Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника

Выступив против канцлера, Бристол переоценил силы. Он рассчитывал на Беннета, но Карл дал тому указание поддержать Кларендона, используя свою клиентуру в парламенте. Поводом для обиды короля на Бристола было то, что его протеже Ричард Темпл начал в палате атаку на министров, а фактически на самого короля, обвинив их в продаже должностей. Он, видимо, рассчитывал, что его предпочтут подкупить, но ошибся. Бристол был лишен доступа ко двору и в апартаменты леди Кастлмейн. Это обстоятельство объяснялось также временным охлаждением к ней Карла II, «запавшего» на Френсис Стюарт. Тогда Бристол и пошел ва-банк, выдвинув обвинения против Кларендона. После их провала неминуемым казался арест Бристола, однако он скрылся. Через два года он вернется в столицу, а в 1667 году будет добиваться суда над канцлером. Во время кризиса 1662–1663 гг. Карл II продемонстрировал отменные качества политика, в том числе гибкость, совсем не свойственную его отцу. Он восстановил порядок при дворе, заставив Кларендона и Беннета сотрудничать, однако у канцлера уже не будет такого влияния, как прежде. Место Бристола как главного товарища короля по забавам и развлечениям занял сэр Чарльз Беркли, молодой человек со скандальной репутацией, не интересовавшийся политикой. Политическая гибкость Карла проявилась и в том, что, осознав невозможность противиться господствующему настроению, он не только не попытался наказать Шелдона за настойчивость в лоббировании Акта о единообразии вопреки его позиции, наоборот, ввел в Тайный совет. Когда умер архиепископ Джаксон, назначил этого поборника воинственного англиканства на освободившийся пост. В то же время к квакерам в Лондоне относились довольно миролюбиво.

Уменьшению влияния Кларендона способствовали его неважные отношения с парламентом. В XIX веке видный представитель либеральной историографии Т. Маколей возлагал вину только на канцлера: «Все планы, которые предлагались людьми, лучше его различавшими знамения того времени, он отвергал с пренебрежением, как незрелые проекты, несовместимые с древней английской конституцией. В отношении к молодым ораторам, достигавшим отличия и влияния в нижней палате, поведение его было неприязненно; и он успел сделать их, почти всех без исключения, своими смертельными врагами» [127, 194]. В этом высказывании нашло выражение присущее вигским историкам восхваление конституционно-парламентской традиции. Позднее в историографии высказывалась точка зрения, будто термин «оппозиция» применим к британскому парламенту не ранее XVIII столетия. Только к 1666–1667 гг. в парламенте стали использоваться термины «партия двора» и «партия страны» [94, 24]. Сначала ответственность по взаимодействию с парламентом король возложил на Кларендона и Саутгемптона. Они предпочитали неформальный стиль, действуя через депутатов, считавшихся наиболее лояльными к администрации. Среди этих лиц преобладали члены палаты, избранные на юго-западе, одним из которых был сэр Хью Поллард, впоследствии включенный в Тайный совет. Метод, который испольлзовал Хайд, состоял в избрании нужных людей при поддержке Полларда. Таким образом по желанию короля в парламент вошел Беннет. Канцлеру помогали заседавшие в парламенте сыновья и двоюродный брат. Еще одним инструментом были юристы и клерки — «рабочие лошадки», обеспечивавшие деятельность парламента и напрямую зависевшие от канцлера. В целом, клиентела канцлера в палате общин была невелика, и с усилением его противников сокращалась. К 1667 году он практически полностью лишился влияния на парламент [47, 32].

Став государственным секретарем, Беннет превратился в главного игрока на парламентском поле, постепенно вытеснив Кларендона. Была ли в этом исключительно вина канцлера, как считал Маколей, остается вопросом. Возможно, что в критике Беннетом того, как канцлер вел парламентские дела, была не только ревность, но и рациональное зерно: в 1661–1662 гг. влияние двора было слабым и формулировалось с опозданием. Ему пришлось действовать откровеннее и настойчиво, чтобы «завербовать» депутатов, готовых служить двору [93, 85]. В 1662–1663 гг. Беннет и Ковентри внушили Карлу II мысль о создании в палате «королевской партии». Кларендон этому воспротивился на том основании, что создание группировок противоречит древней конституции, и такого рода действия всегда имели печальные последствия. Был достигнут компромисс: Беннет, Томас Клиффорд (его попытки получить покровительство канцлер отверг) и Уинстон Черчилль (отец будущего герцога Мальборо) вошли в парламентские комитеты. Историк Э. Карлейль так объяснял логику утраты Кларендоном политического влияния: «Мы видим, что те, кто со временем унаследует руководство администрацией, сначала увеличивали свое влияние в общинах, потом получали доступ в парламентские комитеты, что позволило ослабить влияние Кларендона на государственные дела, хотя он еще превалировал в Тайном совете. Возрастание власти парламента сделало неизбежным обсуждение многих проблем, которые прежде ставились только в совете. Это дало противникам Кларендона возможность использовать его непопулярность в парламенте как эффективное оружие против него и выставлять его человеком, не чувствующим общественного мнения» [29, 692]. В свете современных историографических представлений в этом высказывании можно видеть свойственное либерально-вигской историографии конца XIX — первых десятилетий ХХ века преувеличение роли парламента и общественного мнения в ту эпоху. Выбор членов Тайного совета оставался прерогативой монарха, однако тенденцию ослабления позиций канцлера, как в парламенте, так и в совете автор определил верно. Как писал историк П. Сивард, «в 1663 году Кларендон был гораздо меньше озабочен настроениями в парламенте, чем секретарь (Беннет — А. С.), в 1666 году он горько сожалел о готовности своих коллег-советников потакать парламенту в вопросах, которые он считал принципиальными» [93, 77].

Смягчение конфликта в Тайном совете было непродолжительным, уже через несколько месяцев он обострился в связи с угрозой войны с Голландией. Сразу после реставрации обсуждалась возможность Тройственного союза в составе Англии, Голландии и Франции, однако сближение оказалось невозможным по ряду причин, хотя Карл II пальцем не ударил, чтобы помочь своему племеннику малолетнему Вильгельму Оранскому вернуть должности, которые в республике занимали его предки. Главным основанием англо-голландских противоречий в то время, по достаточно единодушному мнению историков, были колониальные и торговые противоречия между двумя странами. Поэтому войны с Голландией называют торговыми войнами. В годы потери Португалией независимости голландской Вест-Индской компании удалось подчинить значительную часть Бразилии, и после ее восстановления в 1640 году борьба за эти территории продолжилась. Таким образом, одним из негативных последствий брака Карла II и Екатерины Браганца стало появление нового повода для недоброжелательства сл стороны Голландии.

Официально объявленная в 1665 году, вторая англо-голландская война фактически началась годом раньше. Еще зимой 1663–64 гг. небольшая эскадра под командованием капитана Роберта Холмса направилась к побережью Африки для защиты интересов Королевской Африканской компании и захватила остров Горе, расположенный возле полуострова Зеленого мыса, а также Кейп Кост Кастл, один из форпостов работорговли на Золотом берегу Гвинейского залива. Трудно предположить, что Холмс напал на голландские владения в Африке на свой страх и риск, но именно так звучала официальная версия, поскольку отрицать, что агрессивные действия начала английская сторона, было невозможно. В 1664 году, выступая в парламенте в преддверии войны, Карл II утверждал, что не давал Холмсу «ни разрешения, ни приказа, и ему неизвестно, почему тот осуществил этот акт вражды» [11, IV, 298]. По прибытию на родину Холмса посадили в Тауэр, но ненадолго. Трогательная забота об Африканской компании легко объяснима: герцог Йоркский был ее президентом, среди пайщиков числились сам Карл II, принц Руперт (совершив ряд экспедиций в Средиземноморье, к побережью Африки и в Карибском регионе, после реставрации он вернулся в Англию, став адмиралом и членом Тайного совета), Беннет, а также Албемарл и Сэндвич. В том же году английский отряд в Северной Америке захватил голландскую колонию Новый Амстердам, которая была объявлена владением герцога Йоркского. Удивительно, но англичане не ожидали, что это приведет к «большой» войне. Их оптимизм, основывался, в частности, на том, что в Голландию из Средиземноморья завезли чуму, от которой умирали тысячи — не лучшее время для вступления в военные действия. Однако голландцы нанесли ответный удар — адмирал Микель де Рюйтер вернул африканские владения. Как утверждал французский посол в Лондоне, «подлинным автором» этой войны был Джеймс Йоркский [58, 215]. В историографии конца ХХ века акценты в определении причин войны несколько сместились. В ней стали видеть не столько торговый, сколько идейный конфликт, вытекающей из отношения господствующей группировки кавалеров к Генеральным Штатам как оплоту республиканизма и религиозного плюрализма, а «ответный удар голландцев на Гвинейском побережье был последней соломинкой» [81, 223; 96].

В дебатах о предстоящей войне обострился прежний конфликт между Кларендоном и Беннетом. Канцлер и Саутгемптон отчаянно противились войне, опасаясь, что расходы на нее приведут к банкротству финансов, и что она могла создать почву для беспорядков внутри страны и угрозу со стороны Испании. Кроме того, не было ясности, какую позицию займет Франция, с 1662 года находившаяся в союзе с Голландией. Забегая вперед, отметим, что Франция формально вступила в войну, но активных действий против Англии не вела. Другим противником стала Дания. Лекарь русского царя Алексея Самюэл Коллинс передал слова главы Посольского приказа боярина Ордина-Нащокина об этом неестественном, с его точки зрения, антианглийском союзе: «Удивляюсь, как эти два короля так неразумны и неблагоразумны, что отстаивают и поддерживают таких мужиков против английского государя. Лучше бы им объединиться с остальными европейскими государями, чтобы разрушить все республики, которые не иное что, как матери ереси и бунтов» [21, 53].

К прежним слухам, будто канцлер находится на содержании у Франции, добавились новые сплетни, что он подкуплен Генеральными Штатами. В автобиографии Хайд утверждал, защищая своего зятя, что Беннет и его окружение всячески подогревали воинственные настроения герцога Йоркского и возбуждали лондонских купцов против голландцев. Историки высказывали разные мнения о действиях Беннета. Одни писали, что в войне он видел способ опрокинуть Кларендона [81, 223]. Другие утверждали, что он стремился к войне меньше, чем некоторые министры. Джеймс Йоркский действительно жаждал военной славы, которая могла дать ему положение в правящих кругах, которым он тогда не обладал, и придать должности Лорда Верховного адмирала реальное значение. Можно признать: в определении отношения ведущих министров к войне нет полной определенности, что относится не только к Беннету, но и его протеже Уильяму Ковентри. Этот набиравший вес при дворе политик не отличался моральной безупречностью: высказываясь против войны частным образом, он призывал короля к грубой политике по отношению к голландцам, когда чувствовал, что тот хочет получить именно такой совет. Его отец Томас Ковентри, служивший при Карле I Лордом-хранителем печати, был, по словам Пеписа, «коварным и хитрым человеком». Он подготовил много вредных указов, которые были отменены Кларендоном после реставрации. Тогда, «пользуясь делом между герцогом Йоркским и герцогиней (речь идет об их тайном браке — А. С.), сэр Уильям Ковентри явился к Лорду-канцлеру и заявил, что предпочел бы, чтобы его притащили в Холборн и повесили, чем наблюдать, как ссут на его отца (выразившись этим словом) и переделывают хоть один его декрет» [17, VII, 261]. Труднее объяснить позицию Албемарла, который вел прежнюю войну Кромвеля с Голландией, и мог убедиться: попытки сокрушить ее флот и торговлю провалились. Тем не менее, он говорил о голландцах и их военных возможностях пренебрежительно. Кларендон утверждал: главными зачинщиками войны были Беннет и Ковентри, соблазнявшие короля мнением, что не придется просить много денег у парламента, достаточно вывести флот в море, и первый же успех расположит депутатов к войне, с чем ни он, ни Саутгемптон согласны не были [11, IV, 303].

К лету 1664 года стало ясно, что без войны противник не уступит. Но и у Карла II уже не было возможности отступить: по словам французского посла, лондонцы были «заражены надеждой на войну». Эйфория была так велика, что вечная проблема — деньги — нашла решение. В июне и октябре по сто тысяч фунтов на эту цель выделило Сити. В ноябре в своей речи при открытии парламента король объявил Голландию агрессором и потребовал 800 тысяч фунтов для защиты английской торговли. Ему обещали два с половиной миллиона на три года, и не один из депутатов не поднял голос против войны. Прежде ни один английский король не получал таких денег на войну; этот грант останется рекордом до следующего столетия. В декабре специальный комитет Тайного совета единодушно, за исключением Кларендона, дал приказ атаковать голландские суда в проливе. Тогда же пришли известия, что Рюйтер вернул захваченные Холмсом форпосты. Голландия отвергла все английские претензии и потребовала вернуть Новый Амстердам. Ни та, ни другая сторона не оставили пространства для маневра, и надежды на посредничество Франции не оправдались. 4 марта была озвучена королевская декларация о вступлении в войну. Вторая англо-голландская война была одной из тех войн, которые развязывают политики, предпочитающие рисковать, как в игорном доме, выдвигать все новые требования, считая, что им пойдут на уступки. Те, кто поддерживал этот курс, и на кого Карл рассчитывал, были награждены. Беркли стал графом Фелмутом. Он быстро осознал необходимость искать мир, но погиб в морском сражении. Пэром стал Беннет, получивший титул барона Арлингтона. Этот титул по названию места был дан ему потому, что «леди Беннет» было прозвищем самой знаменитой вестминстерской сводницы.

В декабре 1664 года над Англией пролетела комета, хвост которой в небе был заметен в течение нескольких недель. Уверенность и оптимизм были таковы, что сначала никто не вспомнил, что это явление с древности считалось предвестником смерти. Через несколько месяцев об этом вспомнили все. В июне 1665 года флот под командованием герцога Йоркского одержал победу над адмиралом Опдамом в Лоуфтофтском сражении в Северном море. Англичане потеряли всего два корабля, голландцы то ли 32 (по английским данным), то ли 17. Однако буквально за два месяца Генеральные Штаты восстановили свои морские силы. Зима 1665–1666 гг. прошла под знаком подготовки к решающему сражению, хотя число кораблей было у Англии больше, чем у Голландии, дипломатическая обстановка сложилась в пользу последней. В союз с ней вступила Дания, которая «заперла» для Англии вход в Балтийское море, через которое она получала значительную часть необходимых для флота материалов. Франция, вступив в войну на стороне Голландии в январе 1666 года, направила эскадру из Тулона в Брест. Хотя французский флот в войне не участвовал, само его появление заставило Адмиралтейство учитывать фактор его присутствия в близости от Англии и разделить морские силы на две эскадры. Эта мера привела к поражению английского флота от адмирала Рюйтера в так называемом Четырехдневном сражении в проливе Ламанш в июне. В нем Англия потеряла двадцать кораблей, голландцы четыре. Результаты сражения вызвали шок. Пепис обсуждал их со своим собеседником на прогулке поздним вечером: «Что было бы, если бы принц (Руперт — А. С.) не подошел? Почему герцог (Албемарл — А. С.) пострадал от собственной самоуверенности? Почему мы не заслужили от Всевышнего лучшей фортуны? Как это скажется на моем лорде Сэндвиче? Можно ли больше доверять в таких делах ему, чем тем, кто сейчас командует, ни с кем не советуясь, опрометчиво и без приказа? Почему никуда не годна наша разведка, если принц плывет в Дувр, не имея сведений о битве и о нахождении флота; если герцог не получает уведомления, что зависит от резерва под командой принца? Нам всем неплохо задуматься о собственных гордости и самонадеянности, прежде чем отважиться рисковать, имея недостаточные силы, и сражаться против народа, который, как теперь ясно, делает это не хуже нас и не теряется от любых потерь, а восстанавливает силы» [17, VII, 148–149]. Правда, англичанам, как годом раньше голландцам, удалось быстро восстановить силы и взять реванш в августе, в менее масштабном сражении у мыса Северный Форленд у побережья графства Кент. Пепис в конце 1666 года передавал мнение лорда Бронкера, что Кларендон больше всех нуждается в срочном заключении мира: «В интересах канцлера скорейший мир, ибо в мирное время он может все и командовать всем, но в войне нет, потому что он не понимает природу войны и как вести ее» [17, VII, 411].

Однако не только война была причиной возросших трудностей. Введение карантина в порту Лондона не предотвратило появления чумы в Англии. Болезнь распространялась с весны 1665 года, число жертв быстро увеличивалось. Число умерших в Лондоне за неделю составило в середине июня порядка ста человек, в конце того же месяца около трехсот человек, в середине июля порядка тысячи, в конце двух тысяч, в середине августа трех, а в конце шести тысяч. Пик пришелся на середину сентября, тогда за неделю скончалось свыше семи тысяч человек. Спад начался в конце сентября, когда за неделю было зарегистрировано пять с половиной тысяч умерших, и плавно продолжился в последующие месяцы. В течение 1665 года скончалось порядка ста тысяч жителей столицы, что составило примерно от четверти до трети ее населения. Бегство из Лондона началось в июне, город покидали все, кто мог позволить себе. Понятно, что в провинции их принимали с опаской. Король и двор перебрались в Хэмптон Корт в июне, затем в Солсбери, а в сентябре в Оксфорд. В Лондоне для поддержания порядка остался Албемарл.

Главным средством борьбы с эпидемией был карантин. Больных увозили, если требовалось насильно, в лазареты для чумных. Здания, в которых началась болезнь, вместе со всеми жильцами заколачивали, навешивая замки, забивая досками и гвоздями и приставляя охрану. На таких домах рисовали красный крест и надпись «Господи, пощади». Пепис заметил: «Чума сделала людей жестокими, как собаки». Приходы нанимали старух, которые проверяли, нет ли в домах заболевших, не скрывают ли семьи умерших. По ночам по улицам двигались повозки, забиравшие тела из домов и с улиц, если там людей настигла смерть. Могильщики звонили в колокольчик, предупреждая о своем приближении. В разгар эпидемии, в августе и сентябре, прискорбная работа шла и днем, так как ночных часов не хватало. Мертвых сбрасывали в общие могилы. Пьяные, «заслышав ночью громыхание „труповозки“, и звон железного колокольчика, подходили к окну (трактира „Пирог“) и издевались над всеми, кто оплакивал умерших, употребляя „богохульные выражения“ — такие, как „Бога нет“ или „Бог — это дьявол“. Один возчик, когда в его телеге были мертвые дети, имел обыкновение кричать: „А вот кому мальчиков, бери пятерых за шестипенсовик!“ и поднимал ребенка за ногу» [114, 237]. Поскольку считалось, что болезнь переносят собаки и кошки, по приказу лорда-мэра уничтожили 40 тысяч псов и 200 тысяч кошек. Средствами профилактики считались разные благовония, цветочные венки и мази. С той же целью на улицах жгли костры.

Карл II вернулся в Уайтхолл только 1 января, когда появилась уверенность, что эпидемия завершилась, хотя вспышки имели место в стране и в 1666 году. Коллинс рассказал об удивлении Ордина-Нащокина, прочитавшего лондонский отчет о смертности: «Странное у вас обыкновение — разглашать свои несчастия. Правда, что нищие обнажают свои раны, чтобы возбудить сострадание и получить помощь, однако кто объявляет о чуме, предостерегает других, чтобы не имели с ним никаких сношений» [21, 53]. Вместе со «странным обычаем» английских королей просить за частных лиц, это наблюдение дало боярину основание заключить: «Что нам за дело до иноземных обычае: их платье не по нас, а наше не по них». Из-за чумы осенняя сессия парламента длилась всего три недели, на ней присутствовало не более 160 депутатов. Разногласия в Тайном совете временно ослабли, и Кларендон частично восстановил свои позиции. Ему было поручено найти преемника герцогу Йоркскому на посту главнокомандующего флотом, а король, как в былые времена, провел заседание совета в доме канцлера.

Описались возращения чумы, но в самом начале осени столицу посетил иной гость. 2 сентября в булочной на Пудинг-лейн начался Великий лондонский пожар, подобного которому город еще не переживал. Королевский пекарь дал показания, что проверил все печи перед тем, как лечь спать. Когда ранним утром разбудили лорда-мэра Томаса Бладворта, он недовольно воскликнул: «Тьфу! Да любая женщина зассыт его». Мэр был неправ. Сильный ветер раздул пламя, охватившее не только соседние дома, но целые районы. Верно оценив ситуацию, Пепис сказал королю: единственный способ остановить огонь — разрушить кварталы, расположенные на его пути. Карл дал указание решить это с мэром, но тот побоялся отдать приказ, опасаясь, что за разрушенные здания придется заплатить [91, 266–267]. Ветер не прекращался до 5 сентября, и все три дня Лондон горел. Пожар уничтожил большую часть города, в том числе собор Святого Павла, ратушу и Королевскую биржу, больше 90 церквей, около 50 зданий торговых компаний, более 13 тысяч домов, и сделал бездомными примерно сто тысяч человек. Карл сам был на улицах с немногочисленной охраной, раздавал пострадавшим деньги, но вряд ли мог помочь чем-то еще: «Король и герцог скакали с одного места на другое, подвергаясь огромной опасности среди горящих и падающих зданий, раздавая советы и указания, находясь без сна и отдыха в состоянии такой же усталости, как самые низшие» [6,89]. В отличие от эпидемии действия властей во время и после пожара нашли отклик. Администрация обеспечила палатки и хлеб для бездомных. Причины пожара не были раскрыты, но сразу возникли слухи, что это поджог, в котором кого только не обвиняли: французов, голландцев, сектантов, республиканцев. Чаще всего подозревали католиков и ждали, что вот-вот вспыхнут другие города. Парламент создал специальный комитет для расследования, который пришел к выводу, что это дело рук французских католиков и иезуитов. Комитет потребовал, чтобы католики, служившие королевам Екатерине и Генриетте Марии, в тридцатидневный срок принесли клятву верности королю, а в противном случае подвергнуты наказанию [11, IV, 334]. Некто Робер Юбер, часовщик из Руана, признался в поджоге и был казнен. Хайд назвал это «очень странным», ибо в виновность этого молодого человека не верили ни судьи, ни король. Тот, однако, настаивал, что получил в Париже от некоего человека один пистоль и обещание заплатить еще пять, если дело будет сделано. Герцог Йоркский спас от линчевания какого-то голландца. Кларендон сообщал, что людей, попадавших под подозрение, отвозили в тюрьмы, где они чувствовали себя в большей безопасности, чем на свободе. Карл II встретился с людьми, расселенными в палатках, и говорил, что пожар не чей-то злой умысел, а кара Божья. Многие разделяли такой взгляд и считали случившееся наказанием новому Содому. Не только милленарии связывали чуму и пожар с грядущим апокалипсисом.

Многие были убеждены, что если Англию наказал бог, то его гнев вызвали, в первую очередь, придворные нравы. В «викторианской» по духу советской историографии отмечалась «нравственная распущенность», царившая при дворе Карла II, а в некоторых работах с уместной этому случаю иронией приводились детали, побуждавшие читателя в полной мере оценить глубину падения буржуазно-дворянского общества. Так, Е. Б. Черняк сообщал, что Карл II «волочился за каждой юбкой», имел прозвище «Старина Роули», в честь лучшего жеребца королевской конюшни, и гордился им, а одна из его любовниц актриса Нелли Гвини спаслась от разъяренной толпы, прокричав: «Я добрая протестантская шлюха» [147, 175]. Слегка приспустившая покровы викторианской морали современная российская историографии стала чуть откровеннее в представлении информации об этой стороне жизни стюартовского двора, хотя прежний иронично-морализаторский тон сохранила. Например, Л. И. Ивонина пишет: «Король подавал пример всей стране. Любители амурных авантюр всеми силами освобождались от гнета пуританской морали. Парламент Английской республики карал супружескую неверность смертью, а при Карле добродетельность и верность стали предметом насмешек, прекратились разговоры о воздержании и вреде незаконных связей» [120, 200–201]. Она даже сообщила, что придворный доктор короля полковник Кондом изобрел презерватив, когда «число собственных наследников начало смущать любвеобильного Карла». Между тем, в текстах Черняка и Ивониной обнаруживается отличие, не кажущееся второстепенным. Черняк утверждал: «Большинство подданных веселого монарха не было склонно ни к античным параллелям, ни к восхищению вкусом, проявленным королем. Недаром богобоязненные буржуа-пуритане, ужасавшиеся от безнравственности двора, превращенного в аристократический дом терпимости, были в то же время весьма озабочены тем, чтобы в этом „чертоге сатаны“ особым фавором пользовалась угодная им содержанка, а не ее соперницы». Ивонина пишет иначе: «Было очевидно, что значительная часть англичан предпочитала вседозволенность Реставрации моральным законам времен республики Кромвеля». Как общество воспринимало шалости королевского окружения, с презрением, равнодушием или долей энтузиазма? Действительно ли это было чем-то из ряда вон?

Историк Р. Хаттон полагал, что господство пуританской морали в 1650-е гг. в известной степени миф, тогда наблюдался беспрецедентный рост публикаций эротический сочинений, а написанное в XVI веке сочинение П. Аретино с гравюрными изображениями разнообразных поз, используемых в половых актах, вышло в 1658 году. Популярность этого издания косвенно подтверждают записки Коллинса. Описывая русский свадебный обряд, он говорит о «свадебных песнях, таких непристойных, что сам Аретино покраснел бы, если их услышал» [21]. Лондон 1659 года описывали как город трактиров, в которых лица обоих полов пьянствовали и танцевали. В 1663 году посол Франции в Лондоне писал, что английское придворное общество скучно и невинно по сравнению с двором Короля-Солнце. Правда, через несколько месяцев он был под впечатлением «скандала на водах», когда на курорте придворная дама родила прямо на балу [58, 185–186]. Нельзя ли предположить, что двор Карла II, столь критикуемый Кларендоном за пороки, лишь делал смелый шаг в сторону форм сексуальности, возобладавших в высших классах Англии в XVIII веке? Во всяком случае, интерпретация сексуальности в раннее новое время, предложенная известным английским историком Лоуренсом Стоуном, допускает такую версию. Стоит помнить, что либертинаж имел ренессансные корни. Фривольность двора была одновременно осуждаема и привлекательна для тех, кто стоял чуть ниже на иерархической лестнице. Л. Стоун обратил внимание, что дневник Пеписа, с одной стороны, свидетельствовал о шоке и даже отвращении ко многому из того, что он слышал, с другой, привычки двора вызывали его интерес, зависть и стремление имитировать их [99, 349]. О нравах в сфере сексуальной жизни свидетельствуют произведения придворных остроумцев, в том числе графа Рочестера. Кибл писал: «Сексуальная неразборчивость Карла и его двора, культ ненасытных мужчин и доступных женщин, пренебрежение к супружеской верности со стороны и тех, и других было одновременно характерной и новой чертой в английской культуре» [62, 171].

Серьезных сомнений в правдивости рассказов о придворных оргиях нет, хотя отдельные из них апокрифичны, например, переданный «архи-сплетником» Пеписом слух, будто Карл II узнал о том, что голландский флот вошел в устье Темзы, когда находился у леди Кастлмейн, и продолжил развлекаться ловлей моли. При дворе имели место разные формы сексуального поведения: групповые сношения и мастурбация, сцены лесбийской любви, и беспорядочные, и продолжительные связи, основанные на адюльтере, петтинг, где угодно, в том числе в театре или церкви, вуайеризм, дилдо и презервативы. Ревнуя Карла к леди Френсис Стюарт, Кастлмайн вступила с ней в интимную связь. Леди Френсис, родившаяся в семье врача Генриетты Марии, и являвшаяся после реставрации сначала ее фрейлиной, а потом фрейлиной королевы Екатерины, слыла главной красавицей двора. Карл II был в нее влюблен, но она якобы отказывалась стать его любовницей. Ходили слухи, что она была в близких отношениях с леди Кастлмайн, и бывало, что они спали в одной постели. Пепис передавал слух, что однажды, резвясь, они стали разыгрывать свадьбу, причем Кастлмайн выступала в роли жениха. В это время вошел Карл, и, оттеснив ее, занял место жениха. Фигура Френсис Стюарт «всплыла» в анекдоте из истории англо-русских отношений: когда Карл II принимал русских послов, ему быстро наскучили разговоры о торговых делах, и он перешел на изящество ножек англичанок. Для доказательства своей правоты он приказал ей продемонстрировать стройность своей фигуры, для чего она освободилась от большей части придворных нарядов. Послы согласились, что узрели наивысшее совершенство [147, 174].

Спросом пользовалась порнографическая литература. В то же время полная нагота не была в моде. Только однажды художник Лели получил заказ на создание картины, моделью для которой была актриса и любовница Карла Нейл Гвини. Король сам явился в студию, чтобы наблюдать неприкрытую красоту. Имели место гомосексуальные контакты. Яков I, фаворит Карла II граф Рочестер и Вильгельм III Оранский были содомитами, но бисексуальное поведение не было исключением, что «накладывалось», как и гетеросексуальные связи, на иерархические отношения придворного патронажа: «Классическим в XVII веке был образ либертина с каламитом по одну руку, и шлюхой по другую, что ясно отражает, до какой степени бисексуальное поведение было нормой» [53, 66–67]. В то же время обвинения в содомии могли превратиться в политическое оружие, подорвав легитимный образ суверена. Впрочем, в 1690-х гг. Вильгельму III, несмотря на его пристрастия, удавалось сохранять образ мачо и военного героя. Намеки на гомосексуальность подчас увязывались с приверженностью католицизму, как это было с герцогом Йоркским. Лорд Малгрейв, участвовавший в амурных приключениях времен царствования Карла II, вспомнил в своих записках об интимной связи герцога Йоркского с его племянником герцогом Монмаутом. «Их связь была очень крепкой, пока не произошла измена в пользу третьей персоны, что и стало случайной причиной вражды между ними, которая не утихла до тех пор, пока один едва не лишился короны, а второй кончил жизнь на эшафоте», — писал он [109, 31].

Использование любовных связей в политических целях Н. Кибл назвал «порно-политикой». Понятно, что секс и политика всегда рядом, но система, названная этим словом, сложилась после реставрации. Кларендон, возможно, обрадовался, что не мог воочию видеть, как жил двор после его бегства во Францию. Главным объектом ненависти и врагом при дворе была для него Барбара Вильерс, женщина, которую в своих трудах он ни разу не назвал по имени, только словом «леди». Она происходила из семейства знаменитого фаворита Якова I и Карла I герцога Бекингема. Отцом девочки был его племянник виконт Грандисон, с которым Хайд был довольно близко знаком в молодые годы. Он погиб во время гражданской войны, оставив семью в затруднительном финансовом положении. Отчимом Барбары стал кузен отца граф Энглси. Бедность породила желание разбогатеть, в пятнадцать лет она закрутила страстный роман с графом Честерфилдом. Тот, однако, искал богатую невесту, и юная красавица нашла утешение, выйдя замуж за католика и роялиста сэра Роджера Палмера, семья которого была против этого брака. Его отец не ошибся, когда говорил, что она сделает мужа несчастным. На беду молодой супруг захватил ее с собой в Бреду, где и произошла историческая встреча. Сэр Роджер стал самым знаменитым рогоносцем в Европе, получив не слишком порадовавшую его компенсацию в виде титула графа Кастлмейна. Он покинул Англию, но официально брак не был расторгнут. Кастлмейн родила Карлу II пять детей, которых он признал. Отношение Кларендона к этой женщине определялось не только строгими моральными принципами, но и психологически. Он не мог принять, что на презираемый им путь стала дочь его прежнего друга, отдавшего жизнь за короля, представительница семьи, с которой он был связан по первой жене, наконец, племянница той самой леди Мортон, которую он когда-то любил. Позднее Кастлмейн получит титул герцогини Кливленд. Ее апартаменты в Уайтхолле стали не только местом придворных утех, где сам король мог развлекать публику игрой на гитаре, но и салоном, в котором обсуждались и решались вопросы политики.

Особой группой при дворе были «остроумцы», прообраз тех, кого в начале XIX века назовут английскими денди, кого, в свою очередь, попытаются копировать русские дворяне. Как писал Ю. М. Лотман, «рецепт» лондонского денди в откровенной насмешке, почти наглости, прикрытой издевательской вежливостью [126, 169]. Наглость и задиристость были стержнем поведения денди эпохи Карла II, как и устремленность законодательствовать во всем: в моде, сочинительстве, веселье, пьянстве во дворцах и тавернах, азартных играх, спортивных развлечениях и любовных похождениях. Д. Уилсон писал: «Их называли циниками, скептиками, либертинами, эпикурейцами, язычниками и атеистами. В каком-то смысле так можно сказать, но это не точно. Они были циничны (как их хозяин король), потому что их ограниченный опыт свидетельствовал: нет честных мужчин и чистых женщин. Их кредо заключалось в словах „Чем добропорядочность лучше возможности?“, и в обществе, в котором они вращались, это было правдой. И все же они доверяли друг другу и соглашались в том, что если на земле есть что-то хорошее, то это дружба. Они не были настоящими скептиками, поскольку принимали материализм Лукреция и Гоббса. Они были либертинами по инстинкту (как большинство молодых особей мужского пола), но и по убеждению, так как не видели добродетели вокруг и не считали нужным подавлять чувство удовольствия. Они были эпикурейцами не в философском смысле, а в своем гедонизме. Они поклонялись порочной троице: вину, женщинам и песням. Они не были язычниками, ибо не поклонялись идолам и не искали наслаждения в природе. Они были атеистами только в глазах возмущенного духовенства, которое использовало этот термин по отношению к любому расхождению с догмой» [109, 16–17]. Мог ли стареющий толстый подагрик Хайд противопоставить что-то молодому напору и растущему влиянию этой довольно сплоченной группы на короля, охотно потешавшегося над злыми шутками о канцлере?

Большинство «остроумцев» претендовало на политическую роль, и прежде всего, их лидер второй герцог Бекингем, ставший одним из главных противников и насмешников. Будучи постельничим Карла, членом Тайного совета, вернув все семейные поместья, утраченные в годы революции, он придерживался странных политических взглядов. Зять Ферфакса, вовлеченный в интриги с Лильберном в 1650-х гг., герцог в период Реставрации поддерживал контакты с некоторыми республиканцами и бывшими левеллерами [79, 16–17]. Он станет во главе депутатов, противостоявших в парламенте биллю об импорте скота из Ирландии, резко обострившем политическую борьбу в конце 1666 — начале следующего года. Он станет неумолимым врагом, добивавшимся вынесения импичмента Кларендону в конце 1667 года. Бекингем, Рочестер, Малгрейв, Дорсет занимали в разное время самые близкие к монарху придворные должности. Дорсет, чье имя было Чарльз Сэквилл, имел прозвище «Карл II», так как он привел ко двору актрису Нейл Гвини, «унаследовав» ее от актера Чарльза Харта и передав в свою очередь королю, которого шутники стали называть после этого «Карлом III». Денди эпохи Реставрации заседали в парламенте и занимали должности в колониальном управлении и дипломатии.

Для них заключение брака не подразумевало самоограничения. Эти люди гордились любовной славой, более того, быть денди в то время означало иметь любовниц. В некоторых аристократических семьях сохранялся «двойной стандарт», жены сквозь пальцы смотрели на образ жизни своих мужей, предпочитая не иметь связей на стороне. Это можно сказать о герцогине Бекингем и графине Рочестер. Зато графиня Дорсет была известна своими «связями». Графиню Шрюсбери считали нимфоманкой. Среди ее любовников был Бекингем, и в 1668 году состоялась дуэль. Сражались на мечах, Шрюсбери умер от ран. Рассказывали, что во время дуэли графиня, одетая мальчиком, держала под уздцы коня герцога. Граф Шрюсбери был равнодушен к похождениям своей супруги и бросил вызов Бекингему по требованию своей и ее семей. Дуэлей в придворных кругах было немного, так как Карл II делал все, чтобы их не допускать. В тот раз обошлось тем, что герцога на некоторое время отстранили от двора. Бекингем имел «славу» второго, после Рочестера, Казановы Реставрации, любовника по количеству одержанных «побед». Некоторые, например Дорсет, предпочитали любовниц из средних классов. Такой образ жизни не был привилегий «остроумцев». Немало придворных, не входивших в эту группу, разделяли вкус к подобным приключениям и агрессии. Седьмой граф Пемброк обвинялся в изнасилованиях и убийствах, но много раз выходил сухим из воды. Еще в бытность Кларендона канцлером парламент рассматривал дело об обвинении лорда Мордаунта (того самого, кого эмигранты считали руководителем роялистского подполья), занимавшего должность констебля Виндзорского замка, в незаконном аресте инспектора и изнасиловании его дочери. Палата признала его виновным, но Карл II через несколько месяцев подписал королевское помилование.

Можно посмотреть на сексуальную жизнь двора не только с позиций «порно-политики», но и культурной истории. Как в дискурсе о дворе Карла II отражены идеи и выводы, сформулированные в истории сексуальности? Каковы историографические представления сегодняшнего дня о сексуальности в раннее новое время? Стоит взглянуть на проблему не только с позиций моральной критики или как на инструмент решения политических и дипломатических задач, а в контексте тенденций в сфере сексуального поведения, характерного для Англии раннего нового времени. История сексуальности как направление культурной истории стремительно развивалось с последней трети ХХ века. Стимулом для дискуссий стал труд Мишеля Фуко «История сексуальности», в котором автор рассмотрел античную древность и затронул проблему викторианской сексуальности. Его точка зрения в том, что в современном обществе, основанном на дисциплинарных технологиях, происходит, в отличие от ранних эпох, подавление сексуальности. Этот подход не всем казался убедительным. Свою интерпретацию сексуальности в раннее новое время на примере Англии представил историк Л. Стоун. Он полагал, что в целом уровень сексуальной активности в браке и во внебрачных отношениях был тогда существенно ниже, чем в конце ХХ века, что объяснялось следующими причинами: слабым развитием гигиены; заболеваниями, в том числе гинекологическими, снижавшими привлекательность партнеров, подчас затруднявшими коитус или делавшими его невозможным; господствовавшими медицинскими и теологическими идеями, в свете которых секс виделся почти исключительно как способ воспроизводства; отсутствием надежных противозачаточных средств и боязнью беременности и родов. Страсть осуждалась как в браке, так и вне его — одним из источников этого была аристотелевская теория «золотой середины». Труды и справочники рекомендовали умеренность, воздержание в воскресенье, религиозные праздники и «критические дни», использование лишь стандартной «миссионерской» позиции как отражающей «правильные» гендерные роли и неживотный характер секса. В отношениях между полами присутствовал двойной стандарт: внебрачные связи для женщин отвергались, но для мужчин считались приемлемыми, по меньшей мере, до вступления в брак. Конечно, такой идеал был далек от реальности, например, большинство любовниц Пеписа были замужем и без зазрения совести использовали связь с ним для продвижения карьеры своих мужей. Трудно сказать, насколько предписываемая модель поведения соответствовала реальной картине. Внебрачные связи несли опасность конфликтов, дуэлей, поскольку преобладающим было отношение к обманутым мужьям как к рогоносцам, неспособным содержать в порядке хаусхолд. В то же время браки стариков и молодых дам иногда превращались в завуалированное средство шантажа, давая обманутым мужьям повод требовать компенсаций.

В XVIII веке один английский придворный заметил: «Надо быть королевской крови, чтобы открыто заниматься адюльтером».

Стоун подчеркивал различия в сексуальном поведении высших и низших классов, причем первые были в сексе куда изобретательнее вторых. По его мнению, главная тенденция заключалась во включении в сферу сексуальных отношений более сильного чувственного элемента, в том числе при заключении браков, поэтому любовь и удовольствие постепенно становились более важными компонентами, чем прежде. Одной из предпосылок этого процесса была секуляризация общества. Если так, то нравы двора Карла II можно рассмотреть как начало этой тенденции: «После 1660 года всплеск внебрачных связей между представителями обоих полов придворной аристократии медленно продолжился в сельской элите» [99, 328]. Само слово «адюльтер» заменил эвфемизм «галантность». В новое время сексуальность прошла, по Стоуну, стадию умеренной толерантности (примерно до 1570 г.); репрессивную стадию (до 1670); фазу разрешения и даже поощрения (приблизительно до 1810 г.); этап новой репрессивности, достигший апогея примерно к 1870 г. Затем наступила новая эпоха либертинажа, пик которой пришелся на 1970-е гг. [99, 339]. С учетом такой динамики «развлечения» двора Карла II выглядят всего лишь как предпосылка для перехода к «вседозволенности» XVIII века.

Сферой особого интереса придворных стал театр. Вскоре после реставрации лицензии получили две новые театральные компании, патронами их были Карл и Джеймс. Придворное влияние проявлялось в сценариях и музыке, напоминавших представления масок, в следовании испанской и французской драматургии, в появлении на сцене актрис [96, 141]. Актрисы вошли в любовную жизнь двора. Король и аристократы покровительствовали не только театрам, но и определенным местам развлечений, от кофеен до борделей. Любопытную информацию о кофейнях можно получить в автобиографии Кларендона. Он рассказал, что однажды в 1666 году его вызвал король и завел разговор о лицензировании кофейных домов, являвшихся «местами, где звучат самые наглые измышления, распространяющиеся по всему королевству, происходят скандалы, собираются поговорить не знающие друг друга люди». Там безнаказанно выдвигают самые глупые обвинения против правительства. Канцлер предложил два «лекарства» для лечения этой болезни: запретить подданным посещать их, что приведет к закрытию, или направлять туда агентов, которые будут арестовывать тех, кто ведет антиправительственные речи. Карлу якобы понравились оба предложения, и он приказал, чтобы атторней подготовил соответствующую прокламацию. Однако в дело вмешался сэр Уильям Ковентри, пояснивший королю, что кофе — это доходный, благодаря налогам, для казны товар, кроме того, многие считают его полезным для здоровья. Кофейные дома были открыты при Кромвеле, и сторонники короля имели в их стенах большую свободу слова, чем где-либо еще, лучше не рисковать и оставить их в том положении, в котором они находятся. После этого король поменял свое мнение и отказался вести с канцлером новые разговоры на этот счет [6, III, 104–106].

Отношения c молодыми придворными, окружавшими Карла II, навсегда остались больной темой для Кларендона. Отношение к нему «остроумцев» задевало Хайда, казалось вопиющим неуважением к его возрасту, опыту и заслугам, что видно не только из автобиографии. Эта тема всплывает в ряде его сочинений на нравственно-политические темы, особенно в «Диалоге между А, старым придворным, B, старым адвокатом, C, старым солдатом, D, старым сельским джентльменом, и E, старым ольдерменом, о нехватке уважения к возрасту», написанном во второй эмиграции. В нем можно видеть попытку разобраться в причинах того, что сегодня называют эйджизмом, как общественного явления. Автор, которому ближе всего позиция старого адвоката, рассматривал неуважение к старости как несомненное доказательство общественного упадка. В этом сочинении прослеживается прежняя незажившая обида на этих людей и на самого короля. Участники диалога согласны в том, что «гордость и дерзость так велика и нестерпима, что они выставляют нас, кто управлял еще их отцами, глупыми во всем, что мы говорим и делаем. Когда мы говорим, что так делали сорок лет назад, они отвечают, что это было неумно. Когда мы говорим, какими были законы, они рассказывают нам, какими они должны быть. То, что называлось хорошим воспитанием, уже не существует ни для джентри, ни для всех лошадей королевства» [5, 286]. Дети из чувства или опасения еще сохраняют уважение к родителям, в целом же наблюдается упадок «присущего человеку природного уважения к седым волосам».

Раскрывая причины этого грустного явления, старый адвокат утверждал: наших юных кавалеров слишком рано отправляют за границу, прежде всего, во Францию, когда они еще плохо знакомы с религией. Они возвращаются, развращенные римской церковью или испорченные кампаниями, в которых вращаются. Они выказывают дерзкое презрение к религии и всем святыням; во время служб, когда требуется чистота и благочестие, они гримасничают, чтобы впечатлить молодых кобылок. Вместо того, чтобы быть серьезными, они напевают, болтают и смеются. Они нацепляют бантики и перья, будто готовятся к празднику майского дерева. Герой этого сочинения говорил: он не противник моды, путешествий, являющихся важной частью образования — «еще наши отцы направляли за границу сыновей, чтобы те развивали наблюдательность и накапливали опыт». Он не враг танцев и упражнений, совершенствующих движения тела. Он не цензор в одежде. Тщеславие и легкомыслие, проявляющиеся в поведении, простительны в молодости. «Но вот от чего я сокрушаюсь: мы так недооцениваем родную страну, что раньше, чем пропитаемся подобающим знанием о ней, бежим в другую, посылаем детей учить французский язык прежде, чем они будут понимать английский. Мы считаем, что их поездка была успешной, если они начнут уверенно говорить на французском, забыв свой язык. Они жертвуют драгоценным временем, когда пробуждается любовь к учению, аппетит к искусствам и наукам». Они тратят 3–4 года на танцы, пустопорожние разговоры и другие необязательные упражнения, опасаясь, как бы кто-то не заподозрил в них англичан [5, 294–295].

Ключевые выводы конструировались Кларендоном по правилам государственно-патриотического дискурса. Результатом неправильного воспитания, считал он, становится «непоправимый вред, наносимый государству, и разрушение семей вследствие того, что эти люди всегда недостаточно почтительны к правительству, пренебрегают законами, будучи глубоко невежественными в них, не питают уважения к возрасту, к тем, кто прожил намного дольше, чем они, из-за своего высокомерия, наглости и самонадеянности» [5, 295]. Как видим, Кларендон отождествлял презрительное отношение к нему лично с неуважением к власти как таковой. «Наглый нрав», являющийся результатом французского воспитания, распространятся в английской нации потому, что «поддерживается и воодушевляется теми людьми во власти, которые должны с ним бороться и держать молодых наглецов на расстоянии, проявлять почтение к тем, что знает мир намного дольше, следовательно, понимает его лучше, чем они» [5, 298]. Король должен держать вокруг себя больше серьезных людей и меньше безрассудных молодых приятелей [5, 304]. C учетом их времяпрепровождения надо помнить: того, кто склонен к пьянству, нельзя допускать ни в какие советы, потому что такой человек всегда обесчестит, а часто предаст [5, 309].

В биографиях государственных деятелей трудно отделить публичное пространство от частного. Карл II не был прижимистым, как его отец, после реставрации дары посыпались на Хайда в виде земель, денежных дарений, синекур. Вплоть до времени, когда в его адрес прозвучали обвинения в коррупции, он не вел тщательных подсчетов своих финансов, что косвенно подтверждает: его доходы значительно превосходили расходы. Прежнее, едва не полуголодное существование сменилось богатством и материальным изобилием, позволявшим тратиться на удобства жизни и приятные душе занятия. Одним из даров короля был большой участок в Лондоне по северной стороне Пикадилли, выделенный для его столичной резиденции. Проект разрабатывал архитектор Роджер Пратт, который и руководил строительством, осуществлявшимся в 1664–1667 гг. Размеры участка позволили «размахнуться», при этом канцлер вмешивался со своими идеями, пожеланиями и рекомендациями, заботился о материалах, что гарантировало быстроту работ. Так, он просил Ормонда о доставке мрамора из Ирландии. Строительство этого дворца было важной частью светской жизни столицы. О нем неоднократно упоминал Эвлин. В октябре 1664 года он обедал у Кларендона, после чего «лорд и леди отвезли к их дворцу, строящемуся в верхнем конце улицы Сен Джемс». Ход работ дал Хайду повод похвастаться перед старым другом. По возвращении с прогулки Эвлин подарил канцлеру свою книгу об архитектуре, заметив, что два экземпляра подарил Его Величеству и королеве-матери [13, I, 366]. В январе 1666 года в письме сыну Кларендона лорду Корнбюри Эвлин отмечал: «В среду был в Лондоне и всю середину дня провел, наблюдая за новым домом Лорда-канцлера, если можно назвать настоящий дворец таким простым словом. Я был поражен его видом и прогрессом в строительстве. Буду откровенен: я пришел с предубеждением и в критическом настроении из-за тех, кто воображает, будто что-то понимает в искусстве. Признаю, что не видел ничего благороднее. Без преувеличения, это лучшим образом спланированное, рациональное, благородное и красивое здание в Англии» [13, II, 168].

Впрочем, насладиться жизнью в новом семейном гнезде Хайду не удалось. «Кларендон-хауз» был достроен всего за несколько месяцев до его отставки и бегства из Англии, и стал поводом для общественного недовольства. Стоимость строительства составила порядка сорока тысяч фунтов, при этом ходили разные слухи, например, что Кларендон использовал камень, предназначенный для реставрации Собора Святого Павла после лондонского пожара. Лондонцы стали издевательски называть дворец канцлера «Дюнкерк-хаузом», намекая на взятку, якобы полученную им от Франции за продажу Дюнкерка. Трудно судить, так ли это, но канцлеру продажи Дюнкерка не простили. В августе 1667 года в этом доме скончалась жена Кларендона Френсис. Судьба здания, которое называли красивейшим дворцом Лондона, печальна. После смерти Кларендона во Франции в 1674 году его наследники продали дворец сыну генерала Монка, второму герцогу Албемарлу, а тот, в свою очередь, подрядчикам. Здание снесли, на его месте проложили улицу.

В автобиографии, написанной во время второй эмиграции, Кларендон яростно защищался от всех обвинений. Он не простил себе только строительства этого дворца, назвав «единственным, чего стыдится». Стыдится «не только потому, что этот дом больше всего способствовал появлению потока зависти, жестоко обрушившегося на него», но потому, что он оказался в долгах, которые повисли на его детях. Хайд оправдывался тем, что нуждался в собственном удобном жилище, Вустер-хауз, за который он платил арендную плату, не устраивал его. Он оправдывался тем, что на строительство его воодушевил сам король, а архитектор, которому он доверился из-за собственной неопытности в этом деле, назвал втрое меньшую сумму издержек, чем та, которая вышла в конечном счете. Он оправдывался перед старшими сыновьями, предлагавшими ему продать дворец, чтобы расплатиться с долгами и обеспечить младших детей. Он не прислушался к ним и настоял на этом «предприятии, оказавшемся фатальным и разрушительным» [6, III, 453–458]. Признавая ошибку, Хайд, тем не менее, не разрешил сыну продать Кларендон-хауз, до конца надеясь вернуться в него.

Сразу после возвращения в 1660 году столичной резиденцией канцлера был сначала Дорсет-хауз (сгорел во время Большого пожара), но уже в июне 1660 года он получил предложение от Эдварда Сомерсета, второго маркиза Вустера, занять Вустер-хауз, находившийся в пользовании его жены, на безвозмездной основе. Канцлер согласился, в автобиографии он сообщил, что платил за аренду своего жилища ежегодно пятьсот фунтов. В Вустер-хаузе в сентябре 1660 года дочь Анна сочеталась тайным браком с братом короля. Там проходила конференция по религиозным вопросам с участием англиканских священников и нонконформистов, и заседания Тайного совета. Вокруг Кларендона всегда было множество просителей, которых Люсиль Хатчинсон с презрением назвала «тварями Вустер-хауза». Кларендон владел домом в предместье Лондона Твикенхэм, удобным для дел, когда Карл II находился в Хэмптон Корте или Виндзоре.

Главным объектом заботы Хайда сразу после реставрации стало его новое поместье Корнбюри-парк, расположенное неподалеку от Оксфорда. По его названию Хайд получил баронский титул. Пуртон, родовое поместье, продолжал оставаться в его владении, и он отсылал туда инструкции. До 1643 Корнбюри принадлежало сэру Генри Данверсу, получившему в 1626 году титул лорда Данби. Убежденный роялист, Данверс по возрасту и состоянию здоровья не участвовал в гражданской войне, а вот его младший брат Джон был активным сторонником парламента, более того, одним из подписавших приговор Карлу I. Перед смертью Данби сделал все, чтобы лишить Джона наследства и завещал поместье сестре. Однако благодаря связям Джона парламент дезавуировал это завещание, и тот стал хозяином поместья. Он умер в 1655 году, избежав преследования за участие в цареубийстве, имение перешло к его наследникам, которые продали его Хайду за двадцать тысяч фунтов. Данверсы были хорошими хозяевами, потратившими немалые средства на реконструкцию здания, бывшего изначально простым охотничьим домиком, и улучшения парка. Так что Хайд начал строительство не на пустом месте. Он пригласил архитектора Хью Мэя, построившего восточное крыло главного здания, в котором располагалось помещение для портретной галереи, конюшню, и спроектировал часовню, строительство которой завершилось позднее, в 1677 году. Мэй был в эмиграции и испытал влияние голландского стиля. Заказчик живо интересовался стройкой и устроением ландшафта. В этом отношении посильную помощь оказал Эвлин, который приезжал в поместье, давал рекомендации по уходу за парком и растениями и по строительству часовни: «Дом замечательно уединен, пруды очень удобны, парк хорошо ухожен» [13, I, 366]. Он провел в гостях несколько дней, ознакомившись с окрестными достопримечательностями. Корнбюри-парк имел для Кларендона особую ценность, так как был расположен недалеко от Оксфорда. Находясь там, он чувствовал близость к университету, канцлером которого являлся. Корнбюри был тем местом, где он с радостью встречал прежних друзей по Грейт Тью, в том числе Шелдона. Несмотря на разногласия в религиозных вопросах, они сохраняли товарищеские отношения. Как и Хайд, Шелдон был настоящим оксфордианцем. Он на свои деньги построил в Оксфорде театр, а после изгнания Кларендона занял место канцлера университета. Другими желанными гостями были Ирлс, епископ Вестминстера, позднее Вустера и Солсбери (умер в 1665 году) и епископ Винчестера Морли. В Корнбюри бывали для охоты на куропаток Карл II и герцог Йоркский.

Страстью Кларендона было коллекционирование книг и портретов. Он любил свою библиотеку, книги для которой покупал даже в скудные годы эмиграции. Вероятно, не столько как к должностному лицу, сколько как к любящему книги человеку в ноябре 1666 года к нему обращался Эвлин, выражая глубокую озабоченность «бедностью и скудостью» книг классических авторов, по которым обучаются в грамматических школах. Он считал, что типографское дело в Англии находится в упадке, а качество публикаций древних авторов значительно уступает иностранным. Он предлагал канцлеру предпринять следующие меры: 1) проинспектировать, какие труды древнегреческих и латинских авторов требуется переиздать; 2) назначить цензоров, которые проверят все типографии Лондона, есть ли в их распоряжении квалифицированные корректоры школьных книг; 3) предварительные расходы должны нести издательские компании, и это справедливо потому, что легко компенсируется средствами от продажи более качественных и дорогих изданий [13, II, 172–175].

В Нидерландах Хайд, кроме книг, приобрел несколько картин, положивших начало его коллекции. Она размещалась в Корнбюри. В этом увлечении он следовал примеру самых богатых коллекционеров, герцога Арандела и Карла I, которые были пионерами в деле собирания произведений искусства. Картины из коллекции короля были распроданы после его казни в 1649 году, и некоторые были вывезены из Англии, так что Карл II восстановил ее только частично. Позднее некоторые картины из королевской коллекции вывез в Голландию Вильгельм III. В наши дни сохранившиеся шедевры сосредоточены, в основном, в Королевской академии искусств и Виндзорском замке. В XVIII последователем Кларендона а коллекционирование произведений живописи станет еще один глава правительства, Роберт Уолпол. Его наследники продали ее большую часть Екатерине II. Полного каталога портретной галереи Хайда не существует. Большая часть ее все же осталась во владении его отдаленных потомков, графов Кларендонов новой креации. Хайда интересовали портреты современников, особенно тех, с кем он был знаком. В основном это были роялисты, включая тех, с кем у него были непростые отношения. Портреты некоторых лиц, известных связями с парламентом, но раскаявшихся, «допускались» в коллекцию. Так, в ней был портрет поэта Эдмунда Уоллера, который, будучи пойманным парламентариями, дал показания против товарищей. В Париже Уоллер содержал дом, в котором вечно голодные эмигранты могли столоваться. После реставрации канцлер нажил в его лице врага, не допустив назначения на должность ректора Итона. В коллекции были портреты самого Кларендона и членов его семьи, Карла I и Карла II, Страффорда, таких видных исторических персонажей, как кардинал Уолси, Томас Кромвель, отец и сын Сесилы. Собирая коллекцию, канцлер явно накладывал на себя ограничения политического характера. Вероятно, страсть Кларендона к коллекционированию имела психологический подтекст, ибо подтверждала его принадлежность к аристократии, не по рождению, так по увлечению.

Приобретать картины Кларендону помогали разные лица, например, Эвлин, который в марте 1667 года передал ему список портретов 42 лиц. С коллекцией канцлера был знаком Пепис, который под ее впечатлением сам захотел стать коллекционером, однако не был достаточно богат. Некоторые картины Кларендон заказал у придворного художника Карла II Питера Лели. Тот был голландцем по рождению, но жил в Англии с 1641 года и продолжал дело ванн Дейка (чьи произведения тоже имелись в коллекции Кларендона). Канцлер и его дочь герцогиня Йоркская покровительствовали этому художнику и его ученикам. Юрист Хинейдж Финч писал в августе 1666 года, что «по команде» канцлера трижды позировал Лели. Кларендон заказывал в мастерской художника и копии портретов. В адрес Хайда звучали обвинения в том, что он использовал для сбора коллекции самые негодные способы, пользуясь своим положением, не брезговал брать взятки за свое покровительство картинами или покупать их по бросовым ценам. Рынок продавцов составляли представители пуританского джентри, которые сами получили их в ходе конфискаций в годы революции, а также «однопартийцы» — обедневшие роялисты. Враги при дворе объясняли мягкость канцлера к нонконформистам этим интересом. Слухам о коррумпированности Кларендона одни историки доверяли, другие опровергали. Некоторые авторы считали, что это было лишь эпизодом «распутного и расточительного» времени. Биограф Кларендона Оллард утверждал, что несостоятельность «низких обвинений в вымогательстве» была доказана еще в XIX веке [74, 269].

Важное место в жизни Кларендона в годы его нахождения у власти занимал Оксфордский университет, канцлером которого он являлся. В качестве такового он отличался консерватизмом, и ничего не сделал для проникновения в стены университета новых философских и научных идей, которыми были увлечены некоторые его друзья, входившие в Королевское общество, в том числе Кристофер Рен и вице-канцлер университета Блэндфорд. Кларендон высказывал сомнение в эффективности лекции как главного метода преподавания, но выступал за обучение таким важным в социальной жизни умениям, как езда верхом и танцы. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: его младший современник философ и педагог Джон Локк среди приоритетов в воспитании джентльмена выделял верховую езду и фехтование как занятия, полезные для здоровья, и умение танцевать, которому не следует обучать «слишком рано» [16, 221]. Что касается университета, еще одним обвинением против Кларендона было обвинение в непотизме, кумовстве, протежировании своих родственников (в частности, двоюродных братьев) на церковные и иные должности в пределах своей юрисдикции. Оллард, однако, полагал, что Кларендон в этом не выходил за рамки тех дней. Все оксфордские доны делали то же самое.

В личной жизни канцлера были радости и потери, причем потерь было, пожалуй, больше. Трудно судить, была ли смерть ребенка таким же безбрежным бедствием, как в наши дни, или высокая детская смертность диктовала свои стандарты, заставляя мириться с неизбежным. Во всяком случае, Оллард полагал, что Кларендон в мае 1667 года больше скорбел о смерти друга и соратника Саутгемптона, чем о двух своих внуках, умерших тогда же, в мае и июне. В январе 1666 года, возможно, под впечатлением смерти сына Эдварда Хайд составил завещание, которое опубликовано в книге Р. Олларда [74, appendix I].

Вначале Кларендон благодарил Бога за том, что сохранил здоровье, насколько возможно в его возрасте, за то, что приступы подагры не слишком мучительны. Он просил жену, детей и потомство сохранить такую верность англиканской церкви, какую испытывал сам, и Бога за свои ошибки и прегрешения. Первой в завещании упоминалась его жена, «всегда за мной следовавшая, помогавшая с такой отдачей и храбростью, какой нельзя было ожидать от меня. Она наследовала часть имущества, чтобы распорядиться им на благо детей, для которых всегда была лучшей и благоразумной матерью из всех, кого я знал». Главным наследником был объявлен старший сын Генри, получавший земельные владения семьи и недвижимое имущество, в том числе Корнбюри и Кларендон-хаус. Он наследовал библиотеку с пожеланием сохранить ее целиком. Любопытно, что в завещании не упоминалась картинная галерея Хайда. Часть владений, в том числе земля и дом в Твинхэме доставалась второму сыну Лоуренсу, как и сумма в десять тысяч фунтов. Дочь Френсис получала пять тысяч фунтов и золотую посуду, «стоимость которой превосходит эту сумму». Младший сын Джеймс получал пожизненный пенсион в 200 фунтов в год: «Это все, что я могу оставить ему, если Бог не пошлет мне более долгую жизнь». Кларендон просил Карла II принять «от верного и преданного слуги» в дар золотую чашу стоимостью в двести фунтов. Две золотых чаши по сто фунтов каждая даровались королевам Генриетте Марии и Екатерине. Такой же дар Кларендон хотел оставить герцогу Йоркскому, которому, «видит Бог, я всегда и во все времена был предан всем своим сознанием». Герцогиня Йоркская получала такой же «скромный дар в том высоком положении, в которое она вознесена». Завещание основывалось на принципе майората, направленном на сохранение собственности семьи в одних руках, у старшего сына. Отписка даров монарху и членам королевской семьи свидетельствует о сохранении стереотипов феодального мышления и форм наследования.

Вернемся к трагическому для Кларендона году — году его падения. Толчком стал позорный для Англии финал голландской войны. Король недооценил голландцев. Сначала уверовал, что те примут его требования без борьбы, потом, что первое же поражение станет для них катастрофическим. Когда в начале мая представители воевавших стран собрались на переговоры в Бреде, он полагал, что Голландия будет послушно следовать в фарватере Франции. Он и здесь ошибся: Гаага нанесла Англии неожиданный и сильный удар. В начале июня большой, состоявший из 66 кораблей, флот под командованием Рюйтера подплыл к побережью Кента, 10 июня артиллерийским обстрелом разрушил прикрывавший вход в Медуэй форт Ширнесс. Взломав цепь и воспользовавшись приливом, голландские корабли вошли в реку и возле Чэтема сожгли три английских корабля, в том числе флагман «Ройал Чарльз», который в 1660 году доставил Карла II из эмиграции. Этот успех голландского флота создал непосредственную угрозу столице. Британские власти действовали оперативно: на ноги была поднята милиция, а Сити, корпорация адвокатов и англиканская церковь выделили деньги на самые срочные расходы. 21 июня Карл II потребовал от Кларендона обеспечить сбор добровольных пожертвований с подчиненных ему как канцлеру «судей и других законоведов в форме займа в это опасное и тяжелое время» [2, 7, 221], что и было исполнено. Многие сочли это недостаточным и предлагали немедленно собрать находившийся на каникулах парламент, чтобы получить средства на восстановление форта Ширнесс. Кларендон возражал, формально потому, что это было невозможно с организационной точки зрения, да и парламентский грант требовал времени, то есть не давал нужных денег немедленно. На самом деле канцлер не сомневался, что ярость депутатов обрушится на него. Он уже испытал ярость лондонцев. Его прилюдно оскорбляли; толпа выбила окна в его новом дворце, написала оскорбления на стенах и срубила деревья возле него. Появились сочинения, направленные против канцлера. В стихотворении, найденном в Кенте, говорилось (если проигнорировать грубость), что слава, приобретенная в войнах с Испанией и Францией, была уничтожена Хайдом [2, 7, 349].[13]

После катастрофы у Ширнесса «больше всех растерялись и удручились те, кто начал войну, нападал на оппонентов, заявляя, что это люди, не заботившиеся об общественных интересах, о чести и славе нации, кто говорил о голландцах с презрением, будто с ними не воюют, а просто бьют палкой» [7, V, 251]. Когда угроза голландского вторжения отступила, при дворе поползли новые слухи: возражая против внеурочного созыва парламента, канцлер подталкивает короля к незаконным сборам, что в свое время стало главной причиной недовольства Карлом I. Ситуацией пытался воспользоваться Бекингем, к удивлению Кларендона, возвративший доверие короля, несмотря на то, что «вел себя по отношению к нему гораздо хуже, чем требовали обязательства и благоразумие. Он позволил себе говорить о дворе, правительстве и самой персоне короля так, как не дозволено никому». На время канцлера спасло то, что 1 июля в Бреде был подготовлен проект мирного договора. В Лондоне решили: хотя основные береговые укрепления восстановлены, и опасности новой атаки на Англию нет, продолжать войну невозможно. 21 июля был заключен мир с Голландией и ее союзницами, Францией и Данией. Канцлер не стесняясь, писал, что заслуга в этом принадлежала ему. Отставка была отложена, но на очень короткое время. Лондон заключение мира не праздновал: все понимали, что страдания и жертвы военного времени оказались бессмысленными. Виновник должен быть найден!

Глава седьмая

«Приноравливаясь разумом к судьбе»: 1667–1674

Так Кларендон определил для себя стратегию выживания в годы второй эмиграции во Франции. Не сдаваться, не опускать руки, отдать последние силы, дарованные Господом, для того, чтобы защититься от обвинений, для творчества.

Кларендон назвал 1667 год «фатальным, годом бедствий, положившим конец его величию». Говорят: смерть не приходит одна. За потерей внуков пришел черед жены, неожиданная смерть которой стала для него настоящим горем. Судьбу внуков Френсис, видимо, переживала сильнее, чем муж. У нее усилилось недомогание, во второй половине июля ее отправили для лечения на воды в Танбридж, курорт, расположенный в сорока милях от Лондона. Доктора ожидали скорого выздоровления, однако ее состояние ухудшилось, и 6 августа леди Кларендон привезли в новый лондонский дворец. Она впала в беспамятство и скончалась 9 августа. В автобиографии Хайд писал о великой скорби от «внезапной, неожиданной и невосполнимой потери, которую у него не было мужества вынести». 17 августа леди Френсис похоронили в Вестминстерском аббатстве. В эти же дни Карл II посетил Кларендона, чтобы принести ему свои соболезнования. Но еще через десять дней к нему прибыл герцог Йоркский и в большом волнении сообщил: опасаясь, что парламент объявит импичмент канцлеру, король требует, чтобы тот сдал государственную печать. Кларендон отверг это предложение: не чувствуя себя ни в чем виновным, он не боится суда парламента. Возможно, король некоторое время колебался, но история приобрела громкую огласку, и все враги канцлера требовали от монарха жертвы, которую он был не прочь принести. 26 августа Кларендон добился аудиенции у Карла II, проходившей в присутствии герцога Йоркского. Она длилась два часа, король, по словам Хайда, был озабочен и нерешителен. Канцлер убеждал его, что уступить парламенту в таких обстоятельствах означает нанести невосполнимый урон монархии. Он приводил исторические примеры, восходившие к Ричарду II, но когда было упомянуто имя леди Кастлмейн, Карл в ярости покинул помещение. Это была их последняя встреча. Когда Кларендон покидал Уайтхолл, из открытого окна за его унижением с торжеством наблюдали фаворитка и Арлингтон. Хайд якобы успел сказать ей: «Это вы, Мадам? Молитесь и помните: если живешь, то состаришься».

Старый товарищ Хайда Эвлин счел нужным поддержать его, посетив 27 и 28 августа. Канцлер «был расстроен. Парламент обвинял его, и у него были враги при дворе, особенно шуты и дамы для удовольствий, потому что он мешал некоторым из них, стоя на их пути. Я бы мог назвать главные имена. Правда состоит в том, что во времена величия он прибрел мало друзей среди пострадавших за роялистское дело, защищая прежних мятежников. Не будучи великим юристом, он поддерживал дела нации, по форме и сути, с большей твердостью, чем это делали бы некоторые другие. Он был моим близким добрым другом во всех ситуациях» [13, I, 408]. На следующий вечер Эвлин вновь обедал у него. За столом присутствовало двое дворян из хаусхолда канцлера, и дайэрист не преминул констатировать, что многие друзья и сикофанты уже предали его. 30 августа государственный секретарь Моррис привез печать в Уайтхолл.

Это был финал долгого пути к падению. Что ему предшествовало? Был ли он предопределен, если да, какими факторами? Из автобиографии Кларендона видно, что в последние месяцы перед отставкой он не имел возможности общаться с Карлом II по-прежнему: «Абсолютно верно, что видимых изменений в отношении короля к канцлеру не было. Он проводил с ним столько же времени и удостаивал приходом к нему в дом, как и прежде. Но когда канцлер пытался говорить с ним о других делах, которые считал более важными, чем официальные вопросы, то обнаруживал, что тот закрывался, не обращая внимания и не давая ответа, или проявляя недовольство. Король использовал любые средства, чтобы все могли видеть, что он выслушивает советы канцлера только по вопросам, непосредственно относившимся к его функциям, не больше, чем советы других людей» [6, III, 207–208]. Историки согласны в одном:

последние неудачи в войне с Голландией требовали принесения жертвы общественному мнению. Почти все историки называют Хайда «козлом отпущения». Хотя Кларендон меньше, чем любой другой, виновен в том, что страна втянулась в эту неудачную войну, он был наиболее подходящей фигурой, чтобы отыграться.

Видный историк середины XIX века Т. Маколей считал отставку Кларендона справедливой карой за его политические ошибки и нравственные промахи: «Его горячий нрав, его надменное обращение, неприличная рьяность, с которой он домогался сокровищ, тщеславие, с каким он расточал их, его картинная галерея, наполненная образцовыми произведениями Вандика (А. ван Дейка — А. С.), некогда бывшими собственностью разоренных кавалеров, его дворец, c возвышавшимся длинным и великолепным фасадом как раз насупротив более скромного жилища наших королей, навлекли на него много заслуженной и несколько незаслуженной хулы» [127, VI, 192–193]. Большинство историков, в отличие от Маколея, изображают Кларендона жертвой обстоятельств: Карл II хотел избавиться от прошлого, тяготившего его. Как писал Хаттон, «кого-то требовалось принести в жертву, Кларендон был очевидным выбором» [58, 276]. В том же духе писал о падении канцлера Шама: «Паника сменилась горьким чувством унижения, за которым, в свою очередь, последовала ярость. Крики „лови! держи!“ обратились на самого заметного козла отпущения, Лорда-канцлера Кларендона, вопреки тому, что он громко критиковал вступление в войну как безрассудство. Его огромный дом подвергся нападению. С витающими в воздухе разговорами об импичменте он по-настоящему испугался, что может повторить судьбу Страффорда» [91, 277]. Другие историки расставляют акценты иначе: канцлер стал насколько непопулярной фигурой, что сохранить его в качестве министра король просто не мог. Он вызывал огромное раздражение, если не сказать ненависть, в парламенте: «В 1666–1668 гг. общины, воодушевляемые врагами Кларендона из числа членов Тайного совета, превратились из палаты придворных в палату критиков» [47, 56]. Кроме войны, катализатором обострения отношений в парламенте стал билль о запрете ввоза скота из Ирландии, обсуждавшийся на протяжении нескольких месяцев. На этой мере, отражавшей интересы части джентри, настаивала нижняя палата. Кларендон возражал, хорошо понимая, что это резко ухудшит положение Ормонда в Ирландии. Одним из инициаторов этой меры выступал его враг Бекингем. При возникновении угрозы импичмента отставка канцлера казалась средством сгладить эти обострившиеся отношения.

Апологетически относящийся к Кларендону историк Оллард писал: «Ненавидимый в палате общин молодыми Турками (так называли противную канцлеру фракцию в палате общин — А. С.), видевшими в нем (правильно) главное препятствие для кавалерской вендетты, утомивший короля наставлениями, определямый пресвитерианами и диссентерами (неправильно) как автор сурового уголовного кодекса, а Шелдоном и его непреклонными грозными сторонниками в церкви как ненадежный попутчик, воспринимаемый Кастлемайн и ее окружением как враг блестящего общества либертинов, образовавшегося вокруг нее, канцлер был должен проявить все свое умение, которым владел. Однако он наталкивался на одну опасность за другой, менял курс беспорядочно, неохотно и всегда с опозданием. Даже уникальное историческое чувство времени оставило его» [74, 243]. Пирсон полагал, что канцлер, будучи человеком самодовольным, неадекватно оценивал угрозы для себя. В то же время есть точка зрения, что решение короля отстранить своего министра нельзя объяснять исключительно как следствие интриг. Просто время пришло: «С любой точки зрения был нужен новый старт. Решения по главным вопросам Карл принимал с позиций политической целесообразности. В действительности у него никогда не было настоящего фаворита, ни мужчины, ни женщины. Можно только признать, что насмешки, использовавшиеся как оружие против Кларендона, делали избавление от такого давнего слуги менее неохотным делом» [47, 14]. К отставке канцлера вело ухудшавшееся здоровье Хайда, частые приступы подагры, заставлявшие подолгу находиться в постели.

Некоторые авторы видели в падении Кларендона не долговременный и постепенный процесс ослабления политического влияния, а следствие спонтанного решения короля, вызванного личной обидой. Под влиянием страсти Карл задумался о разводе по причине бесплодия королевы, и женитьбе на Френсис Стюарт. Он даже поручал своим юристам изучить исторические прецеденты, главным из которых был Генрих VIII. В марте 1667 года леди Френсис покинула двор и тайно сочеталась браком с герцогом Ричмондом, троюродным братом Карла II. Непослушание до крайности разозлило Карла, а летом поползли слухи, что в случившемся виновен Кларендон, который якобы подстрекал ее бежать, чтобы сохранить королевский брак, заключенный им в свое время в интересах своей дочери. Эта сплетня стала причиной враждебности Карла II к канцлеру и последовавшей отставки.

Кларендон комментировал происходившее так: «Леди (Кастлмейн — А. С.) никогда не теряла влияния, оно никогда не было большим, чем тогда, после рождения нового ребенка. Она была вполне довольна тем, что Его Величество развлечется любовью с другой дамой, и она близко с ней сдружилась, возможно, из опасения, что та возьмет верх над ней, как многие предполагали. Несомненно, страсть короля к той другой леди была сильнее, чем когда-либо, к какой-либо еще женщине. Та встретила это со скромностью и осмотрительностью и не использовала иначе, чем к собственному удобству и увеличению средств существования, которые были невелики. Она никогда не пользовалась своим положения для обсуждения дел и ни о ком не отозвалась плохо, что тем более разжигало чувства короля, который по натуре не любил хлопотливых женщин, и испытывал отвращение к беседам с дамами, говоривших об иных делах, чем те, для которых, как он считал, они и созданы. Тем не менее, после они обращались к нему с разными целями» [6, III, 61]. Для Кастлмейн, считал Хайд, главной целью было увеличение состояния, своего и детей. Она оказывала всякую поддержку лицам, которые окружали ее, и старалась ограничить влияние тех, кто «считал, что она должна обладать меньшим, чем владеет». При этом она была осторожна, и делала это только в подходящих обстоятельствах.

Он утверждал, что в последние месяцы нахождения его у власти, враги, группировавшиеся вокруг «леди», прибегали к самым низким способам, чтобы оттолкнуть короля от него. Они настраивали Карла против брата, хотя Джеймс, по утверждению его тестя, всегда испытывал к королю искреннее уважение и почтение. В ход шли сплетни против Анны Хайд: «Этот род людей всегда держит про запас особого рода истории о лицах, которых они хотят чего-то лишить. На этот случай у них много вариантов, от легкомысленных рассказов, затрагивающих честь герцогини, до копирования манер, что по большей части сопровождается весельем и смехом, и выглядит глупо. Этот способ они используют злонамеренно, чтобы сначала унизить достоинство человека, которого хотят сокрушить, копируя его слова, жесты и движения, и вызывая смех. Это первая брешь в разрушении репутации. Насмешка и веселье, внешне не злонамеренное, создает пространство для клеветы, достаточное, чтобы ухудшить, если не совсем разрушить самую лучшую репутацию. Так они ведут себя по отношению к герцогине, к которой король всегда относился с великой милостью и любезностью, чьи способности он ценил выше, чем у многих других» [6, III, 65–66]. Кларендон наверняка знал, что враги при дворе низвергали его таким же образом.

Хайд был убежден в том, что причина обрушившейся на него ненависти, за которой последовала отставка, заключалась в его принципиальности, приверженности закону и справедливости. В одном из последних комментариев к «Размышлению и рассуждению о псалмах Давида», написанном уже в изгнании, он утверждал, явно подразумевая свою судьбу: «Нет сорта людей, более подверженного давлению, нападкам и клевете, которые тем тяжелее, чем выше их власть и больше сила, которая им принадлежит, чем те, кто честно и неподкупно руководит и исполняет правосудие. Те, кто недоволен их решимостью, какой бы праведной она ни была, мстят, порочат и оскорбляют их. Но заступничество Господа редко столь заметно, как в таких делах, и Он редко оставляет их без защиты в бедах и без реабилитации их невинности. Они могут в течение некоторого времени страдать от злословия и опалы, но, в конце концов, их правота становится общеизвестной» [5, 709]. Уверенность в правоте и божественном заступничестве помогала сохранять надежду в течение всего времени, проведенного в эмиграции во Франции, но справедливость не восторжествовала, по крайней мере, при его жизни.

Когда отставка состоялась, Кларендон сначала надеялся, что «шторм» быстро уляжется, и он сможет вернуться к власти: «Конечно, канцлера можно винить, как архиепископа Лода, в чрезмерной гордости, но его совесть чиста. Он знал, что не виновен, и представить не мог, что его публично обвинят в преступлении. Он знал, что у него много врагов, пользующихся доверием короля, которые пытаются навредить ему, как только могут. Он знал о влиянии леди и ее желании лишить его доверия у монарха, и не винил ее за это, потому что использовал свое влияние, чтобы удалить ее от двора. Но он чувствовал себя защищенным королевской справедливостью. Хотя его доброжелательность уменьшилась, оставалась уверенность: Его Величество, зная о его преданности, защитит его, не позволит обидеть и никогда не согласится с его крушением». [6, III, 266–267]. Он писал, что был готов отказаться от всех должностей, оставив только канцлерство, в котором «ему нет равных». Как часто бывает, слабость лишь усилила ненависть врагов.

К тому же коммонеры были раздражены, что зря потратились на поездку в Лондон в июле, когда внеочередная сессия была отменена по причине примирения с Голландией. Начавшийся «шторм уничтожил благосостояние, разрушил судьбу и сокрушил надежды канцлера, являвшего главным инструментом примирения (заключения Бредского мирного договора — А. С.)» [6, III, 265]. В октябре, когда начались заседания, обе палаты прислали королю благодарственный адрес за то, что он отправил непопулярного министра в отставку. В ответ Карл разъяснил, что никогда не призовет его для исполнения государственных дел. Однако палата этим не ограничилась. 26 октября началась настоящая атака, и 11 ноября общины значительным большинством (161 против 89) приняли резолюцию о наличии оснований для импичмента в отношении Кларендона. Во время дебатов депутаты постоянно упоминали процессы Страффорда и Лода как прецеденты, что создавало угрожающий фон. Конечно, у него были в парламенте и защитники, в том числе сыновья Генри и Лоуренс. Лоуренс заявил: «Я выступаю не как сын, а как парламентарий. Если хоть один пункт обвинений подтвердится, я буду на стороне обвинителей; если нет, уверен, что каждый будет стоять за него (Хайда — А. С.) также твердо, как я. Все, кто его знают, уверены: если удастся доказать его вину хоть по одному пункту, он согласится сразу со всеми обвинениями». Юрист Хинейдж Финч, выступавший прокурором на процессах цареубийц, утверждал: в основе обвинений может лежать только совершенное преступление, но ничего такого в действиях Кларендона нет. Сержант Мейнард признавал канцлера виновным, но заявлял: нельзя основываться на молве, необходимы доказательства и факты; если совершено зло, нужно твердо знать, в чем оно состоит. Принн спрашивал: с каких пор продажа территории с согласия короля для получения им денег считается изменой?

Однако преобладающими были другие настроения. Эдвард Сеймур говорил: посмотрите на дом, который он строил как памятник собственному величию и который вызвал «земной стон». Он назвал короля папистом — какие доказательства еще нужны? Томас Литтлтон обвинял канцлера в неготовности к войне и коррупции: «Откуда внезапно взялось такое состояние — я полагаю: не надо доказывать, что солнце светит в полдень». В дебатах речь также шла о Дюнкерке. Вохэн возражал Принну: «Дюнкерк получен силой оружия, следовательно, неотчуждаем. Дюнкерк такое же владение короля, как Шотландия или Ирландия, и продажа его — измена по закону». Один из главных критиков Томас Осборн восклицал: «Король готов поменять религию! Не осталось денег — На службе те, кто может купить должность — Никто раньше не имел столько должностей — Ни одно судно не отплывет без его указания — Ни гроша не получить из Казначейства без его согласия» [11, IV, 375–382]. Участие в нападках на Кларендона в парламенте вытекало из того, что его политическим патроном был герцог Бекингем, безжалостный враг канцлера, и было началом его долгой и успешной политической карьеры[14].

Кларендону ставили в вину, будто он утверждал, что король в душе папист. Его обвиняли в экономических и политических преступлениях; в получении огромных сумм за выдачу незаконных патентов; в инициировании произвольных арестов и конфискации имущества; в незаконной продаже должностей; во владении имуществом, которое невозможно приобрести законным путем за короткий срок; в деспотическом правлении в колониях; в произволе по отношению к имениям подданных короля; в получении денег за проведение в парламенте биллей об устройстве Ирландии; в предательстве короля и нации при заключении договоров в связи с последней войной; в продаже секретов врагам; в принятии фатального решения о разделении флота в июне 1666 года [11, IV, 377–379]. Против обвинений выступили депутаты-пресвитериане. Они раньше не голосовали за благодарственный адрес королю за отправление канцлера в отставку [66, 41].

Палата лордов отвергла вердикт нижней палаты 14 ноября, затем вновь отказалась поддержать обвинения 20 ноября. До Хайда доходили слухи: король раздражен поведением пэров и провел консультации о «посылке отряда солдат по приказу генерала для его ареста и отправки в Тауэр. Туда уже поступил приказ, в какой камере его содержать, а лейтенант Тауэра, которого подозревали в слишком большом уважении к канцлеру, получил предупреждение, что не должен относиться к нему гуманнее, чем к другим заключенным» [6, III, 321]. Кларендон готовился защищаться. Ему не хотелось верить, что Карл II, которому он верой и правдой служил столько лет, предаст его, как его отец предал Страффорда в 1641 г. 16 ноября он пишет королю письмо, полное боли, обиды и, кажется, надежды: «Я так разрушен ежедневными бездоказательными проявлениями неудовольствия Вашего Величества ко мне, что не знаю, что делать и даже чего желать. Обвинения в преступлениях, с какой бы горячностью их не выдвигали при столь необычных обстоятельствах, ни в малейшей степени не пугают меня. Бог знает, что я, как и должно быть, ни в чем не виновен. Я надеюсь, что Ваше Величество, зная, что я не был жаден до денег, не верит разговорам о коррупции» [74, 290]. Старый слуга даже осмелился заклинать короля памятью об отце и верной службой ему самому, чтобы тот «остановил жестокие преследования». Карл II прочитал письмо и сразу сжег над свечой, спросив: «Что он сам не уедет от нас?»

Вопрос об импичменте стал предметом острых дебатов, как в верхней палате, так и между палатами. 29 ноября лорды подтвердили, что достаточных оснований для ареста Кларендона нет. В такой острой и опасной для него ситуации у самого Хайда не могла не возникнуть мысль бежать, но до поры он откладывал ее, надеясь на короля, и в духе своего строптивого характера. Французский посол Рувинье, происходивший из той же гугенотской семьи, что и первая жена покойного Саутгемптона, заверял, что Франция даст убежище. Перед бегством Хайда посетил Эвлин: «Нанес визит Лорду-канцлеру. нашел его в саду, в недавно построенном дворце, сидящим в колесном кресле, которым он пользовался из-за подагры. Оно было повернуто к северу и на поля. Он выглядел и говорил совершенно безутешно. После сожалений, связанных с его положением, я покинул его. На следующее утро я узнал, что он уехал в Париж, а парламент хочет его осудить и отправить в Тауэр» [15, I, 411].

29 ноября, встретившись с братом, что было до этого невозможно по причине карантина из-за оспы в его семье, герцог Йоркский послал в Кларендон-хауз епископа Херфордского Морли, чтобы тот передал его тестю волю короля: немедленно выехать из страны. Хайда убедили, что для него и семьи, для короля и даже для парламента будет лучше, если он скроется из Англии. Морли посетил его воскресным утром 30 ноября. В тот же день Хайд тайно покинул страну. В городке Эрит на Темзе его ждала яхта, предоставленная старым другом таможенным комиссаром сэром Джоном Уолстенхолмом. Его экипаж проводили верхом сыновья и пара друзей. Около одиннадцати вечера, уже в темноте, он распрощался с ними и взошел на борт. Через три дня судно прибыло в Кале. Общины немедленно объявили бегство доказательством вины. Из Кале он прислал в палату лордов письмо, в котором заявлял о невиновности и объяснял отъезд желанием сохранить согласие в парламенте, необходимое для ведения государственных дел. В этом обстоятельном документе, названном «Апология», он писал, что обвинения сводятся к двум позициям: обвинения в коррупции, основанные на предположениях о размерах его владений и состояния; и в том, что он монополизировал власть, став единственным и главным министром во всех делах управления с тех пор, как король вернулся в Англию. В ответ Хайд утверждал, что не взял «ни пенса», кроме как от королевской милости. Ни один подарок от иных, кроме монарха, лиц, церковных и светских, не превосходил по стоимости пяти фунтов. Что касается второго обвинения, то «я имел счастье служить хозяину, отличавшемуся пониманием и рассудительностью, и всегда вместе с лицами, обладавшими огромными способностями и опытом, без совета и участия которых ничего бы не было сделано» [11, IV, 265]. Общины приняли постановление, что палач сожжет «Апологию», а 18 декабря резолюцию о том, что Кларендон навсегда изгоняется из британских владений, если не вернется до 1 февраля. Переписка с ним объявлялась преступлением. Эти решения были одобрены палатой лордов на следующий день.

Бегство Кларендона вызвало поначалу общественное негодование. 9 декабря Ричард Боуэр писал из Ярмута своему корреспонденту: «В городе и графстве говорят только о том, что в его бегстве виновны лорды, за исключением герцогов Албермарла и Бекингема и графа Бристола. Доходит до разговора, что верховенство нации сосредоточено в палате общин, а пэр не может иметь привилегий больше, чем любой человек. Я нахожу, что только отсутствие лидера не позволяет им подняться на открытое восстание. Они так тверды в убеждениях, взятых из книг, которые у них в руках, как другие верят церкви, а магистраты слишком пассивны в выполнении своих обязанностей» [2, VIII, 67–68]. Как видно, «доброе старое дело» было живо, но бегство Кларендона вряд ли могло стать поводом для бунта; через несколько недель о нем не так часто вспоминали.

В новом изгнании Хайд прожил семь лет, столько же, сколько находился у власти. Эти годы были для него драматичны, но бедны событиями, не как предыдущие. Больной, почти развалившийся старик, которому вскоре после отъезда исполнилось шестьдесят, нуждающийся в помощи двух слуг, чтобы как-то передвигаться, оторванный от родных, вынужденный унижаться в надежде, что не будет изгнан из Франции, избитый пьяными моряками, мучающийся от боли и обид, вежливого презрения французов, ненависти соотечественников, разве мог он предположить такую участь! Временами его охватывало отчаяние, и «не было иной надежды, кроме как найти покой в могиле». Такой печальный опыт отразился в его трактатах о морали, к написанию которых он приступил, свыкшись со своим положением. В эссе «О болезни» он с явным знанием вопроса рассуждал о том, что болезнь «не только разрушает тело, но также калечит разум, лишая его блеска. Болезнь и боль всегда лишают сна, мешают думать, путают мысли, лишая их ясности, вселяя меланхолию и вызывая фальшивые образы, вызывающие такую же боль, как сама болезнь». Он добавлял: «По правде, у человека в болезни нет другого занятия, как умирать. Болезнь заставляет этого желать» [5, 146–147]. Однако Кларендон не сдался, не сложил руки, и в этом, как он считал, помог Бог. Прежде всего, вера напоминала ему о том, что «терпение есть христианская добродетель, привычка разума, помогающая не только сносить и выдержать оскорбления, нападки и давление, и удалить яд, но и составить сердечное средство из здоровых компонентов и сохранять внешнюю жизнерадостность. Терпение — это моральная добродетель, позволяющая контролировать разум и противостоять самым жестоким проявлениям Холеры, Злобы и Ярости» [51, 147].

В «Размышлениях и рассуждениях о псалмах Давида» Кларендон утверждал, что верить Богу и молиться — это лучшее лекарство: «Бог желает быть нашим доктором, он излечивает все наши болезни. Другие врачи могут стремиться помочь, но не иметь нужных умений и потерпеть неудачу. Ему же послушны все болезни и слабости, они излечиваются, стоит ему прикоснуться. Но каждый пациент волен отказаться от лечения, не следуя предписаниям врача и не подчиняясь его воле. И тогда этот доктор, который может творить чудеса, избавляя от болезней, не сделает для лечения ничего… Достаточно, что он вложил лекарство в наши собственные руки» [5, 654].

Мысль о смерти, вероятно, не раз приходила Кларендону в голову после того, как он оказался во Франции. Болезнь, не позволявшая двигаться, обвинения, казавшиеся бесчестьем, порождали вопрос: не несет ли избавления смерть? Как христианин, Хайд отвергал мысль о добровольном уходе, но это не значит, что она не возникала. В эссе «О смерти», написанном в Монпелье в 1669 году, он обращался к трудам древних авторов, среди которых обнаруживал две школы. Одна видела «проявление стойкости духа и мужество в том, чтобы решиться жить в несчастьях, преодолевая напасти, жизнью рожденные». Другая школа допускала избавление от них путем «добровольной и быстрой смерти. Решение убить себя должно быть обдумано и благопристойно. Оно должно выражать не нелюбовь к жизни, а пресыщение ею». В христианстве тема самоубийства требует размышления с позиций учения о рае и аде, спасении и наказании. «Христианская вера не обязывает нас ни любить жизнь, ни бояться смерти, но любить жизнь так слабо, чтобы бояться смерти еще меньше. Ничто лучше не готовит к смерти, как думать о ней постоянно. Мы не должны искать смерти, которая придет в нужное время, и если мы благопристойно подчинимся ее приходу, мы поступим, как и следует ожидать. Есть так много достойных и заслуживающих одобрения причин, чтобы хотеть жить, что мы можем очень законно хотеть, чтобы наша смерть была отсрочена… Кто больше всего устал от жизни, и меньше всего хотел бы умереть — это те, кто прожил без цели, кто дышал, а не жил» [5, 128–129]. Это значит: каковы бы ни были обстоятельства, человек способен найти достойную цель. Кларендон осознал или придумал для себя, что в жизни ему выдались три периода, когда Господь даровал возможность Творить. Первый раз это случилось на острове Джерси, где он укрылся со своим подопечным, принцем Уэльским. Во второй раз Всевышний послал это счастье, когда он находился с лордом Коттингтоном в Испании с посольской миссией. Наконец, третья возможность возникла теперь: «Во всех трех случаях он познал себя и других лучше, чем в любой другой активный период жизни, служил Богу и стране с большей преданностью и пользой» [6, III, 458–460].

Несомненно, что Кларендону было нелегко подписать письмо о своей отставке с поста канцлера Оксфордского университета, но сделал это с достоинством, понимая, что перспектива возвратиться на родину не прослеживается. Он утверждал, что покинул страну не потому, что признал свою вину, он не сделал ничего, за что университет мог стыдиться. Новым канцлером избрали архиепископа Шелдона — неплохой выбор в пользу влиятельного человека, тесно связанного с Оксфордом. Однако архиепископ Кентерберийский не имел времени бывать там, и уже через год ушел в отставку, оставив этот пост для еще одного кларендонианца — Ормонда. А Хайд нашел отдушину в том, в чем мог найти успокоение и воодушевление образованный и талантливый человек — он читал и писал. Не зная иностранных языков и общаясь с не говорившими по-английски собеседниками на латыни, он начал учить французский, не для того, чтобы изъясняться, а чтобы читать, и итальянский, чтобы разговаривать. Он покупал книги или одалживал их, сожалея о скудости собственных средств. То, что он писал, адресовалось и его детям, и следующим поколениям вообще. Он не сомневался, что потомки «точно убедятся в его невиновности, честности, в лживости обвинений, обманом и злым умыслом устроенных людьми, ни до, ни после ничем не доказавшими, что они мудры и достойны доверия». [6, III, 451]. Далеко не все, что он писал, было прямой попыткой защититься. Кроме «Ответа на обвинения», обстоятельного трактата, в котором он подробно рассмотрел и отверг каждый из семнадцати пунктов прозвучавших против него парламентских обвинений, Кларендон написал несколько философских, религиозных и политических трудов. Главным делом было завершение «Истории мятежа», к «чему его сердце было больше всего расположено» [6, III, 481].

Но все это потом, через несколько месяцев после прибытия в Кале, когда опасения не исчезли, но боль, физическая и душевная, чуть отступила. Хайд не знал, что ему делать, как поведут себя французские власти, не решат ли они выдать его на родину. Он знал точно одно: в Париж не поедет. Он пишет письмо своему давнему врагу графу Сен Элбансу, отношения с которым несколько улучшились, когда тот вел с французами переговоры о мире. Кларендон хотел знать, сможет ли остаться во Франции и остановиться пока в Руане, который казался самым удобным местом для коммуникации. Там было легче получать известия из Англии, оттуда при благоприятном развитии обстоятельств было бы легче вернуться домой. В качестве запасного варианта он рассчитывал осесть в Авиньоне, папском владении на территории Франции. От Сен Элбанса он получил сухой ответ, но с этой же почтой пришло письмо от государственного секретаря Людовика XIV Лувье с разрешением выехать в Руан и обещанием помощи со стороны местных властей. Не теряя времени, Кларендон покинул Кале и в день Рождества добрался до Дьеппа. На следующий день в полпути до своей цели путники хотели остановиться, чтобы отдохнуть, в очень плохой гостинице под названием «Тостес», и здесь Хайда ожидала крайне неприятная неожиданность. Их встретил торопившийся верхом дворянин с парой слуг. Cпросив, не канцлер ли едет в экипаже, получив утвердительный ответ, он представился как сеньор Лафонт, находящийся на службе секретаря по иностранным делам Лиона, и сообщил, что «прикомандирован» к эмигранту с тем, чтобы тот немедля покинул королевство, ибо его пребывание «предосудительно для дел Его Христианского Величества». Людовик XIV милостиво предоставлял изгнаннику самому выбрать, куда отправиться: на солнечный юг, в Италию или Швейцарию, или севернее: в Нидерланды или рейнскую Германию. Во всяком случае, Лафонт потребовал сначала вернуться через Дьепп в Кале, откуда откроется любой из путей. Огорошенный Хайд сказал, что это невозможно, ему нужно в Руан, где он должен получить присланные ему деньги. После некоторого раздумья Лафонт согласился при условии, что уже на следующее утро они продолжат путь. Так судьба свела двух людей, отношения между которыми, по словам Олларда, были отмечены «несколькими штормовыми пассажами, но в целом отличались добросердечием и даже взаимной привязанностью» [74, 302].

День был явно несчастливым для Кларендона, его экипаж трижды перевернулся, он сильно ушибся и даже не мог ступить ногой на землю, когда поздним вечером приехал в Руан. Он заявил Лафонту, что о выезде на следующий день не может быть и речи, и он напишет влиятельным друзьям при французском дворе (имелся в виду аббат Монтегю), чтобы они принесли королю его извинения за вынужденную остановку. Лафонт начал спорить, но быстро согласился, что ехать нельзя, и даже сам послал письма в поддержку Кларендона. Хайда отнесли в постель, и тут к боли от ушибов и ран добавился начавшийся приступ подагры. Лафонт проявлял сострадание к несчастному изгнаннику, но и боялся впасть в немилость за задержку с выполнением приказа, потому обратился за новыми инструкциями. Больной постоянно говорил о желании ехать в Италию, но француз, видимо, сначала подозревал старика в симуляции, полагая, что тот рассчитывает дождаться, когда ему привезут деньги, поэтому выспросил слугу о его здоровье и получил ответ, что такие приступы случаются с его хозяином ежегодно уже семь лет. В Руане изгнанник узнал, что парламентом установлен ультимативный срок для возвращения — 1 февраля. Здесь к нему присоединился его секретарь Уильям Шау. Это мало облегчило общение с Лафонтом, так как он, как и шеф, не говорил по-французски. 7 января Кларендон трясущейся рукой подписал письма Людовику XIV и де Лиону. Он благодарил короля за милость и обещал, что вернется в Англию, как только укрепит силы. Письмо министру было составлено с долей иронии: «Канцлер, обиженный негуманным отношением, составил такое письмо на латыни монсеньору де Лиону, рукой которого подписывались все жестокие приказы монсеньору Ла Фонду, описав свое положение и невозможность выполнить приказы Его Величества, пока по-настоящему не выздоровеет, не без сожаления по поводу недостатка цивилизованности, с которым он был встречен во Франции» [6, III, 356].

Просьбы действия не возымели, Лафонт получил новый приказ, и Кларендон согласился ехать в Кале, чтобы «вернуться в Лондон в срок, установленный прокламацией, если не получит от друзей противоположного совета». В этот портовый город отряд скитальцев вернулся то ли 28, то ли 31 января, причем Хайд был так плох, что в постель его несли на руках. О возвращении в Лондон не могло быть и речи: вся семья, за исключением дочери герцогини Йоркской, считала это смертельно опасным, значит, невозможным. Лафонту Хайд сказал, что «добровольно за море не отправится, так как не хочет оказаться в руках своих врагов» [6, III, 360]. Кларендон не мог не понимать, что в Англии почти не осталось тех, кто готов до конца сражаться за него. Парламент отклонил билль о королевском прощении, несмотря на мужественное выступление Энглси, утверждавшего, что нельзя нарушать прерогативы монарха. Что касается других защитников канцлера, их энтузиазм падал с каждым днем. Шелдон говорил, что «давно не имел причин быть довольным им». Ормонд советовал своему сыну лорду Оссори как можно скорей наладить отношения с новым министерством. Старшие сыновья Хайда без устали защищали отца в парламенте, но оба должны были проявлять осторожность, чтобы сохранить должности. Корнбюри получил ее в хаусхолде королевы только благодаря протекции сестры Анны.

Кларендон не вставал с постели шесть недель. Лафонт сочувствовал ему и даже сказал однажды, «что подчинится воле своего короля, когда на то будет воля Всевышнего» [6, III, 359]. Все это время французские власти настаивали, чтобы Хайд покинул страну. Он же, к досаде своего французского визави, ссылался то на простуду, то на то, что запросил у испанцев паспорт для проезда через Фландрию. Ответа долго не было, в конце концов, испанский наместник в паспорте отказал, но дал знать: если Кларендон въедет в Ньюпорт, губернатор окажет ему помощь, чтобы он благополучно пересек страну. Вдруг в середине марта все поменялось: де Лион вежливо уведомил, что не король не имеет возражений, чтобы Кларендон оставался на территории Франции. Хайд считал, что причина чудесного поворота крылась в изменении дипломатической ситуации: «Французский двор хотел заключить прочный союз с Англией, для достижения этого он стремился удовлетворить гордый и злобный дух герцога Бекингема и лорда Арлингтона своим отношением к канцлеру. Но они и сделали все, чтобы сорвать Тройственный союз (Франции, Англии и Голландии — А. С.)» [6, III, 363]. Есть и другие объяснения, отразившиеся во французских дипломатических источниках, в разной степени убедительные. Маловероятно, что Корнбюри сумел настолько разжалобить посла Рувиньи, показав ему письма отца, что тот, сам организовавший интригу против Кларендона, выступил за умеренную линию. Более убедительно выглядит версия о решающей роли герцогини Йоркской, которая якобы смогла примирить мужа с Бекингемом, с одной стороны, и подружиться с леди Кастлмейн, с другой [74, 304–305]. Во всяком случае, Карл II дал знать, что не будет настаивать на выдаче своего опального министра. В начале апреля здоровье Кларендона улучшилось настолько, что он собрался в Руан.

Однако его беды не закончились. Людовик XIV потешался над тем, как был устроен его поезд. Экипаж, в котором находился сам Кларендон, тянула шестерка лошадей, за ним двигались вагон и фура, в сопровождении шестерых всадников, в числе которых были три дворянина из его хаусхолда, секретарь Шау и двое французских слуг. И конечно, неразлучный Лафонт. Столь точную информацию Король-солнце получил из-за того, что произошло дальше. 23 апреля путники решили заночевать в маленьком городке Эвре. Они устроились в гостинице и заказали ужин. С помощью слуг Хайд добрался до своей спальни, находившейся, как всегда, на первом этаже. На их беду в городском гарнизоне служило несколько десятков подданных британского короля, корабельных артиллеристов. Их почти единственным времяпрепровождением было пьянство, и под воздействием французского вина они находились едва ли не постоянно. Город настолько устал от грубого и варварского поведения этих постоянно пьяных «гостей», что обращался к королю с жалобой на них. Услышав, что в нескольких шагах, буквально через пару улиц, находится ненавистный канцлер, который больше всех виноват в том, что английское правительство не расплатилось с ними, министр, продавший Дюнкерк, и на неправедные доходы отгрохавший дворец в Лондоне, толпа пьяных моряков с криками двинулась к гостинице, собирая сидевших в кабаках товарищей. То, что произошло дальше, Хайд описал в письме аббату Монтегю и в автобиографии [2, III, 368–373].

Моряков было человек пятьдесят, они взломали ворота и ворвались в гостиницу, так что люди Кларендона едва успели забаррикадироваться в его комнате. Часть нападавших пыталась высадить дверь, другие проникнуть через окно, стреляя из пистолетов и ранив нескольких слуг и Лафонта, который «мечом сдерживал их с великим мужеством». Пули попали ему в голову, и он упал. Сломив сопротивление, моряки ворвались в комнату. Они кричали, ругали ненавистного канцлера последними словами, называя католиком и предателем, перешедшим к французскому королю. Они кричали, что не выпустят его из своих рук, пока он с ними полностью не расплатится. В письме Монтегю он рассказывал, что предводитель банды, некто Эдвард Ховард, дважды стрелял в него, не способного приподняться с постели, но оба раз пистолет дал осечку. Другой нападавший хотел ударить его мечом и, несомненно, снес бы голову, если бы меч не упал на пол. В автобиографии говорится, что Ховард, «крепкий здоровяк», нанес ему удар огромным мечом по голове, и его спасло только то, что меч повернулся в руке, и удар пришелся плашмя, отчего Хайд навзничь повалился на кровать. Моряки начали спорить между собой: одни кричали, что его надо убить, другие — доставить в Англию. Ховард, увидев, что его товарищи вот-вот передерутся, велел тащить Хайда в комнату, где больше места. Там его неминуемо зарубили бы, но тут появились стражники, «спасшие его из кровавых рук». Хайда вернули в его комнату, нескольких человек, включая Ховарда, арестовали, другие разошлись, обещая вернуться.

Хайда укрыли в доме провоста. Начали собираться горожане, но власти ничего не сделали, чтобы навести порядок. Только когда Лафонт пообещал пожаловаться королю, что магистраты пренебрегли своими обязанностями до начала беспорядков и после, те «зашевелились», и под охраной отправили Кларендона в замок губернатора провинции герцога Буильона. Для наведения порядка прибыл интендант с отрядом солдат. Он навестил пострадавшего, а затем направился в суд, где, по словам Кларендона, сильно ругал городские власти. В суде также выяснилось, что нападение, якобы, не было случайным, а готовилось заранее, предыдущая попытка ограбления, которая планировалась на дороге, не состоялась из-за того, что экипаж Хайда проехал это место раньше. Неизвестно, так ли это, но преднамеренный характер преступления позволил осудить виновных со всей строгостью. Троих, Ховарда и еще двух человек, приговорили к мучительному четвертованию на колесе, что, как не преминул заметить Кларендон, было исполнено. Казнены были англичанин, шотландец и ирландец, ибо «компания смутьянов состояла из представителей этих наций». Хайд не совсем точен: Ховарда растянули на колесе после повешения, двоих других повесили. Еще шестерых отправили на галеры. Рану Лафонта сочли опасной, и его отправили для операции в Париж, но, по счастью, все обошлось. Хайд расстался с ним с сожалением, ибо имел в его лице сочувствующего собеседника. Ему самому повезло: поскольку опасных симптомов он не чувствовал, то от трепанации, которую «в таких случаях часто проводят хирурги», он отказался. Раны других пострадавших тоже оказались несерьезными. По настоянию докторов Хайд провел некоторое время в Бурбоне на водах, а затем отправился в Авиньон, «насколько возможно, секретным образом».

Авиньон, папский анклав на французской территории, встретил его с почтением. Папский легат и местный епископ, оба генуэзцы, немедленно посетили его, говорили на латыни и обещали любую помощь для удобного устройства. Хайд упомянул о службе, проведенной в его честь, тоже на латыни. Тем не менее, остаться в Авиньоне Хайд не захотел: из-за множества красильных и шелковых мануфактур воздух на улицах душный, «но еще хуже запах евреев» [6, III, 373]. Это непонятное высказывание дает повод заподозрить Кларендона в антисемитизме, тем не менее, это не так. При подготовке рукописи автобиографии к печати за слово «евреи» (Jews) ошибочно приняли «швецы» (sewers). Ошибка повторилась в следующих изданиях. Как заметил Оллард, человек с либеральными и гуманистическими взглядами, каким был Хайд, прекрасно разбиравшийся в религиозной литературе и истории еврейского народа, по определению не мог быть примитивным антисемитом [74, 311].

Хайд страдал не только от духоты и уличных запахов. Несмотря на теплый прием, он не чувствовал себя комфортно в этом центре католицизма. Как только он получил разрешение от французского правительства выбрать место пребывания, то воспользовался этим и перебрался в Монпелье, расположенный в двух днях пути от Авиньона. Это был университетский город, не менее знаменитый, чем Оксфорд, с богатым ботаническим садом. Но главное было в том, что там проживала леди Мордаунт, жена известного роялиста, с которым Хайд тесно сотрудничал еще до реставрации и который, как он сам, находился в немилости у Карла II. Она играла в местном обществе одну из важных ролей. Давно зная Кларендона, эта «леди огромных добродетелей и заслуг», ввела его в свет и всячески поддерживала. Здесь Хайд «выздоровел благодаря воздуху чудесным образом». Но он укрепился не только в физическом, но и в моральном отношении, освобождаясь от невзгод и обид последних месяцев, хотя знатная публика приняла его «более формально и церемонно, чем хотелось». Сам губернатор провинции Лангедок нанес ему визит, но он осознавал, что «проявления вежливости целиком результат великого кредита, которым обладает здесь леди Мордаунт». О добром расположении к нему супругов Мордаунт говорит то, что лорд, приехавший сюда к жене, задержался на несколько месяцев, когда поступило известие, что какой-то ирландец готовил покушение на Хайда. Не все были так добры к нему. Находившийся в Монпелье сэр Ричард Темпл, один из самых яростных обличителей Кларендона в парламенте, не выразил к нему ни малейшего уважения и даже убеждал других появлявшихся там англичан не контактировать с ним под угрозой парламентского преследования. Как отмечалось, парламент запретил подданным Карла II какие-либо сношения, устные или письменные, с бывшим канцлером. Исключение было сделано только для семьи, но эту корреспонденцию надлежало представлять государственному секретарю.

В Монпелье Хайд защищал себя от обвинений и сочинял теоретические труды. Первейшим делом было составление ответа на выдвинутые в его адрес «обвинения со стороны врагов, защита репутации и обязанность рассказать обо всем детям и друзьям». Сложность он видел в том, чтобы это «ни в малейшей степени не отразилось на Его Величестве, на которого он не возлагал ни малейшей вины». Кларендон писал, что после реставрации «в его сердце было только желание установить в королевстве справедливое управление в соответствии с законами страны, наиболее подходящими, как он думал, для общего успокоения нации и объединения сердец в истинном послушании персоне Его Величества и правительству» [6, III, 385]. Он заявил, что никогда не имел «неумеренного аппетита к быстрому обогащению», и его можно с тем же успехом «обвинить в колдовстве и грабеже, как во взяточничестве и коррупции» [6, III, 406]. Кларендон торопился с ответом, чтобы переправить его для сыновей через посредничество четы Мордаунт, возвращавшейся в Англию.

После их отъезда он ощутил себя «настоящим узником Монпелье». Не было обещанной свободы передвижения. Он хотел переехать в Орлеан, чтобы быть ближе к детям, но получил отказ. Хайда больно задело известие о том, что герцогиня Йоркская, его любимая дочь Анна, перешла в католичество. Это случилось в августе 1670 года, хотя слухи об этом намерении циркулировали в течение нескольких месяцев: политические маневры Тюдоров не казались ей надежным основанием истинной веры. Говорили о приземленных причинах — о желании вернуть привязанность супруга и о дружбе с Кастлмейн. Возможно, сказались проблемы со здоровьем, которое было трудно сохранить после многочисленных родов. Она рожала девять раз, но большинство внуков Хайда умерли в детстве. За несколько недель до его бегства из Англии у нее родился Эдгар, герцог Кембриджский. После этого она так и не восстановила силы полностью, хотя произвела на свет еще двух дочерей. Узнав о ее выходе из англиканства, Кларендон пишет ей письмо, в котором с сожалением сообщает, что его сердце разбито, и он корит себя, что не смог вместе с матерью (чья чистота и добродетель обеспечили ей место в раю) воспитать в ней истинную набожность. Это письмо она получить не успела. Анна, герцогиня Йоркская, первенец и любимица Хайда, умерла от последствий родов и рака груди в марте 1671 года.

Тогда же, весной 1671 года, Кларендон получил от Людовика XIV позволение покинуть Монпелье и поселиться в городе Мулене, в шестнадцати милях от Бурбона, где канцлер уже останавливался для лечения на водах после нападения моряков. В Мулене он увидел символы королевского абсолютизма: незадолго до того построенный дворец Правосудия и мавзолей герцога Монморанси, погибшего на эшафоте за участие в заговоре против Ришелье в 1632 году. Здесь, впервые после долгой разлуки, Кларендон встретился с Лоуренсом, Карл II разрешил ему навестить отца. Сюда сын привез рукопись «Истории мятежа», написанную между 1646 и 1648 гг., во время первого изгнания. К этому времени Хайд уже два года работал над автобиографией, и теперь задумал объединить ее с первоначальным текстом. Приезд Лоуренса возродил надежды, и Кларендон просит короля о «милости к старику, прослужившему короне свыше тридцати лет, и желающего кончить свои дни, которых немного осталось, в своей стране и среди своих детей». Увы, такого разрешения он не дождался, довольствуясь перепиской с родными. В письме к невестке, второй дочери старшего сына, он шутливо сетовал на сыновей, не писавших ему регулярно. В январе 1673 года обращался к ней: «Ваш муж поступит дерзко, если не привезет Вас, видеть Вас было бы великим счастьем в этом жизни, о чем я молюсь». Он пытается быть жизнерадостным и пишет другой невестке в конце октября то ли 1672, то ли 1673 года: «Я в добром здравии и нуждаюсь только в хорошей компании, для которой у меня есть две или три комнаты в соседнем доме. Вы жалуетесь на погоду, а у нас за шесть месяцев не было ни одного плохого дня, и сейчас так тепло, что огонь разжигают только на кухне» [74, 316–318]. Лоуренс посетил Хайда еще раз, в марте 1673 года. Назад он увез еще одну рукопись — ответ на сочинение Томаса Гоббса «Левиафан», а также письмо Карлу II, в котором не было просьбы о возвращении, но лишь слова надежды: король знает, что он честный человек, верно служивший ему. Хайд не думал, что король сам прочитает «Левиафана», но просил его пригласить Лорри (домашний вариант имени сына), чтобы тот кратко рассказал, какие «ужасные заключения» о политике и религии содержатся в этой книге.

Отца посетил и старший сын Генри. Это видно из письма Кларендона, в котором есть фраза «С того времени, как ты уехал отсюда». Каких-то сведений о приезде к нему других его детей нет. Визиты старших сыновей теплели надежду, что король может уступить. Он ведь передал через герцога Йоркского, что не будет возражать, если Кларендон переберется в Руан. Ослабление ограничений могло быть связано с назначением на должность государственного секретаря Генри Ковентри, давнего союзника канцлера. Весной 1674 года старик усиленно готовится к переезду, тем более, французские власти возражений не имели. Для проживания в этом городе арендовали удобный дом, построенный в конце XVI века. Королевский министр Летельер лично подписал письмо Руанскому парламенту, приказав ускорить подведение воды к фонтану в саду. В конце августа, уже из Руана, Кларендон, написал оказавшиеся последними письма, адресованные Карлу II, Джеймсу Стюарту и Генриетте Марии. Он напомнил королю о верной службе и осмелился написать: «Рана нанесена мне Вашей рукой, и никто иной не может вылечить ее». Письмо бывшему зятю было более формальным, в нем содержалась благодарность за прежнюю поддержку и пожелание служить королю верно. Генриетте Марии он был искренне благодарен, так как знал: Карл разрешил сыновьям посетить его по ее просьбе. Он просил ее «простить старика, у которого не осталось никакой другой радости, кроме той, чтобы побыть с детьми». Эти три письма были посланы старшему сыну, которому он предлагал решить самому, передавать ли их адресатам. Видимо, Корнбюри счел это не нужным. Кларендон понял, и в письме ему, отправленном 24 сентября, заметил, что принял решение сына. В нем же он писал о радостях жизни, о том, что ждет, когда из Англии привезут пиво в бутылках, чеширский сыр и дичь, лучше которой он никогда не ел. Оллард писал, что в этом письме Кларендон представал как Стоик, Христианин и Эпикуреец [74, 341–343]. Он хотел казаться жизнерадостным, не желая тяготить родных. Жаловаться на жизнь — не в духе английского характера. Однако легко представить, насколько одиноко было ему, лишенному возможности находиться с близкими, отделенными от него незаметной, но непреодолимой преградой. Конечно, рядом было несколько человек, верных ему, но это не могло компенсировать того, что он потерял. Понимая, что все неизбежно идет к финалу, как он оценивал свой жизненный путь? Считал ли себя счастливым или несчастным? Позволял ли он быть честным с собой, не задумываясь над тем, что скажут потомки? Можно только предполагать.

Но основания, чтобы предполагать, есть. В эссе «О покаянии», написанном в Монпелье в 1669 году, он затронул некоторые моральные принципы, приобретающие особую значимость, когда человек находится перед лицом смерти. По его словам, «покаяние— это главное дело, которое мы должны совершить в этом мире. Частой ошибкой, тем более огромной и вредной из-за своей обыкновенности, является вера в то, что покаяние важно, в первую очередь, для тех, кто умирает. В самом деле, то, что необходимо в каждый час жизни, необходимо и в час смерти, но тот, кто постоянно кается, когда здоров и бодр, будет делать это с меньшей болью с момент болезни и слабости. Тот, кто каялся в течение всей жизни, будет делать это без замешательства и с меньшим смущением в час смерти… Покаяние необходимо, чтобы жить и умереть хорошо. Покаяние, если оно практикуется постоянно и старательно, делает жизнь плодотворной, а смерть спокойной. Покаявшись, мы становимся мудрее, честнее и более открытыми в глазах других людей» [5,150]. Очевидно, что Хайд надеялся на спокойную смерть в кругу близких, в присутствии священника, который примет его последнее покаяние.

Осенью здоровье Кларендона резко пошатнулось. Сначала он пережил удар, за которым наступил паралич. Больше писать он не мог. 28 ноября Шау отправил письмо сыну канцлера Лоуренсу, сообщив, что Хайд дал согласие вызвать кого-то из сыновей, и просил привезти с собой хорошего врача. Духовником Хайда был близкий к семье Хайдов Уильям Леветт, находившийся с ним в час смерти. Оллард предполагал, что этот человек находился с изгнанником в течение довольно долгого времени. Присутствие англиканского священнослужителя при постели умирающего было одним из условий, позволявших говорить о «хорошей смерти». 1 декабря было составлено завещание, никак не менявшее его прежних распоряжений. Генри и Лоуренс остались душеприказчиками, им же поручались его сочинения и бумаги, по которым предлагалось советоваться с Шелдоном и Морли. Братья поспешили в Руан, с ними придворный врач Джон Пур. Помочь он не мог: Кларендон умер 11 декабря (21 по новому стилю) в семь часов утра.[15] В описании болезни и в протоколе вскрытия Пур назвал «артрит», вызванный неправильным с молодых лет питанием. В этом диагнозе есть резон: речь уже шла о том, что Хайд любил вкусно и много поесть, что способствовало и подагре, и нарушению обмена веществ. Подобные проблемы со здоровьем имели многие представители элиты. Историк Л. Стоун, рассматривая причины высокой смертности в Англии, отмечал: «Недостаточное питание (бедняков — А. С.) в детстве вело к появлению рахита, тогда как несбалансированная диета богачей способствовала тому, что в конце XVI — начале XVII века каждый двенадцатый пэр был жертвой многолетних страданий от камней в почках или мочевом пузыре» [99, 62]. Вспомним, что от мочекаменной болезни умер Саутгемптон. Хотя чаша сия обошла Кларендона, неправильное питание и излишний вес, согласно медицинским представлениям наших дней, могли вызвать апоплексический удар.

Насколько смерть Кларендона соответствовала идеалу «хорошей смерти»? Тема смерти заняла в последние десятилетия немалое место в новой культурной истории. Смерти и ее общественному восприятию посвящены многие работы историков, в том числе таких классиков историографии, как Ф. Арьес и М. Вовель. Представители новой культурной истории выделяли типы восприятия смерти. По Арьесу, их пять: самый ранний, характеризующийся восприятием ее как неизбежного, приемлемого и ожидаемого события; второй тип возник в средние века в узкой группе социальной элиты, когда сами похоронные церемонии стали выражением социального статуса и материального благополучия. В век Просвещения смерть воспринималась преимущественно как «неукротимая и беспощадная». Четвертый тип, «твоя смерть», сложился в эпоху романтизма как выражение индивидуальных и семейных ценностей, он предполагал фокусирование внимания не на персоне умирающего, а на выживших родственниках. Наконец, современный тип «запрещенной смерти» отражал не только ее «медикализацию», но и упадок веры в загробную жизнь. Эти типы смерти не сменяют друг друга хронологически, а сосуществуют, в разной степени преломляясь в общественном сознании в различные исторические периоды.

Несомненно, что общественный идеал «хорошей смерти» в раннее новое время воплощал, прежде всего, влияние христианства. Ее модель, господствовавшая в Англии, несла черты католицизма, но и черты, означавшие разрыв с ним. Хотя присутствие священника у одра умирающего оставалось обязательным ее признаком (недаром апологетически расположенный к Кларендону историк Оллард по косвенным свидетельствам утверждал, что такой человек у канцлера был), сама роль духовного лица в процессе умирания уменьшилась. Реформация полностью отменила или значительно упростила обряды умирания (религиозная практика протестантских церквей и сект различалась). Напротив, возросла духовная и эмоциональная роль семьи и близких, молитвы которых сменили церковные ритуалы. Англиканский идеал «хорошей смерти» обосновывался в ряде духовных сочинений, самым известным из которых было труд епископа Джереми Тейлора «Правило и упражнения святого умирания» («The Rule and Exercise of Holy Dying»), вышедший в 1651 году и известный даже в XIX веке. В отличие от католиков он был противником бесед с умирающим, молитв о его прощении и даже причащения, в то же время, полагал: святость и путь в рай обеспечивается ежедневными молитвами и благочестием в течение всей земной жизни. Роль священнослужителя он видел в том, чтобы поддерживать дух умирающего, молиться и побуждать его покаяться в грехах.

Английский историк Пэт Джелланд, автор книги о смерти в викторианское время, обнаруживала корни многих представлений того времени в раннее новое время. Она писала: «В идеальном случае человек должен умирать дома, причем так, чтобы успеть ясно и полно попрощаться с каждым членом семьи. У умирающего должно быть время, физические и умственные возможности, чтобы завершить мирские и духовные дела, что могло означать как причащение, так и молитвы семьи. Умирающий до конца должен быть в сознании и здравом уме, смириться с волей Бога, быть способным просить прощение за свои грехи и просить о спасении души. Боль и страдания должны приниматься стойко, даже как желаемые, как последний тест на пригодность попасть в рай и расплатиться за прошлые грехи» [61, 26]. Джелланд также отмечала: в викторианское время смерть стала менее публичной, чем в XVII веке, когда у постели умирающего собиралась «толпа», особенно если речь шла о членах монарших семей или об аристократах и государственных деятелях. По всем показателям смерть Кларендона не дотягивала до стандарта «хорошей». Он умер не дома и не на родине. Простились с ним только два сына, а другие члены семьи не смогли сделать этого.

В январе 1675 года тело Кларендона перевезли в Англию и почти тайно захоронили в северной галерее Вестминстерского аббатства, возле входа в часовню Генриха VII. Там же захоронен ряд его родственников и потомков.

Эпилог

Эпилог — это о том, что осталось после смерти главного героя. Как говорилось в старом фильме, «от большинства остается только черточка между двумя датами». Этого не скажешь о Хайде. Его произведения, в том числе самое великое, «История мятежа и гражданских войн», живо, и в течение столетий продолжает быть главным источником по Английской революции середины XVII века, следовательно, жива и память об авторе.

Люди остаются в своем потомстве. Детей у Хайда было то ли восемь, то ли девять. Напомним: старшие, Анна, ставшая герцогиней Йоркской и родившая для Англии двух королев, и Генри, унаследовавший титул графа Кларендона, появились на свет в 1637 и 1638 гг. Второй сын Эдвард умер в двухлетнем возрасте в 1642 году. Третий сын, Лоуренс, лорд Рочестер, как и отец, видный государственный деятель, появился на свет в 1642 году. Следующий ребенок, названный, как и умерший брат, Эдвардом, учился в Оксфорде и умер в 1665 году, не дожив до двадцати лет. Дочь Френсис и сын Чарльз родились в годы изгнания, малыш скончался в 1660 году, когда ему было два годика. Самый младший, Джеймс, родился в марте 1660 года, но прожил недолго. Он утонул во время кораблекрушения фрегата «Глостер» утром 6 мая 1682 года, когда сопровождал герцога Йоркского в запланированной экспедиции в Шотландию. Корабль попал на мель у острова Уайт, погибло примерно 120 человек, однако спаслись, пересев на шлюпку, герцог Йоркский и Джон Черчилль, будущий герцог Мальборо. В переписке Хайда есть упоминание еще об одном ребенке, рожденном в его семействе, видимо, между Френсис и Чарльзом, и не выжившем [74, app. II]. Как видим, беда той эпохи, высокая детская смертность, не обошла семью Хайда.

Умирали не только дети, но и внуки Кларендона. Собственно, из всех детей герцога Йоркского и Анны достигли взрослого возраста только две дочери. Первенец, Чарльз, герцог Кембриджский, зачатый при скандальных обстоятельствах за семь месяцев до их бракосочетания, скончался от оспы всего полгода спустя после рождения. Дочь Мария, которая станет после Славной революции 1688–1689 гг. королевой, появилась на свет в 1662 году. По приказу Карла II ее поселили отдельно от родителей, и лишь иногда привозили к ним, а также к Кларендону в Твикенхэм. После изгнания с престола Якова II парламент провозгласил ее Марией II, а ее соправителем супруга Вильгельма III Оранского. Она не была лишена политических способностей и помогала мужу в делах управления, а во время его отъездов вовсе играла в них главную роль. Детей в этом браке не было. Когда она умерла, Вильгельм III сказал, что в одночасье превратился из счастливейшего человека в самого несчастного. Внучка Кларендона королева Англии Мария II умерла от оспы в возрасте всего тридцати двух лет в 1694 году.

В 1663 году у четы герцогов Йоркских родился Джеймс, получивший титул герцога Кембриджского, ставший любимцем короля Карла II. В 1665 году на свет появилась Анна, чье рождение Кларендон воспринял с радостью. Она станет королевой Англии и Шотландии, а после унии 1707 года Великобритании. Историки обычно описывали Анну I как плохо образованную и ленивую женщину, мало интересовавшуюся государственными делами и всецело доверявшую своей ближайшей подруге и конфидентке Саре Черчилль, герцогине Мальборо. В ревизионистской историографии, однако, Анна рассматривается как довольно деятельная правительница. Она была замужем за принцем Георгом Датским, с которым их связывали теплые отношения. Как считало большинство современников, он был политически никчемным человеком, что проявилось на главном посту, который он занимал, Первого лорда Адмиралтейства. Вплоть до смерти в 1708 году, которую королева приняла как глубокую личную трагедию, он стремился во всем помогать ей. С детьми эта чета была глубоко несчастна. Из семнадцати беременностей Анны двенадцать закончились выкидышами или мертворожденными. Двое из пяти, родившихся живыми, умерли почти сразу. Две девочки, не дожили до года и полутора лет. Только один ребенок, Уильям, герцог Глостерский, дотянул до одиннадцатилетнего возраста. Он с раннего детства отличался плохим здоровьем, и надежды нации на то, что он закрепит протестантское престолонаследие в Англии, имели мало шансов оправдаться. После его смерти в 1700 году парламент принял «Акт о престолонаследии», открывавший путь на престол для Ганноверской династии.

В 1666 году герцогиня Йоркская родила мальчика, названного Чарльзом, которому был дан титул герцога Кенделла, но он не прожил и года. Вслед за ним в июне умер, то ли от оспы, то ли от чумы, его старший брат Джеймс. По поводу внуков, умерших почти тогда же, когда и Саутгемптон (в мае 1667 года), Хайд писал Ормонду так: «Кроме общего горя, связанного со смертью детей герцога, переживаемого, как я думаю, всяким добрым англичанином, да и правительством, я потерял друга, надежного и верного друга, и ты, возможно, теперь мой единственный друг, который знает, как твердо стоять против соблазнов и посягательств, в которых я, ввиду людского тщеславия, нисколько не сомневаюсь» [74, 278–279]. Как видим, реакция на смерть Саутгемптона в эмоциональном плане выражена в этих словах сильнее, чем на смерть внуков. Кларендон противился тому, чтобы смотреть на смерть своих внуков так, как смотрели многие: как на воздаяние и проявление недовольства Божества. Он уверял Ормонда, что не разделял этих взглядов: «Они всего лишь смертны».

Такое, казалось бы, стоическое отношение к смерти внуков может удивить нас. Это объясняется тем, что современное отношение к детству еще не сформировалось. Детская смертность была чрезвычайно высока. По данным Л. Стоуна, смертность до года во Франции в те времена составляла примерно 21 %, но это уменьшенная цифра, поскольку включает только младенцев, рождение которых было зарегистрировано. Из числа тех, кто дожил до года, примерно 18 % умирало в возрасте до пяти лет. Детская смертность в Англии было немного ниже, чем во Франции, но и в семьях английских пэров и крестьян от четверти до трети всех детей умирало до достижения ими пятнадцати лет. Стоун писал: «Хотя уровень смертности в Англии был ниже, чем во Франции, это не меняет того, что для сохранения ментальной стабильности родители должны были ограничивать степень психологических переживаний о детях младенцах. Даже тогда, когда дети были искренне желанны, и их рождение не несло экономических потерь, для родителей было опрометчиво слишком эмоционально озаботиться созданиями, порог жизненных ожиданий которых был таким низким» [99, 57]. По его мнению, лучшим подтверждением этой ситуации была широко распространенная в средние века практика давать одинаковые имена двум детям, в ожидании, что в лучшем случае выживет один. Распространенный в XVI–XVIII вв. обычай назвать вновь родившегося именем недавно умершего ребенка (что можно наблюдать и в семье Хайда) показывает отсутствие представления о ребенка как об уникальном существе с собственным именем.

Не все придерживаются такого подхода. Историк П. Джелланд указала на различие точек зрения в историографии. Колин Паркс соглашался со Стоуном и утверждал, что в прошлом «родители ожидали, что потеряют нескольких детей, и воспринимали эти потери с большей готовностью, чем мы сегодня». Однако Линда Поллок, исследовавшая уровень привязанности родителей и детей в Англии и Америке в 1500–1900 гг., считала: отношения между ними «изменились в течение этих столетий показательным образом мало». Сама Джелланд разделяла последнюю точку зрения: «Нет никаких свидетельств, будто в ранневикторианский период родители были меньше привязаны к детям и испытывали меньшее горе от их смертей, чем родители в эдвардианское время, несмотря на меньшие ожидания, что те выживут» [61, 121].

В сентябре 1667 года, буквально за считанные недели до бегства Кларендона из Англии, Анна родила сына Эдгара, ставшего, как и умершие старшие братья, герцогом Кембриджским. Он тоже умер ребенком в 1671 году. Младшие дочери герцога Йоркского в первом браке, Генриетта и Кэтрин, родились уже после отъезда Кларендона из Англии в 1669 и 1671 гг., обе умерли, не дожив до года. Как видим, по линии старшей дочери род Хайда пресекся на правнуках, из которых только Уильям дожил до одиннадцати лет.

Главной причиной высокого уровня смертности среди детей и взрослых была чума. Эта болезнь «навещала» Англию периодически в первой половине XVII века, вспышки отмечались в 1603, 1625, 1637 гг. Страшной эпидемией обернулся 1665 год. Затем эта болезнь исчезла из Англии вследствие причин, о которых можно говорить только предположительно. Смертность среди людей, заболевших чумой, достигала 70 %. Вторая по количеству жертв болезнь, оспа, распространилась гораздо шире, чем раньше, именно во второй половине XVII и первой половине XVIII века. Тогда же была самая высокая смертность от нее, что особенно относилось к детям, она несколько снизилась в XVIII веке и составляла примерно 17 % от числа заболевших лиц. Однако оспа часто вызывала у болевших ею людей осложнения со стороны нервной системы, глухоту или слепоту, могла обезобразить лицо и тело. Как писал Л. Стоун, оспа была настолько пугающей болезнью, что было трудно найти священника, согласного хоронить умерших от нее. После 1760-х гг. состоятельные семьи нанимали только таких слуг, кто или переболел оспой, или был вакцинирован [99, 61–62]. Другими частыми причинами смерти детей были кишечные черви, лихорадка, связанная с появлением зубов, разного рода отравления, чрезмерное пеленание, общий низкий уровень гигиены. Смерть детей во время родов начала снижаться в середине XVIII века, что Стоун объяснял тем, что повитух начинали заменять акушеры-мужчины, чьи руки сильнее, и которые совершенствовали родовспоможение, внедрив применение «поворота на ножку» и эффективные акушерские щипцы. Эти новшества многими воспринимались в штыки. Когда королева Анна в 1703 году впервые пожаловала рыцарское звание акушеру-мужчине Дэвиду Хамильтону, его недоброжелатели отозвались на это куплетом [99, 59]. Впрочем, внучка Кларендона, женская судьба которой была такой тяжелой, вероятно, осознавала значение этого пожалования.

У Хайда были внуки от других детей. Старший сын Генри в годы первой эмиграции отца был его секретарем и вел секретную переписку, а в годы Реставрации состоял при дворе королевы Екатерины Браганца. После изгнания отца он выступал в его защиту в парламенте и был противником правительства КАБАЛь. Он унаследовал отцовский титул и играл некоторую роль в делах. В конце правления Карла II он был даже введен в Тайный совет, а при Якове II стал Лордом-хранителем печати и Лордом-лейтенантом Ирландии. В последние месяцы правления Якова он был смещен с этих должностей, а после Славной революции, не без колебаний, признал новый режим. Это не помешало ему сотрудничать с якобитами, он даже провел некоторое время в заключении в Тауэре. При королеве Анне второй граф Кларендон, умерший в 1709 году, был фигурой non grata при дворе племянницы, хотя пенсию от короны все же получал. Он не чуждался литературных занятий и принял участие в подготовке издания «Истории мятежа». Епископ Бернет дал ему ироничную характеристику: «Он был человеком по натуре искренним во всем, кроме оплаты своих долгов, что он делал с большим искусством, нарушая обещания очень часто и давая при этом новые обещания. Он дружелюбный человек с хорошим характером» [1, II, 462]. В первом браке его супругой была дочь друга отца лорда Кейпла, казненного в 1649 году. Она умерла после появления на свет в ноябре 1660 года их единственного сына Эдварда, который станет третьим графом Кларендоном. Одним из эпизодов политической карьеры этого представителя поколения семейства Хайдов было генерал-губернаторство в колониях Нью Йорк и Нью Джерси, где о нем сохранились не слишком хорошие воспоминания, включавшие обвинения в коррупции. Историк Р. Харрис вовсе назвал его «дегенеративной личностью».

Единственный сын третьего графа Кларендона умер раньше своего отца, отчего титул перешел к линии Лоуренса Хайда. Он был видным политическим деятелем, и в 1682 году стал графом Рочестером (во второй креации). Сначала сторонник Якова II, Рочестер после Славной революции перешел на сторону нового режима и занимал ряд высших постов при Вильгельме III и Анне, в том числе, Первого Лорда Казначейства и Лорда-председателя Тайного совета, хотя и не всегда ладил со своей племянницей-королевой. По политическим воззрениям Рочестер был тори (как и все потомки Кларендона); ему принадлежит главная заслуга в подготовке к публикации и издании «Истории мятежа и гражданских войн». Он написал обширное предисловие к ней, обращенное к королеве Анне. Бернет писал, что по способностям он, безусловно, превосходил старшего брата и был одним из самых спокойных людей при дворе. Однако, достигнув высших постов, он стал жестоким и нетерпимым. Его считали не замешанным в коррупции; «он относился к государственным делам с большой серьезностью, поэтому вел их с большой строгостью. Его вспыльчивость некоторые объясняли искренностью, на самом деле, она „разжигалась частым употреблением спиртного“» [1, II, 463].

Сын Рочестера Генри стал четвертым и последним графом Кларендоном первой креации. Ему Оксфорд обязан созданием фонда, финансировавшего издательство «Кларендон Пресс». Его сын, тоже Генри, барон Корнбюри, тори, близкий к якобитам, чьи литературные таланты ценили великие писатели XVIII века Джонатан Свифт и Александр Поуп, погиб в результате нечастного случая в 1753 году всего за полгода до смерти отца. Находясь в Париже, он упал с лошади и насмерть разбился о булыжную мостовую. Вторая креация графов Кларендон состоялась в 1776 году, когда король Георг III даровал этот титул дипломату и политику Томасу Вильерсу. Он приходился внуком старшей дочери четвертого графа, умершего в 1753 году. Сегодняшние носители титула Кларендон носят фамилию Вильерс и являются, следовательно, весьма отдаленными потомками канцлера. Младшая дочь Эдварда Хайда Френсис вышла замуж в 1675 году за некоего Томаса Кейтли, долгие годы служившего в Ирландии. У них были дети, но отца пережила только одна дочь. Между супругами продолжался длительный конфликт. Родственники считали, что в нем была виновна Френсис, присоединившаяся к одной из пуританских сект. Так что самой «жизнеспособной» оказалась ветвь Лоуренса, графа Рочестера. В потомстве его дочери есть гены канцлера Кларендона, который был отдаленным предком аристократических семейств герцогов Баклю и герцогов Глостерских, последние узами родства связаны с нынешней правящей Виндзорской династией.

Кроме потомства и иногда для потомства иногда остаются долги. Кларендон оказался в числе тех, кто оставил долги. Вопрос о расходах и доходах канцлера вызывал много толков, поскольку напрямую связывался с обвинениями в коррупции в его адрес. Историк Р. Харрис считал вполне достоверными подсчеты первого биографа Хайда Томаса Листера, согласно которому канцлер в общей сложности получил королевских дарений, денежных и земельных, на общую сумму порядка шестидесяти тысяч фунтов стерлингов, а его жалованье канцлера составляло около пяти тысяч в год. Восемнадцать тысяч из первого пожалования короля в размере примерно двадцати тысяч ушло на приобретение Кларендон-парка в Уилтшире у графа Албемарла. Харрис считал, что шестьдесят тысяч не были чрезмерным вознаграждением за его верную службу монархии. Он поступил непредусмотрительно, затеяв строительство Кларендон-хауза в Лондоне, стоимость которого составила порядка пятидесяти тысяч. Когда он отправился в изгнание, сумма его долгов превышала сорок тысяч фунтов, «факт, заставляющий не верить, что коррупция имела место» [48, 407]. Долги канцлера отошли его старшему сыну, который, как отмечалось, чтобы избавиться от них, продал Кларендон-хауз (и тянул с выплатой).

Главным наследством канцлера, принадлежащим образованной части человечества, являются его литературные труды. Плодом его интеллектуальной деятельности стала, в первую очередь, «История мятежа и гражданских войн». Еще в XVIII веке его потомки даровали Оксфордскому университету права на издание этого труда. В конце XVII века университетская типография занимала подвальные помещения Шелдонского театра. В 1711–1715 гг. университет строит новое здание для издательства, что частично финансируется за счет продаж «Истории мятежа». Оно получило название «Дом Кларендона». Издательство стало называться «Кларендон Пресс», и до наших дней остается составной частью «Оксфорд Юниверсити Пресс». В викторианское время потомки канцлера, носившие этот титул, субсидировали строительство двух университетских зданий для занятий экспериментальными науками, комплекс которых получил название «Кларендон-лаборатори», и считается сегодня старейшим в Англии сооружениям, используемым с такими целями.

«История мятежа» — выдающееся историческое сочинение. Мемуары об эпохе, когда он жил, оставили разные люди. Но на его сочинение смотрят как на работу историческую, потому что он сумел в какой-то степени дистанцироваться от событий, посмотреть на них, конечно, не беспристрастно, но с долей стремления к объективности. Историографические оценки этого произведения претерпевали эволюцию и до сих пор неоднозначны. Выделяются два подхода, которые можно назвать «критическим» и «защищающим». До утверждения позитивистского взгляда на историю как науку во второй половине XIX века ее основное значение видели в нравственных уроках, которые дает знание прошлого. Поэтому неудивительно, что свидетельства Кларендона вызывали доверие, а наиболее привлекательной частью его работы считались написанные им литературные портреты многих деятелей эпохи революции. Например, один из представителей «моральной философии» начала XIX века Уильям Бурдон утверждал: Кларендон «превзошел всех историков в силе изображенных им характеров», и сопоставим в этом отношении только с Шекспиром [28, 92].