила больше европейских товаров. В 1540-х годах количество торговых судов, отправлявшихся на перешеек с товарами для Перу и возвращавшихся в Испанию с перуанским серебром, уже значительно превышало объем перевозок в Веракрус. Распределение торговли между островами, Новой Испанией и перешейком в конце этого десятилетия, измеренной в зафиксированных объемах грузоперевозок, составляло приблизительно 29, 32 и 30 % соответственно; и, вероятно, многие корабли, которые согласно записям направлялись на острова или возвращались с островов, на самом деле просто заходили туда по пути на материк или с материка. Совокупный ежегодный объем грузоперевозок неуклонно рос с 1540 по 1550 год и прервался только резким временным спадом в 1544 году, который снова был вызван войной[56]. Восстановление после этого провального года было быстрым: 1545 и 1546 годы были хорошими; 1547, 1548, 1549 и 1550 годы подряд были рекордными. В 1550 году 133 корабля пересекли Атлантический океан в западном направлении и 82 – в восточном. Общий тоннаж в 1550 году более чем вдвое превышал цифру 1540 года.

Год 1550-й был главным поворотным моментом в развитии торговли с Индиями. В последующие четыре года объем грузоперевозок стал резко снижаться год за годом. Цифры 1554 года были самыми низкими за тридцать два года: только 23 корабля отправились на запад, из которых 20 вышли с Канарских островов и только три – из Гвадалквивира; а 36 кораблей отправились в восточном направлении. Ситуация в Европе складывалась таким образом, что вызвала упадок торговли в эти годы. Для императора и Испании это были годы жестокой и катастрофической войны, в которой французские каперы вели себя активнее и смелее, чем когда-либо. Во второй половине 1553 года и на протяжении 1554 года побережье Андалусии находилось в состоянии блокады. За эти два года из-за вражеских действий были потеряны 25 трансатлантических судов. Краткий мирный перерыв в 1556–1557 годах не сильно уменьшил деятельность каперов и пиратов, а сокращение показателя потерь начиная с 1555 года происходило главным образом благодаря решительным морским мерам, предпринятым Альваро де Баса-ном[57]. Помимо опасности пропасть в море, 1550-е годы были годами застоя в торговле в Испании; цены большинства товаров в серебряном выражении не только перестали временно расти, но и реально упали. Этот упадок закончился, как в конечном счете закончилась и война заключением Като-Камбрезийского мира в 1559 году. После этого можно было бы ожидать, что торговля с Индиями достигнет, а вскоре и перешагнет уровень 1550 года, но этого не произошло. Действительно, 1559 год стал началом долгого периода экспансии, который завершился созданием огромных флотилий в первом десятилетии XVII века, но экспансия была устойчивой и медленной. Рекорд 1550 года по числу кораблей не был побит до 1589 года. На протяжении 30 лет после 1559 года количество отплывающих в Индии судов оставалось приблизительно неизменным: 60–65 судов в среднем ежегодно отплывали на запад и гораздо меньше – на восток. Средний размер судов продолжал увеличиваться; корабли водоизмещением 100–600 тонн начали появляться в торговом флоте в значительных количествах в 1560-х годах. Однако это увеличение было продиктовано больше необходимостью иметь на борту тяжелое вооружение, нежели возросшим спросом на грузовое пространство, но даже их общий тоннаж достиг уровня 1550 года не раньше 1572 года. В то время как объем торговли увеличивался медленно и неуклонно с низкого уровня середины 1550-х годов, ее стоимостное выражение даже с учетом постоянного роста цен увеличивалось не по дням, а по часам. Ежегодно среднее стоимостное выражение испанских товаров, ввезенных в Индии в начале 1560-х годов, в пересчете на взимаемые пошлины, более чем в четыре раза превышало цифру в начале 1540-х годов или – с учетом роста цен, – приблизительно в 2–2,5 раза; и все же объем необходимых грузоперевозок был лишь приблизительно на 30 % больше. Объяснение кроется в изменении типа перевозимых товаров. В первой половине XVI века главным спросом в Индиях пользовались ввозимые из Европы продукты питания, но к середине века подросло уже поколение испанцев, родившихся в Новом Свете, которые либо уже привыкли к американской пище, так как у многих из них были индианки-матери или индианки-жены, либо если они хотели европейских продуктов, то могли купить их, выращенные в Индиях. Пшеницы постепенно становилось в изобилии; начали плодоносить виноградники, оливковые рощи и апельсиновые сады. Доставка объемных продуктов питания в Индии становилась все менее и менее выгодной. В годы войны, застоя и сокращения торговли в 1550-х годах их экспорт из Испании почти полностью прекратился. Лишь относительно дорогие промышленные товары стоило отправлять из Севильи и в сравнительно небольшом количестве; только жители Канарских островов на своих собственных небольших судах продолжали слать оливковое масло, вино и муку в гавани менее благодатных земель Карибского бассейна. Когда война закончилась и торговля из Севильи снова начала набирать обороты, восстановление экспортной торговли оливковым маслом и вином сопровождалось гораздо более быстрым ростом экспорта тканей, оружия и ножевых изделий, стекла, бумаги и тому подобных товаров, привычных для городской цивилизации. Книги тоже были важными предметами экспорта, так как, хотя в 1551 году в Мехико и Лиме и были основаны университеты, печатных станков в Индиях было мало. Небольшой печатный станок был установлен в Мехико в 1539 году; между этим годом и 1600-м здесь были напечатаны 174 вида печатной продукции, все небольшими тиражами. В Перу до 1584 года не существовало никакой прессы. Университеты, школы, проповедующие миссионеры и частные лица привозили большую часть своих книг из Испании.

Как можно ожидать, соответствующие изменения произошли и в обратной торговле. Испанское население в крупных материковых городах Индий получило больше возможностей платить за дорогой импорт. Открытие новых рудников в конце 1540-х годов, а еще больше распространение процесса patio (извлечение серебра из руды) в начале 1560-х годов дали толчок к быстрому расширению производства серебра. Прибыль в материковой торговле все больше и больше давало серебро, а кошениль, табак и индиго остались далеко позади. Стало появляться все более резкое разграничение между торговлей с островов Вест-Индии (небольшие корабли, плавающие в одиночку или маленькими группами и везущие кожи и сахар) и торговлей из Веракруса и Номбре-де-Дьос (большие, хорошо вооруженные корабли, плывущие караванами и везущие серебро и тропические редкости). Промышленные товары – в колонии, а серебро – на родину – такова к 1560 году была главная схема торговли на Carrera de Indias, которая оставалась таковой еще многие годы. В Индиях изменение характера торговли ознаменовало конец века завоеваний; в Испании оно привело к росту зависимости от американского серебра для финансирования как государственной, так и частной деятельности. В первой половине XVI века Индии были очень зависимы от Испании; во второй его половине Испания стала все больше и больше зависеть от Индий.

Расширяющаяся торговля с Индиями, все более разнообразная, все более ценная, осуществляемая на все более крупногабаритных кораблях, все еще была ограничена несколькими портами, каждый из которых имел свои неудобства и опасности. Во второй половине века именно порты в большей степени, чем корабли, были основными физическими факторами, ограничивающими расширение торговли. На европейском конце Carrera Севилья сохраняла юридически и реально монополию, от которой ускользнули лишь небольшие суда Канарских островов. Монополия возникла как результат практичного выбора, а не просто одного правительственного указа. По размеру и богатству, опыту ведения торговли, безопасности, быстрой связи с богатыми материковыми районами у Севильи не было реального конкурента в торговле с Индиями. Пока торговлей занимались небольшие корабли, экспортирующие сельскохозяйственные товары Андалусии, монополия Севильи не вызывала серьезных неудобств. Когда в 1529 году Карл V позволил нескольким другим испанским портам, включая Ла-Корунью, фрахтовать корабли в Индии, быть может, в качестве компенсации за потерю восточных направлений, вызванных Сарагосским договором того же года, не было сделано никаких серьезных попыток воспользоваться этой возможностью. За исключением редких визитов в Лиссабон с контрабандой под видом ремонта, плохой погоды или ошибки в навигации, капитаны торговых судов не пытались уклониться от выполнения правил, требовавших от них возвращаться из Индий прямо в реку Гвадалквивир. Севилья обслуживала все потребности торговли; механизмы обслуживания в доках, финансовая и коммерческая организация и государственный контроль – все это регулировалось там, и монополия обрела силу давно принятой традиции. В 1543 году после неоднократных ходатайств торговые дома Севильи, торговавшие с Индиями, были легально объединены в Consulado, или торговую гильдию, которая была официально облечена монопольным правом на торговлю. Consulado взяла на себя значительную часть гражданской юрисдикции над ее членами, которая раньше принадлежала Севильской торговой палате. Это была богатая и могущественная организация, способная защитить свои привилегии в суде и заплатить за них посредством ссуд, которые она давала нуждающемуся правительству. Когда характер торговли изменился, а Севилья стала экспортировать все больше и больше промышленных товаров, которые не были произведены в Андалусии или даже Испании, но которые попали в Севилью по морю, члены Consulado создали крупный посреднический и комиссионный бизнес, отправляя товары, предназначенные для Индий, от имени торговых домов по всей Европе. Таким образом, традиция и законная прибыль продолжали защищать монополию Севильи еще долго после того, как объем и стоимость торговли и размер занятых в торговле кораблей переросли возможности порта.

Севилья была портом для небольших кораблей. Ее верфи отличались тем, что на них строились многочисленные и очень разные маленькие суда, которые курсировали вверх и вниз по петляющей реке Гвадалквивир и осуществляли местную торговлю с близлежащим морским побережьем. Очень мало больших кораблей были спущены на воду в реку, и эти немногие были хуже построены. Невозможно было достать подходящую древесину соответствующих размеров; большие дубы были редкостью, местная сосна была слишком мягкой и непрочной. Но это не было непреодолимым препятствием; на протяжении второй половины XVI века огромное большинство кораблей, задействованных в торговле с Индиями, были построены на севере Испании, некоторые были привезены из-за границы, и очень немногие были построены в Андалусии. Но что более важно, средств для обслуживания и ремонта больших кораблей на реке было недостаточно. В середине XVI века постановка корабля в сухой док все еще была редкой и очень дорогостоящей процедурой. Конопатили и смолили швы и весь подводный ремонт обычно делали после того, как судно вставало на мелководье; но в большинстве мест, где река протекала через Севилью, течение было слишком сильным для того, чтобы ремонтные работы были проведены легко и безопасно. Единственным безопасным местом для кренгования был спокойный изгиб реки в Сан-Хуан-де-Аснальфараче в нескольких милях вниз по течению реки от Севильи; и в первой половине XVI века техническое обслуживание в основном проводили там. Позднее доки и стапели для ремонта судов были построены в Лос-Оркадес гораздо ниже по течению, ниже marismas (низменный берег), а еще позже – в Боррего, всего в нескольких милях выше Санлукара (Санлукар-де-Баррамеда). Швартовых сооружений тоже было недостаточно, и они располагались далеко друг от друга. Небольшое количество кораблей средних размеров могли пришвартоваться в самой Севилье, некоторое их количество – в Триане на противоположном берегу реки, хотя швартоваться в Триане было неудобно, потому что моста не было и товары приходилось перевозить на лихтерах. Большинство кораблей вставали на якорь на реке там, где находили место, и принимали на борт груз с лихтеров. Портом для товаров из Индий была не просто Севилья, а целый участок быстрой, извилистой и грязной реки от Севильи до Санлукара, битком набитый океанскими судами и спешащими маленькими суденышками.

Попасть в порт было трудно и опасно, и эти трудности и опасности росли в прямой пропорциональной зависимости с увеличением размеров кораблей. Чиновники Севильской торговой палаты и Consulado часто жаловались на то, что торговые корабли слишком велики, и пытались с помощью законов контролировать их размеры. Точно так же, как были установлены минимальные размеры, чтобы исключить слишком маленькие суда, которые не могли защитить себя в море, были введены и максимальные размеры, чтобы исключить слишком большие корабли, которые не могли безопасно проходить по реке. Максимальные размеры были узаконены не более эффективно, чем минимальные, так как экономия на расходах на фрахт судов больших размеров постоянно искушала торговцев и судовладельцев рискнуть. Корабли больше определенного водоизмещения, будучи полностью загруженными, не могли пройти песчаную отмель в Санлукаре без риска сесть на нее. Самые большие корабли входили или покидали реку легкогружеными, иногда даже без балласта, и загружались или разгружались, находясь у всех на пути, – чрезвычайно опасная процедура. Отплывающие из Севильи суда часто заходили в Кадис, чтобы закончить погрузку. Такая практика сильно не нравилась чиновникам Севильской торговой палаты из-за возможностей, которые она давала контрабандистам, а чиновникам Consulado – потому что таким образом поддерживались притязания Кадиса как возможного конкурента Севильи. Большая часть вина, потребленного в Америке, загружалась в Кадисе. В пределах реки груз должен был перевозиться на лихтерах между Севильей и точкой погрузки или разгрузки, что было дорого; и сами корабли рисковали сесть на мель и столкнуться. Большими кораблями, возвышавшимися высоко над водой, было трудно управлять под парусами, так что в стратегических точках на реке приходилось расставлять галеры, чтобы буксировать корабли по наиболее труднопроходимым изгибам реки – и это тоже было дорого. Галеоны – военные корабли сопровождения, которые перевозили королевское серебро, всегда были большими судами и обычно швартовались в низовьях реки, а серебро отправляли в Севилью на вооруженных вельботах, предоставленных Севильской торговой палатой.

Карта 5. Севилья и ее отдаленные порты в XVI веке

Поэтому корабли трансатлантического флота при разгрузке по прибытии или ремонте, оснащении, погрузке и подготовке к отплытию могли быть разбросаны по реке или находиться в отдаленных портах; некоторые могли стоять на якоре за много миль от Севильи. Естественно, связь всегда представляла собой проблему: транспортировка товаров между кораблями и складами в Севилье; перевозка чиновников Севильской торговой палаты, в обязанности которых входил осмотр корабля, команды, груза, бумаг и пассажиров, а также доставка самих пассажиров. Пассажирский бизнес был прибыльной отраслью торговли с Индиями, но перевозка пассажиров по реке была запрещена для морских кораблей; она была монополией, находившейся в других руках. Трансатлантические пассажиры садились на корабль и сходили с него в Санлукаре, и пассажирские перевозки на специальных судах существовали между Санлукаром и Севильей на протяжении почти всего XVI века. Комплексное функционирование всего устья реки в гавани зависело от работы сотен вспомогательных речных и прибрежных судов – барж, лихтеров, вельботов, почтовых лодок, лодок, доставляющих на суда провизию, пассажирских судов, – все они делали свой вклад в стоимость перевозки товаров через Атлантику.

Огромное количество – огромное по меркам XVI века – кораблей, людей и грузов, которое протискивалось через бутылочное горлышко Гвадалквивира, после многих недель плавания поступало в соответствующие бутылочные горлышки в Индиях, хотя там периоды заторов, вместо того чтобы быть более или менее постоянными, носили сезонный характер и были сравнительно короткими. Существовали десятки маленьких гаваней, рассеянных по побережью Карибского моря и на островах, но большинство из них обслуживали только ограниченные редконаселенные внутренние территории (с экономической, если не географической точки зрения они были островами), зависевшие от местных перевозок или от сообщения с Канарскими островами для удовлетворения своих потребностей, которые редко видели корабли из Испании. Для Carrera – главного маршрута перевозок в средние десятилетия XVI века были важны только три порта – Санто-Доминго для островов, Веракрус – Сан-Хуан-де-Улуа для Новой Испании и Номбре-де-Дьос на Панамском перешейке для Перу. На эти порты приходилось 90 % торговли. Санто-Доминго с материальной точки зрения был лучшим из всех трех, ближе к Испании в смысле расстояния, гораздо ближе в смысле времени, опасностей и стоимости. Но, как мы уже видели, значимость Санто-Доминго уменьшалась, тогда как торговля в двух других портах неуклонно расширялась. На побережье Мексиканского залива Новой Испании не хватало хороших гаваней, и оно было печально известно как опасное, открытое ураганам летом и шквалистым северным ветрам большую часть года. Веракрус, отстроенный на своем втором месте среди болот и дюн в устье реки Антигуа, имел одно преимущество: он находился там, где горы ближе всего подходили к морю, так что поездка с побережья, одолеваемого лихорадкой, в более здоровую и населенную местность на возвышенности была относительно короткой. Само по себе это было негостеприимное место – открытая дорога, река, закрытая опасной песчаной отмелью. Сюда заходили в основном маленькие корабли, занятые в каботажной торговле и использовавшие порты перешейка Теуантепек и полуострова Юкатан, а также островов. Капитаны более крупных трансатлантических кораблей предпочитали, если это было возможно, – ведь пространство было ограниченно, – бросать якорь или укрываться с подветренной стороны маленького островка Сан-Хуан-де-Улуа в 15 милях от побережья. Поэтому на протяжении большей части XVI века Веракрус был не одной гаванью, а двумя; он страдал, как и Севилья, от неудобства и расходов на постоянные пересадки/перевалки, для которых местных малых судов никогда не было достаточно. Лишь в 1600 году были выделены деньги и принято решение передвинуть город на новое место прямо напротив острова. Эти консерватизм и инерция тем более удивительны, что Веракрус никогда не был важным городом. Это был город хижин, в котором жили только таможенники и чиновники казначейства, местные торговцы и рабочие, в основном негры, которых нанимали для погрузки и разгрузки кораблей. Его каботажной торговли было недостаточно для найма значительного количества населения, и город оживлялся только тогда, когда ожидали флот из Испании. Когда этот флот, с несколькими тысячами моряков, приходил, его капитан фактически брал управление городом в свои руки. Представители торговцев-импортеров, охрана отправляемого серебра, погонщики мулов со своими шумными и вспыльчивыми артельщиками – все они приезжали из Мехико. Когда корабли отплывали, а караваны мулов отправлялись в свой длинный путь в столицу с грузом, Веракрус возвращался в свое малярийное оцепенение. Мехико, а не Веракрус был реальным местом назначения Carrera в Новой Испании. Там товары продавали, а серебро хранили до прибытия следующего флота. Из Мехико торговые ручейки тянулись в Халиско, к северным рудникам и на тихоокеанское побережье, а позднее в том же веке после завоевания Филиппин – через Акапулько и Тихий океан в Манилу.

Все гавани вице-королевства Перу находились на тихоокеанском побережье и были фактически недоступны для атлантических торговых кораблей. Проход через Магелланов пролив был слишком медленным и опасным для кораблей того времени, а Огненная Земля – по крайней мере, до кругосветного плавания Дрейка – считалась частью материка, ограничивающего Тихий океан на юге. Первооткрыватели Перу плавали вдоль побережья от Панамы, и торговля следовала тем же путем. Пунктом назначения Carrera в Карибском бассейне по направлению к Перу был Номбре-де-Дьос, расположенный в самом узком месте перешейка. Но точно так же, как Веракрус был лишь местом пересадки и перевалки грузов в Мехико, Номбре-де-Дьос точно так же обслуживал потребности Лимы до 1598 года, когда его заменил Портобело. Номбре-де-Дьос был городом лачуг, построенных на открытом пляже; в нем не было даже хорошо защищенного казначейства, так как главное хранилище серебра на перешейке находилось в Панаме. Подобно Веракрусу, он оживлялся только тогда, когда ожидалось прибытие флота и представители торговых домов Лимы приезжали из Панамы, чтобы купить европейские товары на перуанское серебро. Корабли вставали на якорь вдали от берега – дорога была менее опасная, чем к Веракрусу, так как находилась слишком далеко к югу для ураганов, – и разгружались в лихтеры или шлюпки. Товары на лихтерах доставлялись по реке Чагрес до ее верховьев, а оттуда – караванами мулов в Панаму; там их снова грузили на корабли на тихоокеанском побережье и после долгого и тяжелого плавания выгружали на сушу в Кальяо для Лимы. Товары для Куско нужно было на вьючных животных доставлять из Лимы через высокие горные перевалы; для Потоси их везли по морю до Арики и оттуда по суше через Арекипу. Из Европы был еще один путь – вверх по рекам Ла-Плата и Парана в центр Южной Америки, а затем караваном мулов через Тукуман в Потоси. Этот маршрут через «черный ход» включал меньше пересадок, а так как он был незаконным, то не нужно было платить пошлин. Им пользовались позднее в этом веке peruleiras – бразильские контрабандисты и работорговцы, которые ввозили товары из Европы и Африки на голландских или португальских кораблях; им также иногда пользовались испанцы. В XVII веке ему нехотя было даровано ограниченное официальное признание, и в 1623 году было построено здание таможни в Кордове, где должны были взимать 50 % транзитных пошлин. Однако этот путь никогда не стал главным каналом торговли, и тому были веские причины. Официальное ограничение было второстепенной причиной; более важной была бедность этой материковой местности вокруг деревушки, которая в 1583 году стала Буэнос-Айресом. Но самой главной причиной была разница в расстоянии для кораблей, отплывающих из Испании. В те времена небольших кораблей и долгих плаваний все расстояние имело гораздо большее значение, а транспортировка волоком и перевалка – гораздо меньшее, чем в наши дни, во всех перевозках, за исключением крупногабаритных. В средиземноморской торговле восточными товарами через Каир или Алеппо более чем сто лет существовал открытый морской путь в Индию. Аналогичным образом торговля через Панаму – промышленные товары туда, серебро оттуда – держалась, несмотря на конкуренцию со стороны peruleiros.

Каботажная торговля Испании в Тихом океане в середине XVI века уже включала значительное число кораблей, курсирующих не только между Панамой и портами Перу, но и между двумя вице-королевствами. Испанцы в Перу образовали небольшую общину с немалым количеством золотых монет, имевшихся в ее распоряжении, и огромной потребностью в потребительских товарах. Новая Испания была трудолюбивой и продуктивной и испытывала сравнительную нехватку наличных денег из-за эффективной работы сборщиков налогов на серебро и больших денежных переводов в Испанию, которые делали частные лица. С 1530-х годов стало выгодно ввозить товары испанского происхождения в Перу из Новой Испании, чтобы пополнить дорогостоящий тонкий ручеек товаров через перешеек. Вместе с этими перевалками товаров шли гораздо большие объемы мексиканской продукции: мулы, сахар, консервированные фрукты, товары по типу европейских, произведенные в Новой Испании испанскими или индейскими ремесленниками, а также ассортимент индейских изделий: полированные обсидиановые зеркала, лакированные тыквы, гобелены из перьев и тому подобное. Обратные грузы состояли почти полностью из серебра, за исключением периода в 1660-х и 1670-х годах, когда большие грузы ртути с рудников Уанкавелики отправлялись в Новую Испанию. Торговые корабли или, по крайней мере, их корпуса и рангоуты делали в Уатулько и других небольших портах на побережье Никарагуа – региона, который производил не только древесину, но и волокна pita и caguya, из которых можно было делать канаты. Паруса и такелаж для флотов и все необходимые железные и медные детали привозили из Веракруса. Во второй половине XVI века кораблестроение стало развиваться и в Гуаякиле. Некоторые построенные корабли были водоизмещением 200–250 тонн; дюжина из них или чуть больше могли уже через год совершать плавание из Новой Испании в Перу. И хотя они были сделаны в Центральной Америке, их собственники находились главным образом в Перу, откуда поступали деньги на их строительство. Из Кальяо они отправлялись в Панаму, когда ожидалось прибытие трансатлантической флотилии, в другое время – в тихоокеанские порты Новой Испании.

Однако самая большая прибыль каботажных перевозчиков была связана с транстихоокеанской торговлей. Экспедиция Мигеля Лопеса де Легаспи в 1564 году, которая привела к завоеванию Филиппин, была запланирована в то время, когда португальская торговля специями испытывала большие трудности и когда новый путь на Дальний Восток стал даже еще привлекательнее, чем обычно. Проект открытия торговли специями через Филиппины и Мексику оказался быстро забыт ввиду немедленной и ревностной реакции португальцев на Востоке. Но сам Легаспи предложил альтернативный вариант торговли – шелком, который можно было быстро купить с китайских джонок, которые часто заходили на острова. За последующие 30 лет зависть португальцев сменилась на готовность к морскому и торговому сотрудничеству. Испанское поселение в Маниле стало главным рынком для торговцев из португальского Макао на юге Китая, которые в нарушение запретов продавали кантонский шелк за американское серебро и вскоре контролировали большую часть этого бизнеса на Филиппинах. Когда в XVII веке португальцы утратили свой доступ в Японию, а голландцы закрыли для них Малаккский пролив, торговля с Манилой помогла спасти Макао от коммерческого угасания.

Торговля через Тихий океан установила прямую связь между обществом, в котором серебряные слитки пользовались высоким спросом, и обществом, в котором серебро имелось в изобилии и было дешево, поэтому испанцы имели возможность покупать шелк в Маниле по ценам, которые оправдывали ужасающе длинный и опасный путь между двумя очень жаркими и вредными для здоровья странами. Мексиканский пункт назначения товаров, Акапулько был самой лучшей гаванью на тихоокеанском побережье, но, как и Веракрус, и Портобело, наполнялся людьми только тогда, когда туда приходили галеоны. В оставшуюся часть года его население перемещалось в менее вредные для здоровья места, расположенные выше над уровнем моря. Из Акапулько в сторону Манилы 8 или 10 недель дул пассат. Как и в Атлантике, обратная дорога была опасной. Покинув Манилу, корабли проводили около двух месяцев в борьбе с океаном, пытаясь плыть на северо-восток в регионе, где обычно дуют легкие и разнообразные ветры, но часто случаются тайфуны. Это был регион, где происходило больше всего кораблекрушений. На 30–40° с. ш. – широтах, на которых расположена Япония, обычно можно было поймать западный ветер, который отнес бы корабли к побережью Калифорнии, а оттуда – на юго-восток, в Акапулько. Весь обратный путь занимал от 4 до 7 месяцев, а в более долгих плаваниях голод, жажда и цинга могли превратить корабль в плавучее кладбище. Корабли, которые использовались в торговле, строились в основном на Филиппинах из местного тикового дерева европейскими кораблестроителями с использованием труда восточных ремесленников и славились тем, что были самыми крепкими и долговечными кораблями в мире. Закон от 1593 года ограничивал их размеры водоизмещением 300 тонн, а их число – двумя кораблями, которые могли приплыть туда за один год; это была характерная для того времени попытка держать экспорт серебряных слитков в определенных границах. Это число редко превышалось, а как правило, не достигалось, но корабли часто имели водоизмещение гораздо больше, чем 300 тонн. Их размер регулировался требованиями торговли на момент постройки судна.

Самыми лучшими торговыми годами были последние десятилетия XVI века и первые десятилетия XVII века. В максимально благоприятный год – 1597-й – количество серебряных слитков, отправленных из Акапулько в Манилу, достигло огромной суммы – 12 миллионов песо; эта цифра превышала общую стоимость официальной трансатлантической торговли. Это было исключением; в последнее десятилетие XVI века ежегодный экспорт серебряных слитков обычно составлял от 3 до 5 миллионов песо, из которых, вероятно, две трети были отправлены из Перу. К этой торговле негативно относились в официальных кругах в Испании, потому что она отводила перуанское серебро в Новую Испанию, а оттуда – на жадный до звонкой монеты Восток, и потому что она наводняла Перу китайскими товарами и наносила ущерб рынку тканей из Испании. Однако не весь шелк, выгруженный в Акапулько, переправлялся в Перу; часть его оставалась в самой Новой Испании; да и спрос на шелк в Европе был такой устойчивый, а поставки из разных источников – такие недостаточные, что приблизительно до 1640 года имело смысл возить его значительные количества из Акапулько вьючными караванами через Мехико в Веракрус, откуда его отправляли в Испанию.

Питавшаяся из этих различных источников трансатлантическая торговля Испании росла и, по всей видимости, процветала. Однако она всегда была опасной. Многие корабли пропадали из-за ошибок в навигации и шли ко дну; многие – несмотря на постоянные улучшения благодаря накопленному опыту – садились на мель в открытых гаванях, которые использовались флотилиями. Старые затонувшие корабли представляли собой серьезную опасность в самой реке Гвадалквивир. Помимо кораблекрушений, суда с ценным грузом, шедшие по вполне определенным и предсказуемым маршрутам через Карибское море и Атлантический океан, постоянно подвергались опасности нападения со стороны вражеских кораблей или каперов в военное время и пиратов в любое время. Французские каперы активно действовали в районе Азорских островов и в Карибском море начиная с 1530-х годов. В 1556 году часть из них высадилась на Кубе и разграбила Гавану, и по крайней мере вплоть до заключения Като-Камбрезийского мирного договора 1559 года они представляли собой главную опасность для испанских кораблей. И на эту опасность очевидным и естественным ответом был вооруженный конвой.

Корабли, отправлявшиеся в Индии, с самого начала обычно плыли группой не только для взаимопомощи в бою или шторме, но и для объединения навигационных знаний. Опытных океанских штурманов было мало, и в работе даже самых лучших из них было очень много приблизительных оценок и предположений; поэтому штурманы флотилии кораблей часто консультировались друг с другом, и все чувствовали себя спокойнее. Если можно было обязать соблюдать минимальные размеры, нормы скорости и вооружения, тем лучше. Первые осторожные попытки ввести плавания с конвоями были предприняты в 1520-х годах. Регулярные конвои были организованы во время войны с Францией, которая снова началась в 1542 году (до 1544), и с 1543 года было запрещено отправляться в Индии в составе флотилии менее чем из 10 кораблей. В 1550-х годах – десятилетие ожесточенных и почти непрекращающихся сражений с французами (с 1551 по 1559) – по настоянию великого адмирала Альваро де Басана были приложены энергичные усилия к усовершенствованию галеона – специального боевого корабля, причем очертания его были с тяжелым бортовым вооружением водоизмещением зачастую 500 тонн и более изящнее, чем у торгового корабля. Эти грозные суда Басан применял для того, чтобы держать открытыми морские пути между Севильей, Канарскими и Азорскими островами; они могли при необходимости сопровождать в качестве охранения флотилии в Атлантическом океане. В 1560-х годах другим выдающимся адмиралом – Педро Менендесом де Авилесом, – не таким великим тактиком, как Басан, потому что он никогда не командовал флотом в крупном сражении, а морским стратегом, обладавшим большими талантом и дальновидностью, – для трансатлантических конвоев был разработан стандартный порядок. С 1564 года почти все корабли, отправлявшиеся в Индии в мирное или военное время, шли с вооруженным конвоем. Флотилия кораблей в Новую Испанию должна была выходить из Санлукара каждый год в мае, и обычно она попадала в воды Карибского моря через пролив Мона (восточнее острова Гаити). Оказавшись в Карибском море, корабли, направлявшиеся в Гондурас или на Большие Антильские острова, покидали флотилию; основная его часть проходила южнее Эспаньолы (Гаити) и Кубы через Юкатанский пролив и Мексиканский залив к Веракрусу. Флотилия, отправлявшаяся на перешеек, выходила из Санлукара в августе и шла чуть более южным курсом через Зондские острова. Некоторые корабли заходили в небольшие бухточки на материке, но основная их часть вставала на якорь в виду Номбре-де-Дьос, где разгружали товары для Перу и загружали серебро. Затем эти корабли уходили в защищенную гавань Картахены и брали на борт съестные припасы. Картахена была не торговой гаванью большого значения, а необходимой морской и военной базой, и во второй половине века она была хорошо укреплена. Оба флота обычно зимовали в Индиях. Флот с перешейка отправлялся в обратный путь в январе, держа курс на северо-запад – обычно это удобное направление с ветром по правому борту – до тех пор, пока не огибал мыс Сан-Антонио (западная оконечность острова Куба) и не заходил в другую укрытую гавань в Гаване. Тем временем мексиканский флот в феврале пускался в свой скучный трех– или четырехнедельный поход против пассата из Веракруса, чтобы успеть на встречу в Гаване в марте. Из-за преобладающего ветра Гавана охраняла единственный для отплывающих кораблей удобный выход из Мексиканского залива. Как и Картахена, этот город имел скорее военное, нежели торговое значение, и, как и Картахену, его пришлось в конце концов сильно укрепить. Скопление кораблей здесь напрямую способствовало торговому и политическому закату Санто-Доминго. Корабли ремонтировались и запасались продовольствием в Гаване и старались отплыть в Испанию в начале лета, чтобы выбраться из тропических вод до сезона ураганов. Они шли против ветра через Флоридский пролив – утомительный и опасный отрезок пути со встречным ветром и пиратами, притаившимися среди коралловых рифов Багамских островов, а затем придерживались северного направления до тех пор, пока не ловили западный ветер, чтобы пересечь Атлантический океан. Каждый караван судов сопровождали вооруженные галеоны – от 2 до 8 – в зависимости от международной обстановки и наличия кораблей; и эти военные корабли не только защищали торговые суда в караване, но и везли королевское серебро.

Главным недостатком такой системы была ее дороговизна. Неизбежные задержки караванов делали быстрый оборот и экономичное использование флотилий невозможными. Более того, стоимость сопровождения должна была быть покрыта большой дополнительной пошлиной – avería, – взимаемой с ввозимых товаров. Естественно, торговцы и капитаны кораблей вступали в сговор с продажными чиновниками, чтобы не платить этой пошлины. Осмотр товаров – помимо серебра – обычно был формальным, а оценка его стоимости – произвольной, так что расценки на законно задекларированные грузы были излишне высокими. Военные корабли везли незаконные грузы обычно для генерал-капитанов и их офицеров. Известный талантливый морской военачальник и строгий поборник дисциплины Менендес де Авилес сделал себе состояние на контрабанде. Сообщалось, что другой адмирал шел на флагманском корабле, который был так сильно нагружен, что его нижние амбразуры (порты) для пушек (естественно, закрытые) находились под водой. Коррумпированность морских офицеров и налоговых чиновников усилила то, что один современный французский писатель точно называет «психозом мошенника», и лишь увеличила расходы. Высокие транспортные издержки и пошлины, ограничительные правила, нехватка кораблей и портовых сооружений и хроническое мошенничество были заметными экономическими характеристиками Carrera de Indies. Тем не менее эта система служила своей цели. В общем, сила объединения и вес восторжествовали над маневренностью и скоростью. Доверие Филиппа II советам Менендеса было в целом оправданным. Довольно регулярные плавания продолжались на протяжении полутора веков. И хотя отставшие суда часто бывали захвачены, плавание в составе конвоя защищало от простых пиратов или отдельных каперов. Открытое нападение на караваны судов или главные гавани было слишком опасно для кого-либо, не имеющего мощного морского флота. Морская «дорога жизни» в Индии поддерживалась в рабочем состоянии, за исключением нескольких коротких интервалов, благодаря постоянному, отважному, хорошо организованному и чрезвычайно дорогостоящему проявлению силы.

Часть вторая. Ответственность Империи

Глава 7. Права и обязанности

Испанская корона в XVI веке правила своими обширными и разнообразными вице-королевствами посредством иерархии советов. Большинство этих органов состояло преимущественно из юристов – людей, изучавших в университете римское право. Юридические факультеты университетов были тренировочной площадкой королевских советников. Они обучали не только знанию закона, но и всепоглощающему интересу к юриспруденции – области, в которой Испания в XVI веке была впереди всей Европы. Испанские законоведы разрабатывали теории верховной власти, которые отличались как от узкого понимания монархической формы правления в Средние века, так и от необузданного абсолютизма, позднее описанного Гоббсом; теории конституционного государства, обладающего правом законотворчества и неограниченного в своей сфере деятельности, но ограниченного в осуществлении власти разработанными человеком законами и обычаями, равно как и естественным правом. Такие писатели, как Аспилькуэта и Коваррубиас, были, без сомнения, позади своего времени, описывая конституциональную монархию, которая на практике становилась все более и более абсолютной. Более наблюдательный Хуан де Мариана позднее отмечал и горько сожалел о том, что Cortés (кортесы) пришли в упадок; независимо от того, заметили ли они или нет признаки перемен, ужас перед абсолютизмом был характерен для них всех. На протяжении всего века книги, настойчиво требовавшие законных прав для свободных народов, а в крайних случаях – пропагандировавшие даже убийство тирана, продолжали свободное хождение; их читали не стыдясь, и они оказывали сильное влияние не только на мышление, но и на ведение дел.

В такой атмосфере открытие и завоевание нового мира, естественно, вызвали юридические проблемы. Юристы, богословы и высокопоставленные политики искали более четкое определение прав и правонарушений, целей и границ ответственности империи. Официально испанская корона основывала свое право править Индиями на том, что Испания была их первооткрывательницей и завоевательницей, что было подкреплено буллами 1493 года, в частности буллой Inter caetera («Между прочим»), которая отдавала Испании «острова и материки… на запад и на юг… со всеми правами, юрисдикцией и правом владения имуществом», за исключением лишь земель, которыми уже владели христианские владыки. Никакие земли, впоследствии колонизированные испанцами, не имели до них христианских правителей, но все были населены. Что касается их жителей – хотя некоторые из них были на первобытной стадии развития, – то все они жили, подчиняясь своего рода политической дисциплине и признанным вождям. Очевидно, эти правители имели какие-то права собственности на ту территорию, которой они правили, и на подчинение людей, которые ее населяли. Юристы короны доказывали, что титулы местными правителями были, вероятно, узурпированы; но их правление было тираническим и поэтому не имевшим оправдания; и что в любом случае папский дар имел преимущественную силу. Это был в высшей степени спорный аргумент. Догма о всемирном главенстве папы римского как в светских, так и духовных делах, обычно ассоциируемая с именем Генриха Сузского (Остийского), действительно была хорошо известна знатокам церковного права в XV – начале XVI века, но, безусловно, не была принята повсеместно.

Генрих Остийский в XIII веке доказывал, что язычники могут сохранять свои земли и имущество только по милости церкви. Если они отказывались признавать власть римского папы, то папа мог распорядиться применить необходимые меры для приведения их в повиновение и даже назначить над ними христиан-правителей. В соответствии с этим учением выдающемуся юристу Паласиосу Рубиосу из Совета Кастилии было поручено в 1510 году составить requerimiento (предписание), призывающее индейцев мирно подчиниться и принять христианскую веру. Этот длинный и сложный юридический документ следовало читать вслух индейцам во всех случаях перед военными операциями, проводимыми против них. Эту обязанность восприняли буквально, если не всегда серьезно. В 1542 году вице-король Мендоса приказал, чтобы requerimiento читали воинам-чичимекам, стоявшим лагерем в peňoles (скалистых горах) возле городов Миштон и Ночистлан. Чтение происходило на испанском языке; оно было доверено монаху, который, если верить летописцам Миштонской войны, был вынужден стоять в зоне недосягаемости для стрел и, очевидно, вне пределов слышимости; но считалось, что требования закона и справедливости были выполнены.

Для честных умов этой торжественной пантомимы было недостаточно. Многие юристы в Испании и других уголках отвергали Остийскую доктрину, потому что она была не только необоснованной с точки зрения богословия, но и нереалистичной. Когда Генрих Остийский писал ее в век средиземноморских крестовых походов, он имел в виду левантийских мусульман – воинственных врагов христианства, несмотря на массу возможностей изучить христианское вероучение. Вполне можно было выдвинуть аргумент, что их «неверность» была преднамеренной, злоумышленной и достойной наказания. Однако великие открытия ярче, чем любая теория, продемонстрировали ошибку считать «мир» и «христианство» более или менее граничащими понятиями. Было совершенно абсурдно призывать жителей Америки признавать власть понтифика, о котором они никогда не слышали. Моральные, интеллектуальные и правовые сомнения в справедливости завоевания Индий можно было утихомирить лишь доводами, независимыми от мирской верховной власти римского папы.

Что бы ни подразумевали буллы 1493 года, они были четкими указаниями королевской власти в Кастилии заняться обращением американских индейцев в христианство. Ни один католик – а обсуждение этих вопросов долгое время было ограничено католиками – не мог отрицать право папы римского давать такие указания или долг испанских монархов выполнять их. Однако в какой степени они были уполномочены использовать мирские средства для осуществления этих духовных целей? Можно ли долг обращения в христианство считать оправданием вооруженного завоевания, низложения местных правителей – если у индейцев действительно были законные правители – и утверждения власти испанцев над индейцами вообще? Это был главный вопрос. Если на него можно было ответить утвердительно, то тогда, в свою очередь, возникали второстепенные вопросы. Если индейцев нужно путем завоевания сделать подданными испанской короны, то какие юридические и политические права следовало им оставить? Нужно ли их обращать в христиан принудительно? Будут ли они подчиняться испанским судам и испанским законам, гражданским или церковным? Можно ли их передавать отдельным испанским феодалам, лишать земли, привлекать к принудительным работам, делать рабами?

Вопрос о законности испанского права владеть Индиями занимал лучшие умы в XVI веке. Самая знаменитая и во многих отношениях оригинальная дискуссия об этой проблеме содержалась в ряде лекций, которые прочитал в Саламанке в 1539 году известный законовед монах-доминиканец Франсиско де Витория. Витория не имел прямого отношения к Америке и никогда там не бывал; его интерес был академическим как часть более широкого интереса к правам и правонарушениям, совершенным в ходе войны и завоевания. Он был первым серьезным автором, который твердо и недвусмысленно отверг все притязания римского папы или императора на мирскую верховную власть над другими властителями, христианами или нехристианами. Он считал, что папа обладает «регулирующими» полномочиями, признанными среди христианских народов, на основании которых на одного властителя можно возложить задачу по поддержанию христианских миссий среди языческих народов. Эта регулирующая власть могла санкционировать определенные мирские действия, такие как предоставление вооруженных сил для защиты миссионеров, но не могла санкционировать войну или завоевание.

Война, как и все отношения между независимыми государствами, для Витории имела свои правила и законы. Он утверждал, что существует естественное право, которое связывает все народы, и эта связь хоть и не выражена ни в какой власти, осуществляемой земным владыкой, тем не менее содержит систему взаимных прав и обязанностей. Он понимал это международное право как закон, связывающий inter se (между собой) государства, которые все еще были в естественном состоянии в смысле своего суверенитета, и объединяющий их точно так же, как дополитическое естественное право объединяло отдельных людей, которые жили в природном состоянии. Этому недавно постигнутому им естественному праву Витория дал древнеримское название Jus gentium (право народов); но он изменил его определение по-своему оригинально. Jus gentium когда-то означало ту часть частного римского права, которая должна была быть общей для римлян и других народов. Но Витория рассматривал ее как отрасль общественного права, управляющую отношениями между двумя народами. Он совершенно четко утверждал, что американские индейцы в этом смысле были gentes (народами); они создали организованные определенным образом независимые государства; их властители правили по общепринятому праву собственности и были субъектами, как и европейские владыки, права народов. Просто причину для начала войны с ними, вероятно, можно найти не в каком-то папском указе, не в их идолопоклонничестве или предполагаемом варварстве или порочности, а, безусловно, если они отказывали другим народам в тех правах, которыми были наделены, согласно праву народов, все люди.

Главными правами, которыми обладали все народы, были права на мирную торговлю и взаимосвязи с любым другим народом, а также мирное проповедование Евангелия. Испанцы изначально разделяли с другими народами право на посещение Индий с такими целями. Однако папа римский в силу своей регулирующей власти вверил обязанность распространять христианство в Новом Свете одним испанцам – отчасти как нации, больше всего подходящей для выполнения этой задачи, а отчасти для того, чтобы избежать соперничества, так как у испанцев было дополнительное право – право первооткрывателей. Папский указ был обязательным для выполнения всеми христианскими владыками, но не индейцами. Однако индейцы, равно как и христиане, были связаны более широкими нормами права народов и были обязаны принимать испанцев мирно и слушать Евангелие. Со своей стороны испанцы должны были вести себя как христиане, предлагать индейцам мирно торговать, воздерживаться от поведения, провоцирующего сопротивление, и должным образом представлять Евангелие. Индейцы не могли навлечь на себя наказание завоеванием, просто отвергая Евангелие после его прослушивания; но отказ слушать его, принимать чужеземцев, ничем не вызванные нападения на торговцев или миссионеров – любое из этих правонарушений немедленно давало испанцам основания для войны и завоевания.

Право народов, по мысли Витории, не требовало всеобщего принятия, чтобы претендовать на юридическую силу во всем мире. Jus gentium изначально произошло из естественного права. Максимальным соответствием формулировке естественного права было «единодушие большей части всего мира, особенно в интересах общественного блага для всех». Предполагаемое большинство народов, представляемое христианской Европой, поэтому считалось стражем естественного права, обладающим вторичными правом и долгом (так как индейцы были членами «естественного общества и содружества») осуществлять благожелательную отеческую опеку над народами, живущими в невежестве или открытом неповиновении естественному праву. Типичными проступками против естественного права, совершенно отличными от проступков против права народов, были тирания, человеческие жертвоприношения и скотоложство; все это приписывалось индейцам испанскими колонистами и в высшей степени косвенно и авторитетно – Овьедо. Однако Витория снисходительно и скептически относился к таким сообщениям и не стал основывать право на завоевание лишь на одних нарушениях естественного права.

Возможность того, что большинство индейцев могут предпочесть жить под властью испанцев; долг защищать новообращенных христиан от опасностей гонений или рецидива обращения к язычеству; право помогать дружескому народу в справедливой войне с соседом (вроде вражды тласкаланцев с конфедерацией ацтеков, чем умело воспользовался Кортес) – все это было признано дополнительными второстепенными оправданиями вооруженной интервенции испанцев в Новый Свет.

Какими бы ни были оправдания, Витория явно предпочел бы, чтобы империя была основана на мирной торговле, а не образовалась в результате завоевания. Он считал торговлю по крайней мере такой же эффективной, как и завоевание, при распространении Слова Божьего, при удовлетворении законного желания индивида извлекать выгоду и увеличении королевских доходов. В поддержку этой своей веры он ссылался на успехи португальцев на Востоке – тему, в которой он не мог быть хорошо информирован. Однако он признавал, что как только испанцы обосновались в Индиях, они не могли просто уйти и оставить своих колонистов и новообращенных умирать. Он полагал, что правление Испании даже в чисто светском смысле могло принести пользу индейцам: «Эти люди не неразумны, а неразвиты; по-видимому, они не способны жить в цивилизованном государстве согласно требованиям гуманизма и закона… поэтому управление ими, как детьми, следует поручить людям разумным и опытным… Но это вмешательство должно быть им во благо и в их интересах, а не просто для выгоды испанцев, так как в противном случае испанцы будут подвергать свои собственные души опасности». И в конце: «Главное, что никаких препятствий не должно быть на пути Евангелия… Я лично ничуть не сомневаюсь в том, что испанцы были вынуждены применять силу и оружие, чтобы продолжать там свою работу; хотя я боюсь, что принятые меры были чрезмерными по сравнению с теми, которые допускает человеческий и божий закон».

Оправдание Виторией права собственности испанцев на Индии было лишено энтузиазма и неуверенным. Оно продемонстрировало прозорливость и либеральность мышления, поразительную в те времена, а также озабоченный поиск совести, разделяемый многими тонко чувствующими испанцами на протяжении всего существования империи. Это ставило в неудобное положение правительство, вызывало нарекания со стороны императора и недвусмысленные намеки доминиканцам не обсуждать такие вопросы публично. Тем не менее большой авторитет Витории как правоведа и его обоснованная гуманность не могли не повлиять на общественное мнение и даже в какой-то степени государственную политику. В еще более широкой области его попытка сформулировать правила управления поведением цивилизованных государств как по отношению друг к другу, так и по отношению к более слабым народам была долговременным и ценным дополнением к европейской политической теории. Он был главным основателем международного права как предмета исследования.

Большинство других исследователей Индий были менее академичны в своем подходе, менее заинтересованы в оправдании завоевания (оно было фактом, который надо было принять), более озабочены характером феодальной власти, которую кастильские правители на самом деле осуществляли. В средние десятилетия XVI века королевскую власть в Испании засыпали подробными отчетами о колониальной политике, а управление Индиями, а точнее – обращение с индейцами стало темой ожесточенной полемической войны. Пропагандисты – очень приблизительно – разделились на две группы: тех, которые хотели сохранить свободу индейцам и – косвенно – исключительное влияние монахов-миссионеров; и тех, которые хотели распространить свободу действий и квазифеодальную власть испанских поселенцев. В первой группе самым известным и влиятельным был другой представитель доминиканского ордена Бартоломе де Лас Касас (1474–1566).

Лас Касас провел большую часть своей долгой трудовой жизни в Индиях в качестве миссионера, епископа и писателя. Он отправился на Эспаньолу как поселенец в 1502 году, имел по repartimiento индейцев и участвовал в завоевании Кубы. На Кубе в 1514 году он пережил духовный подъем, который в конечном счете привел его в орден доминиканцев и сделал его самым влиятельным и громкоголосым агитатором-гуманистом. Его произведения и вся его жизнь были полны любви к индейцам, стремления к их духовному благополучию, решимости защищать их права, горячего возмущения обращением с ними испанцев. Его главные произведения Historia и Apologetica historia полны ценной информации, но из-за их многословия и отсутствия порядка в изложении их мало читали. Его многочисленные полемические произведения оскорбительны, односторонни и временами сумасбродны. Самое известное его произведение Brevísima relación de la destrucción de las Indias – это страшный перечень зверств. Оно широко издавалось в протестантских странах в более поздних годах этого века как антииспанская пропаганда: на латыни в Нидерландах и Германии с омерзительными гравюрами де Бри и на английском языке – в переводе оно вышло под кратким заголовком «Касас об ужасных массовых убийствах». Тем не менее в целом произведения Лас Касаса раскрывают его представления о человеке и форме правления, которые, несмотря на всю его горячность и многословие, ясны и последовательны.

Ключевым в идеях Лас Касаса было его настойчивое требование свободы. Основой цивилизованного существования человека он считал такую жизнь в политически организованных сообществах, когда при минимуме ограничений, необходимых для того, чтобы такая организация была возможна, люди в них полностью свободны. Разум, которым обладают все люди, естественным образом побуждал их жить друг с другом в мире, стремиться к добру и избегать зла. Свободное проявление разума он считал одним из естественных прав человека, которое не должно иметь ограничений. Это право принадлежит как неверным, так и христианам, и даже папа римский в своем стремлении расширять ряды верующих не может на законных основаниях его нарушать. Лас Касас решительнее, чем любой другой автор своего времени, настаивал на свободном и добровольном принятии веры; использовать любую форму принуждения в миссионерской работе достойно только Магомета. Он последовательно осуждал доктрину Генриха Остийского как еретическую и утверждал, что папа в обычных обстоятельствах не обладает никакой властью над неверными и не может наказывать их за грехи или свергать их властителей.

Подобно Витории, Лас Касас признавал за папой римским ограниченную и косвенную мирскую власть в вопросах, касающихся духовного благополучия христианского мира. Папа мог возложить на того или иного властителя задачу защищать христиан от неверных, которые открыто нападают на Веру, и вменить ему в обязанность нести Евангелие ничего не знающим о нем неверным. В этом ограниченном смысле Лас Касас считал власть испанцев в Индиях поручением римского папы, но эта власть, по его утверждению, была передана исключительно испанским монархам, а не испанцам вообще. Испанские завоеватели и поселенцы в Америке не имели ни власти, ни особых прав и были только представителями и подданными испанской короны, поэтому взгляды Лас Касаса на колониальное правление были основаны не на теории о высшей цивилизации, а на теории о королевской власти – более старой и в каком-то смысле более примитивной теории, чем та, которой придерживались современные ему авторы испанской юридической школы. Ведь в то время как эти авторы приписывали королевскую власть той или иной форме выбора мирян, Лас Касас придерживался средневековой идеи о божественном посвящении. Королевский сан был установлен Богом ради справедливости, и в своей сфере деятельности – при отправлении правосудия и защите прав – королю не было равных. Однако его сфера деятельности была ограниченна; Закон Божий, права подданных согласно их положению, законы и обычаи королевства – все это было выше власти короля. Он не мог создавать и даже определять такие права и законы: они существовали. Роль короля состояла в том, чтобы сохранять и приводить их в исполнение. Он должен был обеспечивать правосудие и сохранять мир, поддерживать и защищать церковь и способствовать распространению веры, отстаивать права своих подданных согласно обычаю, сохранять королевство и королевскую власть, которые не были его собственными, для своих преемников. И пока он добросовестно исполнял эти свои обязанности, законный король имел право на безоговорочное подчинение всех своих подданных. Если он серьезно пренебрегал ими или заходил слишком далеко, он становится тираном, и по закону ему можно было не подчиняться, его можно было низложить или даже убить.

Эти рассуждения, хотя они и были явно старомодны в Испании во времена Лас Касаса, были широко распространены, по крайней мере пока они относились к «собственным королевствам» испанской короны. Но можно ли было считать Индии – территории, которые вассалы короля завоевали благодаря своим собственным усилиям и за свой собственный счет, – «собственными королевствами»? Лас Касас утверждал, что они таковыми были. Индейцы, как и народ Испании, были собственными подданными короля и с момента их подчинения испанцам получали все гарантии свободы и правосудия, обеспечиваемые законами Кастилии. И король по отношению к ним в Индиях исполнял те же самые обязанности и уважал те же права, что и в Испании по отношению к испанцам. И наоборот, он имел право на их преданность. Лидеры завоевателей, свергая индейских правителей, раздаривая земли, распределяя индейцев по encomienda, узурпировали королевскую власть и нарушили права, которые король дал клятву защищать. Советники короля, подтвердившие эти действия, раздарили часть родового наследства, которое должно было быть неотчуждаемым и оставаться в целости и сохранности. Они продали королевских подданных.

Как подданные, индейцы имели обязанности, равно как и права. Лас Касас постоянно утверждал, что они – разумные люди, способные в силу своего разума понимать смысл своей вассальной зависимости, исполнять обязанности преданных подданных и принять веру. Он знал индейцев лучше большинства испанцев, и мало кто в Испании мог его опровергнуть. Он, конечно, не мог отрицать, что большинство индейцев – неграмотные язычники и нуждаются в опеке, но решительно отрицал, что encomenderos и испанские колонисты вообще годятся на роль опекунов. Он считал, что индейцы должны жить в своих собственных деревнях под ежедневным руководством своих вождей, находящихся под контролем чиновников, которые должны отправлять правосудие, обучать индейцев европейским обычаям и препятствовать проведению варварских обрядов. Церковь должна получить свободу действий в своей работе по мирному обращению населения в христианство и осуществлению духовного попечения. Европейцы как частные лица – если им вообще разрешить въезд в Индии – должны жить отдельно от индейцев своим трудом. Лас Касас не допускал для европейцев никаких привилегий и никаких особых вознаграждений, за исключением наград за духовные подвиги.

Доводы Лас Касаса были достаточно весомы, чтобы убедить корону дать разрешение на проведение административных экспериментов: попытку установления индейского самоуправления на Эспаньоле (Гаити) под контролем миссионеров, организацию поселения обеспечивающих самих себя испанских фермеров в Кумане́[58], которые должны были подтвердить его теории. Эти эксперименты, как можно было ожидать, закончились неудачей. Идеальная империя была далека от американской действительности. Интересы encomenderos, чиновников-собственников и городских советов были под надежной защитой. Однако от его пропаганды невозможно было просто отмахнуться как от вздора, написанного фанатиком. У него были влиятельные друзья. Его горячая настойчивость могла преодолеть и противодействие, и равнодушие. Некоторые его идеи были близки по духу Карлу V и его советникам-церковнослужителям и взывали к чувству гуманизма. Знаки одобрения в высших кругах власти Испании объясняют ту ненависть, с которой Лас Касаса преследовали испанцы в Новом Свете. Старые конкистадоры и колонисты считали его идеи вызовом не только их средствам к существованию, но и их респектабельности. Эти люди ни в коем случае не были обыкновенными головорезами и искателями приключений. Многие из них серьезно гордились своими достижениями и считали себя защитниками цивилизации и религии от жестокого и суеверного варварства. Эти идеи тоже имели своих защитников-теоретиков, среди которых самым выдающимся был Хуан Хинес де Сепульведа (1490–1573).

Сепульведа написал Democrates Alter в 1542 году. Тогда его репутация гуманиста, последователя Аристотеля и мастера латыни достигла своей наивысшей точки. Подобно многим ученым испанцам, он причислял Эразма к числу своих друзей. Как и в случае с Виторией, его интерес к Индиям был схоластическим, не подвергшимся влиянию личной заинтересованности. Он никогда не был в Америке. Подобно Витории, он основывал свои рассуждения по этой теме на своем личном представлении о естественном праве. Естественное право управляло поведением людей в отношениях друг с другом. У него было два аспекта: инстинктивный, который заставлял людей воспроизводить себе подобных и отвечать силой на силу, и разумный, который побуждал их уважать своих родителей, стремиться к добру и избегать зла, выполнять свои обещания и верить учению истинной религии. Второй аспект права был таким же естественным, что и первый, а в случае их конфликта становился более значимым, так как раз человек был разумным по своей природе, то никакие подсказки инстинкта, которые не подчинялись разуму, нельзя было считать действительно естественными. Естественное право в своем разумном аспекте было подробно изложено в Jus gentium – своде правил, по общему мнению, общих для всех организованных народов. В отличие от Витории Сепульведа считал, что Jus gentium регулирует отношения между отдельными людьми, он понятия не имел о международном праве. Разум побуждал людей формулировать общее мнение по всем вопросам, важным для всех, и давал им возможность вывести из естественного права – самого по себе разумного – подробные правила Jus gentium. Однако некоторые люди были более разумными, чем другие; и общее мнение, которое вывело и определило международное право, не было мнением всех людей и даже не их «большей части». Международное право можно было найти только среди gentes humanitiores, а не тех, которые находятся на периферии цивилизации. И даже среди цивилизованных народов долг провозглашать, что соответствует, а что не соответствует естественному праву, принадлежал самым мудрым и самым честным представителям высокоразвитых народов, поэтому Сепульведа был сторонником аристократии по рождению и управления менее развитых народов более высокоразвитыми, а в каждом народе менее родовитых слоев населения – более высокородными. Он даже отрицал, что народ можно считать имеющим законных правителей – говоря современным языком, имеющим государство, – если они им не правят согласно принципам Jus gentium. Хотя к этому он не замедлил прибавить, что в целях поддержания мира естественное право предписывает повиноваться даже плохим правителям и мятеж против властителя, имеющего законные права на власть согласно конкретным законам и обычаям его народа, не может иметь законного оправдания.

Принадлежность к аристократии по рождению подразумевала обычное порабощение, так как более совершенные члены общества должны править менее совершенными. Знакомый афоризм Аристотеля в интерпретации Сепульведы стал мандатом для цивилизованных народов подчинять силой оружия, если другие средства были невозможны, те народы, «которые требуют по своей собственной природе и в своих собственных интересах, чтобы их поместили под власть цивилизованных и добродетельных властителей и народов, дабы они могли почерпнуть из мощи, мудрости и закона своих завоевателей лучшую мораль, более достойные обычаи и более цивилизованный образ жизни». Сепульведа был слишком сдержанным полемистом, чтобы адресовать индейцам такой набор оскорблений, который использовал Овьедо, но он утверждал, что индейцы живут, нарушая естественное право, и указывал на их неспособность отразить вторжение испанцев как доказательство их более низкого развития и необходимости сильного и мудрого правления для их же блага. Из вышеизложенного он, возможно, сделал бы выводы о сугубо светском праве испанцев на правление индейцами в Новом Свете, но такого намерения у него не было. Распространение христианской веры ему казалось таким же священным долгом, как и всем его современникам, и, хотя его богословские аргументы были логически лишними в общем развитии его мысли, в них не было противоречий. Compelle eos intrare («заставь их войти») – вот его идея. Да, он считал насильственное крещение людей несправедливым и бесполезным, а само по себе язычество не давало основания для справедливой войны. Однако реального обращения в христианство больших групп язычников можно было достичь лишь после длительного общения с христианами. Индейцы же не принимали христианство сразу, просто поверив на слово чужестранцам, и не меняли свой образ жизни за несколько дней. Чтобы они могли научиться у миссионеров и подготовиться к вступлению в церковь, им следовало дать – с их согласия или без него – цивилизованную форму правления. Цивилизация и христианство шли рука об руку. Завоевание было религиозным долгом, актом благотворительности по отношению к невежественным и несчастным соседям.

Поэтому, в отличие от Витории, у Сепульведы не было щепетильных сомнений в отношении справедливости войны, которую его соотечественники начали против американских индейцев. Существовало четыре главных права, позволяющие одному народу начать справедливую войну: естественное право ответить силой на силу; возвращение себе владений, отнятых несправедливо; необходимость наказать преступников, не наказанных своими собственными правителями (так как все люди были соседями и несли взаимную ответственность друг за друга); долг подчинить себе варварские народы силой, если они отказываются подчиняться добровольно правлению более высокоразвитого народа. Это последнее право, в свою очередь, зависело от четырех причин: природного рабского характера варваров и вытекающей из этого потребности в цивилизованных хозяевах; их привычных преступлений против естественного права; положения подданных правителей-варваров, которые были жертвами угнетения, несправедливой войны, рабства и человеческих жертвоприношений; и обязанности создать условия для мирного проповедования Евангелия. Все христиане и цивилизованные народы пользовались этими правами и несли эти обязанности. Особые права и обязанности Испании в Новом Свете вытекали из трех причин: естественного превосходства испанцев над другими христианскими народами; права первооткрывателей оккупировать земли, у которых не было законного правителя; и указа папы римского как духовного поручения обратить язычников в христиан и временного дара юридически незанятых территорий.