Как нашли убийцу? Каждое тело оставляет след

Тут-то к делу и подключилась я.

Леса с незапамятных времен был излюбленным местом избавления от тел, а в некоторых английских лесах можно даже найти массовые захоронения. Однажды я помогала лондонской полиции в деле, когда они искали в лесу двадцать четыре жертвы главаря местной преступной группировки, которых закапывали там на протяжении многих лет. Что касается того дела в Хэмпшире, то при обычных обстоятельствах зловещее место, ставшее для жертвы могилой, было бы чудеснейшей поляной. Здесь росло несколько высоких буков, падуб, орешник и черешня. Поляну окружали кусты ежевики, а кривые, извилистые стебли жимолости обвивали деревья и кустарники, цепляясь за эти крепкие опоры. Кое-где стелился плющ с блестящими листьями, которому удалось в стремлении к свету забраться на стволы некоторых деревьев. Дело происходило зимой, и земля была практически голой, не считая толстого слоя листьев бука, рассыпанных буковых орешков и желудей, и, хотя на границе поляны росло много деревьев, через просветы в зимних ветках виднелась грунтовая дорога.

Старший следователь хотел выяснить, была ли жертва убита в лесу или же мы имели дело с двумя разными местами преступления. Перетащили ли сюда тело парня, или же он был еще жив, когда пришел на эту поляну, где его в итоге и убили? Нам также нужно было установить, контактировала ли принадлежащая подозреваемым обувь с местом преступления. По счастливому стечению обстоятельств, полиция быстро установила личности двух подозреваемых, и мне предоставили их обувь вместе с ковриками и педалями из машины главного подозреваемого. Из-за привычки преступников делиться между собой обувью, мне нужно было исключить из потенциальных источников пыльцевого профиля, найденного на вещах подозреваемых, как можно больше других мест. Удобно, что оба подозреваемых были исключительно городскими парнями, и вряд ли прогуливались в лесу ради удовольствия. Это, разумеется, нисколько не могло помешать их адвокатам утверждать обратное, так что мне нужно было хорошенько подготовиться.

Вся близлежащая территория, включая общественную парковку, что находилась примерно в трети мили, была закрыта для прогулок и посещения. Я прошлась от машины до могилы вместе с Джоном Фордом – крепким сержантом полиции, ответственным за повседневные мероприятия, связанные с расследованием дела, – и была приятно удивлена его искренней заинтересованностью моей работой и желанием узнать побольше про растительный мир. Выраженный хэмпширский акцент придавал дружелюбия его образу, однако вскоре я узнала, насколько он может быть решительным. Он был намерен собрать все до последней крупицы доказательства, которые только попадутся. Мне он нравился. Он был открытым и прямолинейным, и я знала, что мы сработаемся.

Мы шли по дорожке для прогулок, сделанной местными рабочими, и я любовалась разнообразием окружавшего ландшафта. Это была огромная территория, где отдельные леса, каждый со своим характером и особенностями, соединялись словно в лоскутное одеяло. Отчетливо выделялись ряды хвойных деревьев и плотные березовые насаждения, но были там и величественные старые буки, и дубы с мелколесьем из орешника и падуба, и какие-то заросли из голых стволов различных видов, которые не удавалось сходу опознать в тусклом зимнем освещении. Было много участков, засаженных каштанами, в античные времена обеспечивавшими пищей Южную Европу. В Великобританию их завезли римляне. Уединенно стояли деревья одной из четырех местных хвойных пород – темный, угрюмый тис. Один лоскут леса плавно переходил в другой, однако о растущих здесь травах, распускавшихся в весеннее время калейдоскопом цветов, можно было только догадываться: они пребывали в зимней спячке и над землей почти не показывались.

Я шла и представляла, какой ботанический профиль может дать каждый участок. Вместе с тем, я усвоила одну вещь, которую сложно осознать новичкам: никогда нельзя быть уверенным в том, что именно ты обнаружишь. Можно сделать общие предположения – понять, что рядом с парковкой будет высокий уровень сосновой и березовой пыльцы, что пыльцу каштана едва удастся найти, потому что ее образуется относительно мало, и что дуб будет преобладать над березой, даже несмотря на большое количество последней. Но как насчет точных чисел и общего распределения? Для этого нужно провести анализ, и никакое умозрительное моделирование не выдержит придирок в суде. Каждое дело уникально и требует соответствующего отношения.

Еще когда я занималась археологией и воссозданием древних ландшафтов, меня удивляло – и не перестает удивлять до сих пор, – что каждый образец, взятый с поверхности почвы, не был похож на предыдущий, и чем дальше отстояли друг от друга участки, тем больше оказывалось между ними различий. На самом деле пыльца везде оседает неоднородно, и ее распределение можно рассматривать с точки зрения спектров: один постепенно переходит в другой по мере изменения растительности. Как я уже неоднократно упоминала, при исследовании объектов и мест чрезвычайно важно собрать достаточное количество сравнительных образцов для построения картины местности. Кроме того, если удается обнаружить какую-то редкую пыльцу или споры, то это место становится особенным. Нельзя ничего оставлять на волю случая, если собираешься убедительно выступить в суде – иначе как выступлением это не назовешь. Поверхностные предположения, не подкрепленные убедительными доказательствами, будут разорваны в клочья, если адвокат противоположной стороны знает свое дело. Кроме того, я всегда помнила, что мне нужно быть строгой по отношению к себе, чтобы не поддаться неумышленному влиянию полиции, желающей получить определенный результат – неопровержимые доказательства вины. Приходится постоянно бороться с когнитивными искажениями.

Ни один палинологический анализ не может дать стопроцентных доказательств состоявшегося контакта. Все следует рассматривать с точки зрения вероятностей, и каждый раз, давая рекомендации или составляя отчет для полиции, я непременно делаю соответствующие оговорки. Необходимо всегда искать альтернативные сценарии, как мог образоваться взятый у подозреваемого профиль. И в этот раз мне с полицейским коллегой пришлось поколесить по Хэмпширу и Западному Суссексу.

Добраться на машине до места, где лежал труп, было невозможно, значит жертва либо пришла сюда сама, либо ее принесли. Таким образом, мне нужно было определить, как проще всего дойти сюда от дороги, и взять образцы почвы во всех местах, с которыми могли контактировать преступники. Самым главным и очевидным, разумеется, была могила: этого места они не могли избежать. Мне предоставили для анализа обувь, коврики и педали из машины главного подозреваемого, которые дали профили, очень напоминавшие само место обнаружения тела. Более того, нашлось несколько весьма характерных маркеров. Все замеченные деревья и кустарники были очень хорошо представлены. Наверное, весной это место выглядело просто изумительно. Пыльца и споры показали большое количество колокольчиков, ветреницы дубравной, пролесков многолетних, папоротников и других характерных для подобной местности трав, однако самым примечательным было растение, прежде никогда мне не попадавшееся – купена. Под микроскопом мне также удалось обнаружить весьма необычные грибные споры, похожие на ноги на флаге острова Мэн, только не согнутые в коленях. Оказалось, что это споры Triposporium elegans, микроскопического гриба, который особенно часто поражает буковые орешки. Кроме того, я обнаружила посреди этого довольно густого леса следы сенокосного луга. Это могло бы поставить меня в тупик, если бы не та история с подвалом в Йоркшире и тот факт, что я уже заметила недалеко от могилы грунтовую дорогу. Очевидно, источником профиля сенокосного луга был конский навоз. Это делало место преступления особенным – следы сенокосного луга в глубине густого леса.

Подходы к месту захоронения, может, и играли важную роль, но не менее важны и любые другие места, где часто бывали подозреваемые. И мы с Джоном, сопровождавшим меня сержантом полиции, обошли дома подозреваемых, а также все излюбленные ими места. Это занятие оказалось не из приятных, хотя не обошлось и без забавных моментов, особенно когда мы ездили по разным адресам в самом Портсмуте. Нам нужно было проверить пыльцевой профиль ряда скромных домов блокированной застройки в не самых благополучных районах города, и меня поразило, насколько сильно они различались между собой. Мне навсегда запомнится, как мы шли по темному узкому коридору, стараясь не задеть висящие на крючках сразу за входной дверью куртки. Коридор выходил в гостиную с весьма скудным убранством, и там было очень холодно. Не было ни намека на домашний уют, хотя ползавший по драному ковру ребенок и выглядел здоровым и чистым. Из комнаты мы попали в кладовую, а затем на совершенно запущенный задний двор с жалким подобием сада. Там стояли какие-то ведра, валялись брошенные игрушки и старые ботинки, а некоторые растущие между плитками сорняки, включая щавель и крапиву, достигали тридцати сантиметров в высоту. Между домом и неухоженной живой изгородью болталась обвисшая бельевая веревка с забытыми на ней штанами. От всего дома веяло тоской.

Чего нельзя было сказать про следующий на нашем пути: такой же двухэтажный дом блокированной застройки, как и предыдущий, с двумя комнатами наверху и двумя внизу, однако на этом все сходство заканчивалось. В окнах здесь стояли новенькие стеклопакеты, и дом расширялся в сторону сада. Дверь нам открыла женщина, от которой исходил сильный аромат духов с древесным запахом. Мы сразу поняли, что деньги у нее водились. У нее был профессиональный макияж, обесцвеченные волосы и сигарета в руке; одета в черные кожаные штаны и черную кофту с несколькими ярко-золотыми цепями от шеи до талии. Из босоножек выглядывали розовые ногти, а на руках красовался модный маникюр: ногти квадратной формы с белыми полосками. Запястья были украшены несколькими браслетами, включая один бриллиантовый. Дом роскошно обставлен – красные бархатные ковры, черный кожаный диван с меховыми подушками, изысканная хрустальная люстра под потолком. Телевизор был громадным, словно экран кинотеатра, а втиснутый в угол маленький бар ломился от всевозможных бутылок со спиртным и бокалов. Современная встроенная кухня вела в ухоженный двор с безупречно чистыми бетонными плитами, на которых стояла пара кадок с увядшими с лета цветами.

Ни в одном из домов, которые мы обошли, ничего и отдаленно не напоминало растительность в месте обнаружения тела. Впрочем, я и не ожидала ее там увидеть, и мне было с первого взгляда понятно, что нет никакой необходимости брать сравнительные образцы.

Мне по-прежнему нужно было что-то противопоставить неизбежным заявлениям адвокатов защиты о том, что их клиенты регулярно прогуливались в лесах по всему Хэмпширу и Суссексу. Если подумать об этом с точки зрения вашего личного опыта, то сколько лесных массивов дадут профиль, включающий именно такие деревья, кустарники, вьющиеся растения, травы, необычные грибные споры и, помимо прочего, купену и следы сенокосного луга, причем в точно таких же пропорциях? За все годы изучения образцов поверхностной почвы из всевозможных мест на территории Великобритании мне никогда не попадалось ничего подобного, и я нутром чувствовала, что другого такого места попросту не существует. Но нужно играть по правилам суда, развеивая любые возникающие сомнения.

Лесная местность на обозначенном участке была мне незнакома, но я знала человека, который в ней разбирается. К кому же еще обратиться, как не к своему учителю и вечному наставнику из Королевского колледжа Лондона, доктору Фрэнсису Роузу, кавалеру Ордена Британской империи, почитаемому большинством британских ботаников за его энциклопедические практические знания? К тому времени, как мы с Джоном пошли к Фрэнсису, я уже проанализировала обувь и предметы из автомобиля и получила профили, очень похожие на те, что дали сравнительные образцы. Я сказала:

– Фрэнсис, тебе известны участки леса на обозначенной территории, которые могли бы дать такой профиль? – и дала ему перечень видов растений и таблицы с указанием их процентного соотношения.

Он откинулся на спинку кресла в гостиной, которая была заставлена книгами, а стол – усеян образцами растений, ручками, увеличительными стеклами и тетрадями. Пожевал конец своей трубки, почесал бороду, с типичной добродушной улыбкой внимательно все изучил и потянулся к книжной полке, на которой лежало множество потертых карт. Где-то час времени и несколько чашек чая спустя, поглядывая на карты Национального картографического агентства Великобритании, покрытые кружками и каракулями, он выбрал четырнадцать участков леса, которые посчитал соответствующими моему описанию. От мысли о предстоящей огромной работе у меня екнуло сердце, в то время как Джон, зачарованный Фрэнсисом, просто сказал:

– Что ж, значит так. Начнем завтра, Пат.

Так мы и сделали.

Мы посетили все 14 лесных массивов, однако большинство из них мне удалось исключить, лишь взглянув на растительность, так что задача вышла не такой уж и сложной, как показалось вначале. Везде росли дуб, береза, сосна и многие другие растения из моего профиля, однако лишь в трех растительное сообщество было действительно похоже на то, что мы искали. Но даже они после анализа распределения пыльцы и спор не давали четкую картину того, что я увидела на месте захоронения, а также на обуви и предметах из машины подозреваемых. Нетипичную купену и невероятные грибные споры также не удалось обнаружить ни в одном из исследованных мест. Таким образом, я убедилась в наличии тесного сходства между подозреваемыми и местом захоронения, в то время как с другими местами оно было лишь отдаленным. Тем не менее мне еще предстояло ответить на один важный вопрос: живой или мертвой жертва оказалась в яме в земле посреди этой чудесной поляны, ставшей ее последним пристанищем? Мне нужно было поработать с телом, чтобы попытаться получить нужную информацию.

Не было никакого смысла делать смывы волос, поскольку они контактировали с землей, однако носовые раковины могли дать что-нибудь интересное. В морге меня встретили двое полицейских с хмурыми лицами.

– Прости, Пат, – сказал один из них, – санитары поместили труп в морозильник – Он твердый, как замороженная курица.

Они ожидали, что я приду в недоумение – почему они не позвонили мне до того, как я выехала из дома? – однако вместо этого я просто спросила:

– У вас есть фен для волос?

Через пятнадцать минут на столе лежали два фена, и мы принялись поочередно продувать череп и лицо жертвы. Было ясно, что придется повозиться, чтобы разморозить голову, хотя мозг уже и был извлечен. Мне запомнился черный юмор одного из полицейских, сказавшего, глядя мне прямо в глаза с непроницаемым лицом:

– А что ты делал сегодня на работе, папочка?

Я чуть не рухнула со стула от смеха, однако шутки в морге не особо приветствуются. Покойники заслуживают уважительного отношения, и их достоинство должно быть сохранено. Мы взяли себя в руки, и в итоге голова оказалась в достаточно хорошем состоянии, чтобы я смогла промыть носовые раковины. Извлечение палиноморфов из трупа – задача не из простых.

Представьте себе на минутку труп жертвы, лежащий на столе в морге. Когда я только начинала извлекать палиноморфы из носовой полости жертв, я вводила через ноздри гибкую трубку, подсоединенную к большому шприцу с горячей водой, в которой был разведен шампунь. Добравшись до носовых раковин, я промывала их раствором в надежде смыть со слизистой оболочки попавшие туда частицы. Сам нос – лишь видимая часть всех дыхательных путей, и ноздри ведут прямиком в носовую полость, разделенную на две части перегородкой. Главная функция носа заключается в нагреве и увлажнении воздуха перед его попаданием в легкие, а параллельно он задерживает твердые частицы. Волосы в ноздрях – проклятье столь многих мужчин в возрасте и предмет отвращения большинства женщин – помогают не допускать проникновения чужеродного материала слишком далеко; нагрев вдыхаемого через ноздри воздуха происходит за счет обильного кровоснабжения слизистой оболочки носовых раковин, а слой крошечных покачивающихся ресничек на поверхности слизистой улавливает любые чужеродные частицы, передвигая их обратно в сторону ноздрей, тем самым не допуская их попадания в дыхательные пути. Во всем респираторном тракте, от ноздрей до легких, выделяется слизь, которая также помогает улавливать чужеродные частицы. Вместе с тем, добираться до носовых раковин через ноздри крайне неудобно. Кроме того, если лицо и ноздри не безупречно чистые, при промывании через катетер зачастую в воду попадает различный загрязняющий материал с их поверхности. Ноздри задерживают любую грязь и частицы, особенно у трупа с начавшимся процессом разложения, и риск загрязнения проб очень велик. Даже судмедэксперты, промывая тело, могут случайно загрязнить носовую полость.

К тому времени я уже видоизменила и усовершенствовала методику Сибора. Расследуя дела раньше, я, когда была такая возможность, удаляла нос, а иногда и все лицо целиком, чтобы избавиться от внешнего материала, прежде чем промывать носовые ходы шприцем. Тем не менее, я все равно не была довольна этим методом: как по мне, он слишком грубый, и, следуя совету Сью Блэк, анатома и антрополога, я решила попробовать добраться до носовых раковин по-другому.

Тело пролежало лицом вниз в лесной могиле целых полтора месяца, и вся голова, естественно, была покрыта почвой и разлагающимися листьями, которыми засыпали яму. Вместо того, чтобы вводить трубки через ноздри, рискуя загрязнить пробы, я решила воспользоваться данным советом и промыть носовые раковины со стороны решетчатой кости. Когда я впервые увидела эту особенную костную пластину, пронизанную маленькими отверстиями, через которые к мозгу проходят обонятельные нервы, я была восхищена таким творением эволюции. Насколько же это совершенная маленькая конструкция, расположенная над носовой полостью и отделяющая ее от лобных долей мозга. Чтобы ее увидеть, однако, нужно было снять верхнюю часть черепа вместе с кожей головы и лица, которые судмедэксперт вернул обратно, вынув для исследования мозг. Как правило, это дается без особого труда, так как судмедэксперт уже снимал их во время вскрытия, и нужно лишь легким движением приподнять их от кости. Закончив работу, я могла без особого труда вернуть все на место, и никто бы даже не догадался, что их снимали.

Самая сложная задача – расположить тело так, чтобы отверстия носовых каналов оказались прямиком над моим почкообразным стальным лотком – одной из дорогих мне вещей, которой я пользуюсь уже более двадцати лет. Чтобы правильно разместить тело, как правило, приходится немало постараться, и для этого мне неизбежно требуется помощь санитаров морга. Я затыкаю горло тампоном из специальной ваты, не впитывающей влагу, затем, сделав отверстие в решетчатой кости слева, вставляю в него шприц примерно с двадцатью миллилитрами горячего противомикробного чистящего раствора (как всегда, с моим верным товарищем, лечебным шампунем). Легким надавливанием пропускаю раствор по коралловому рифу хрупких носовых раковин. И забрав с собой все прилипшие частицы, раствор сливается в лоток. После этого я повторяю процедуру с другой стороны решетчатой кости и соединяю полученные образцы жидкости. После перемешивания образец разливается в две пробирки – на случай, если одна потеряется, – которые затем обрабатываются в центрифуге, чтобы получить комочек нужного осадка.

Порой частиц удается собрать так мало, что они едва различимы невооруженным глазом на дне пробирки, но даже в этом случае образцы подлежат тщательному изучению. Мне известны дела, в которых одна-единственная частица сыграла ключевую роль, кардинально изменив представление о случившемся. Любая мелочь имеет значение – эти образцы отражают последние сделанные жертвой вздохи и могут поведать нам, где именно это произошло.

Образец, взятый с носовых раковин жертвы, оказался богаче, чем я ожидала. Не питала особых надежд, потому что, как правило, из носового прохода удается получить совсем немного палиноморфов. Во многих случаях это не более десяти пыльцевых зерен на каждые сорок миллилитров раствора, пропущенного через носовые раковины. Когда же я принялась обрабатывать смывы в этот раз, палиноморфы стали появляться один за другим, и в итоге удалось идентифицировать 739 отдельных частиц, которые представляли 35 разных таксонов. Более того, профиль смыва из носовых раковин очень напоминал тот, что был получен из почвы вокруг могилы, но уж точно отличался от почвы в глубине.

Почва – удивительная вещь. Она состоит из минералов вперемешку с органическим материалом и просто кишит бактериями, грибами и животными. Большинство активны в верхнем сантиметровом слое, и с глубиной постепенно снижается как число организмов, так и их активность. На расстоянии примерно восьми сантиметров от поверхности число живых организмов резко падает, а на глубине в двадцать сантиметров их совсем мало. То же самое касается и палиноморфов. На поверхности их достаточно много, а внутри почвы меньше, потому что они остаются там надолго и быстрее разлагаются. Таким образом, по мере удаления от поверхности, количество таксонов пыльцы обычно уменьшается, а сами пыльцевые зерна истончаются, разрушаются и раздавливаются. Те же, что мне удалось извлечь из жертвы, были в превосходном состоянии все, а это означало, что они попали туда из земли у поверхности. Это была совсем свежая пыльца, возможно, прошлогодняя.

Чтобы частицы почвы при вдохе добрались до носовых раковин, человеку нужно дышать с очень большим усилием. Просто представьте, как ваше лицо прижимают к земле, и вы пытаетесь сделать вдох. В отчаянии вы будете жадно хватать воздух носом и ртом. Теперь я была уверена: этот мужчина боролся за каждый вдох, пока его душили. Его прижали носом к земле, и частицы почвы проникли глубоко в носовой канал. Вся эта пыльца и споры не могли попасть туда во время прогулки по лесу, и если бы его задушили в Портсмуте, то он вряд ли бы вдохнул их в таком большом количестве. Как бы то ни было, пыльца и споры в носовом проходе очень напоминали почву у поверхности земли. Теперь у меня почти не оставалось сомнений: молодого человека убили в лесу. Полиции не было нужды переживать по поводу поиска изначального места преступления.

Какое-то время спустя, когда обоих убийц признали виновными, они, пытаясь добиться смягчения приговора, начали давать признательные показания. Каждый обвинял в убийстве другого. Каждый утверждал, что с ужасом смотрел, как мужчину до последнего его вздоха душили накинутым вокруг шеи шнуром. Убийцы были достаточно осведомлены о работе криминалистов, чтобы отогнать фургон жертвы и поджечь его, уничтожив тем самым все связанные с ним улики, однако им было невдомек, что, пока они тащили жертву через лес, лес оставил на них свой отпечаток. И они не знали, что, пока бедняга лежал там с удавкой вокруг шеи и прижатым к земле лицом, он вдыхал все частицы пыльцы и спор, которые однажды на всю жизнь отправят их за решетку.

Это дело всплыло, когда я преподавала свой авторский магистерский курс судебной археологии, который организовала в Институте археологии при Университетском колледже Лондона. Судебная археология уже некоторое время пользовалась популярностью, и Борнмутский университет проводил магистерский курс по этому предмету, выпустив много молодых археологов, отчаянно желавших поучаствовать в уголовных расследованиях.

Тем временем мое здоровье ухудшалось. Постоянная работа на раскопках в любую погоду дала о себе знать. Помню, как однажды в сочельник мне довелось стоять по пояс в канаве, полной ледяной воды. Уже темнело, и я вся дрожала, хотя при этом мне было жарко. Болела голова, ныла спина, и становилось больно дышать. Когда я добралась до дома, у меня полным ходом развивалась пневмония, и мне потребовалось очень много времени, чтобы поправиться. Врач сказал, что так больше продолжаться не может, я больше не могу так терзать свой организм.

– Вам просто придется выйти на пенсию, – сказал он.

– Что? – недоуменно воскликнула я. – Я не могу, мне еще столько всего надо сделать!

Я пришла в смятение, ведь к тому времени у меня за спиной было уже очень много успешно раскрытых дел, и я все еще продолжала учиться и нарабатывать навыки, необходимые для криминалистической работы и выступлений в судах.

Директор института был непростым человеком, однако, казалось, всегда проявлял ко мне симпатию.

– Я сделаю вам предложение, – сказал он. – Вы организуете магистерский курс, а я выделю вам лабораторию и все необходимое оборудование для криминалистической работы. Только не нужно рассчитывать на зарплату…

Это предложение я сочла просто фантастическим, потому что могла получать деньги за оказываемые полиции услуги, при этом мне не пришлось бы изнурять себя работой на раскопках, и я была бы обеспечена всей необходимой помощью и поддержкой. Так-то и появилась эта магистерская программа, и я вспоминаю ее с большим теплом – я могла преподавать близкий моему сердцу предмет и продолжать заниматься расследованиями. Казалось, мне было судьбой уготовано стать учителем.

Я решила сделать свой курс очень разнообразным и подключила специалистов из многих областей, чтобы воплотить задумку в жизнь. Составила расписание, и студенты поочередно сопровождали меня на места преступления и в морг, и это определенно помогло понять, кто из них чего стоит. К моему удивлению, женщины справлялись лучше – мужчины чаще давали слабину, когда дело доходило до практики, обычно подразумевающей чью-то смерть. Я могла бы написать отдельную книгу о том, как заведовала этой учебной программой, обо всех потрясающих молодых людях, что шли по моим стопам, а также всех разочарованиях, связанных со столь интенсивным обучением. Мои студенты ходили на обычные лекции и практические занятия, но еще посещали места преступлений, полицейские участки, морги, присутствовали на вскрытиях и судебных заседаниях. Этот курс определенно получился разнообразным и всесторонним.

11. Пустой сосуд

За каждой сильной и независимой женщиной стоит сломленная маленькая девочка, которой пришлось учиться, как снова встать на ноги и больше никогда ни от кого не зависеть. Не знаю, кто это написал (я просто увидела это в интернете), но это точно про меня.

Жизнь в нашей деревне шла своим ходом, как и многие годы до этого. Бабушка по-прежнему оставалась у нас, когда в ее странствиях наступал черед нашего дома. Мои легкие все так же были слабыми, часто уступая натиску пневмонии, плеврита и бронхита. За последние годы мы с лучшей подругой отдалились, оказавшись в разных гимназиях после распределительных экзаменов. Она теперь училась в Монмутшире, недалеко от нашей деревни, а я – в чужом Гламоргане. Школьный автобус катился по извилистой дороге вниз по долине, объезжая деревни, чтобы забрать нас в долгую поездку на учебу. Выйдя из автобуса, мы в любую погоду пешком спускались по крутой, извилистой дороге, переходили через реку Римни по мосту и долго взбирались по очень крутому холму, ведущему к самому строгому, самому недружелюбному месту, которое только можно себе представить – школе Льюиса для девочек. Мы никогда не жаловались на эту непростую дорогу: просто безропотно ее преодолевали.

Вскоре я обзавелась новыми друзьями, в том числе из Гламоргана. Большинство из них росли в семьях добытчиков угля: у одних отцы трудились в самом угольном забое, у других выполняли на шахте какую-то иную функцию. Единственным проявлением классовой иерархии было разделение по полученным на экзаменах оценкам. Местные жители были помешаны на образовании, и отцы школьников часы напролет проводили в читальных залах клубов досуга горняков. Мой отец был одним из самых начитанных людей, которых я только знала, и всегда мог привести веский аргумент в споре почти на любую тему. Он научил спорить и меня, и мама с трудом выносила, когда мы начинали обсуждать ту или иную газетную новость. Спор – отличный вид спорта, что-то вроде фехтования – так же делаешь рывок и наносишь ответный удар, и прежде всего в нем необходимо сохранять объективность и беспристрастность к обсуждаемой теме. Мне всегда нравилось слушать размеренные, умные споры. Меня завораживали точность и внимание к деталям, и именно поэтому в музыке я предпочитаю барокко, а в живописи – произведения голландских мастеров.

Учителя наши бездельничали – те еще старые карги. Я ненавидела эту школу. Насколько начальная школа меня восхищала, настолько же эта вызывала отвращение. Все девочки (мальчики с нами не учились – вот почему мы с такой радостью ходили в местную церковь, где их было полно) подобрались смышленые, и учителя в черных мантиях никогда не сталкивались с непослушанием и не испытывали проблем с донесением материала. Впрочем, девочкам это тоже кое-как компенсировалось. Мы были очень дружными и сплоченными, и где-то четырнадцать из нас по сей день ежегодно встречаются в Кардиффском заливе, чтобы обменяться новостями, взглядами и мнениями. Теперь стало понятно, что не одна я чувствовала себя неполноценной, и не только мой моральный дух был так сильно подавлен жесткой дисциплиной. Талант почти никак не воспитывался. Оглядываясь назад, могу сказать, что отношение к ученицам было крайне старомодным. Случались, впрочем, и светлые моменты. Каждый год в начале марта школа кипела энтузиазмом в связи с началом фестиваля Эйстетвод, прославляющего культуру во всех ее проявлениях. Каждая девочка принадлежала какому-то из домов, названных в честь местных гор, за исключением дома Льюиса, получившего свое название по имени основателя нашей школы. Я состояла в доме Бедуэллти, и нашим цветом был желтый. По сей день я помню, к какому дому принадлежала каждая девочка, потому что в течение недели проведения фестиваля каждая была мне либо всячески поддерживающим товарищем, либо яростной соперницей.

Кредо этой школы было превосходство во всем, и от нас всех требовались послушание и трудолюбие – в противном случае ждало унизительное наказание, например за ночь выучить наизусть какие-нибудь стихи, а затем прочитать их перед всем классом. Я до сих пор не могу ничего выучить на память и не питаю особой любви к поэзии – она все еще остается для меня наказанием, хоть я и признаю глубину красоты и смысла некоторых стихотворений. Стоит ли говорить, что во время Эйстетвод я никогда не выбирала чтение стихов. Каждый должен был как-то себя проявить, будь то стихи, пение, танцы, рисование или собственное литературное творчество. Справедливости ради, рассматривался любой мыслимый вид деятельности, чтобы каждая девочка имела шанс в чем-то преуспеть, даже если речь шла о выращивании луковиц нарциссов в горшке. В это время нашу жизнь определенно наполняло соперничество, она была чрезвычайно насыщенной и на всех парах неслась к грядущим выпускным экзаменам, до которых оставались считанные недели.

Вечером в среду в апреле 1958 года, прямо накануне экзаменов, я хорошо проводила время на общественном мероприятии в баптистской церкви. Мне нравилась эта церковь, и я посещала ее дважды по воскресеньям, а иногда еще и по средам. Мы весело проводили время, и туда ходили самые красивые мальчики, так что мной двигала не только церковная служба.

Тем вечером в среду мой мир рухнул – его проткнули, и он сдулся, выпустив весь воздух. В церковь приехала подруга моей матери, попросила меня выйти на улицу. Я была в замешательстве.

– Слушай, Пат, сегодня вечером ты не поедешь домой. Ты поедешь к тетушке Мэй. Твоя мама ушла от твоего папы, вот и все, что тебе нужно знать.

Я остолбенела.

– Что?

– Я отвезу тебя к твоей тетушке. Она тебя ждет.

В наши дни ничего не подозревающего ребенка вряд ли вот так бесцеремонно вырвут из родного дома; общество научили заботиться о детском эмоциональном благополучии. Я же отправилась в церковь в своем зеленом платьице, в то время как, без моего ведома, мою сине-белую школьную форму вместе с учебниками отвезли в дом моих двоюродных бабушки с дедушкой в нескольких милях вверх по долине. Сколько себя помнила, мне никогда не нравилось жить с родителями. Они были слишком вспыльчивыми и постоянно спорили и ссорились по любым мелочам.

У них была война характеров, а не умов, и я неизбежно оказывалась меж двух огней. Но чтобы мама ушла от папы? В те дни и в том возрасте это было немыслимым – семьи просто никогда не распадались. Супруги терпели, и узы брака связывали их на всю жизнь. Я только и могла думать, что о позоре, который неизбежно должен был последовать, когда об этом узнают все. У меня горели щеки, мне было не по себе, я чувствовала себя беспомощной и напуганной. Почему мама не приехала меня забрать? К чему такая спешка? Почему меня пришлось отдавать престарелым родственникам, которые, казалось, никогда не испытывали к нам особой симпатии? Они не имели детей, а в их доме было безупречно чисто и холодно.

Больше я ничего не сказала, даже по приезде в мой новый и, как я надеялась, временный дом. Я не стала задавать вопросов о матери; не спрашивала про отца. По правде говоря, мне было стыдно, я чувствовала себя униженной и испытывала отвращение к поведению так называемых взрослых. Я всегда чувствовала себя взрослее обоих своих родителей и привыкла смотреть на них критическим взглядом. Постоянно они ставили на первое место себя – их чувства были важнее всего, их необходимо лелеять любой ценой, пускай даже в ущерб детям. И тем не менее, отчасти я была даже рада, что родители разошлись. Любви не всегда оказывается достаточно, и они слишком долго отравляли мне жизнь своими разборками.

С одной стороны, случившееся стало для меня огромным облегчением – больше не нужно было жить в эпицентре их войны, – однако с другой – несло и свое проклятье. В мои шестнадцать лет их развод стал для меня настоящим клеймом позора. Я никогда не забуду – и не прощу ее за это, – как моя мать настояла, чтобы я пошла вместе с ней в суд, после которого мне сказали, что впредь я буду жить с ней. Оглядываясь назад, я понимаю, что родители сделали все, что теперь считается губительным для психики и благополучия ребенка. В наши дни это бы сочли за жестокое обращение. Тогда же такое понятие было немыслимым для девочки из столь «хорошей» семьи. Хуже всего, что бабушки не оказалось рядом и мне негде было искать спасения. Она гостила у семьи своего младшего сына в Йоркшире – тогда была его очередь.

Я шепотом рассказала своей близкой подруге о расставании родителей. Ее собственные родители находились в состоянии холодной войны, сколько она себя помнила, так что она искренне мне посочувствовала. Я всегда считала родителей и учителей самыми влиятельными и самыми опасными людьми на планете и чувствовала себя жертвой и тех, и других. Родители и учителя способны уничтожить и преумножить, в их власти сделать из ребенка жертву или воспитанника, в то время как попадающие в сферу их влияния дети лишены какой-либо власти. По крайней мере, в те дни было именно так.

Квартира, в которую мы переехали с матерью, не была для меня домом. Она просто не могла им стать. Не могла заменить тот дом, в котором у меня была своя собственная комната с книжными полками, куда приезжала погостить бабушка, где она читала рядом со мной и ухаживала за мной, когда мне нездоровилось. Эта новая жизнь выглядела малообещающей, и все мои надежды на то, что мама, перестав постоянно ссориться с отцом, смягчит свой нрав, оказались напрасны. Возможно, она просто привыкла быть вспыльчивой, и ее взрывной и властный характер никуда не делся. Я должна была плясать под ее дудку, и прежде всего это означало, что я теперь не могла видеться с отцом. Его жизнь больше никогда не пересекалась с моей, и мама запретила как-либо с ним контактировать; она не разрешала спрашивать о нем или даже говорить про него в ее присутствии. Дело не в том, что он был плохим человеком, просто совершил непростительное – он ей изменил.

В наши дни это точно не стало бы основанием для того, чтобы прятать ребенка от отца, и я знала, что он отчаянно хотел со мной повидаться, однако с того момента моя мать вела себя так, словно ее бывшего мужа никогда и не существовало. Мне до сих пор ничего не известно о том, что привело их к окончательному расставанию, но никогда и не хотелось узнавать подробности. Теперь же я вспоминаю все это и недоумеваю, как такое могло произойти. Бедный папа с его чудесными волосами, симпатичной внешностью и мощной харизмой… Однако я могла бы справиться только с одним из этих людей, и так как этим человеком должна была стать мать, отец превратился в отдаленную, призрачную личность в моей жизни. Родители, имейте в виду: если вы будете принижать друг друга перед ребенком, то навсегда превратитесь в предателей, и любить вас будут гораздо меньше.

Когда старость дала о себе знать – моя мама тогда жила в огромном грегорианском доме на вершине горы Бедуэллти в окружении невероятных красот и овец – врачи сказали мне, что ей нужен просто уход, а не больница.

Я понимала, что любая сиделка, которая к ней переедет, не выдержит и пяти минут, и я буду бесконечно искать того, кто сможет за ней присмотреть.

Выход был только один. Она переехала ко мне в большой дом в Суррее, где я жила одна со своим любимым котом Мики. Так начались три ужаснейших месяца. У матери всегда был кто-то, кто за ней ухаживал, и поначалу я превратилась в служанку. Так продолжалось недолго – я очень усердно трудилась, зарабатывая на жизнь, а теперь мне приходилось еще и заботиться о ней, стирать ее одежду и вовремя подавать ей еду. Я стала ужасно уставать.

«Что ты делаешь?», «Сколько тебя не будет?», «Кто это тебе звонил?»

У меня было дежавю. Ко мне снова относились, как к подростку. Постепенно, однако, она заметила, что я весьма отзывчивый человек и обладаю широким кругозором, которого ей недоставало. Она слышала, как я разговариваю по телефону с полицией, и сопровождала меня, когда я читала лекции в полицейской академии в Хэндоне. Она познакомилась с некоторыми моими друзьями, ходила вместе со мной в гости и в итоге начала понимать, что за пределами долины Сирхоуи – того крошечного пруда, в котором она была очень большой рыбой, – тоже есть жизнь.

После трех месяцев мучительного совместного проживания она постепенно начала осознавать, что я добра, а ей здесь уютно. Я же, в свою очередь, открыла для себя, что она умная и чрезвычайно забавная. Так вот почему у нее было так много друзей и знакомых! Я смеялась до слез над ее шутками и пародиями на знакомых. Она по-прежнему сводила меня с ума и могла сказать очень обидные вещи, но у матери были и свои таланты. Она могла играть на пианино на слух, прекрасно вышивала, была мастером на все руки. Она была милой, умела расположить к себе людей, и они к ней тянулись. Пожалуй, впервые в жизни мне довелось узнать и понять свою мать. Следующие три месяца мы неплохо ладили, и наши отношения больше не строились вокруг скандалов. Затем, когда она прожила у меня полгода, мне пришлось уехать на конференцию в Новую Зеландию, так что на время поездки я отвезла мать в Уэльс в дом престарелых. Мы договорились, чтобы ее привезли обратно, когда я вернусь, но в день моего приезда она сломала таз, и с того момента ее состояние стремительно ухудшалось.

Спустя почти полгода, на третий день Рождества, она умерла у меня на руках, перед смертью сказав: «Я даже не догадывалась, какая у меня чудесная дочь». Я всплакнула, но не из-за того, что ее не стало, а из-за всех тех упущенных лет, на протяжении которых мы могли быть друзьями. Не думаю, что она простила бы меня за то, что я была бабушкиной любимицей, получившей всю любовь и внимание, которые, как ей казалось, по праву принадлежали ей. Ее несчастная мать вечно была слишком занята, стараясь прокормить семью, и ей, наверное, попросту не хватало сил на открытое проявление теплых чувств. Я же никогда не смогла бы простить своей матери столь беспечно нанесенную мне травму, явное пренебрежение моими чувствами всю мою жизнь, а также то, что она постоянно нарушала мое внутреннее личное пространство. Я никогда не могла расслабиться в ее присутствии. Как же все это печально.

После развода родителей жизнь с матерью была чрезвычайно горькой, и, когда мой парень сказал, что получил работу в Англии, до меня дошло, что я могу поступить так же. Итак, сдав половину выпускных экзаменов второго уровня, я откликнулась на вакансию в лаборатории государственной службы в Суррее, получила ее и обзавелась жильем. Разумеется, моя мама всячески пыталась этому помешать, но ей пришлось смириться, потому что я уже все решила и была воодушевлена перспективой освободиться от ее гнета. Я попросту сбежала.

Оглядываясь назад, могу сказать, что люди, с которыми я жила в Суррее, оказались милыми и добрыми, но, господи, какими же они были для меня чужими. Меня кормили вкусной домашней едой, у меня была своя уютная комната, и все равно я жутко тосковала по дому. Возможно, в это сложно поверить после всего, что я рассказала про жизнь там, тосковала я, прежде всего, по долине, своим друзьям и всему, что было мне знакомо. Я не могла поверить, насколько плоской была земля в Суррее – я толком не видела ни одного холма. Вода была на вкус соленой и омерзительной; никакого сравнения со сладкой, приятной водой, что стекала с холмов. Автобусы не останавливались, пока не поднимешь руку. В Уэльсе, если человек стоял на остановке, считалось очевидным, что он ждет автобуса. Я была огорошена, и один автобус за другим просто проезжали мимо, пока я не увидела, как на противоположной стороне кто-то махнул рукой, и машина остановилась. Это был еще один урок в освоении этой странной равнины, где все выглядело одинаково и повсюду росли высаженные рядами тополя.

Я сильно удивилась, увидев банки с соленьями и вареньем с приклеенным сбоку ценником, а также печенье в упаковках. Прежде мне не доводилось видеть упакованных продуктов, и это казалось чудовищно вульгарным. У нас дома сыр резали проволокой, печенье продавали на развес из больших жестяных банок, а бекон нарезали на специальной машине со смертоносными вращающимися лезвиями. Охрана труда и техника безопасности? Таких понятий попросту не существовало. Больше всего же меня поразило то, что в Англии уголь покупали на угольном складе и привозили небольшими мешками. Мне доводилось лишь видеть, как уголь сваливают тоннами на дороге возле дома, причем некоторые куски были размером с кресло. Отец разбивал их и перетаскивал в сарай для хранения угля, после чего подметал улицу и лил на нее ведрами мыльную воду. В таких ситуациях соседи всегда помогали друг другу, и по окончании работы всех неизбежно угощали пивом.

Помню, как наблюдала за своим отцом, разбивающим кувалдой уголь, и в расколотых валунах мы вместе выискивали окаменелые растения. По большей части попадались папоротники, но были и какие-то гигантские стебли, которые, как я теперь знаю, являются предками современного крошечного хвоща. Отец владел участком земли у нас за домом, и мы здорово веселились у костра, устраивая там фейерверки. Особенно хорошо мне запомнился год, когда один завистливый мальчуган бросил зажженный бенгальский огонь в огромную коробку с фейерверками, демонстративно возвышающуюся на другой такой же. Зрелище было невообразимое: ракеты свистели над землей во всех направлениях, от взрывов петард у девчонок задирались юбки, огненные колеса крутились по земле, и громкий треск со взрывами сопровождался полными искреннего ужаса криками и воплями – все разбежались в разные стороны. Это было просто потрясающе, и наглядно подтвердило сказанные в церкви слова о неприемлемости зависти и хвастовства – какая удивительная демонстрация последствий обоих грехов. Другие на своих участках держали кур, соседи разводили гусей, и я до сих пор помню, как мой отец ел омлет из гусиных яиц. Дальше по улице люди держали свиней, и мне запомнились визги, когда их тащили на убой, а также как истошно кудахтали, трепыхались и вопили курицы у соседей, когда их резали на ужин. Я все это ненавидела, но на нашем участке мы веселились на славу. Думаю, отец держал его лишь для того, чтобы нам было где играть.

Первые несколько лет после побега из Уэльса я чувствовала себя несчастной, жалкой и одинокой, хотя была твердо настроена домой не возвращаться и от своего решения не отступала. Люди смеялись над моим монотонным голосом и произношением гласных звуков и никогда не гнушались сказать что-нибудь плохое про Уэльс и его жителей. Они не питали какой-то особой неприязни именно к Уэльсу – оскорбительные шутки про ирландцев, шотландцев, северян и даже людей с юго-запада были таким же обычным делом. Постепенно я начала понимать, что коренные жители окружающих Лондон графств считают себя особенными, хотя теперь и контролируют свое поведение из-за обязательной политкорректности. Последние полвека принесли невероятные перемены по всей стране. Теперь, проведя большую часть своей жизни в Суррее, я стала англичанкой до мозга костей, и, приезжая в Уэльс, ощущаю себя немного чужестранкой: мне бьет по ушам здешний сильнейший акцент, который наверняка когда-то был и у меня самой, а в глаза бросаются различия в культуре и менталитете. Таким образом, большую часть своей жизни я провела в некоем подвешенном состоянии, будучи валлийкой для англичан и англичанкой для валлийцев. Такова уж участь иммигранта.

Я вышла замуж за очень высокого и красивого англичанина, чье детство было полной противоположностью моему. Его родители, их дом и образ жизни напоминали мне одну известную рекламу растворимого какао: мама с папой устроились у камина в уютном довоенном особняке в своих клетчатых халатах, чтобы попить перед сном какао. Мне детство мужа напоминало книги Энид Блайтон, и отношение его родителей к жизни, миру и вселенной было типично традиционным. Его мама на самом деле оставалась дома, выпекая на кухне пироги, в то время как отец отправлялся в город в своем котелке со сложенным зонтом-тростью, успевая закончить кроссворд в «Таймс» к тому моменту, как поезд подъезжал к вокзалу Ватерлоо.

Эта кажущаяся идиллия была омрачена войной и эвакуацией, и на протяжении пяти лет мой свекор редко когда видел свою жену и сына. Он был высокопоставленным госслужащим, выполнявшим во время войны важные функции, и его отправили в Манчестер. Постепенно по мелким деталям и неожиданным наблюдениям становилось понятно, что их семейная жизнь была далеко не такой, какой казалась со стороны. Мой муж был не особо близок со своим отцом и большую часть времени проводил с матерью, которая души в нем не чаяла. Я же весьма неплохо поладила с его отцом и не боялась иногда проткнуть раздутый пузырь его самомнения. Помню, как моя мама пригласила их обоих на выходные в свой дом на горе, и мой свекор всячески изумлялся чистоте нашей долины, ее прекрасным видам, ее бескорыстным и веселым жителям. От кого-то другого подобные комментарии могли бы прозвучать высокомерно, но я знала, что свекр был искренне удивлен, что мы все не покрыты с ног до головы угольной пылью. Помню, как муж сказал мне: «Ты та дочь, о которой он всегда мечтал», а затем, скривив губы, добавил: «Со всей твоей любовью к науке». Снова ревность из-за невинного проявления теплых чувств?

Отец моего мужа был злостным курильщиком большую часть своей жизни и сразу же после выхода на пенсию лишился обеих ног из-за диабета и закупорки артерий. Он умер в 72 года, что теперь считается довольно молодым возрастом. Современная медицина, казалось бы, подарила нам надежду, и 60 лет теперь – практически как раньше 40. Помню, как сидела рядом с ним в его предсмертные часы: он лежал в безукоризненно чистой, как всегда, пижаме с идеально подстриженными волосами и усами. Я держала его за руку и машинально положила палец на его запястье в поисках пульса. Биение было неравномерным. С последними быстрыми пульсациями он испустил глубокий вздох и уставился мне прямо в лицо. Его покинули все признаки жизни.

Я была зачарована произошедшими изменениями. Он был моим свекром, а затем стал просто телом; это произошло в мгновение ока. Я никогда прежде не видела смерти подобным образом. Я поняла, что душа покинула его, оставив пустой сосуд.

Годами ранее я стала приверженцем редукционизма и рассматривала душу лишь как сложную совокупность физико-химических реакций. Мы – результат взаимодействия химических процессов в мозге и нашего жизненного опыта. От человека особо не зависит, будет ли он святошей или психопатом по натуре. Можно рассчитывать лишь на небольшую корректировку своего поведения – ваши мысли принадлежат вам, являясь вашей особенностью. Увиденный закат чужой жизни принес мне огромное успокоение. Теперь я не сомневалась, что больше свекр не будет страдать: у него не было физической возможности ощущать боль.

Примерно 30 лет спустя, в 2005 году, моя мама скончалась у меня на руках, в точности как это произошло со свекром. Переход от жизни к смерти стал для меня такой же впечатляющей метаморфозой, однако мой практически отстраненный интерес к кончине этих двух пожилых людей был лишь научным любопытством. Мне довелось испытать муки настоящей скорби только по двум другим людям, а также по каждому коту, которого мне посчастливилось холить и лелеять.

Верится с трудом, но на момент развода мы прожили в браке 42 года, однако я знала своего мужа немногим больше, чем после очень церемонных нежных ухаживаний, растянувшихся почти на пять лет. На протяжении десятилетий в эмоциональном плане мы были двумя спутниками, которые вращались друг вокруг друга и почти никогда не соприкасались. У мужа было много разных хобби: он прекрасно фотографировал, плавал с аквалангом, управлял самолетами и вертолетами, а еще стал хорошим наездником. Затем у него появилась новая страсть: компьютеры, в которых он хорошо разбирался. Ему всегда хотелось непременно обзавестись самым лучшим оборудованием, прикасаться к которому больше никому не дозволялось. Мне казалось, что мы живем весьма обеспеченно, и как-то у нас даже был «Порш», а затем «Феррари» – и я обожала ездить на обеих машинах. У нас был легкий двухмоторный восьмиместный самолет «Сессна», две лошади, бог знает сколько компьютеров и другой всевозможной электроники. Всегда осторожная, я тоже научилась управлять самолетом, поскольку приходила в ужас от перспективы остаться одной на высоте две тысячи метров с обмякшим от сердечного приступа телом на приборной панели. Мы летали по всей Европе, останавливались в чудесных отелях – нашим любимым курортом были Канны, – и неудивительно, что многие мои друзья подобно мне считали нас обеспеченными.

В шестьдесят лет, когда я предвкушала безбедную и плодотворную жизнь после выхода на пенсию, мне в лицо бросили горькую правду. Я была опустошена и в полном недоумении. Оказалось, что годами меня предавали, как только можно предать женщину. У нас никогда не случалось пререканий или даже просто разногласий – мы не были для этого достаточно близки. Я всегда находила, чем заняться, в то время как он предавался своим увлечениям, среди которых, как выяснилось позже, было и завоевание женских сердец. Как же все это печально. Я вежливо попросила его уйти, и после не менее вежливых возражений он подчинился. Так все и закончилось.

Мы развелись примерно через семь или восемь лет после расставания, а тем временем мне нужно было как-то зарабатывать себе на жизнь. Мы оказались никакими не богатыми; практически все наши сбережения он промотал на свои прихоти. Оставил меня одну в этом огромном доме с двумя котами, благодаря которым, впрочем, мне никогда не было одиноко, и я, честно говоря, почти не заметила, как муж ушел из моей жизни. Одной из приятных перемен оказалось то, что мне больше не нужно было стирать его рубашки и каждый день готовить ему ужин. Я уж точно не собиралась тратить деньги на адвокатов и занималась всем бракоразводным процессом сама, немного советуясь со своей племянницей-адвокатом. Все обошлось мне в пару сотен фунтов; я даже попросила бывшего мужа возместить эти расходы, и он подчинился. То было крайне тяжелое время, но оно не идет ни в какое сравнение с самым ужасным событием в моей жизни. Как вообще мне удалось пережить такие физические и душевные муки?

Первой настоящей катастрофой стало трагическое известие о том, что моя любимая бабушка погибла в автомобильной аварии. Я просто не могла этого принять, и впервые в жизни почувствовала себя одинокой и напуганной, смятенной и дезориентированной. Через год, однако, меня ждало нечто куда более страшное. Мой ребенок был для меня искоркой счастья, лучом солнца в моей жизни и ее смыслом. Я жила ради нее – моей голубоглазой золотоволосой дочери Шан. Первые девять месяцев она росла необычайно здоровым и крепким ребенком. Разумеется, она было просто чудо, как и любой ребенок для своей матери. Мы все время проводили вместе, и я носила ее, по валлийскому обычаю, в завязанной на груди шали. Мы обе были от этого в восторге. Я храню ту шаль до сих пор.

Говорят, беда не приходит одна, и в тот раз именно так и случилось. Как-то утром Шан сильно капризничала, и мы были очень удивлены, когда после легкого упрека она разразилась душераздирающими слезами. Когда я отвела ее к врачу, тот отмахнулся от меня, как от новоиспеченной нервозной мамаши. Даже когда стало очевидно, что с дочерью действительно что-то не так, ко мне продолжили относиться как к надоедливой паникерше. Вскоре после этого спина Шан покрылась крошечными фиолетовыми пятнами, которые, как я теперь знаю, были вызваны подкожными кровотечениями. Геморрагическая сыпь. Интернета, который мог бы помочь разобраться в симптомах, тогда не было, и за советом мы с тогда еще мужем могли обратиться лишь к терапевту. На этот раз он отнесся ко мне серьезно, и Шан в срочном порядке направили к старшему педиатру. Вдаваться в подробности того, что происходило дальше, для меня было бы невыносимо, однако в итоге Шан диагностировали лимфому Ходжкина – по сути, рак крови. У местных врачей не было опыта лечения этой болезни у столь маленьких детей, и на несколько месяцев больница Сент-Томас в Лондоне стала нашим вторым домом. В итоге врачи поняли, что диагноз поставлен ошибочный, на самом деле у дочери было редкое аутоиммунное заболевание под названием болезнь Леттерера – Сиве. Следующие десять месяцев были сущим адом. Каждый раз, подходя к ее кроватке, я боялась застать Шан мертвой. У нее было слишком мало эритроцитов, и ей переливали мою кровь – моя кровь вообще подходит всем, я универсальный донор (первая группа с отрицательным резус-фактором). Жуткие медицинские и хирургические вмешательства все продолжались, и сейчас я понимаю, что врачи попросту не знали, что делать.

Теперь я сожалею лишь о том, что она не умерла быстрее, чтобы ей не пришлось столько страдать. Даже спустя все эти годы я плачу на ее могиле и вспоминаю о ней каждый день. Какой она могла бы стать? Были бы у меня внуки? Выросла бы она больше похожей на меня или на своего отца? Больше детей у меня не было, так что неизвестно, хорошая ли вышла бы из меня мать. Я всегда жду от всех, чтобы они старались изо всех сил, преуспевали в любых своих начинаниях. Я знаю, что очень требовательная, и, наверное, была бы надоедливой матерью. Возможно, Шан испытывала бы ко мне такую же неприязнь, как я к своей матери, но я уверена, что дочь всегда была бы у меня на первом месте. Она была для меня всем. Я отчаянно пыталась ее защитить, но она перестала быть Шан в тот холодный январский день. Я смотрела в оцепенении, не веря своим глазам. По телу словно пробежал разряд тока, а затем внутри стало пустеть. Эта пустота так никогда и не была заполнена – и вряд ли когда-нибудь будет.

Когда медсестры увели меня в сторону, я поняла, что со мной уже случилось худшее, что только могло произойти в жизни. Никакое горе или несчастье не нанесет мне более сильный удар, не причинит мне столько боли. С того дня больше никому не было под силу задеть мои чувства. Для меня больше никогда не было и не будет ничего и никого важнее, чем Шан. Я благодарна за то, что у меня была дочь.

Человек со столь непробиваемой эмоциональной броней может показаться надменным. Чаще всего мне попросту нет никакого дела до того, что думают обо мне другие, и я все говорю откровенно и напрямую. Я ничего и никого не боюсь. Возможно, именно поэтому мне удавалось нормально переносить все те отвратительные и шокирующие зрелища и события, с которыми я сталкивалась на протяжении своей карьеры в криминалистике. Понимаю, что мое неравнодушие к детям и животным, с которыми плохо обращаются, скорее всего, как-то связано с моей дочерью, ее страданиями и смертью. Я знаю, что некоторые считают меня жесткой, однако под скорлупой невозмутимости я мягкая, словно шелк. Те, кто знаком со мной близко, никогда меня не боятся, но я знаю, что могу одним взглядом остановить любое неприемлемое поведение.

После смерти Шан я была тощей, и все также задыхалась, как в детстве. Как-то раз в медицинской школе, где я работала, профессор, стоя над бутылочкой со взятой в палате пробой мочи, обратил внимание на мой кашель.

– Ой, да я вечно кашляю.

– Что ж, думаю, тебе следует пройти обследование.

И меня обследовали.

В те дни пациентов клали на стол, вращающийся во все стороны, вставляли в нос трубку, заливали в легкие контрастную жидкость и крутили на этом столе, пока все легкие не окажутся покрыты ею изнутри, после чего делались многочисленные рентгеновские снимки. Помню, как завороженно смотрела на экран, хотя мне и казалось, будто я тону. Чтобы избавиться от этой белой жижи, мне пришлось перевернуться на живот, после чего меня били по спине, пока я все не выкашляла. Эта процедура называлась бронхографией, и теперь, к счастью, на смену ей пришла компьютерная томография. Больше ни одному ребенку или взрослому никогда не придется испытывать подобного на себе. Меня словно пытали на своей тарелке инопланетяне в белых халатах.

Диагноз поставили быстро. Мое правое легкое полностью захватил абсцесс, да и левое было не в лучшей форме. Не прошло и месяца, как я стала пациентом в той самой больнице, где умерла моя дочь, в палате прямо напротив Биг-Бена. Удивительно, но спустя некоторое время я уже и не замечала, как часто гремели колокола этих часов. Мне вырезали большую часть правого легкого, а в те дни с анестезией и обезболивающими было все не так хорошо, как сейчас. Я отчетливо помню то время. Меня затягивало в водоворот боли и страданий, единственным спасением из которого был морфин. Эйфория, от которой тело взмывало вверх, прочь от мучений, была настоящим волшебством. Поначалу я противилась, потому что иглы доставляли ужасную боль, однако, стоило мне самой попросить обезболивающее, как мне отказали. Разумеется, врачи должны учитывать вероятность развития зависимости и давать столь сильный наркотик только при необходимости. Я прекрасно могу представить, как очередная доза сильнодействующего опиата может стать смыслом жизни для людей, погрязших в страданиях и отчаянии. Было бы так просто поддаться искушению, когда, стерпев укол иглы, получаешь взамен блаженство и эйфорию.

На лечение ушло много времени, но в итоге я поправилась и вернулась к работе. Моя психика и хрупкое тело слишком многое пережили. Тем не менее с моим душевным состоянием все в полном порядке – жаль, что не могу похвастаться таким же крепким физическим здоровьем.

12. Яды

Я, может, и не могла ходить в школу так же регулярно, как мои одноклассники, но, пока не сдала распределительные экзамены, очутившись в той проклятой гимназии – том месте на вершине крутого холма, – я очень любила школу и чудесного и доброго директора, мистера Дейвиса, и «Коротышку» Джонса, нашего учителя. Какими же талантливыми они были людьми! Мистер Джонс выявлял в каждом из нас лучшие стороны, но при этом умудрялся ни к кому не проявлять особого отношения и ни про кого не забывал. Сама я этого не понимала, но более чем 60 лет спустя, на очередной встрече класса одна из моих бывших одноклассниц во время обеда заявила, будто все знали, что я была у директора любимчиком. Закатив глаза и засмеявшись, она принялась вспоминать, как тот всегда обращался ко мне за ответом, или просил меня помочь классу, когда мы не могли разобраться в чем-то несложном. Я знала множество фактов, почерпнутых из энциклопедий, которые были моими любимыми книгами. Разнообразные истории в них были чрезвычайно поучительными и содержали уйму интересной информации. Долгие часы, проведенные в постели, пока остальные играли и гуляли, наградили меня многочисленными и крайне разноплановыми, знаниями.

Моей близкой подругой была Дженни Брутон, и, когда я чувствовала себя достаточно хорошо, мы отправлялись вместе на поиски приключений. Совсем неподалеку от деревни были открытые холмы, где свободно паслись овцы и горные пони. Мы уходили на весь день, подкрепляясь сэндвичами с вареньем или дрожжевой пастой[10]… если раньше нас до них не добирались пони. Порой они бывали еще теми разбойниками, желая попробовать что-нибудь новенькое, отличающееся по вкусу от того, что можно найти на холмах. Чем мы только с Дженни не занимались. Мы собирали колокольчики и настаивали на них духи в вымытых бутылочках из-под соусов, не обращая внимания на остаточный запах соуса в забродившем месиве. Мы знали, где достать лягушачьей икры, чтобы наблюдать, как маленькие черные точки в желеобразной массе постепенно приобретают форму, и в итоге из икринок вылупляются головастики. Оставляя кусочки сырого мяса в воде, мы даже умудрялись иногда поймать крошечных лягушат. Как-то мы поймали медяницу[11], и я держала ее в большой банке на подоконнике у нас в коридоре, хотя мама в итоге и высвободила ее из этой стеклянной темницы, из-за чего я закатила истерику со слезами, возмущаясь, что она посмела сделать это, не посоветовавшись со мной. Моей самой заветной мечтой, которая в итоге исполнилась, было обзавестись перочинным ножиком, чтобы мы с Дженни могли выкапывать земляные каштаны. Conopodium majus – близкий родственник моркови с вкусными маленькими корнеплодами, образующимися глубоко в почве. Мы знали один участок на пастбище, прямо у тропинки, где их можно было откопать с глубины всего десять сантиметров, что для этого растения совсем немного. Когда нам все-таки удавалось раздобыть несколько клубней, мы радовались так, словно нашли клад. Мы вытирали землю, слегка счищали кожуру перочинным ножиком, плевали на них, терли о подол и сразу же съедали, хотя порой на зубах и скрипел песок. У них был чудесный, изысканный вкус, и мы никогда не жалели о потраченном времени и силах.

Позже мы стали бродить по холмам и собирать чернику. Мы обожали ее и приходили домой с синими ртами, пальцами, коленями и пятыми точками. Вместе со всеми, начиная с сентября, мы собирали ежевику, и почерпнутые в детстве знания о росте ее листьев позднее как-то раз помогли мне сказать полиции, как долго труп пролежал под землей. Простые воспоминания из детства, проведенного в тесном соседстве с природой, оказали немало помощи в расследовании и других дел.