Крысы

Перед рассветом, однако, крыса успокоилась и утешилась, найдя гнездо, а в нем куропатку, сидевшую на яйцах. Несчастная наседка, захваченная врасплох, была, конечно, сейчас же загрызена. Позавтракавши теплыми яйцами, крыса поволокла труп куропатки в свою нору, — в одну из многих своих нор, оказавшуюся как-раз близко, под рукою.

Даже после смерти эта куропатка оказалась ужасной упрямицей: она застряла во входе в нору и — ни взад, ни вперед, — так что пришлось ее там и оставить, а войти в нору через другой, запасный вход.

Вечером этого самого дня, только что село солнце, крыса вдруг проснулась и одним прыжком вскочила на ноги… Какие-то странные, опасные звуки у ее «парадного» входа!.. Должно быть, это гость, которому что-то мешает вломиться… Крыса села на задние лапы, готовая и сражаться и бежать, насторожив уши; ее вороватые глаза сверкали в темноте, как светляки… А, между тем, шум у входа все продолжался, отдаваясь глухими отзвуками вдоль коридора… Крыса даже взвизгнула: так захотелось ей узнать, что это там за гость такой!

Потом ей вспомнилось, что ведь там, во входе, осталась куропатка, запихнутая туда, как пробка в бутылочное горлышко… А! Значит, кто-нибудь старается ее вытащить! Да уж, смотри, пожалуй, и вытащил!.. И уходит теперь с добычей!.. Это до крайности взволновало крысу, и она кинулась к выходу.

Там никого не оказалось… Гость уже удалился, унеся куропатку на память о своем посещении; но оставил и визитную карточку — свой запах!.. Тот самый запах, каким несло от комка колючих листьев, который выходил из гнезда куропатки, который чувствовался вблизи двух мертвых кроликов… Именно так (и особенно даже сильно) пахло от наполовину съеденной змеи-гадюки, которую крыса нашла на своем пути две ночи тому назад…

Крыса села у своего, так сказать, порога и, пригладивши усы, — нельзя же утром не «сделать туалета» — почесала передней лапой ухо со всех его сторон… Сегодня ночью она собралась было в хороший набег, чтоб попировать всласть; так попировать, как ей не приходилось пировать уже целые месяцы… Знала она одну дуру, наседку с цыплятами, которая выдумала оставаться на ночь в саду, в густых кустах, как ее ни искали и ни звали в безопасную избу птичницы… А в сад, несмотря на каменную ограду, пробраться немудрено тому, кто хитер и ловок… Так-то!.. А потом пусть люди там, в усадьбе, злятся и охотятся на тех двух серых крыс, которые на днях явились неведомо откуда и поселились под амбаром!.. О ней-то, о бурой крысе, в ее норах за оградой усадьбы, — людям и невдомек!..

Ночь окутывала все словно черным бархатом.

Крыса переждала начало ночи, чтобы дать время сычам из усадьбы и совам улететь в лес на их первую охоту… Во мраке до нее достиг жалобный, тонкий писк кролика, — это значит, что ее старый приятель хорек живет еще, чтобы охотиться и ненавидеть людей…

Потом кролики забегали и запрыгали в разных местах с мягким, таинственным шумом среди тьмы; землеройки тихо пищали, невидимые под слоем прошлогодней листвы; петух-фазан с треском взвился вверх из чащи кустов, чем-то потревоженный…

Крыса двинулась по давно исследованному пути в давно обдуманный набег. Сперва по кроличьей тропе, потом в кроличью нору, прокопанную под фундаментом ограды… Потом перед доской, положенной через сухую канаву, она сразу остановилась, почесала себе ухо задней ногой — это тоже было в ее привычках — и старательно обошла доску, переправившись через канаву без помощи моста, бродом, так сказать. Этот обходный маневр был вызван капканом, настороженным на доске-мосту. Но как догадалась крыса о присутствии там и о зловредности этого орудия, — остается и до сих пор в точности неизвестным: может быть, ее натопорщенные усы помогли ей как-нибудь в этом?

Пробираясь с хитрыми уловками кругом сада краем канавы, — вся напряженная и настороженная против появления человека, света, собаки, капкана или еще чего-нибудь из десятка опасностей, которые могли вот-вот накрыть ее и мгновенно превратить в труп, — крыса вдруг натолкнулась на что-то такое, заставившее ее остановиться, сесть и почесать за ухом.

Это был след неизвестного, след, пахнувший ненавистным врагом… Она решительно двинулась дальше, — и запах шел вместе с нею… Да ведь он ведет в те самые кусты, где курица с цыплятами!..

Крыса остановилась неподвижно, тихо, словно каменная, и только-что взошедший месяц робко выглянул на нее из-за верхушки дальнего холма… Медленно, медленно поднималась шерсть вдоль спины и затылка крысы… Она была — боец, первый сорви-голова даже среди самых отчаянных, крыса-одинец, — как бывают злобные одинцы из кабанов и слонов; немногие крысы посмели бы схватиться с нею один-на-один… И кровожадная жестокость, из-за которой ей пришлось стать «одинцом», изгнанницей из среды родичей, вдруг вспыхнула в ее выпуклых, хитрых глазах.

Эта неведомая штука, гадостная бестия, обрядившаяся в сухие листья, вырвала у нее ее добычу?.. Ладно! Так зато и сама будет ее добычей!.. Повидимому, из сердца крысы исчез всякий страх, поглощенный бешенством…

Она стремительно бросилась к гнезду курицы, — ямке в пыли под кустами… Наседки нет; только пара еще теплых цыплят с свежими ранами от укусов под крылом у каждого… Назад, и в погоню! След только-что проложен: запах сильный!.. По следу, как гончая собака, крыса доскакала до ручейка и стремительно пустилась вдоль берега. Видимо, преследуемый искал моста, желая перейти на ту сторону.

Еще минута, — и впереди показался знакомый ком листьев, резво катившийся вдоль берегового обрыва… В глухой тиши ночи он, должно быть, заслышал быстрый топот погони, потому что вдруг остановился, словно убитый, на месте, и, когда крыса подбежала к нему, — оказался шаром.

Это был ни более, ни менее как крупный еж, на острен колючек которого накололись сухие опавшие листья. Уже несколько лет тому назад все ежи вокруг усадьбы были истреблены ее хозяевами; этот, должно быть, явился сюда недавно из более безопасных для охоты мест.

Можно думать, что не иначе, как ее длинные, торчащие вперед и в стороны усы остерегли крысу от азартного нападения на этот колючий шар с помощью зубов, потому что она лишь несколько раз обежала вокруг него, крайне удивленная полным отсутствием у него головы и ног, и осмелилась — на что, пожалуй, не пошло бы другое животное — слегка толкнуть его своими передними лапами, похожими на человеческие руки.

Тут пришел ей на помощь случай: еж лежал на самом краю берегового обрыва, и не успела еще крыса сообразить, что такое происходит, как от ее слабого толчка еж перекатился через край обрыва и плюхнулся в ручей.

Через мгновение шар развернулся, вытянулся и поплыл… Быстро, как молния, за первым всплеском воды раздался второй. Это прыгнула в ручей крыса, нырнула, — и вдруг еж пронзительно завизжал… Крыса добралась до его незащищенной колючками шеи и впилась в нее своими сильными, острыми зубами, — как раз там, где у всех животных проходит сонная артерия…

Отчаянное барахтанье в воде; странный крик боли, — не то хрюкание, не то визг; захлебывающееся хрипение и… тишина.

Крыса медленно доплыла до берега и вылезла на обрыв, покрытый росистой травою. Из боя она вышла невредимой, если не считать небольшую, но все же жгучую царапину на боку, по которому еж царапнул-таки когтями… Она приостановилась и поглядела на тихо покачиваемый и поворачиваемый водою ком листьев, уплывавший вниз по течению ручья. С неизвестным ей встречаться больше не придется: опасный соперник был мертв…

Затем крыса поскребла лапой за ухом и отправилась дальше по своим разбойничьим делам.

ВОЙНА В ЛЕСНОМ БОЛОТЕ

Рассказ Ф. Марза

Собственно говоря, эта история начинается гораздо, гораздо раньше. Но так как никто доподлинно не знает, когда и как она началась, то мы начнем прямо с середины.

Итак, были камыши, тянувшиеся на много миль, камыши в два с половиною метра высотой, густая, непроходимая, таинственная чаща. Было также много воды, много тины, была луна высоко в небе, — и был хорек.

Видом он был похож на бурого африканского хорька, которого держат в неволе и приручают, но только он был вдвое больше или, вернее сказать, вдвое длиннее, так как весь его «рост» выражался в длине туловища; при длине в сорок два сантиметра, не считая хвоста, он был в плечах не выше пятнадцати сантиметров. Отличительными его особенностями были: отчаянная смелость и самая упрямая, какая только возможна, настойчивость в проведении своих планов.

Он только сегодня утром переселился сюда со своей семьей: женой и шестью подростками-детенышами. Раньше он жил в соседнем сосновом лесу. Но оттуда его попросили убраться. А так как эта просьба была высказана в форме капканов, ружей и иных орудий смерти, то даже он не мог ее игнорировать.

Это место было раньше озером — открытым озером с бесчисленными островками. Но камыши всецело завладели озером, взяли его буквально штурмом и превратили в дремучую чащу, полную таинственных укромных уголков. Лесные сторожа ничего не могли поделать с этими камышами. Они только прорезали в них вдоль и поперек проходы (как вырубают просеки в лесу), чтобы иметь возможность хоть немного исследовать чащу. Но эти исследования по необходимости ограничивались краями просек, и никто не знал, что делается и таится в глубине камышевых зарослей.

Хорек вошел в воду и переплыл канал, отделявший камыши от берега, где за высокой насыпью, поросшей дроком, начинался болотистый луг. Это был его первый ночлег здесь. Он «знакомился с местностью» и ее обитателями. Правда, до сего времени он видел несколько диких уток, больше ничего. Но его тонкий слух уловил различные звуки, заставлявшие предполагать безграничные возможности, не столь невинные, как дикие утки.

Пересекши дорожку, которую лесные сторожа вытоптали на вершине высокой насыпи, он хотел как раз спуститься с другой ее стороны через дроковый лес (для него это был настоящий лес), когда вдруг остановился. Где-то внизу раздалось звонкое бормотание рассерженной ласки.

Только и всего — но для хорька этого было достаточно. Он понял, что ласка находится в затруднительном положении. Ласка, как известно, родня хорьку. Они из одного «семейства». Конечно, особой дружбы между ними не существует; звери, в особенности хищные, не легко заключают дружбу. Но в отношении «чужих» дело меняется: тут можно при случае постоять друг за друга.

Поэтому хорек отправился исследовать дело. Спешить он не спешил (хорек никогда не спешит). Он осторожно выбирал себе дорогу и при этом заметил, что кругом много кроличьих норок, а также — что гораздо важнее в виду последующих событий — множество крысиных нор.

У подножия откоса он увидел следующую картину: в центре маленькой полянки стояла ласка, длина тела которой составляла, пожалуй, сантиметров двадцать, и держала под лапой мертвого крысенка, а кругом нее земля кишела крысами. Никогда в жизни наш хорек не видал такого множества крыс.

Они кольцом окружили ласку и лопотали что-то по-своему, эти крысы. Они сидели на корточках и гладили себе усы розовыми лапками, похожими на руки. А одна из них, огромная старая крыса, вдруг подбежала к ласке в сопровождении полдюжины других.

Одним могучим прыжком хорек очутился на полянке, рядом с лаской. Он не издал ни одного звука, ни когда явился, ни в продолжение всего последующего. Но доводы, которые он пустил в ход, были в высшей степени убедительны. Это были зубы и когти — единственная форма убеждения, признаваемая в среде зверей.

Хорек наслаждался, повидимому, во-всю. Также и ласка, которая деятельно пришла к нему на помощь, кусая, во славу племени хорьковых, тут хвост, там лапу, там крысиный нос.

Только крысам потеха не доставляла никакого удовольствия, и через несколько минут они отступили. Все, кроме трех. Те остались. Не могли не остаться, потому что хорек убил их.

Хорек всегда тащит (или уносит, если может) к себе в нору свою добычу. Это уж такая привычка у всего семейства хорьковых. Ласка делала бы то же самое, да только она очень маленький зверек, а ее добыча обыкновенно так велика, что, при всем желании, ей не утащить ее далеко.

Наш хорек переплыл опять канал, весь заросший золотыми кубышками и белыми водяными лилиями, и, доплыв до камышей, стал пробираться через их чащу, где заблудившиеся ветерки, потерявшие друг друга, вечно перекликались заунывными, шепчущимися голосами.

Однако не успел он пробраться далеко, как уловил жуткий, глухой звук, который безусловно не был топотом ветра в камышах. Тогда он не знал еще характерного шлепанья крысиных лап по тине, — зато в последующие дни отлично научился отличать его по звуку, — иначе он поступил бы не так, как поступил.

Он выпустил из пасти мертвую крысу, которую нес к себе в нору, и стал ждать. Звук прекратился. Он опять взял добычу в зубы и двинулся дальше. Странный звук немедленно возобновился. Три раза повторилось то же самое, и, наконец, хорек разозлился. Другой зверь испугался бы, но у хорька глаза налились кровью, и гнев закипел в нем.

Тщательное исследование окружающих камышей ничего не обнаружило. Но звук все время продолжал раздаваться где-то немного впереди, неуловимый, как туман. Когда же хорек вернулся к своей добыче, он увидел — о ужас! — что кто-то оттащил ее больше чем на метр от места, где он ее оставил…

Это ночное возвращение домой было для хорька довольно жуткой прогулкой, ежеминутно прерываемой яростными скачками в камыши, чтобы добраться до того неведомого, таинственного, что все время было тут, близко, почти осязаемо близко, но оставалось невидимым. Словно привидения окружали хорька… Но у него был нос, нос с отличным, тонким, безошибочным чутьем, и этот нос сказал ему, что не привидения преследуют его, а крысы.

Его положение было, поистине, хуже положения путников в санях, преследуемых волками среди снежных равнин. Он спешил скорее домой. Но не поймите меня превратно. Он не бежал. Далеко нет. Хорьки никогда не бегут ни от какого врага, кроме человека. А в данном случае, к тому же, бежать означало бы итти почти на верную смерть в особенно непривлекательной форме.

К тому времени, когда он добрался до одного из островков, где находились земляные пещеры, которые раньше были барсучьими норами, а ныне представляли жилье и крепость изгнанников-хорьков, он был настолько близок к чувству страха, насколько способен хорек. Но когда он юркнул в один из гулких подземных туннелей и услышал, что крысы следуют за ним, он сразу повеселел. Он хорошо знал, что много должно быть тут крыс, если они решаются преследовать его в самом логовище. Но он знал также, что его супруга и детки выползут из другого бокового коридора (он нарочно прошел мимо него, чтобы завести крыс в ловушку) и нападут на врага с тылу.

И он не ошибся. Они выползли, напали, и то, что дальше было, не поддается описанию.

Посторонний человек, который случайно очутился бы в этом месте, подумал бы, что горячий ключ собирается забить тут фонтаном. Действительно, шум подземной битвы всегда кажется поразительно громким, потому что гулкие своды подземных коридоров удесятеряют малейший звук.

Все звери, жившие поблизости, были изумлены, а этим много сказано. Крысы, взятые с тылу, повернулись и дрались так остервенело, как только способны драться попавшие в ловушку крысы; и если бы все, что произошло в течение нескольких минут в темном душном туннеле глубоко под землей, произошло с людьми, а не с безгласными зверьками, это дало бы газетам материал на много номеров.

На свое счастье, крысы скоро открыли запасный боковой выход и, не теряя ни мгновения, поспешили покинуть подземелье. Но у выходного отверстия лазейки они наткнулись на выдру, приползшую сюда из любопытства, и со страху они укусили ее. Они укусили бы даже самого лесного сторожа, очутись он на их дороге, до того они потеряли голову от страха. Но, во всяком случае, для них это имело роковые последствия.

Растревожь они гнездо ос, это было бы для них лучше, чем укусить выдру, потому что из всех хищников выдра меньше всего отличается терпением. Она обладает умением отвечать на укусы с такой змеиной быстротой, от которой никому не поздоровится.

Хорьки, весело гнавшие перед собой бегущего врага, вдруг заметили, что снаружи что-то задержало крыс. И яростная битва возгорелась с новой силой. Живущие поблизости совы не упустили случая поживиться, и ежеминутно то та, то другая из них подхватывала с земли пищавший, барахтавшийся комок.

Крысы растерянно метались взад и вперед между хорьками с одной стороны и выдрой и совами — с другой. Но, наконец, страх более сильный — страх перед хорьками — взял вверх, и они ринулись прямиком к воде, не обращая больше внимания на выдру, которую чуть не увлекли с собой в своем бешеном бегстве.

* * *

Это произошло через две ночи. Луна опять стояла высоко в небе, бросая серебристую дорожку на зеркальную гладь воды. Хорек опять переплывал тихий канал, который отделял камыши от береговой насыпи.

Он был один; он любил охотиться в одиночку. Все могучие, смелые хищники имеют привычку охотиться в одиночку.

Ему было ясно теперь, что здесь, в этой камышевой чаще и вдоль этого берега, готовится великое крысиное нашествие. Он хорошо знал обычаи и повадки крыс. Знал, как быстро они плодятся и размножаются неведомо для людей, ибо выходят они из своих нор только ночью, когда люди спят. Знал, как этому способствует слепота людей, убивающих белодушек, пустельг и сов, этих естественных врагов крыс, которые так хорошо умеют останавливать прирост последних. Знал, какие несметные орды молодых крыс растут под землей, скрытые от взоров людей. И знал, что, когда эти орды станут слишком велики, чтобы дольше прятаться под землей, они начнут делать смелые вылазки и разбойничьи набеги, опустошая страну направо и налево и не боясь больше никого, даже человека.

Ночь была полна звуков. Неумолчный шопот ветра в густых камышах; хоры кузнечиков; резкий крик проснувшейся лысухи; кряканье дикой утки, которую крысы потревожили во сне; тихий, но пронзительный свист охотящейся выдры и звук, словно звон разбитого стекла, когда большая щука подскакивала в воде и будила чутко спящих пичужек-камышевок, которые немедленно поднимали такое цивиканье, что можно было подумать, что камыши населены сотнями цикад.

Весь мокрый и блестящий под холодным сиянием луны хорек вылез на берег у подножия насыпи. Но едва вылез, как застыл на месте в неподвижном изумлении. Метрах в пяти от него, на тинистом берегу, сидело нечто странное, необыкновенное.

Это был самый крупный экземпляр крысы, когда-либо виденной им. Действительно, так чудовищно-огромен был этот зверь, что если бы не характерное строение нижней челюсти, придающее крысам некоторое сходство с акулами, и не сверкание больших острых резцов, по которым безошибочно можно узнать грызунов, его ни за что нельзя было бы признать крысой.

Она была вся покрыта рубцами и шрамами, следами сотен битв. Была она также шелудивая, косматая и грязная на вид, и уши у нее были рваные. Но хорек увидел ее глаза, и этого было достаточно. Никогда еще ничьи глаза — такие маленькие к тому же — не выражали столько злобы, столько хитрости, столько холодной жестокости и такое нахальное, грубое сознание своей силы, как зеленоватые глаза этой исполинской крысы.

Она сидела вполоборота к нему, а он стоял в своей любимой позе, почти прижавшись к земле шеей и головой и подогнув под себя задние ноги. Вдруг крыса встрепенулась и быстро повернулась мордой к нему. Он за все время не пошевелил ни единым мускулом, не издал ни малейшего звука, хотя бы вздоха. Ветра тоже никакого не было. Откуда она могла узнать о его присутствии?

Но так или иначе она узнала. Быстро, но без всякой торопливости, она смерила его взглядом, определяя его силу, оценивая шансы и спрашивая себя, быть может, какого рода храбрость таится за неприглядной личиной этого зверя.

Что касается величины, то между ними не было особенно большой разницы. Крысу взвесили после, и оказалось, что она весила почти два килограмма, а ее длина от кончика носа до кончика хвоста оказалась ни более, ни менее, как пятьдесят шесть сантиметров. А длина хорька была ровно пятьдесят семь сантиметров! Правда, у крысы много приходится на хвост. И более длинные ноги и большой объем туловища хорька тоже надо принимать в расчет. Но зато на стороне крысы были ее ловкость и проворство, потому что хорек в противоположность своему двоюродному брату, ласке, — зверь относительно неповоротливый…

С минуту, может быть, продолжался этот молчаливый осмотр. А затем, так же быстро, как сходит облачко с лика луны, крыса исчезла. Голова хорька моментально поднялась, зорко всматриваясь в темноту кругом. Ничего. Была крыса — и исчезла.

Действительно, немногие создания умеют улетучиваться так быстро, тихо и всецело, как крысы. Между тем хорек знал, что он непременно должен убить эту крысу.

Она, эта исполинская крыса, была центром и душой готовящегося крысиного нашествия. Она была вожаком, атаманом крысиного народа. В ней сосредоточивалось все зло. Удастся убить ее, и беда может быть предотвращена. А если нет, тогда… да, тогда семье хорька не миновать гибели.

Он спокойно подошел к месту, где за минуту перед тем сидела крыса, и пошел по ее следу, характерному крысиному следу, в котором невозможно ошибиться, если вы хоть раз видали его. Пустое пространство, затем четыре отпечатка лапок (большие задние зачастую немного впереди, а обе маленькие передние лапки посредине между ними), потом опять пустое пространство с длинной бороздкой кое-где на крутых спусках, показывающей, что здесь крыса пользовалась хвостом в качестве тормоза. Таков крысиный след на всем земном шаре.

Крыса знала, конечно, что хорек будет преследовать ее. Она не могла быть глупа, эта старая бывалая разбойница. И она старалась запутать свой след. То он извивался среди галлерей кроличьего города, то внезапно возвращался назад, то описывал круги среди вонючих туннелей других крыс. В одном месте чутье сказало хорьку, что крыса взлезла на куст дрока и пробежала метров пять по спутанным ветвям, а затем запах внезапно прекращался в том месте, где она опять спрыгнула на землю. В другом месте ее запах безнадежно перемешивался с запахом четырех кроликов, которых она спугнула. В третьем — след представлял какие-то странные иероглифы: здесь крыса прыгала с земли на ветки и с веток на землю, и опять туда и обратно. В четвертом месте хорька остановило неожиданное яростное нападение худой, старой крысы-самки, и когда он избавил ее от всех дальнейших земных забот, то увидел, что след шел прямо через ее гнездо с крысятами. А еще немного дальше след привел его чуть не прямо на капкан со стальными зубцами, страшный капкан, от которого его спасли только его изумительное обоняние и еще более изумительный прыжок в сторону.

Он все еще шел по следу, когда вдруг из одной норы выскочило штук шесть крыс, преследуя молодого кролика. Раздался хор испуганного писка, когда они неожиданно налетели на хорька. Часть крыс дикими скачками перепрыгнула через его спину, а часть испуганно шарахнулась назад.

Раз-два! Хорек прыгнул, изогнувшись, словно змея. Смертный вопль одной из крыс был концом этого прыжка. Не останавливаясь, хорек сделал оборот и очутился на спине второй крысы. Остальные обратились в бегство, но, исчезая в ночном сумраке, они испустили тот звонкий, протяжный диск, который у крыс служит сигналом «сбора».

Вмиг весь берег ожил. Отовсюду — из-под высоких пурпуровых кустов посконника, с полянок, поросших «солнечной росой» и напоминающих простыни, вымоченные в крови, прибывали группами крысы, собираясь под колючими ветвями дрока, как вода собирается в углублении почвы.

Они сотнями выбегали из нор и десятками спрыгивали с сучковатых ветвей, где охотились на черных дроздов, которые высиживали яйца… Всюду кругом, куда хорек ни бросал взгляд, он видел только море глаз, блестящих маленьких глаз, холодных, жестоких и голодных; глаз, которые все неподвижно смотрели на него одного, все время только на него.

Хорек осторожно начал пятиться к воде. Он знал, что за исключением тех случаев, когда нужно защищать детенышей, крысы нападают только тогда, когда их сотня против одного. Но сейчас их было, повидимому, тысяча против одного, и даже он, бесстрашный хорек, не желал испытать на себе все последствия такого положения.

Медленно пятился он к воде, выгнув дугой спину, прижав к голове круглые, короткие уши и так и рыская по сторонам налившимися кровью глазками. Длинная шерсть дыбом поднялась на его туловище.

Это была одна из его излюбленных охотничьих хитростей — вдруг казаться гораздо больше, чем он был в действительности, изменив свою морду так, что она становилась невыразимо свирепой, оскалив двойной ряд сверкающих зубов и издавая тихое бормотанье, от которого кровь стыла в жилах. Все это был обман, гипноз, если хотите. Белодушка проделывает то же самое по отношению к зяблику, соболь — по отношению к фазану, хорек — по отношению к зайцу. И всегда эта хитрость оказывает свое действие.

Полукруг блестящих зеленоватых глаз продвигался все ближе, и, если бы не «страшный вид» хорька, он был бы смят и стерт с лица земли. Но при данных условиях крысы еще секунд десять медлили начинать атаку, завороженные чарами врага, который был в их власти, сдерживаемые силой его бесстрашного мужества, перед которой их смелость пасовала, а также сдерживаемые обычным страхом толпы, каждый член которой ждет, чтобы сосед начал первый.

А за эти десять секунд хорек добрался до края воды, попрежнему пятясь.

Всплеск, нырок, последнее устрашающее бормотанье, — и он исчез. Изумленные крысы ринулись к тому месту, где враг только что стоял. Его не было. Он бесследно исчез. Но через минуту одна из крыс радостно пискнула. На воде, неподалеку от камышей, где луна проложила широкую серебристую дорогу, плыла темная плоская голова. Все крысы посмотрели, увидали и поняли. Как по команде, несколько десятков свирепых крупных бойцов кинулись в воду и поплыли.

Но тут случилась странная вещь. Хорек, уже почти подплывший к камышам, вдруг обернулся, злобно выругался по своему и бросился, как сумасшедший, под прикрытие тихо шепчущегося водяного леса. Когда его короткий мохнатый хвост исчез среди зеленых стеблей, вода позади него закрутилась, точно что-то большое и живое двигалось под поверхностью, и громкое щелканье сомкнувшихся челюстей нарушило глухое безмолвие, дарившее над водой.

К этому времени штук сто крыс уже плыли через тихую воду канала, словно флотилия военных кораблей. Это были все цвет и гордость крысиного рода, обученные и искусные бойцы, вожаки племени, отцы многочисленных семейств, оплот и сила всего крысиного нашествия, Хорек должен был бы почувствовать себя польщенным, что эти главари и атаманы желают помериться с ним силами. Но он не думал об этом. Напрягши каждый мускул в теле и оскалив зубы, он сидел с горящими, как угли, глазами и наблюдал… крыс? Нет. Так что же? Да поверхность воды.

В первый и единственный раз в своей бурной жизни он был испуган, почти парализован ужасом. Что же напугало его? Да то внезапное движение воды, о котором сказано выше. И вы можете поверить мне на слово, что если у хорька шерсть стала дыбом от иного чувства, чем гнев, значит случилось кое-что, выходящее из ряда обыкновенного.

Он сидел и напряженно смотрел на тихую черную воду. А передовые крысы уже находились не дальше, как метрах в восьми от берега, то есть как раз пересекали то место, где хорька напугало движение воды. И тут кое-что случилось.

Неожиданно, без всякого предупреждения, вода закипела и закрутилась воронкой перед самым носом главной крысы, раздался писк, полный смертельного ужаса, крыса вскинула голову и передние лапы и камнем пошла ко дну. И опять все стало тихо.

Только где-то далеко, в таинственной чаще камышевых джунглей, лозник красноногий насвистывал свое заунывное «ти-оп, ти-оп, ти-оп», и с полдюжины камышевок цивикали, словно цикады. Да пузыри вскакивали, сверкали и лопались на том месте, где крыса исчезла под водой. И больше ничего.

Ни малейшего шороха, звука, никакой скользящей тени, ни малейшего следа какого-либо живого существа. Ничего… Ничего, кроме красных глаз наблюдающего хорька и зеленых глаз плывущих по воде крыс.

Крысы шарахнулись в сторону, как шарахается косяк молодых жеребцов, и испуганно сбились в кучу. В следующее же мгновение хорек подскочил, как ужаленный, и, высунув из камышей голову и половину туловища, он уставился на воду так напряженно, что его глаза готовы были, казалось, выкатиться из орбит.

Неподалеку от крыс в воде появилось с десяток спиральных воронок, а пред каждой воронкой — что-то тонкое, серебристое, что стрелой неслось прямехонько к крысам, прорезая ветви беловатых водорослей, покрывавших поверхность воды.

Миг — и кругом ошеломленных крыс вода закипела, забурлила, поднялась каскадами и начала захлестывать их. Мелькали брызги пены; большие чешуйчатые пасти раскрывались и защелкивались; мелькали большие зеленые глаза, неподвижные, тупые, без всякого выражения, а пораженные ужасом крысы подскакивали, кусались и барахтались в пенящемся водовороте.

Все это продолжалось несколько мгновений, не больше. Вода опала так же быстро, как и поднялась. Исчезли каскады пены. Ряд волн побежал на берег, и только расходящаяся кругами рябь отмечала то место, где были крысы, и где их больше не было.

Только пять из них уцелело, и с широко раскрытыми испуганными глазами они уплыли в разрыв стороны, как люди бегут от землетрясения.

Крысы забыли, повидимому, одну возможность или не знали о ней. В заросшем камышами озере с его сотнями укромных убежищ, куда человек никогда не являлся с ружьем и удочкой, обитало множество больших щук, этих страшных чешуйчатых акул пресных вод.

Беспрестанные путешествия крыс взад и вперед между камышами и берегом постепенно привлекли сюда этих хищниц со всех частей озера, пока, наконец, из случайной опасности они не превратились в опасность подстерегающую, в настоящую армию смерти, ненасытный аппетит которой мог сравниться только с ее свирепостью.

Хорек продолжал сидеть и смотреть, когда неописуемый звук, который производит вода, при выходе из нее большого тела, заставил его внезапно повернул голову. Он поглядел, заворчал, прижался к земле и застыл.

Метрах в пяти от него, стряхивая с себя воду дождем серебристых брызг, стояла та исполинская крыса, которую он видел на насыпи. В обманчивом лунном свете она казалась еще больше, чем была в действительности, — гигантское, жуткое страшилище. Она была в числе пяти, спасшихся от смерти.

Она тоже увидела хорька, и минут пять враги стояли друг перед другом, не шевелясь.

Крыса тоже увидела хорька, и минут пять враги стояли друг перед другом, не шевелясь…

Наконец, хорек бросился на крысу — быстро, но без всякой спешки, как движется машина. Он молчал в эту минуту и позже, но его вид был достаточно красноречив. Он бросился на крысу, как бульдог бросается в драку, а крыса стремительно повернулась на месте и ловко отпарировала первую атаку.