Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника

Соглашение с испанцами улучшило материальное положение Карла II, позволило собрать войско и принять участие в войне, а герцогу Йоркскому проявить себя в качестве военного командира. Однако Хайда вряд ли радовало то, что испанцы, в том числе Карденас, дон Хуан и маркиз Карасена предпочитали давать деньги лорду Бристолю, к которому канцлер был вынужден обращаться с протянутой рукой. Англо-французский договор 1655 года возобновлялся и в последующие годы, а секретные переговоры Испании и Франции в 1657 году провалились. Осенью 1657 года Хайд подготовил королевскую декларацию, цель которой заключалась в том, чтобы успокоить англичан в связи с использованием войск «нашего брата короля Испании» в борьбе против «тирана» Кромвеля. Она предвосхищала Бредскую декларацию, обещая прощение всем, кроме тех, кто проголосовал за лишение жизни Карла I. Фландрия стала одним из фронтов войны в Европе, там высадился английский корпус, англичане требовали от французов решительной операции по взятию Дюнкерка. Судьба войны решилась, когда в июне 1658 года произошло сражение за этот город. Французами командовал маршал Тюренн, пользовавшейся поддержкой англичан. Обороняли Дюнкерк испанские войска под командованием Хуана Австрийского и принц Конде. К ним был присоединен отряд английских роялистов под командованием Джеймса Йоркского, что дало советскому историку С. И. Архангельскому написать, что «битва за Дюнкерк явилась также в миниатюре битвой двух Англий — революционной и контрреволюционной, и двух Франций — королевской и фрондерской, воевавшей на стороне Испании» [115, II, 36].

В течение всего периода эмиграции, от времени нахождения в Париже до пребывания в Брюгге, целью Хайда было восстановление Карла II как законного монарха на престоле. Не все способы ее достижения казались ему приемлемыми. В отличие от большинства роялистов он не считал иностранную интервенцию инструментом решения этой задачи. Кто-то надеялся на Мазарини, Филиппа IV, папу, герцога Лотарингского, Голландию — но не Хайд. Разумеется, он не был противником получения помощи от тех, кто мог ее дать, он сам ездил для этого в Мадрид, но высадка иностранных войск в Англии была для него идеей, которая в принципе не должна обсуждаться. Его позиция сводилась к тому, что следовало дождаться благоприятных обстоятельств; она вытекала из его политической философии и взгляда на историю, которую он понимал как органический процесс, не подверженной политической имплантации [74, 155]. Такую позицию, предполагавшую, что нужно дождаться удачной ситуации, многие считали неприемлемой и даже трусливой. Не все имели терпение ждать, пока в Англии вспыхнет восстание, которое король возглавит, или когда свершится заговор, в результате которого свергнут Кромвеля. Выражая суть этой позиции, король (то есть его канцлер) писал своим сторонникам: они должны вести себя «спокойно», избегая «отчаянных и несвоевременных попыток», что только тщеславие пробуждает идею, будто любое восстание сокрушит такую хорошо подготовленную и дисциплинированную армию, как армия Кромвеля. Надо ждать, когда по воле Бога наступит подходящее время. Канцлер рассчитывал на раскол в армии или на смерть протектора, которая может стать следствием заговоров левеллеров. Если это произойдет, раскол армии и парламента неизбежен, в борьбу включится генерал Ламберт, претендующий на такие же полномочия, которые принадлежат протектору. С этим вряд ли согласится командующий находящейся в Шотландии армией генерал Монк. Тем более подчиниться Ламберту не пожелает сын Кромвеля Генри, приобретший большую популярность в Ирландии [7, V, 348–349].

Первейшей задачей Хайд считал сбор информации об Англии. Судить о ее полноте сложно, поскольку в «Истории мятежа» дана ретроспективная оценка, однако принципиально его взгляд на диктатуру Кромвеля не менялся. Протекторат — это шаг в сторону от правильного конституционного монархического управления. Первый признак этого в том, что в парламент вошли не уважаемые люди благородного происхождения, а «низкие люди, без заслуг и имени, ремесленники и мелкие торговцы», как он говорит о депутатах Малого, или Бербонского парламента [7, V, 282]. Некоторые из них поначалу осознавали свою некомпетентность, но вскоре привыкли, превратившись в «посмешище для всего народа». Вторым признаком было то, что Кромвель, не назвавшись королем, получил большую власть, чем та, которая когда-либо принадлежала или на которую претендовал любой из королей Англии. Ему поклонялись больше, чем другим правителям в христианском мире, он пользовался такой дурной славой, что они, питавшие к нему отвращение, дрожали перед ним и заискивали ради дружбы с ним [7, V, 287–288]. Кларендон детально описал процедуру инаугурации протектора. Отказ Кромвеля принять предложенный ему в 1657 году королевский титул он объяснял страхом, что это усилит недовольство в армии. Свою позицию Кларендон описывал так: «Маркиз Ормонд и канцлер полагали, что королю ничего не остается, только проявлять спокойствие, вся его деятельность должна заключаться в том, чтобы избегать того, что может причинить вред, ожидать благоприятного стечения обстоятельств, вытекающего из дружелюбия христианских правителей, или революции в делах в Англии, порожденной недовольством и разногласиями. Тогда будет своевременным для короля выдвинуться вперед» [7, V, 240].

Ждать означало не бездействовать, а способствовать такому желаемому развитию событий. Канцлер понимал, что шанс на победоносное восстание невелик, оставалось ждать смерти Кромвеля. Принимал ли Хайд идею политического убийства Кромвеля, считал ее возможной для христианина и джентльмена? Ответа на этот вопрос в «Истории мятежа» нет, но Оллард, всесторонне изучивший его переписку, отвечал положительно. Возможно, Хайд был в курсе заговора с целью отравления Кромвеля. Публично осудив убийства Дорислауса в Гааге и Эшема в Мадриде, он оправдывал их в частной переписке. Были и другие случаи, неоднозначные с точки зрения их моральной оценки. Когда в Кельне появился некий Генри Мэннинг, католик, отец которого погиб, сражаясь за Карла I, канцлер заподозрил, хотя и не сразу, в нем агента Кромвеля. Мэннинг утверждал, что располагает в Англии большой суммой денег, пятью тысячами фунтов, якобы оставленных для короля лордом Пемброком. Хайд не поверил этому, и его подозрения подтвердились: Терло хотел заманить Карла в ловушку. Роялисты тайно расстреляли Мэннинга в лесу.

Еще один эпизод произошел летом 1657 года, когда группа головорезов-роялистов на шлюпе добралась до острова Танет у побережья Кента и похитила богатого купца, дом которого они ограбили. В Брюгге под угрозой смерти от него требовали тысячу фунтов, но «старый скряга» шантажу не поддался. Хайд счел эту «операцию» допустимой, хотя даже Ормонд рассматривал такие методы как незаконные. Легко представить, что случилось бы с солдатами Кромвеля, позволь они себе такого рода действия. Оллард пишет: «Как юрист Хайд мог легко доказать, что режим, нарушивший принципы закона и религии, убивший помазанника божьего, сам поставил себя вне закона. Как историк и государственный деятель он хорошо понимал, что моральная сторона деятельности любого правительства при тщательном рассмотрении выглядит сомнительно, ведение международной политики на основе соображений морали пагубно» [74, 156]. Оллард предлагал учесть характер Хайда, человека страстного, не всегда руководствовавшего разумом, которого горячность иногда толкала к несправедливым и противоречивым поступкам. Кроме того, у него были личные основания считать себя пострадавшим от кромвелевского режима. Его двоюродный брат Генри Хайд, приехавшей представлять Карла II в Константинополь, был обманом захвачен, посажен на корабль и доставлен в Лондон, где в 1651 году ему отрубили голову. В конце 1656 года его двоюродная сестра была неожиданно арестована, подвергнута допросам, после чего потеряла рассудок и через неделю скончалась.

Другой способ воздействовать на ситуацию — готовить роялистское восстание в Англии, чем Хайд тоже занимался. В этом отношении вопрос о моральных аспектах более запутан. Раз он исходил из того, что восстановление монархии — дело сугубо английское, встает вопрос, с кем он считал возможным сотрудничать. В отличие от Николаса, полагавшего, что союзниками могут быть только пресвитериане, Хайд был готов на соглашение с людьми более радикальных религиозных взглядов, например, бывшими левеллерами, теми, кто воспринимал власть Кромвеля как новую диктатуру, кто были сторонниками «старого доброго дела» (этот термин появился на завершающем этапе существования республики, в 1659 году). Это был не идеологический союз, а только взаимодействие, основанное на общем интересе, цель которого состояла в избавлении от диктатора. Кларендон полагал: Кромвель гораздо больше боялся левеллеров, которые были влиятельны в армии, чем «людей королевской партии», хотя и маскировал свои приготовления против уравнителей якобы существовавшей опасностью от роялистов [7, V, 298]. В том же смысле историк высказался в другом месте: «Королевская партия была подавлена (после обрушившихся казней — А. С.), но у Кромвеля обнаружились другие, более опасные враги, лучше представлявшие, как действовать в его манере. Он их поднял, а они подняли его, полный набор: сектанты, анабаптисты, индепенденты, квакеры, заявившие о своей ненависти к нему, те, кто хотел изловчиться и сбросить его» [7, VI, 66].

Среди тех, с кем работали агенты Хайда, был полковник Эдвард Сексби, в начале 1650-х гг. выполнявший во Франции деликатные поручения Кромвеля. Там он поддерживал контакты с радикальной частью Фронды, в том числе с гугенотами в Гиени и Лангедоке, агитировал в духе «Народного соглашения» (Поршнев утверждал, что в основе требований, сформулированных в Бордо, лежал именно этот манифест левеллеров). После того, как Кромвель окончательно порвал с Фрондой и установил протекторат, Сексби обратился к испанцам за финансовой помощью для физического устранения Кромвеля. Он встречался в Голландии с приближенным Карла II Робертом Филиппсом. Последний сам совершил секретную поездку в Англию. Сексби был связан с Майлсом Синдеркомбом, который с маленькой группой роялистов предпринял несколько неудачных попыток убить протектора. Так, им готовился взрыв в Уайтхолле, который должен был вызвать пожар и гибель Кромвеля. Заговор был раскрыт, Синдеркомба заключили в Тауэр и приговорили к квалифицированной казни, накануне которой сестра сумела передать ему яд. После этой неудачи Сексби отправился в Англию, чтобы продолжить его дело. К тому же он вез изданный в Голландии памфлет «Убийство — не преступление», в котором обосновывалась законность расправы с узурпатором. Высказывалась точка зрения, что Сексби был автором этого сочинения. В Англии он заподозрил, что раскрыт, пытался уплыть в Амстердам, был арестован, заключен в Тауэр, где скончался в январе 1658 года. По сообщению Кларендона, Сексби начинал как простой солдат, стал одним из ведущих агитаторов в армии, своим человеком в покоях Кромвеля. Будучи неграмотным, он правильно говорил, используя выражения, «смысл которых не мог понимать». Оставим на совести Кларендона это утверждение, отражавшее его отношение к низшим классам. Он, по крайней мере, признавал, что Сексби разобрался в притворстве протектора, понимал дух армии, а также настроение и цели королевской партии [7, VI, 80]. В то же время он ставил Карлу такие условия, будто от него одного зависело восстановление монархии.

Другим левеллером, имевшим контакты с роялистами, был Джон Уайлдмен. Он был арестован за интриги против протектора в 1654 году, провел в заключении около полутора лет и был выпущен из Тауэра по ходатайству ряда богачей, обещавших выплатить за него залог. После этого он не прекратил сношений с роялистами. Как предполагали некоторые эмигранты, Уайлдмен был двойным агентом и снабжал информацией Терло [7, V, 305]. Иначе, с долей уважения, Кларендон писал о Джоне Лильберне, описав вехи его жизни и процесс, на котором тот обличал тиранию Кромвеля, приведшую к тому, что ни один свободнорожденный англичанин не может быть спокоен за свою свободу и собственность. Вынесенный вердикт о невиновности Лильберна протектор воспринял «хуже, чем поражение в битве», поэтому продолжал держать его в заключении, переводя из одной тюрьмы в другую, пока тот не скончался [7, V, 307–308]. В «Историю мятежа» Кларендон включил полученную роялистами весьма длинную петицию, подписанную несколькими левеллерами (в том числе Уайлдменом), в которой говорилось, что «государство ослабло, нация больна, все в беспорядке и утомлении». Суть предложений заключалась в восстановлении распущенного Кромвелем Долгого парламента. Кларендон назвал эти предложения «безумными» [7, VI, 74], что неудивительно, ибо левеллеры называли короля «главным магистратом», полагали, что он должен избираться, как решит парламент, не может обладать правом вето и командовать армией, и может быть смещен за неудовлетворительное исполнение своих обязанностей [131, 76].

Надежным сторонником роялизма в Англии эмигранты считали сэра Роберта Ширли из Лейстершира. Он был ярым сторонником англиканства, в то, совсем не подходящее время, начал строить напротив своего дома церковь, выполненную в псевдоготическом стиле, до наших дней остающуюся архитектурным памятником эпохи. Он, вероятно, имел отношение к роялистской подпольной организации «Запечатанный узел», осуществившей с 1652 по 1659 год восемь попыток роялистских мятежей, самой крупной было восстание Пенраддока. Ширли поддерживал связь со старым знакомым Хайда по Грейт Тью — епископом Шелдоном. Терло имел сведения о враждебных настроениях Ширли, но того долго не арестовывали, возможно, из-за недостатка доказательств — ведь тайные агенты получали свои деньги за разоблачение заговорщиков, поэтому власти учитывали, что не исключен оговор. В 1656 году Ширли попал в Тауэр, и скоро скончался там от оспы. После его смерти эмигранты рассматривали в качестве главы роялистского подполья сэра Джона Мордаунта. Не все кавалеры были с этим согласны, например, члены «Запечатанного узла» не доверяли ему. В 1658 году во время секретного приезда в Англию с ним встречался Ормонд. В том же году Мордаунт был арестован, предстал перед судом и был оправдан большинством в один голос. Спорным в историографии роялистского движения в Англии в 1650-х гг. является вопрос о роли англиканского духовенства. Кларендон, возможно, преувеличивал его роль, что объясняется его отношением к церкви. Историк Д. Андердаун полагал, что активного участия в подпольном роялистском движении духовенство не принимало, его видные представители предпочитали укрываться в дворянских поместьях, где находили сочувствие.

Можно ли назвать Хайда руководителем роялистского подполья? Неверно ставить вопрос таким образом. Показательно отношение Хайда к восстанию Пенраддока. В самом начале в Солсбери были арестованы судьи и шерифы, назначенные протектором, но руководитель восстания запретил их казнить. Подобный «гуманизм», по мнению Хайда, был ошибкой, приведшей восставших к поражению: «Бедный Пенраддок страстно хотел спасти их жизни, будто такое дело можно совершить половинчатыми мерами» [7, V, 376]. Конечно, попытки координировать действия извне имели место; недаром такие люди, как Рочестер или Ормонд, рисковали, посещая страну с секретными миссиями. Однако степень такого участия нельзя преувеличивать: роялистское подполье оставалось разрозненным, оно включало людей разных политических и религиозных убеждений, подчас находившихся в неприязненных отношениях между собой. Хайд вообще был против поездки Ормонда в Англию, считая ее «неблагоразумным приключением с непонятной целью», но не сумел переубедить маркиза, недооценивавшего степень опасности. Ормонд сам убедился в том, что «между теми, кто одинаково желал реставрации, существует ревность и вражда, дошедшая до такой степени, что они не общались и не взаимодействовали» [7, VI, 54–55]. Особое нетерпение проявляли в Англии роялисты, не участвовавшие по молодости в гражданской войне. Они почему-то полагали, что Карл готов в любой момент высадиться со своими сторонниками. Хайд придерживался стратегии выжидания, однако многие в эмиграции считали причиной неудач роялистов не поспешность восставших и их неготовность, напрямую обвиняя Хайда и утверждая: король зря назначил адвоката отвечать за дело, в котором «меч значит больше, чем слово» [74, 166–167].

Известие о смерти Кромвеля было для роялистов неожиданным, и в него не сразу поверили. В последние недели жизни на него обрушилась целая серия ударов. В апреле скончался граф Уорвик, с которым протектор крепко дружил. В начале года они женили своих детей: дочь Кромвеля Френсис вышла замуж за старшего сына Уорвика Роберта, но брак был недолгим, зять протектора скончался вслед за своим отцом от чахотки. В начале августа умерла любимая дочь Елизавета, леди Клейпол, от болезни матки, ни причин которой, ни способов лечения врачи не знали. Возможно, ее болезнь обострилась после смерти ее младшего сына, которого в честь деда назвали Оливером. В течение болезни Елизаветы отец постоянно посещал ее. Кларендон, как и другие роялисты, утверждал, будто она упрекала его: ее боль — это возмездие за кровь, которую он пролил. Сразу после смерти дочери Кромвель слег. Приступ лихорадки продолжался три дня, но выздоровления не произошло. Ни усилия докторов, ни молитвы не помогли, и 3 сентября 1658 года во время сильной бури протектор умер, успев передать власть старшему сыну Ричарду. Кларендон не преминул напомнить, что это была дата нескольких военных триумфов Кромвеля, и отметил: тот день остался в памяти страшным штормом во Фландрии и Франции, ломавшим деревья и дома, потопившим многие корабли в море и реках. Образованный Кларендон не написал: молва объясняла страшную бурю тем, что дьявол, давший Кромвелю семь лет триумфа, сам явился за душой грешника.

Отношение Кларендона к Кромвелю не лишено противоречивости, ведь он был знаком с ним поверхностно по ранней парламентской деятельности. Не было человека, который стремился к достижению своей цели с большей степенью беззакония и злодейства, с большим презрением в религии, морали и чести. Тем не менее, беззакония было бы недостаточно, если не великий дух и решимость в сочетании с благоприятными обстоятельствами [7, VI, 91]. Он подчинил три народа, его ненавидевших, и управлял ими с помощью ненадежной армии, желавшей его сокрушить, «но его величие дома было слабой тенью славы, которую он приобрел за границей». Невозможно сказать точно, кто боялся его больше, Франция, Испания или Голландия. Они жертвовали честью и интересами, чтобы умилостивить его. В этих словах Кларендона есть оттенок патриотической гордости. Историк хотел быть объективным, и он не считал Кромвеля тираном: «Он не был кровожадным и полностью отвергал метод Макиавелли, предписывавший как вещь абсолютно необходимую, сопровождать любое изменение в правительстве отрубанием голов, истреблением семей и друзей. Достоверно известно, что на совете офицеров не раз предлагалось убить всех роялистов для безопасности нового правительства, но Кромвель никогда не соглашался с этим, возможно, из презрения к своим врагам. Короче, он причинил зло, за которое проклят и горит в адском огне. Но у него были некоторые добродетели, которые в разные века останутся в памяти людей. Потомство увидит в нем храброго плохого человека» [7, VI, 97].

Если признать тактику выжидания, которой придерживался Хайд, успешной, все равно смерть Кромвеля не принесла быстрых долгожданных изменений для роялистов. Авторитет протектора был настолько велик, что его сын Ричард занял его место без какого-либо противодействия. Как признавал Кларендон, «вопреки всем ожиданиям дома и за границей, это землетрясение не привело ни к каким существенным переменам». Более того, Ричард унаследовал «величие и славу» отца, но не ненависть общества. Казалось, что «положение короля еще никогда не было таким безнадежным и отчаянным, ибо трудно было ожидать чего-то более благоприятного, но надежды лопнули, и все погрузились в уныние» [7, VI, 98]. Как иронизировал Пирсон, «к несчастью для изгнанников Кромвель так старательно насаждал страх перед Богом или, по меньшей мере, перед собой как бичом Божьим, в английском народе, что ни у кого не хватило смелости нанести удар, и Ричард стал протектором без малейшего ропота», а от Карла II фортуна отвернулась [76, 104]. Хайд считал одной из причин безразличия разочарование, которое испытывали многие англичане от известий о скандальной жизни короля, и умолял его «поднять дух и поступать, как следует».

В считанные дни до смерти протектора Карл тайно прибыл в Голландию, чтобы повидаться с сестрой Марией. Его цель состояла в том, чтобы добиться руки принцессы Генриетты, дочери вдовствующей герцогини Оранской, которой приходился сыном покойный муж Марии Вильгельм II. Эта затея вызывала в Генеральных Штатах крайнее неодобрение; Карл вообще рисковал, ибо голландцы могли выдать его Кромвелю. В Гааге в гостинице, где остановился Карл, состоялась непредвиденная встреча. Его посетил одетый священником человек с длинной седой бородой в серой одежде. Закрыв дверь, он снял грим и представился как английский посол Джордж Даунинг. Политик, дипломат и агент Терло, он был одним из тех, кто несколькими годами раньше настаивал на принятии Кромвелем королевского титула. Теперь он на коленях умолял Карла II о прощении и просил его немедленно покинуть Голландию, ибо о месте его нахождения известно, и его выдача в Англию неизбежна. Он обещал предотвратить арест, если Карл скроется из страны немедленно, что последний и сделал. Даунинг был прощен, и уже в мае 1660 года получил рыцарское звание, успешно продолжив карьеру при Реставрации. Об этом эпизоде можно было не упоминать, если не два обстоятельства, в общем, очень косвенно относящиеся к нашему рассказу. Видимо, свидетельство об этой встрече положил в основу выдуманного эпизода о встрече Карла с Монком Александр Дюма в последней части своей трилогии о мушкетерах. Немногие знают, что в честь визави короля носит название улица, на которой в наши дни расположена резиденция английского премьер-министра.

Мнения об отсутствии у роялистов больших шансов на скорое после смерти Оливера Кромвеля возвращение к власти придерживалась такой компетентный историк, как Т. А. Павлова: эта группировка «к моменту смерти Кромвеля не представляла собой значительной силы. Многочисленные казни, конфискации имущества, заключения в тюрьмы и изгнания привели к тому, что ряды ее в Англии значительно поредели». Хайд в своих инструкциях призывал сторонников к осторожности и предостерегал от поспешных действий [131, 24]. Последовательность происходивших в Англии после смерти протектора событий раскрыта в монографии Павловой. Ее небольшая книга не утратила значения до нашего времени, оставаясь наиболее полным научным изложением на русском языке событий 1658–1660 гг., несмотря на присущее советской историографии стремление излишне механистически определить классовую сущность всякой фракции, а также придавать любому выступлению низов политический смысл. Павлова, хотела видеть в завершающем аккорде революции новый подъем, нереализованную возможность для возвращения к социально-демократическим преобразованиям, потому подчеркивала, несколько преувеличивая, роль республиканцев, людей «старого доброго дела», а также представителей религиозных сект.

В бурные месяцы, предшествовавшие Реставрации, можно выделить несколько переломных моментов. В парламенте, созванном Ричардом Кромвелем в январе 1659 года, находившиеся в меньшинстве республиканские радикалы доставляли хлопоты придворной партии, требуя урезать полномочия протектора. Главное — в прямое противодействие с парламентом вступил созданный в апреле Всеобщий совет офицеров, находивший в армии поддержку, которая стала столь значительной, что генералы, такие как Десборо и Флитвуд, присоединились к нему и фактически поставили перед Ричардом ультиматум: или парламент, или армия. Кларендон не без злорадства описывал, как они общались с протектором. Если Флитвуд аргументировал требование роспуска парламента тем, что иначе снова прольется кровь, то Десборо, «человек грубый и невоспитанный, использовал только язык угроз. Он говорил, что нельзя сохранить дружбу с ними и парламентом, и ему нужно выбрать: распустить парламент и приобрести доверие армии, или, в случае отказа, армия быстро выгонит его из Уайтхолла» [7, VI, 102]. При этом Флитвуд был женат на сестре Ричарда, вдове Айртона Бриджит, а Десборо приходился ему неродным дядей, будучи женатым на сестре Оливера Кромвеля Джейн. Ричард выбрал парламент, но офицеры и не подумали повиноваться, вошли в покои протектора в Уайтхолле и вынудили его подписать приказ о роспуске парламента, что фактически делало его отставку неминуемой. Победа генералов оказалась «пирровой»: оппозиция со стороны республиканцев, недавних союзников, и значительной части армии вынудили Всеобщий совет отказаться от захвата власти и поддержать набиравшую популярность идею возвращения охвостья, разогнанного в 1653 году. Говорят, что бывшего спикера Ленталла почти силой заставили вернуться к его обязанностям. Так в мае 1659 года установилась Вторая английская республика, в заседаниях парламента принимали участие от 42 до 60 человек. Охвостье, вернувшееся к власти во многом благодаря поддержке снизу, предприняло шаги к облегчению народа и религиозных сект. Символическое значение имела отмена приговора Лильберну и назначение пенсии его вдове.

Падение протектората Кларендон связывал, во всяком случае, ретроспективно, с личностью Ричарда Кромвеля, которого он называл «жалким человеком», обладавшим нерешительным и вялым характером, не имевшим воли поступить в своих интересах, а испытывавшего в решающий момент «упадок духа». Характеристику «ничтожного Ричарда» Кларендон завершал рассказом, который «может показаться читателю интересным», о том, что произошло с ним позднее. Вскоре после реставрации Карла II это «несчастное создание» перебралось во Францию в большей степени из-за своих долгов, чем из политических опасений, поскольку король не желал преследовать человека, о котором сразу забыли. Несколько лет он скрывался в Париже под чужим именем, в гриме, в жалких условиях, имея лишь одного слугу. При появлении слухов о войне Франции и Англии, опасаясь быть выданным, он решил бежать в Женеву и по пути туда оказался во владениях принца Конти. У того была привычка встречаться с иностранцами, особенно англичанами (!), принимая их с отменным великодушием. Услышав об англичанине, следующим в Италию, не зная, с кем имеет дело, он встретился с ним, и среди прочего сказал: «Оливер, хоть предатель и злодей, был человеком огромной отваги, достойный командования. Но этот Ричард, самодовольный фат и трус, безусловно, самый низкий человек на свете. Что сейчас с этим глупцом, с этим горьким пьяницей?» На это Ричард лишь ответил, что его предали все те, кому он больше всего доверял, кто был всем обязан его отцу. Наутро он поторопился покинуть город, опасаясь, что принц узнает, с кем имел беседу, и сочтет, что был с ним слишком добр [7, VI, 107–108].

В 1659 году эмигранты еще рассчитывали на роялистское восстание в Англии, которое обещал Мордаунт. На середину июля был назначен сбор роялистских сил, но почта ежедневно приносила известия об аресте все новых «достойных лиц». Главной причиной неудачи Кларендон считал обстоятельства: погода совершенно испортилась, хотя была середина лета. Ночью пошел сильный дождь, сделавший дороги непроходимыми; он сопровождался сильным холодным ветром, который «редко бывает и зимой». Люди были обескуражены: одни пострадали в дорожных происшествиях, другие просто потерялись, добравшиеся к месту сбора тщетно дожидались товарищей [7, VI, 118]. В результате вместо всеобщего восстания роялистов единственной вспышкой стало движение под руководством Джорджа Бута, центром которого были графства Ланкашир и Чешир. Его подавил генерал Ламберт, укрепивший свою популярность благодаря тому, что роздал полученный в благодарность от парламента грант солдатам своей армии. Сообщения о готовящихся роялистских выступлениях заставили Карла II выехать из Брюсселя в Кале, затем в Руан, чтобы при первых успехах переправиться в Англию. Видимо, Хайд был на этот раз настроен оптимистически. Надежды обернулись разочарованием, что побудило Карла II отправиться на пиренейскую границу, где в Фуэнтаррабии (во время итальянских войн именно в этом городе был отпущен на свободу из испанского плена французский король Франциск I) шли переговоры о мире между Францией и Испанией. Война между этими странами продолжалась тридцать лет, несмотря на посредничество большинства европейских государей, это, как заявил Кларендон, было «скандалом и позором для христианского мира». По его мнению, она ничем не оправдывалась, кроме вражды, которые оба народа испытывали друг против друга; она превратилась в самоцель, «огонь, меч и грабежи, стоившие миллионы сокровищ и миллионы жизней благородных, достойных и честных людей» [7, VI, 124]. Она казалось тем более неестественной и чудовищной, что ее вели друг против друга брат и сестра, ибо больше половины военных лет пришлось на регентство во Франции Анны Австрийской. Войну Кларендон объяснял «гордостью и характерами» фаворитов обеих корон.

Карл II якобы не смог найти подходящего посла, который смог бы представить его на переговорах, и решил отправиться туда сам в сопровождении всего трех придворных, Ормонда, Бристоля и О’Нила. Хайд был категорически против, рассудив, что у Карла нет никаких козырей, да из трех сопровождавших он доверял только Ормонду. Канцлер некоторое время ничего не знал о путешествовавшем инкогнито патроне, пока не получил в октябре от него письмо, написанное после прибытия в Сарагосу. Неунывающий король сообщал: путешествие проходит благополучно, с приятными приключениями, все здоровы, гостиницы и пища, особенно мясо, замечательны, хотя его предупреждали об ином; и единственное неудобство — это пыль на дорогах. «Бог хранит Вас и даст Вам такую же прекрасную баранину, какую мы едим каждый раз», — заключал король письмо своему канцлеру [76, 106]. В Фуэнтаррабию Карл явно не торопился, что дало Кларендону очередной повод утверждать, что король пренебрегает делами. Оллард писал: «Разница в темпераментах господина и слуги никогда не была такой заметной, как в эти недели, последовавшие за, казалось бы, окончательным фиаско роялистов. Усталость и депрессия поразили старшего. Что до короля, чье разочарование могло быть горче, то он отправился на юг, очевидно, в прекрасном духе, открытый удовольствиям, предоставленным путешествием. Кажется, что он совсем не торопился возвращаться» [74, 205]. Дипломатические результаты демарша Карла были ничтожны. Хотя Мазарини и испанцы встретили Карла II с учтивостью, на переговорах он был им не нужен. Карл пожелал сочетаться браком с племянницей Мазарини Гортензией Манчини, но хитрый кардинал, считая шанс вернуть отцовский престол проблематичным, отговорился тем, что королю нужна более высокородная партия, отделавшись неопределенными обещаниями. Через много лет она станет одной из многочисленных любовниц Карла. Аудиенция у де Гаро не состоялась, зато у испанцев удалось получить семь тысяч золотых пистолей при условии возвращения в Брюссель. Кларендон заметил по этому поводу: «Лучшее, на что мог рассчитывать король, это жалкие условия: разрешение оставаться во Фландрии и небольшое вспоможение на хлеб» [7, VI, 141]. В Париже Карл II в очередной раз примирился с матерью, в знак чего сделал ее главного советника Джармина графом Сен Элбансом. В конце декабря 1659 года он въехал в Брюссель. По выражению историка Р. Хаттона, «Карл II и его министры провели зиму в обычных стесненных условиях, получая информацию, строя заговоры и ускользая от кредиторов» [58, 105].

Тем временем в Англии к октябрю 1659 года охвостье столкнулось с новым офицерским заговором. Вейн и Хезльриг, которых Кларендон считал лидерами парламента на тот момент, решили играть на упреждение и провели решение, что сбор денег без согласия парламента является изменой [7, VI, 145]. 11 октября парламент принял декларацию, провозгласив: «Те, кто служит в армии, как любой свободнорожденный англичанин, имеют право подавать в парламент петиции, но им следует знать, что надо проявлять осторожность как в способе, так и в содержании того, что они хотят. Подготовка и подача петиций должна быть мирной и не должна вести ник разрушению республики, ни к бесчестию парламента» [11, III, 1567]. Попытка уволить Флитвуда и некоторых других генералов завершилась новым разгоном охвостья. 13 октября Ламберт прискакал к дому спикера и заявил, что тому нечего делать в Вестминстере. Ленталл пытался возражать и воззвал на помощь охрану, но генерал использовал силу, не позволив ее командиру сесть на коня [7, VI, 146]. Офицеры быстро сознали, что ступили на «скользкий путь», ибо парламент заблокировал все пути получения доходов. С целью управления страной был создан «Комитет безопасности», в который вошли не только организаторы переворота, но и несколько юристов, в том числе Уайтлок, и республиканцев, в том числе Вейн — всего 23 человека. Однако общественной поддержки Комитет, «дикое новое изобретение», по выражению Кларендона, не имел: обещая конституционные проекты, он вступил в переговоры с Ричардом Кромвелем, с одной стороны, и пытался завязать контакты с эмигрантами, с другой.

Угроза для армейской верхушки возникла со стороны командующего армией в Шотландии — генерала Джорджа Монка, прямо выступившего в пользу охвостья. Войско Монка было лучшей частью английской армии. В Шотландии, в неблагоприятном окружении, оно сохранило дисциплину и боевые качества на более высоком уровне, чем другие. 20 октября Монк в своем письме спикеру Ленталлу осудил насилие над парламентом: «Я намерен милостью Бога и с его помощью как истинный англичанин стоять за парламент и отстаивать его свободы и полномочия. Слава Богу, наша армия здесь храбра и едина. У меня нет сомнения, что она проявит это перед вами» [11, III, 1569]. При встрече с представителями Комитета он заявил, что «применение против парламента силы было разрушительным действием для власти, и абсолютно необходимо восстановить его свободы, права и привилегии» [7, VI, 151]. Мнение Кларендона о Монке не было однозначным: тот происходил из древней девонширской фамилии, известной лояльностью к монархии, но стал на сторону парламента. Ко времени пленения Карла I у него установились тесные и доверительные отношения с Кромвелем, который сыграл на «сердечной любви» Монка к деньгам. Сразу после смерти протектора он создавал впечатление о себе как о политике, наиболее склонном к интересам Карла II, но так, чтобы не рисковать и ничего не потерять [7, VI, 152–155]. Например, он отверг предложение младшего брата, стойкого роялиста, установить взаимодействие с королем напрямую. Недовольство «Комитетом безопасности» показывало лондонское Сити. И Ламберт, и Десборо утратили власть даже над собственными военными частями. Власть генералов продержалась два месяца, уже в декабре к управлению вернулось охвостье.

1 января 1660 года Монк выступил в поход на Лондон. К нему присоединились генерал Ферфакс, находившийся со своим отрядом в Йорке, и некоторые другие армейские командиры. Монка подталкивали к решительным действиям многочисленные петиции, требовавшие «свободного парламента». Вступив в Лондон как «защитник» охвостья и выполнив его приказ о подчинении Сити, Монк, по выражению Хаттона, проявил качества «гроссмейстера по шахматам» и сам перешел на сторону Сити, обеспечив включение в парламент большой группы пресвитериан (90 человек), изгнанных индепендентами во время Прайдовой чистки. Это вынудило многих индепендентов и республиканцев покинуть Вестминстер. Сити приветствовал солдат Монка, устроив для них «ночь жареного охвостья», народное празднество с вином и жарким из говядины, баранины и птицы, сопровождавшееся колокольным звоном и фейерверками, которых с моста Стренд С. Пепис насчитал тридцать один. Хаттон считал, что это было самое большое гулянье, устроенное в Лондоне. Одним из проявлений кампании поношения охвостья была фраза «Поцелуй меня в парламент», в которой последнее слово заменяло другое непристойное слово. На здании биржи появилась картинка с изображением громадных ягодиц, из которых содержимое вываливалось прямо в рот вице-адмирала Лоусона, известного радикальными взглядами, с подписью «Благодарность от парламента» [58, 91].

В речи перед парламентом 21 февраля Монк заявлял: «Хочу перед Богом заверить вас, что перед моими глазами нет ничего, кроме величия Бога и устроения наших наций на принципах республики; для меня нет ничего важнее. Я готов пасть ниц, чтобы достичь этих целей. Что касается путей, не хочу ничего навязывать, вы должны быть полностью свободны в этом отношении. Позвольте только сказать, что силой божественного провидения старые принципы рухнули, и по здравому рассуждению их восстановление приведет к гибели трех наших наций» [11, III, 1580]. В течение недель, проведенных во главе войск в Лондоне, Монк продемонстрировал политическое чутье. Он считал: главная опасность идет от «фанатиков». Среди других сект он считал наиболее опасными квакеров из-за радикализма и их взглядов на богослужение. В то же время он не хотел доводить до крайности, предпочитая действовать умиротворяющее, рассматривая жалобы квакеров и освободив из заключения группу баптистов. В его армии на высоких должностях полковников было, по крайней мере, три человека, имевших радикальные религиозные и республиканские взгляды. Это были Оки, Рич и Овертон. Хаттон показал, что Монк стремился избежать опасности с этой стороны, расположив их полки в отдалении.

«Присяга» Монка на верность парламенту была нарушена в самом скором времени. В своем новом пресвитерианском составе парламент просуществовал меньше месяца, до 16 марта, когда было объявлено о его самороспуске. По мнению Т. А. Павловой, его политика «служила тому, чтобы расчистить путь к реставрации монархии, покончить с республиканизмом, сделать компромисс с королем возможно более мирным и безболезненным для собственнических классов» [131, 181]. Эта точка зрения отличается от свидетельства Кларендона, утверждавшего: до последнего момента не было очевидно, как поведет себя Монк. Его поход в Англию «породил в душе короля слабую надежду (Бог видит, что она была очень слабой), что это может привести к изменениям» [7, VI, 163]. Став на сторону Сити, генерал не высказывал намерения служить Карлу II, оставаясь сторонником республики по голландскому образцу и представляя себя на месте принца Оранского. Со времени прибытия из Шотландии он не встречался ни с кем из роялистов, не освободил ни одного из них, томившихся в тюрьмах, более того, людей продолжали арестовывать при малейшем подозрении в роялизме [7, VI, 175–176]. Мнение историка Тима Харриса в этом вопросе ближе к Кларендону, чем к Павловой: «В своих действиях Монк в основном реагировал на общественное давление, чем реализовывал собственный ясный проект» [50,44]. По мнению Хаттона, по крайней мере, до начала марта в столице говорили в равной мере о трех вариантах разрешения политического кризиса: восстановление протектората Ричарда Кромвеля, приглашение Карла II, установление протектората самого Монка. Как считал этот историк, никаких доказательств, что генерал серьезно обдумывал эту возможность, нет, что еще важнее, ни один из его друзей и близких сторонников не рассматривал это как проект [58, 107]. На второй неделе марта, ознаменовавшейся новым кризисом в отношениях с парламентом, завершившимся его роспуском, Монк, очевидно, осознал, что проводимая им политика ведет к реставрации монархии Стюартов.

По словам Кларендона, в беспорядочной и разношерстной лондонской толпе не могли не появиться те, кто предлагал пить за здоровье короля. В один из вечеров в середине марта Ормонд привел в квартиру Хайда, расположенную под покоями короля, некоего человека, которого он отрекомендовал как честного малого, служившего под его началом, с вестями из Лондона. Хайду он показался то ли много выпившим, то ли долго не спавшим. То, что он говорил, было так интересно, что сам Карл спустился, чтобы услышать его. Парень сообщил, что прибыл по приказанию сэра Джона Стефенса, хорошо известного всем троим. Стефенс был послан в Англию для связи со сторонниками короля, но арестован. Роялисты услышали, что в Лондоне жгут фейерверки и пьют за короля, Монк направил письмо в парламент, предложив ему распуститься. Посланец Стефенса добрался до Дувра, нанял баркас до Остенде, чтобы скорее предстать перед Карлом. Было видно, что он очень устал, но говорит правду. Даже тогда «король, поблагодарив Бога за новый проблеск надежды, почувствовал дух возможных изменений, но был далек от уверенности, что это приведет к революции, достаточной для его дела» [7, VI, 179].

Бегство Ламберта из Тауэра в середине апреля крайне обеспокоило и Монка, и эмигрантов. Хаттон давал иную, отличную от большинства историков, оценку Джону Ламберту, ибо видел в нем не заурядного искателя власти, а искреннего республиканца, чей страстный призыв не оставил его сторонников равнодушными. Сами обстоятельства бегства из Тауэра симптоматичны: генералу удалось скрыться при помощи слуги, следившего за его камерой; тот занял его место в постели, поэтому беглеца хватились только утром. На призыв Ламберта откликнулся Оки и несколько других отставных полковников, всего в Пасху 22 апреля при Эджгилле собралось несколько сотен человек, силы недостаточные, чтобы противостоять посланному Монком полковнику Ричарду Инголдсби. Тот с пистолетом в руке добрался до Ламберта и потребовал сдаться, угрожая в противном случае застрелить его. Пикантность этому эпизоду добавляло то, что Инголдсби был одним из «цареубийц», подписавших приговор Карлу I. На них не распространялось прощение за участие в войне против короля, и власть после реставрации оказалась перед дилеммой. С одной стороны, Инголдсби сыграл не последнюю роль в событиях, приведших к восстановлению Карла II на отцовском престоле, и был одним из офицеров Монка, раньше других, сразу после отставки Ричарда, вступивших в переписку с эмигрантским двором. Он через Мордаунта обещал помочь роялистам. С другой стороны, он был среди виновных в смерти Карла I. Сам Инголдсби утверждал, что ни разу не присутствовал на заседаниях Верховного трибунала, а поставить подпись его насильно заставил Кромвель, приходившийся ему кузеном, который, громко смеясь, вставил перо ему между пальцев и водил его рукой. Чтобы убедиться, что дело было так, говорил он, достаточно сравнить подпись на приговоре с его настоящей подписью. В то же время Инголдсби говорил, что понимает свою вину и согласится с любым решением короля. Кларендон отмечал: Карл II имел к нему некоторое сочувствие, но никогда не обещал ему прощения, объявив, что в дальнейшем те, кому это будет поручено, определятся, можно ли отделить Инголдсби от других цареубийц [7, VI, 222–223]. Кроме разгрома и пленения Ламберта ему в заслугу ставился захват склада оружия и амуниции в Виндзорском замке. Историку Цицилии Уэджвуд рассказ о том, что Кромвель водил рукой Инголдсби, представлялся «невероятным» [107, 175]. Однако ему предпочли поверить, и он оказался единственным из цареубийц, кто был полностью прощен. Более того, на коронацию Карла II в 1661 году ему был дарован титул рыцаря Бани.[11]

Большое значение для роялистов имело установление контроля над флотом, располагавшимся в устье Темзы, которым командовал вице-адмирал Лоусон, «отличный моряк, но отъявленный анабаптист», насадивший людей таких взглядов на флотские должности. Государственный совет, назначенный после роспуска охвостья, посчитал, что сместить его небезопасно, но назначил главнокомандующим лорда Эдварда Монтагю, занимавшего эту должность при Оливере Кромвеле. Тот вступил в непосредственный контакт с Хайдом, обещав, что «Его Величество не будет разочарован ожиданиями в отношении его службы». Выбор Монтагю был точен. Как и Монк, он был, по словам Хаттона, «мастером обмана», обладая умением скрывать истинные намерения от самых близких сподвижников. Его кузен и доверенный секретарь Пепис чистосердечно признавал, что при всей остроте собственного восприятия был не способен понять игру, которую вел его патрон [75,202]. Впрочем, опасения по поводу Лоусона тоже были напрасными — он поддержал Реставрацию.

Монтагю, получивший от Карла II титул графа Сэндвича, был не просто карьеристом, вовремя сменившим хозяина, а выдающимся ученым, математиком в широком, возрожденческом, смысле, астрономом, одним из основателей Королевского общества, автором любопытных описаний совершенных им плаваний. Тот же Пепис, сам в высшей степени образованный и состоявшийся, признавал, что Монтагю превосходил его по способностям и личным качества. Сэндвич не стал фигурой первого плана в политике, от него подчас требовался такт и выдержанность, например, во флотской службе под командой Джеймса, герцога Йоркского, ставшего Верховным адмиралом, ревностно относившегося к этому званию. Монтагю его превосходил. Возможно, этому способствовал характер адмирала, помогавший ему ладить с разными людьми. Кларендон писал: «Он был джентльменом, обладавшим таким привлекательным характером и поведением, что у него не могло быть врагов. Он обладал такими хорошими качествами и был так легок в общении, что ладил со всеми. Те, кто не знал его близко или был с королем все время, тогда как он оставался верен Кромвелю, не знали, как рано он раскаялся, как он рисковал, как это было опасно для него, и полагали, что король слишком щедр на награды для него. Другие, кто знали его лучше, но принадлежали к иной партии, считали, что внесли не меньший вклад в революцию, чем он, смотрели на него с долей гнева как на счастливчика, успевшего раньше их договориться об условиях. На самом деле в королевстве нет никого, кто бы в меньшей степени заслуживал таких обвинений. Он достиг своего положения, не вкрадываясь в доверие и не используя знакомства. Поступать так было для него неприемлемо» [10, 372–374]. Историк Оллард писал о Монтагю: «Пользоваться доверием и дружбой таких разных людей, как Кромвель и Кларендон, и даже Карл II с его характером, было редким и уникальным отличием» [75, 3]. Хайд не верил Монку, но Монтагю он поверил, хотя и не был с ним лично знаком. Когда в начале марта эмигранты получили информацию от своих надежных агентов о слухах, что Монтагю вступил в тайный сговор с Терло, Хайд отреагировал словами: «Это так смешно, что я не могу поверить». Действительно через несколько дней поступили новые сведения о том, что Монтагю заявил, будто не видит ни малейшей возможности урегулирования без возвращения короля [75, 77]. Именно Монтагю в мае привел флот в Голландию, чтобы доставить короля и его окружение на родину. С собой он захватил двенадцатилетнего сына, чтобы тот стал свидетелем исторического момента. Когда Карл II взошел на корабль вместе с гостями (среди находился голландский адмирал Обдем, с которым Сэндвич столкнется в морском бою через пять лет), он получил заверения в верности своих подданных. Тогда же состоялась первая встреча и беседа Кларендона с Монтагю, содержание которой неизвестно.

После роспуска парламента и решения о созыве Конвента, когда, по сообщению Пеписа, все уже открыто говорили о восстановлении монархии, Монк продолжал, как утверждал Кларендон, «оставаться в тоске и недоумении из-за нежданно свалившегося на него огромного бремени». Он консультировался с разными людьми, избегая, однако, приверженцев королевской партии. Генерал «то ли по приглашению, то ли по своей инициативе» участвовал в переговорах в доме герцога Нортумберленда, на которых присутствовало несколько лордов, в том числе граф Манчестер, а также ряд парламентариев, умеренных пресвитериан. Большинство сошлось на том, что для их безопасности «король должен быть восстановлен в своих правах, а церкви возвращена ее собственность» [7, VI, 191]. По мнению Кларендона, решение принять сторону короля Монк принял в последний момент, когда уже было ясно, что большинство мест в Конвенционном парламенте получат сторонники монархии, «горячее желание которых будет невозможно ограничить или контролировать», под влиянием своего доверенного друга Уильяма Морриса из Девоншира. После консультаций с Моррисом к Карлу II был отправлен двоюродный брат Монка сэр Джон Гренвил, который передал пожелание генерала, чтобы король срочно покинул владения испанского короля. Этот совет удивительным образом совпал с инцидентом с участием некоего ирландца. Пробравшись в дом, в котором проживали Карл и Хайд, он сообщил, что Алонсо Карденас и маркиз Каррасена, полагавшие, что для Испании предпочтительнее иметь у власти в Англии республиканцев, составили заговор с целью задержания Карла II в Брюсселе. Увидев приказ, Хайд разбудил короля, той же ночью Карл бежал в Голландию.

В Бреде Карл II обсуждал со своими тремя придворными: Хайдом, Николасом и Ормондом, предложения Монка: «Как всегда осторожный, он отказался отправить письмо Карлу, опасаясь, что его могут перехватить, но передал свои условия через Гренвила. Во-первых, „во избежание тревог и страхов“, от короля требовалось декларировать полное и всеобщее прощение, скрепив его государственной печатью. Право исключения оставалось за парламентом; во-вторых, он подтверждал законность купли земель и обещал выплатить долги солдатам; в-третьих, он должен подписать закон, гарантирующий свободу совести всем подданным», — резюмирует современный историк [62, 28]. Чтобы перехитрить Монка и не связать себя обещаниями, совет в указанном составе принял решение передать вопросы об освобождении от наказания, землях и долгах будущему парламенту. По животрепещущему вопросу о религии по настоянию Хайда решили обещать терпимость всем миролюбиво настроенным христианам, парламенту предлагалось следовать этому «по зрелому размышлению» [58, 108]. 14 апреля Карл II подписал письма Монку и Государственному совету, спикеру палаты общин, «братьям-пэрам», Монтагю и флоту, лорду-мэру, олдерменам и городу Лондону. Им была также подписана знаменитая Бредская декларация, в которой говорилось: главной целью короля является стремление залечить раны, нанесенные войной, восстановить господство закона, права монарха и его подданных. Для бескровного восстановления этих древних фундаментальных прав Карл II даровал прощение всем участникам гражданских войн, всем, принимавшим участие в парламентах и управлении в годы междуцарствия, если в течение сорока дней после ее публикации они любым законным образом заявят о своей ему верности. Им можно не опасаться за свои жизни, свободу и собственность [7, VI, 202–210]. Декларация была составлена в пяти экземплярах и приложена всем адресатам. Монку было направлено уведомление об утверждении его главнокомандующим и предложение выдвинуть второго, кроме Николаса, государственного секретаря (им станет Моррис). Гренвилу обещали графское достоинство и крупное денежное вознаграждение. Он упаковал багаж и поторопился в Англию.

25 апреля в Лондоне собрался Конвенционный парламент, настроенный роялистски. Спикером общин избрали сэра Харботтла Гримстона, заседавшего еще в Долгом парламенте. Карл I был доволен его позицией на переговорах в годы гражданской войны. 1 мая, заслушав Бредскую декларацию, парламент принял решение о государственном устройстве, объявив: согласно древней традиции ее правительство состоит из короля, лордов и общин. Было принято постановление о немедленной публикации декларации и писем короля, как и благодарственных ответов обеих палат. Такая реакция парламента была выше всяческих надежд, заметил Кларендон, то, что последовало за этим, вызвало у эмигрантов настоящее воодушевление. Монк теперь, когда решение было принято, действовал ловко и предусмотрительно. Зная настроение в армии, он отстранил от командования тех офицеров, которых подозревал в нелояльности [7, VI, 216]. Путь к возвращению Карла II в Англию был открыт.

Весенние месяцы 1660 года были для Хайда временем огромного напряжения сил. В середине апреля он жаловался леди Мордаунт, что хронически недосыпает и от этого с трудом держит голову, едва понимая, что пишет [74, 212]. В суматохе дел он, кажется, даже не заметил рождения 30 марта сына Джеймса, во всяком случае, это не зафиксировано в его корреспонденции. Последовав в апреле за королем в Бреду, он оставил Френсис с семьей в Брюсселе.

Описание Кларендоном обстоятельств, приведших к Реставрации, породило долгую дискуссию в историографии, начало которой было положено Ч. Фиртом, обратившим внимание на то, что историк ни словом не обмолвился о собственной роли в организации Реставрации. Более того, он был гораздо меньше, чем его современники, склонен подчеркивать роль Монка: «Не приписывая себе ничего, он приписывает Монку меньше, чем другие историки» [42, XIX, III, 482]. Действительно, Кларендон без конца подчеркивал осторожность и сомнения генерала. Фирт обнаруживал противоречие между объяснением причин революции и причин реставрации: «В изложении причин революции он преувеличивал значение личностных влияний, слишком многое объясняя индивидуальными чертами отдельных людей: гордостью одних, мрачностью других, амбициями третьих — будто разные атомы собрались вместе, чтобы вызвать массовые беспорядки. В рассказе о реставрации его точка зрения поменялась. Здесь течение дел определяют не поступки людей. Любой участник, даже если ему кажется, что он направляет ход событий, в действительности — их порождение». Таким образом, в изложении событий, приведших к Реставрации, Кларендон стоял на позиции провиденциализма: «Замечательным образом и с удивительной быстротой в течение одного месяца Бог положил конец восстанию, бушевавшему почти двадцать лет со всеми ужасами отцеубийства, смертей и разорений. Огнем и мечом низкие люди удерживали власть, опустошив два королевства и почти изуродовав третье. Милостивая рука Господа за один месяц перевязала раны и сделала, насколько возможно, шрамы невидимыми. Если кто-то нуждается в иных доказательствах Божьего благоволения, можно напомнить потомству, что вскоре с разницей в три-четыре месяца умерли от удивления, если не от сожаления от наших нежданных благоприятных обстоятельств, фавориты двух корон — кардинал Мазарини и дон Луис де Гаро. Всемогущий Бог предотвратил вред, который они могли принести Европе своими махинациями» [7, VI, 234].

С интерпретацией Фирта не соглашались другие историки. Так, Р. Мак Гилври утверждал, что в обоих случаях Кларендон признавал божественное вмешательство, но в начале восстания оно осуществлялось медленно, посредством обычного действия причинности, а в момент реставрации вмешательство произошло быстро, и «вторичные причины» оказались полностью и самым драматическим образом подчинены «божественной руке» [70, 221]. P. Харрис тоже считал тезис Фирта о противоречивости концепции Кларендона надуманным. Хайд придерживался арминианского учения о свободе выбора: у людей есть свобода действия, но им придется платить за нарушение норм морали, поэтому Реставрация была не столько следствием усилий и действий роялистов, сколько результатом разложения режима протектората, своего рода платой за грехи участников революции. В таком контексте Харрис разъяснял слова Кларендона о Монке, который «был инструментом того, что произошло, не имея ни мудрости, чтобы предвидеть, ни мужества, чтобы совершить, ни понимания, как это устроить» [48, 394–395]. Такой взгляд на причины Реставрации объясняет, почему он не акцентировал собственную роль в тех событиях.

Глава шестая

«Канцлер с человеческим сердцем»: 1660–1667

Так английский писатель и общественный деятель XVIII века Горас Уолпол назвал первого графа Кларендона. Не все современники канцлера согласились бы с этой характеристикой.

25 мая вскоре после полудня флагман английского флота «Незби», поспешно переименованный в «Ройал Чарльз», вошел в гавань Дувра. Адмиральской баркой монарх был доставлен на берег, где он первым делом возблагодарил бога за возвращение, встав на колени. Это могло казаться искренним, хотя немного театральным жестом, но ощущение искусственности усилил Монк, который стал на колени рядом с Карлом, приобняв, помог ему встать и назвал «отцом». В ответ король «к общему удовольствию всех партий» также обнял и поцеловал его. Как сообщал в своем дневнике известный службой русским царям Патрик Гордон, надпись на латыни на колонне, воздвигнутой в Дувре в честь возвращения Карла II, гласила: «Путник, в дороге помедли — след ведь свой первый / Карл II здесь оставил, когда из изгнанья вернулся» [119, 6]. Из Дувра праздничная кавалькада направилась в Лондон. Король с братьями Джеймсом, Генри и герцогом Бекингемом ехали в карете, которую сопровождала верхом многочисленная свита. Кавалеры ехали в Лондон нарочито медленно — даже учитывая тогдашнее состояние дорог, невозможно предположить, что для преодоления семидесяти миль, отделявших Дувр от столицы, требовалось четыре дня. Торжественно въехать в Лондон намеревались 29 мая, в день тридцатилетия Карла II. Настроение везде было праздничным, монарха повсюду встречали толпы людей: знать и джентри верхом, мэры и старшины в церемониальных нарядах, селяне в костюмах времен Робина Гуда танцевали на полях, дети бросали перед процессией цветы и венки.

В Кентербери короля приветствовали многочисленные дворяне и рыцари. Воскресным утром 27 мая он посетил англиканскую службу в кафедральном соборе, следующую ночь провел в Рочестере, чтобы въехать в Лондон в свой день рождения. Утром он проследовал Блэкхит, где собрались из окрестностей в 30 миль порядка 120 000 человек, радостно встречавших его. Отряд кавалеров начитывал уже больше двадцати тысяч, как конных, так и пеших. На протяжении оставшихся миль все размахивали оружием и неистово кричали. При вступлении в столицу короля встретили в торжественном одеянии лорд-мэр и члены городского совета, представители торговых гильдий и компаний. Толпы выстроились на протяжении всего пути. Людей было так много, что королевская процессия следовала через Сити семь часов, с двух пополудни до девяти вечера. Улицы были буквально устланы цветами, стены домов украшены гобеленами и коврами, колокола церквей беспрерывно звонили, а из фонтанов било вино. Звуки труб были слышны из окон и с балконов. Многие участники зрелища вспоминали, что такого шума им больше не приходилось слышать никогда. Вечером в честь возвращения Карла взрывали фейерверки. Размах праздника, повсеместно выражаемая радость извиняли шутливый комментарий молодого короля: «Выясняется, что это ни чья, а только моя вина, что я слишком долго находился за границей, тогда как весь народ так сердечно жаждал видеть меня дома». В торжествующей толпе присутствовал ученый и мемуарист Джон Эвлин: «Я стоял на Стренде и благодарил Бога, ведь это произошло без единой капли крови, благодаря той же армии, которая восстала против монарха. Это было божественным деянием, ибо такой реставрации не было ни в древней, ни в современной истории со времен возвращения евреев из вавилонского пленения» [13, I, 322]. В процессии рядом с королем находился его канцлер Хайд, больше других сделавший для того, чтобы возвращение состоялось. Триумф Карла был его триумфом.

В стране были «инакомыслящие», кто не испытывал удовлетворения от возвращения монарха [125, 38]: протестантские нонконформисты не были уверены в сохранении религиозной терпимости по отношению к ним, те, кто служили парламенту и протектору или имели отношение к гибели Карла I, опасались за имущество и даже жизнь. Часть армии не верила в то, что новая власть материально возблагодарит за службу. «Инакомыслящих», однако, было незначительное меньшинство, да и приходилось скрывать такое настроение, чтобы не стать жертвой роялистской толпы. «Истеричное возбуждение» масс немало беспокоило новую власть. В ряде мест насильственно отстранялись чиновники протектора под предлогом, что они не были назначены королем. Происходили выступления против огораживаний. Насилиям подвергались пуританские священники, в мае-июне было зафиксировано не менее пятнадцати нападений на квакеров. Возросло число расправ над ведьмами. Дурное поведение пьяной толпы во время торжеств осуждалось в двух королевских прокламациях [58, 126].

Магия королевской власти проявилась не только в богатых дарах праздника. Карл II потратил два июньских дня для совершения обряда излечения золотушных, демонстрируя магический дар исцеления, присущий, как считали со средневековья, английским и французским королям [117]. Эвлин рассказывал: для этого священнодействия около Банкет-хауса был установлен трон, и страждущие на коленях подползали, чтобы король притронулся к их лицам и щекам. Тогда Карл прикоснулся то ли к шестистам, то ли к тысяче страждущих. Тринадцатью годами ранее парламент назначал комиссию для подготовки декларации, установившей: подобная практика — результат абсурдных заблуждений, но весть о возвращении «королевского чуда» собрала толпы простолюдинов, у многих были опухоли и раздувшиеся железы, ячмени и волдыри. Всего за двадцать лет царствования Карла II не менее 90 000 больных были осчастливлены королевским прикосновением [91, 252–253]. Что могло лучше подтвердить божественное происхождение реставрированной монархии, само возвращение которой представлялось современникам вмешательством Провидения!

Торжества не ограничились въездом в столицу. На протяжении года они продолжались по разным поводам. В июле в честь короля, его братьев и советников прием проводил лорд-мэр. В сентябре в честь приезда сестры Карла Марии Оранской в Лондоне звучали колокола и жгли фейерверки. В октябре в день лорда-мэра состоялся большой карнавал. С особым жаром отмечалось 5 ноября, когда сжигали чучело Гая Фокса. Во всех случаях выставляли угощения и питье для народа, разжигались костры, устраивались танцы. Уже в мае 1660 года возобновились праздники майского дерева — низы возвращались к формам развлечений, запрещенным при пуританах. Не все проходило спокойно — в ряде случаев толпа, напившись, напала на пуританских священников и квакеров. Завершающим аккордом стала коронация Карла II в апреле 1661 года. Тогда под аккомпанемент барабанов и труб на Стренде установили самое высокое майское дерево, украшенное фонарями, лентами, коронами и оружием, и вокруг него состоялись танцы и гуляния. Это должно подтвердить: время пуритан закончилось. Коронационные празднества продолжались три дня, начавшись 22 апреля. Главным событием первого дня была процессия пэров и придворных. Лондон превратился в огромную театральную сцену, с которой звучала музыка и песни, везде проводились представления. Для празднования построили четыре деревянных триумфальных арки, Карл проехал через каждую. Это рождало ассоциацию с императором Августом, вернувшимся в Рим после гражданских войн. Сама коронация состоялась 23 августа, в день Святого Георгия, в Вестминстерском аббатстве, и завершилась банкетом. Празднества 1660–61 гг. имели политический и культурный смысл. Историк пишет: «Театральность процедур, окружавших реставрацию, воплощала величие монархии и ставила наблюдателей в положение подданных, зрителей, благоговеющих перед обилием, щедростью и магией королевского звания. В отличие от умеренного эгалитаризма формальной республики эти празднества утверждали различия между управляемыми и правителями» [62, 43]. Роскошь и торжественность отражали природное величие королевского имени в той форме, которая складывалась при дворе Короля-Солнце Людовика XIV. Визуальное воздействие было призвано пресечь на корню любую оппозицию. Разумеется, метода пряника было недостаточно.

В центре нового царствования была фигура Карла II. Оценки этого монарха современниками и историками существенно различались. В трудах советских историков-марксистов он удосужился негативного отношения. Поскольку весь период Реставрации, последовавший за революцией, рассматривался как наступление реакции, шаг назад в процессе перехода к буржуазному государству, то и король виделся воплощением самых реакционных тенденций в историческом развитии страны. То же можно сказать о Кларендоне. Карлу II приписывались такие качества, как лень, пренебрежение к государственным делам, отданным на откуп министрам, полная зависимость от мнения фавориток, аморальность и симпатии к католицизму. Такие оценки (если убрать марксистские категории исторического процесса) больше всего напоминают стереотипные суждения из британских школьных учебников викторианской эпохи, призванных прививать детям «высокую мораль». В них Карл II Стюарт с его образом жизни и любовными аппетитами был едва не главным «анти-примером». Так, в учебнике Джорджа Картера, четвертое издание которого вышло в 1902 году, читаем: «Опыт, приобретенный во время изгнания, кажется, не оказал никакого положительного влияния на его характер и мораль. У него отсутствовало чувство обязанности перед страной. Ленивая и беззаботная жизнь стала для него привычной, и он превратил удовольствие в ее главную цель. „Король не думает ни о чем, а только об удовольствиях, он ненавидит любую работу и даже мысль о ней“. Его жизнь была порочной и беспутной, его двор был заполнен бесполезными мужчинами и развращенными женщинами, на которых легкомысленно тратились деньги, выделенные парламентом» [32].

Тем не менее, у Карла II было много привлекательных черт: он был дружелюбен к окружающим, доступен не только для придворных, например, во время пеших прогулок со спаниелями в парке Сен Джеймс, непритязателен, был знающим и интересным собеседником. Он обладал обаянием и во время странствий приобрел понимание людей. Он не был героическим борцом за принципы, хотя принцип божественного происхождения власти целиком принимал. В ситуации опасности он мог сконцентрироваться и напряженно работать, но в обычное время для этого у него не хватало прилежания. Его всем известные многочисленные любовные приключения в принципе не слишком портили репутацию, поскольку не выходили за рамки приемлемого поведения для монарха в ту эпоху [33, 1–2]. Английский историк Х. Пирсон в биографии Карла утверждал, что внешность монарха в большой мере предопределила черты его характера. Он имел рост в шесть футов, то есть свыше метра восьмидесяти сантиметров, едва ли не на голову выше среднего современника. Он был худощав, но хорошо сложен. Рост давал ему чувство психологического превосходства над окружающими, чувственный рот и выдвинутый подбородок свидетельствовали одновременно о решительности и снисходительности к самому себе. От своего деда Генриха IV Французского он унаследовал веселый нрав, здравый смысл и похотливость. О фаворитках короля в связи с его взаимоотношениями с Хайдом речь пойдет ниже. В отношении к религии он не был фанатиком и с подозрением относился к тем, кто демонстрировал религиозное рвение. Как многие англичане, он любил спорт, регулярно играл в мяч, был охотником и рыболовом, любил ходить пешком и танцевать. Очень любил собак, которые были с ним почти постоянно: на прогулке и заседании совета, в карете и спальне — тоже черта английского джентльмена. Пирсон писал: «В основном современники и историки представляли Карла слабым королем, но он был тверд, чтобы делать то, что хотел, и достаточно хитер, чтобы дождаться для этого нужного момента. Наряду с обычной мягкостью у него были периоды упрямства, что отчасти шло от характера, отчасти от опыта, приобретенного в нищете изгнания и сопротивления ковенанторам, когда его унижали и подчиняли» [76, 132].

После 1980-х гг. оценки Карла II претерпели в трудах историков эволюцию в благоприятную для него сторону. В условиях буржуазного потребительского общества викторианские представления о морали устаревали. Б. Ковард в книге, впервые изданной в 1980-м году, заметил: «Взгляды историков на Карла II очень различаются: у него есть как пылкие защитники, так и строгие критики. Хотя трудно всерьез воспринимать утверждения, что он был великим королем, следует признать: хулители подчас ведут критику с точки зрения ложных аргументов, обвиняя его с позиций высокой морали, а не в свете того, был ли он способным и эффективным правителем» [34, 290–291]. Эволюция состоит в том, что «последние поколения считают образ ленивого и гедонистического короля-тирана Карла II неправдоподобным. Современные историки не видят в нем ничего более опасного, чем стремление сохранить существующие права и полномочия монархии» [94, 14]. Один из известных британских либеральных историков Дж. Холмс так писал о Карле II: «Несмотря на склонность к притворству и дар разыгрывать замысловатые шарады, черты характера и личность Карла не во всем были такими, как он хотел представить миру. Эти черты позволяют однозначно отделить его от остальных Стюартов, правивших в Англии в 1603–1714 гг., которые как вид удачно вписываются в современный учебник по психиатрии. Из писем, речей и записанных острот (к его бесконечному удовольствию их часто повторяли) можно безошибочно сделать вывод, что в своем роде он был „мутантом“: проницательным и реалистичным там, где его отец и брат предавались разрушительным иллюзиям, уступчивым там, где они были упрямыми, сообразительным в ситуациях, когда им не хватало интеллекта, или, как у Якова I, доминировали ученая педантичность или тщеславная мудреность. Его очевидная нормальность восходит к тюдоровской линии. Как Елизавета I и Генрих VIII, он имел врожденный талант общаться с людьми. Раскованный и приветливый, неутомимый собеседник и остроумный рассказчик, человек, обладавший спортивным мастерством, усердный любовник, король, находивший удовольствие в том, чтобы наплевать на скучные формальности и пренебречь протоколом — Карл был действительно самым большим экстравертом, когда-либо занимавшим трон Англии. Вильгельм III, напоминавший его по врожденным способностям, и превосходивший в целеустремленности и дисциплине, был, к сожалению, полностью лишен бесценного дара своего дяди — ладить с простыми смертными» [54, 84]. Впрочем, и Холмс признавал: Карл II не терпел кабинетной работы; «он не был ленивым человеком, но был ленивым королем». Кроме того, он по своим представлениям был космополитом, и потому не мог понимать национальных устремлений англичан, как это делала Елизавета. В приведенной здесь длинной цитате любопытно не только явно положительное отношение к Карлу II, но и то, что Холмс, противопоставляя его другим Стюартам, продолжал стоять на позиции, краеугольной для либеральной историографии: шотландская династия Стюартов — худшая из тех, что правили в Англии. В литературе также указывалось, что Карл II ни при каких обстоятельствах не был игрушкой в руках советчиков или фавориток. Он мог терпеливо или охотно слушать, но решения всегда принимал сам.

Автор одной из новейших книг о Реставрации Г. де Крей характеризует Карла II как обаятельного человека, отличавшегося живым интеллектом, способного ухватить суть проблемы, идти на риск и предлагать нестандартные решения. По словам этого историка, «Карл был счастливчиком и в 1650–1651 гг., и в течение всей жизни. Однако одной везучестью невозможно объяснить его успехи. Он часто одерживал верх над врагами, потому что был проницательным, хитроумным и более умелым, чем они. Эти качества обнаружились уже тогда, когда он бежал из Вустера во Францию. Карл обладал хорошим пониманием обстоятельств и часто обходил оппонентов при помощи неожиданных и рискованных действий» [65,18]. В то же время де Крей полагал: многочисленные любовные связи короля, как долговременные, так и краткие, с разными женщинами в одни периоды времени, дюжина признанных незаконнорожденных детей и отсутствие наследника в браке, конфликты со старшим сыном герцогом Монмаутом — это действительно наносило ущерб не только репутации, но и самому институту власти. В основе теории патриархальной монархии лежало представление о короле как отце. Власть короля и власть отца отождествлялись. Власть отца распространятся на семью, двор, слуг, а Карл «превратил свой хаусхолд в гарем». Он официально признал 14 детей. Ковард писал: «Критика его несомненного цинизма и беспринципного поведения часто строится на моральных, а не на политических аргументах. Его циничное отношение к друзьям и врагам, его двуличие и склонность к краткосрочной политической выгоде — всего лишь аморальные черты, которые хотел видеть в правителе Макиавелли. Его сильной стороной было умение понять, что данная политическая позиция изжила себя, каковы бы ни были моральные принципы, с ней связанные» [34, 291].

От Карла II Стюарта зависела карьера и судьба Хайда. Оценки, данные Хайду в историографии, претерпели меньше изменений по сравнению с королем. Традиционный взгляд на Карла II как на «ленивого короля», не желавшего заниматься государственными делами, предполагал: «великая ответственность легла на ведущего министра», поскольку власть, которой он обладал, значительно превосходила власть других министров, его стали называть «главным министром или фаворитом» [39, 208]. Дж. Кларк писал о заслугах Хайда: «Он был юристом и государственным деятелем в истинно английском духе, отличный оратор, хорошо владевший пером, трудолюбивый, непреклонный и искренний, он сослужил стране одну бессмертную службу. Он сделал все, чтобы монархия ассоциировалась с законом, и твердо стоял за то, чтобы реставрированная монархия олицетворяла не абсолютизм и произвол, а единство закона, исторические институты страны, в том числе парламент, его регулярную деятельность, прецедент и правильный порядок» [33, 2]. Собственно, также пишет о его роли современный историк Шама: «Без сомнения, Кларендон был балластом Реставрации, человеком, внесшим долю политической трезвости в понятное опьянение реабилитированных кавалеров. В Долгом парламенте Эдвард Хайд был реформатором. С тех пор произошло так много, что те незначительные изменения утратили смысл, и умеренность Кларендона превратилась в твердый консервативный роялизм. Не уступив законных прерогатив короны, Кларендон был озабочен тем, чтобы укоренить их в прочной конституции: король и парламент должны взаимодействовать на основе доверия и обоюдной зависимости» [91, 256].

Отношения Карла II и Хайда не были отношениями Дон Кихота и его верного Санчо Пансы не только потому, что Рыцарь Печального Образа скорее вызывает ассоциации с Карлом I, а не с его сыном. Будучи склонным к нравоучению своего коронованного патрона, Хайд не подходил на роль бестрепетного слуги. Безусловно, он был предан королю, но совсем не был готов потакать его желаниям. В современной историографии расхождениям между монархом и министром придается, пожалуй, большее значение, чем прежде. При этом часто акцентируются качества Хайда, способствовавшие появлению врагов и росту недопонимания с Карлом II. Способность Хайда наживать врагов отмечалась во время гражданской войны и в изгнании, в годы пребывания у власти их число не уменьшалось, наоборот, при том, что люди, как правило, предпочитают не ссориться с сильными мира сего. Крей писал: «Обладая большим опытом и отдавая себе в этом полный отчет, Хайд раздражал многих современников. Его отношения с Карлом были часто острыми:

он вел себя как мелочно опекавший свое дитя отец. Хайда несправедливо и карикатурно изображали как нетерпимого и карающего церковника, но в отличие от Карла и большинства придворных он твердо придерживался епископальной веры и собственных моральных принципов». Как другие историки, Крей видел заслугу Хайда в стремлении «провести корабль государства по мелководью между абсолютизмом во французском стиле и тем, что он считал парламентской тиранией, нашедшей свое наиболее полное воплощение в правлении „охвостья“» [65, 24–25]. Описывая годы своего канцлерства, Кларендон не мог скрыть обиды: «Злополучный удел членов этой семьи (Стюартов — А. С.) состоит в безусловном доверии к тем, кто ниже их в понимании и способностях, которые у них высоки. Они даже жертвовали собственной натурой, которая располагала их к добродетели и справедливости, и которая менялась и портилась под влиянием тех, кто обнаруживал в них слабость, удовлетворял, обслуживал и лелеял ее. Во имя одного порока было пожертвовано многими хорошими наклонностями. Они любили, чтобы кто-то нравился им с первого взгляда, и не любили говорить с теми, кто был намного старше их. Старость они считали не только неприятной, но и неуместной. Они не любили отказывать, в большей степени чужакам, чем друзьям, причем не из щедрости, которая не была цветком, естественно выраставшим в сердцах Стюартов и Бурбонов, а из дефектов морального характера». Сталкиваясь с назойливостью, они уступали даже тогда, когда было очевидно, что надо отказать [6, 63–64].

В 1660 году позиции Хайда казались незыблемыми — его тактика ожидания оправдала себя, и Карл II вернулся на отцовский престол без кровопролития и вмешательства иностранных штыков. Король был щедр в проявлении благодарности: как сам канцлер, так и его сыновья получили в дар земли, леса, поместья и доходные должности [2, I, 196–368, 413, 436; II, 66, 448 и др.]. В 1663 году Хайд был в группе лиц, которым Карл II даровал собственнические права на новую колонию в Америке — Каролину. Но политическое господство канцлера продолжалось недолго: «Коммонер и адвокат, Кларендон не обладал внешностью аристократа, как Ормонд, и порывистостью, как Бекингем. Внимание к делам, административная работоспособность, законотворческий педантизм вызывали презрение при дворе, где эти качества не ценились. Недовольство усугублялось его манерами. Морализаторство и презрение к неправильностям любого сорта, склонность к напыщенности и самодовольству раздражали кавалеров. Лишний вес, приступы подагры делали его готовой мишенью для противников» [62, 96]. «Жирный стряпчий» — одно из его обидных прозвищ.

Причиной усиления враждебных к Хайду настроений при дворе стала новость, что его дочь Анна беременна, и отцом ребенка является брат короля Джеймс Йоркский. Осенью 1660 года это стало известно Карлу, который поручил Ормонду и Саутгемптону информировать канцлера. Ярости Хайда не было предела. Он кричал, что выгонит дочь из дому, чтобы больше никогда не видеть. После этого посланцы короля передали ему вторую часть новости: Анна — не любовница, а жена Джеймса, причем они тайно сочетались браком в его собственном доме. Это нисколько не успокоило отца, заявившего: лучше бы она была шлюхой, чем женой герцога, ее надо немедленно отправить в Тауэр, на эшафот, ей следует отрубить голову по парламентскому указу, он готов первым предложить это. Было это искренней, хотя излишне эмоциональной реакцией, или заранее подготовленным спектаклем, так и останется тайной. Современники придерживались того или иного мнения в зависимости от своего отношения к канцлеру. Хайд немного смягчился, когда в его дом прибыл король, настроенный примирительно: он понимает затруднительное положение своего министра, но произошло то, что произошло. Карл отверг предложение одного из придворных заявить, что он делил с ней ложе, тем создать повод для Джеймса разорвать брак (последний, кажется, был готов на это). Карл II отнесся к несчастной женщине по-рыцарски учтиво. В автобиографии Кларендон писал, что известие о случившемся было воспринято им как полный крах, ибо он считал себя виновным в бесчестье, павшем на королевскую семью. Только вмешательство короля остудило его.

Можно ли верить Хайду? Вероятно, да, если принять во внимание эмоциональную сторону дела: канцлер горячо любил старшую дочь, но испытывал явную антипатию к Джеймсу, и вряд ли хотел стать его тестем. Кроме того, став в годы эмиграции фрейлиной Марии Оранской, Анна была фактически оторвана от семьи. Она редко и коротко виделась с родителями, а перед возвращением в Англию летом 1660 года не встречалась с ними в течение двух лет. Если окружавшие полагали, что брак дочери стал основой для преуспевания канцлера и его семьи, то сам он «нисколько не возвеличивал себя, понимая, на каком скользком основании стоит, и насколько нации отвратительно сосредоточение чрезмерной власти у одного человека. Он видел, что с каждым днем король все больше погружался в удовольствия, что вовлекаясь в расходы, окружавшая компания не желала, чтобы он вел дела и общался с трезвыми людьми. Он знал, что окружение герцога — это, как и раньше, его враги, озабоченные только собственными доходами, что они выстраивают его хаусхолд по французской модели вопреки английским правилам и прецедентам» [10, 394]. Кларендон полагал: враги интриговали против него искусно, возлагая на него вину за неудовлетворенные прихоти, но создавая у короля иллюзию, будто способствуют укреплению доверия к нему. Он не мог ни противостоять этому, ни предотвратить последствия.

Новость вызвала настоящий скандал. Генриетта Мария поспешила во Францию, чтобы «остановить позор короны». Она заявила: если только герцог Йоркский приблизится с женой к дверям дворца, она немедленно покинет его через другую дверь. Впрочем, через некоторое время ее тон смягчился, возможно, по совету Мазарини, надеявшегося, что последует отставка канцлера. Хайд действительно обратился к Карлу II с такой просьбой, но король это отверг. Чтобы исправить мезальянс, он даровал Хайду титул и двадцать тысяч фунтов. Хайд пытался отказаться от денег, опасаясь зависти, но Карл якобы ответил так: «Скажу тебе, канцлер, что ты слишком строг и боязлив в таких делах. Поверь: пусть лучше завидуют, чем жалеют». Поведение Хайда в этой истории показывает, что он вряд ли был неискренним. Как заметил историк Пирсон, «знай Хайд, что дочь его дочери станет королевой Англии, он бы вряд ли смягчился». Конечно, случившееся сразу породило слухи, которые никогда не прекращались, будто все было организовано им самим. Поскольку Джеймс был первым по линии престолонаследия, враги злословили, что канцлер задумал возвести на престол династию Хайдов. Эти обвинения, вероятно, не имели оснований. История с беременностью Анны, несомненно, подвергла отношения Карла II и Кларендона испытанию, и вот в каком смысле. Защитив своего министра, Карл рассчитывал, что тот будет терпимее к его слабостям, тем более, долгий роман с Барбарой Вильерс, леди Кастлмайн, стремительно развивался. «Счет на оплату за неправильное поведение дочери» был выставлен, но не оплачен: морально осудив дочь, Хайд не изменил отрицательного отношения к этой влиятельной фаворитке. Новый виток подозрений, будто канцлер все подготовил сам, последовал, когда появились основания считать, что Екатерина Браганца бесплодна. Летом 1663 года, когда прежний товарищ, теперь враг, лорд Бристол, выдвинул против него обвинения в палате лордов, включавшие заключение королевского брака, «поставившего вопрос о наследовании престола под вопрос», полной уверенности, что она не родит наследника, еще не было.

Не удивительно, что во фривольной атмосфере двора дочери канцлера приписывали любовные отношения, по крайней мере, с несколькими придворными. Среди них с племянником Генри Джармина, занимавшим должность конюшего герцога Йоркского, с конюшим ее собственного двора Генри Сиднеем, будущим графом Ромни, и Генри Сэвиллом, братом будущего маркиза Галифакса. Кроме того, распускались слухи, что она в 1667 году отравила леди Денхэм, жену поэта сэра Джона Денхэма. Двадцатилетняя Маргарет, иначе ее называли Элизабет, Денхэм была моложе своего мужа на 33 года и считалась одной из замечательных красавиц двора. Она запечатлена на одном из десяти портретов Лели, входивших в королевскую коллекцию и известных как «Виндзорские красавицы». По выражению Пеписа, герцог Йоркский «ходил за ней, как собака», открыто посещая ее непосредственно в доме супруга, хотя мог щадить его честь, ибо именно Денхэм на свой страх и риск вывез его ребенком в Париж во время гражданской войны. Молодая леди, по-видимому, была отравлена: она почувствовала себя плохо, выпив чашку шоколада, и скончалась в агонии через несколько дней, будучи в уверенности, что стала жертвой преступления. Подозревали или ее супруга, или герцогиню Йоркскую. Никаких подтверждений этим слухам нет. Сэр Джон сразу после ее смерти впал в старческую деменцию и скончался через год. Анна Хайд всегда сквозь пальцы смотрела на похождения мужа, хотя в этот раз была не так терпима: ухаживания Джеймса Йоркского начались еще до женитьбы Маргарет, говорили, что он был бы готов жениться на ней, если его супруга, здоровье которой быстро ухудшалось от частых беременностей и родов, умрет. Когда леди Денхэм скончалась, на двери покоев герцогини вывесили пасквиль с обвинениями. Ничем не подтвержденные слухи складывались в копилку интриг против Кларендона.

Первоочередной задачей после возвращения из эмиграции было создание королевской администрации. Карл II пошел по тому очевидному пути, который вел к стабильности. В Тайный совет были первоначально включены 28 человек, относившихся к трем группам. Первую группу из шестнадцати членов составили последовательные роялисты, те, кто был с Карлом в его бедствиях. В ней доминировали Хайд, Николас и Ормонд. К ней же можно отнести лорда Саутгемптона (сын патрона Шекспира), который на протяжении междуцарствия оставался в Англии. Ко второй группе относились четверо: Монк, Монтагю, Купер и Ховард — те, кто ранее были сторонниками Кромвеля. Купер явно недолюбливал Кларендона, и в 1663 году едва не присоединился к лорду Бристолу, попытавшемуся добиться обвинения канцлера в государственной измене. Третью группу из восьми человек составили те, кто во время гражданской войны стоял на стороне парламента, но был в оппозиции к последующим режимам. К ней относились креатура Монка Морис, получивший должность государственного секретаря по делам севера, Дензил Холлес (один из пяти парламентариев, которых Карл I намеревался арестовать в январе 1642 года), а также граф Нортумберленд. Хотя число лиц, назначенных в Тайный совет, было значительным с самого начала и возросло до 30–40 человек (хотя не все члены участвовали в его работе), реальное влияние имели только несколько человек, входивших в «ближний круг»: Хайд, Николас, Ормонд, Саутгемптон, Монк и Морис.

Первые двое сохранили прежние должности, Лорда-канцлера и государственного секретаря по южным делам. Ормонд сначала отказался от титула Лорда-лейтенанта Ирландии, став лордом управителем двора. Саутгемптон вошел в правительство через несколько месяцев после реставрации в качестве Лорда Казначея. Он оставался самым верным сподвижником Кларендона после того, как в 1662году Ормонд все же отправился в Ирландию. Дружеские отношения Хайда с Ормондом сложились в эмиграции, хотя по характеру и пристрастиям это были очень разные люди. Хайд был «человеком книжным» и далеко не любителем физических упражнений, Ормонд до старости начинал день с двухчасовой поездки верхом, не отказывал себе в удовольствии выпить вина и иметь амурные приключения, поэтому, вероятно, был снисходительней к Карлу II. Саутгемптон был старым знакомым Хайда; в начале Долгого парламента оба симпатизировали Пиму. Тогда как наш герой так и не признался, как проголосовал в деле Страффорда, для Саутгемптона этот процесс стал точкой разрыва с Хунтой — его имя было среди имен страффордианцев, расправы над которыми требовал лондонский люд. В Оксфорде они тесно сотрудничали при дворе Карла I, сойдясь в конституционно-роялистских взглядах, особенно во время переговоров в Оксфорде и Аксбридже. Отношение Саутгемптона и «людей меча» были такими напряженными, что однажды дело едва не дошло до его дуэли с принцем Рупертом. Поскольку Саутгемптон был невысок и некрепок, было решено стреляться, и только в последний момент дуэль была предотвращена. Во время эмиграции двора Саутгемптон находился в апогее драматических событий, связанных с судьбой Карла I; он был в той маленькой группе, которая захоронила тело монарха в Виндзоре. Саутгемптон разделял взгляды Хайда, в том числе в вопросах религии, его моральные принципы и любовь к чтению. Он, как и Хайд, страдал от подагры, мучился от приступов мочекаменной болезни, от которой и скончался в мае 1667 года. Как и канцлер, он осуждал траты Карла II на любовниц, и как Лорд-казначей отказывался покрывать счета на леди Кастлмайн. Кларендон очень высоко отзывался об этом человеке: «Он не был статным человеком, но вместе с другими замечательными качествами обладал великим мужеством, не испытывая ни страха, ни чувства опасности. Он всегда был там, где следовало быть» [10, 464]. После бегства Карла II из Вустера он приказал своим людям оказать любую помощь беглецу, а когда Кромвель хотел нанести ему визит, переехал в другое поместье, чтобы этого избежать.

Монк, за заслуги в восстановлении монархии получивший титул герцога Альбемарля, стал главнокомандующим армией и кавалерией, и до отправки Ормонда в Ирландию за ним сохранялось наместничество в этой стране. Стоит упомянуть еще о двух персонажах. Эдвард Монтагю (патрон Пеписа), приплывший с флотом за Карлом в Голландию, получил титул графа Сэндвича, придворную должность смотрителя королевского гардероба, а главное стал Лордом вице-адмиралом, вторым лицом на флоте после королевского брата герцога Йоркского. Сэндвич оставался союзником Кларендона вплоть до отставки последнего в 1667 году. Энтони Эшли Купер, получивший титул графа Шефтсбери, занял относительно второстепенную должность канцлера казначейства. Впоследствии он станет одной из самых видных политических фигур в стране, проделав эволюцию от члена правительства Кабаль, канцлера королевства в 1672–1673 гг. до лидера вигской оппозиции, автора сочинений, допускавших насилие к монаршей особе.

Историки единодушны: по меньшей мере, в течение нескольких месяцев Хайд был доминирующей фигурой в администрации и главным советником короля. Нюанс заключается в том, что в автобиографии он излагал версию, отличную от этой. По этому поводу историк К. Хели замечал: в 1660–1667 гг. в королевской администрации «Кларендон с его огромным авторитетом, рекордно долгой и верной службой, опытом того, как поступать по английской конституции, в чем с ним никто не мог соревноваться, долголетней ролью наставника короля, явно доминировал. Он не адаптировался к тому, что король становился старше. В автобиографическом описании он с огорчением утверждал, что никогда не был всесилен, как считали его враги. В спорах решалось, предпочесть португальскую или испанскую невесту. В 1662 году он возражал против „Декларации о веротерпимости“, которую подготовили другие министры. Арлингтон стал государственным секретарем против его желания. Представляется правдивым его заверение, что он не испытывал энтузиазма по поводу вступления в войну с голландцами в 1664 году. Она началась вследствие политики других лиц. Существовали разногласия, заключать сепаратный мир с Голландией или Францией. В разгар войны шли острые споры о запрете на ввоз крупного рогатого скота из Ирландии» [47, 18].

После получения баронства во время скандала, связанного с его дочерью, в 1661 году он получил титул виконта Корнбюри (Cornbury) по названию округа в графстве Оксфордшир, и вскоре титул графа Кларендона. Мнения историков расходятся, когда влияние Хайда начало заметно падать. Иногда это связывают с отъездом Ормонда, иногда с отставкой Николаса осенью 1662 года, состоявшейся вопреки желанию канцлера. На освободившийся пост был назначен Генри Беннет, у которого с Хайдом были непростые отношения. Кларендон считал Беннета, получившего в 1663 году титул барона, в 1672 графа Арлингтона, одним из самых влиятельных своих врагов, создавшим с Уильямом Ковентри, комиссаром по делам флота, «дружеский союз, который может существовать между двумя одинаково гордыми и одинаково порочными людьми». Они интриговали против канцлера в Кавалерском парламенте. Канцлер без успеха сопротивлялся включению Ковентри в Тайный совет в 1665 году. Беннета он назвал человеком, «знающим о конституции и законах Англии не больше, чем о Китае, на деле не заботившимся о церкви и государстве и считавшим Францию лучшим в мире образцом» [10, 438]. В борьбе с канцлером Беннет использовал прекрасные отношения с леди Кастермайн. Такие однозначно негативные характеристики этого политика, идущие от Кларендона, пересматриваются в наши дни некоторыми историками. Он получил высокие титулы и пожалования благодаря покровительству короля, но также продвигали себя и другие выходцы из джентри, ставшие в годы Реставрации частью аристократии. По своим пристрастиям и интересам Беннет был ближе королю, чем Хайд. Модник и любитель элегантных вещей, он имел с Карлом общие интересы, еще во время пребывания эмигрантского двора в Кельне и Брюсселе обеспечивая предметами роскоши из Парижа. В годы Реставрации Арлингтон, захвативший руководство внешней политикой и имевший агентов повсюду в европейских столицах, снабжал короля предметами роскоши и искусства. Его собственный деревенский дом вмещал галерею сокровищ, привезенных из Италии. Кларендон называл его «человеком без денег» — неудивительно, что при таких интересах он был в постоянных долгах [60]. Завзятый враг канцлера, Арлингтон ловко сеял в короле недовольство обычными морализаторскими внушениями Хайда. Однажды в комнату, где они разговаривали, вошел Карл и спросил, о чем идет речь. Канцлер ответил: как бывает часто, речь о дворе, который живет удовольствиями, когда делами пренебрегают, и эта недостойная жизнь портит репутацию монарха. Карл, «терпеливый слушатель», воспринял это с обычной невозмутимостью, и в этот момент Арлингтон все обратил в шутку. Это так задело канцлера, что он стал говорить о слабостях Карла II в более мрачных красках. Однако Карлу могли импонировать и деловые качества Беннета, «который был образован, трудолюбив и знал больше иностранных языков, чем все другие члены Тайного совета вместе взятые. По мнению Р. Хаттона, однобокое отношение к нему как к человеку и политику лучше всего обнаруживает неадекватность самого Кларендона. В эмиграции они находились в приятельских отношениях, и оба проявили здравый смысл и преданность монархии. Канцлер, пользуясь полученной властью, не отблагодарил Беннета, а напротив, поставил ему заслон к любой должности, на которую он претендовал, включая посла в Париже» [58, 192–193].

Как Кларендон понимал собственную роль на пике своей карьеры? Известно, что Ормонд советовал Хайду стать кем-то вроде премьер-министра или следовать Ришелье и Мазарини. Собственно, пример такого рода, можно было найти в недавней истории Англии — Бекингем при Карле I. Хайд этим не соблазнился: он отвечал Ормонду, что Англия не потерпит фаворита, который из-за собственных амбиций будет пренебрегать общественным долгом. Понятие «первый министр» «так недавно переведено с французского языка на английский, что пока непонятно его значение, но любой человек ненавидит бремя, которое оно налагает». По апологетическому мнению одного историка, концепция Хайда ясна: задолго до Локка он выступал за разделение законодательной и исполнительной власти. Законодательные функции осуществляются королем в парламенте, исполнительные — королем в совете [29, 683–684]. При Кларендоне Тайный совет функционировал следующим образом: для решения текущих вопросов создавались временные комитеты; всего в 1660–1666/7 гг. было учреждено порядка пятидесяти таких комитетов по различным вопросам внешней и внутренней политики, торговли. Продолжительность их работы различалась, но чаще они собирались в течение короткого времени для подготовки доклада в Тайный совет. На постоянной основе работали комитеты по морским делам и по торговле и плантациям (колониям). Секретный комитет по внешним делам был создан по предложению Кларендона в июне 1660 года, однако он был самым неформальным из всех структур Тайного совета, включавшим «ближний круг». В зависимости от тематики вопросов в его составе делались изменения. Так, в обсуждении продажи Дюнкерка Франции не участвовал Ормонд, зато были включены специалисты по военно-морским делам: герцог Йоркский, Сэндвич и Картерет. В рассмотрении вопроса о заключении брака Карла II принимали участие только Кларендон, Ормонд, Саутгемптон, Манчестер и Николас.

Празднования в честь реставрации монархии не могли избавить от трудностей, с которыми столкнулась новая власть. Кларендон выделил, прежде всего, проблемы, связанные с теми, кто пострадал и требовал компенсаций за верность роялистскому делу, и религиозный раскол, переживаемый страной. Компенсаций требовали те, кто сидел в тюрьмах и потерял земли. Роялисты не были единой группой и плохо ладили между собой, что Хайд объяснял «жестоким тираническим правлением Кромвеля», посеявшим эти раздоры. Религиозные секты, по его мнению, подрывали социальный порядок, разрушая «почтительность и уважение, святыни и символы веры. Дети теперь не спрашивали благословения родителей, а те не заботились об их обучении; девушки общались без осторожности и скромности; их можно было встретить в тавернах и скверных кабаках, те же, кто был строже в своем поведении, стали женами священников-раскольников или армейских офицеров. Дочери знатных фамилий вступали в брак с пророкамина-час или с людьми низкими и неравными себе. Родители не имели власти над детьми, которые их не слушались и им не подчинялись; всякий поступал так, как ему хотелось». Столь мрачно описав моральный климат в стране ко времени Реставрации, Кларендон с чувством, которое позднее назовут патриотизмом, воспевал свойства английского народа, почти утраченные в годы республиканского режима: «Наша нация потеряла свойственную ей принципиальность, добродушие и щедрость, место которых заняла корыстная любовь к деньгам. Все, что вело к обогащению, объявлялось истинно мудрым и законным. Наступил распад, и высшие проявления дружбы, направленные на то, чтобы предотвратить дурное и неправильное поведение, стали казаться неуместными» [10, 378–382].

Не только торжества, но и репрессии имели цель укрепить режим Реставрации. Казни были вызваны жаждой мщения со стороны кавалеров и настроением толпы, требовавшей хлеба и зрелищ. В Бредской декларации Карл II обещал простить всех, кто воевал на стороне парламента, но с оговоркой, оказавшейся роковой для многих. Акт об амнистии должен принять парламент, который был вправе исключить из нее отдельных лиц по своему усмотрению. По решению сначала Конвенционного, а затем Кавалерского парламента, тон в котором задавали жаждавшие реванша роялисты, по обвинениям, связанным с казнью Карла I, в течение нескольких месяцев были исключены из помилования и по вердикту присяжных казнены самым зверским образом тринадцать человек, около тридцати было подвергнуто пожизненному тюремному заключению и иным наказаниям. Во главе суда находился юрист Орландо Бриджмен, роялист, служивший Карлу I в годы гражданской войны. Он в 1649 году дал королю совет бескомпромиссно настаивать на незаконности Верховного трибунала. В октябре 1660 года, перед вынесением первых вердиктов, он говорил, выступая перед жюри: пролитие священной крови монарха — это измена и чудовищное преступление, которое вопиет к мщению, невозможному без крови. После этих слов у присяжных не осталось сомнения, как голосовать. В жюри входило 88 человек, обвиняемые могли отвергнуть кандидатуры, не устраивавшие их. Поведение присяжных, как и свидетелей, строго регламентировалось: за неявку на заседание или опоздание им грозил штраф в сто фунтов. Среди присяжных были видные представители Сити, даже сам лорд-мэр столицы; некоторые были связаны с прежним режимом и жаждали доказать, что верны новому. Обвинения поддерживали генеральный атторней Палмер, которого республиканец-эмигрант Эдмунд Людло, один из 59-ти цареубийц, в мемуарах назвал «кровавой собакой тирана у судебной решетки», и генеральный солиситор Финч, в будущем канцлер Англии. Как руководитель парламентской комиссии по амнистии, он лучше других был знаком с делами каждого обвиняемого. Как Лорд-канцлер Кларендон был фактически во главе государственной юстиции, значит, нити судебных процессов были в его руках, по меньшей мере, он не мог быть в стороне от происходившего. Кроме того, Финч был одним из близких к нему людей. Он сам и историки, о нем писавшие, удивительно немногословны по этому поводу.

Среди казненных и репрессированных были те, кто в предписанные властью сроки отрекся от прежних принципов, принес клятву верности монарху и просил о помиловании. Далеко не все оказались равны перед законом — часто судьба попавших в жернов преследования лиц определялась личными и семейными связями, возможностью заплатить куш влиятельным персонам при дворе и в парламенте, становилась результатом сделок, наконец, зависела от (не) везения и обстоятельств. Так, юрист и бывший посланник в Швеции Балстрод Уайтлок, верно служивший Кромвелю, но не имевший прямого отношения к процессу короля, в дневнике фактически обвинил друга молодости Хайда в вымогательстве. Он утверждал, что заплатил через посредника взятку в 250 фунтов, «некрасивый поступок старого и близкого друга» [19, 608–609]. Биограф Уайтлока Р. Спалдинг, кажется, доверяла словам своего героя. Она уточняла: сохранилась записка Кларендона Уайтлоку с просьбой организовать отгрузку сотни дров. Это, по ее мнению, было выражением из их молодости, и Уайтлок сразу понял: от него требуют подарок в сто фунтов [97, 229]. Р. Хаттон соглашался: бывшие республиканцы были вынуждены откупаться подарками, что документировано в отношении Уайтлока, которого Хайд «щипал, как овцу, отбирая собственность и деньги» [58, 164]. Зато биограф Хайда Р. Оллард не верил в эти обвинения: во-первых, свидетельств других лиц нет; во-вторых, он не был жаден до денег и даже презирал тех, кто ставил богатство и комфорт на первое место; в-третьих, он не раз отказывался от званий и пожалований, дававших большой доход [74, 232]. Такие, как Уайтлок, встретили реставрацию по-разному: некоторые сначала надеялись, что амнистия гарантирована всем, и дело ограничится символическим наказанием главных цареубийц; другие, понимая, что ситуация складывалась в неблагоприятную для них сторону, скрылись.

Сейчас в английской историографии наметилось изменение климата. Прежде истинный характер преследований цареубийц замалчивался. Режим Реставрации изображали преимущественно как мягкое правление, а Карла II как «веселого короля», ненавидевшего жестокость во всех ее проявлениях. Политические репрессии рассматривались как дело фанатиков-роялистов. Зрелище казней было для Карла II отвратительным, но не считаться с общественным настроением и тягой к публичным казням, являвшимся частью тогдашней повседневности, власть не могла. На некоторых казнях он, однако, точно присутствовал, о чем свидетельствует дневник Джона Эвлина: казнили «в виду того места, где предали смерти законного государя, в присутствии короля, его сына, которого они тоже собирались убить. О, удивительны дела Божьи» [13, I, 326; 98, 186]. По словам Ц. Уэджвуд, «господствовавшее настроение в защиту монархии сделало этих людей („цареубийц“ — А. С.) козлами отпущения за преступления нации. В той эмоциональной атмосфере, в которой проходили суды, удивляет, что стандарты справедливости и пристойности были, в основном, соблюдены» [107, 219]. Так же считал Дж. Кларк: «Все прошло, в целом, с умеренностью и мудростью, и достигло уровня милосердия, совершенно необычного в тот жестокий век» [33, 4]. Впрочем, он признавал, что отбор виноватых и меры наказания часто были результатом сделок. Господствующий в историографии миф о «веселом короле» не допускает предположения, будто он сам был жестоким и последовательным инициатором казней цареубийц. Как писал Пирсон, «таков был его христианский дух, что он, возможно, простил бы всех, кто приговорил его отца к смерти, но его рука не была свободна» [76, 135]. Такие утверждения не бесспорны. В недавней книге историка и журналиста Чарльза Спенсера (чья крестная мать королева Елизавета II), брата знаменитой и не забытой принцессы Дианы, акценты расставлены иначе [98]. Эта публикация, ставшая бестселлером, позволяет предположить, что мотором мщения был сам Карл II. В ней, выдержанной в объективном тоне, ощутимо сочувствие к тем, кто стал жертвами жестокого возмездия. Есть элемент скандальности в том, что аристократ, в жилах которого толика королевской крови, bad boy, осуждает «убийство убийц». Здесь присутствует вызов, реакцией на который был общественный шок. Однако книга заставляет задуматься: действительно ли репрессивные меры, осуществленные в 1660–1661 гг. в отношении ряда участников Английской революции, были умеренными и в каком-то смысле оправданными? Действительно ли они не наносят урон посмертной репутации Карла II и Кларендона? Был ли Кларендон вынужден послушно следовать общественному мнению и давлению со стороны парламента? Был ли канцлер в состоянии воспрепятствовать, по меньшей мере, изуверскому способу казней, который роялисты осуждали, когда его применили в отношении некоторых кавалеров? Трудно найти однозначный ответ.

Вначале было не ясно, как парламент будет трактовать свое право исключать из помилования. Речь зашла о тех, кто в прямом смысле приложил руку к смертному приговору Карлу I, и кто обеспечил осуществление казни. Из 59 человек, чьи подписи стояли на приговоре, в 1660 году были живы 38. Полное согласие было только в том, чтобы «назначить» главными виновниками «убийства» Карла I (роялисты, разумеется, ни в каком смысле не признавали законности суда над ним и казни) «квартет мертвецов»: Кромвеля, Айртона, председателя трибунала Джона Бредшо и полковника Томаса Прайда, выгнавшего из парламента настроенных договариваться с королем пресвитериан. Айртон скончался вскоре после казни Карла I во время завоевательного похода в Ирландию от лихорадки. Умершего в сентябре 1658 г. Кромвеля ненадолго пережили Бредшо и Прайд. На смертном одре Бредшо якобы произнес: «Если бы Карла I пришлось осудить еще раз, я стал бы первым, кто сделал это». В декабре 1660 года парламент постановил эксгумировать тела этих четырех цареубийц, «захороненные в Вестминстерском аббатстве или ином месте», протащить их волоком в Тайборн, традиционное место казней, и повесить. Страшный приказ был исполнен 30 января, в дату гибели монарха. Тела Кромвеля, Айртона и Бредшо были повешены в присутствии толпы и болтались на виселице с девяти утра до шести вечера, когда им отрубили головы. Тела сбросили в общую яму, головы на пиках выставили в Вестминстере, глазницами в сторону места, где был установлен эшафот, на котором казнили Карла I. Тело Прайда не было подвергнуто экзекуции, видимо, потому, что разложилось до степени, сделавшей эту процедуру невозможной.

Кроме Айртона, во время ирландского похода в битвах или от болезней окончили жизненный путь пять лиц, подписавших приговор. Теолог Исаак Дорислаус, отправленный посланником в Гаагу, был зарублен роялистами в гостинице, где он жил, в апреле 1649 года. Полковник Дин был убит в морском сражении с голландцами в 1652 году. К 1660 году умерло по естественным причинам десять «цареубийц»: три офицера и семь политиков. Единственным человеком, который подписал приговор, не только не пострадал, но сделал карьеру при новом режиме, был полковник Ричард Инголдсби. Будучи командиром, близким к генералу Монку, обеспечившему возвращение Стюартов, он имел перед роялистами несомненную заслугу, так как арестовал генерала Ламберта, совершившего бесполезную, но героическую попытку спасти республику.

По мере того, как все больше людей оказывалось под подозрением, беспокойство нарастало. Настроение в парламенте тоже быстро менялось. В середине мая 1660 года к решетке палаты общин был вызван бывший спикер Лентал. Ему вменялось в вину, что во время обсуждения закона об амнистии он, пытаясь от страха бежать впереди паровоза (конного экипажа, в реалиях времени), произнес: «Те, кто поднял меч против короля, совершили такое же тяжкое преступление, как и те, кто отрубил ему голову». Тогда спикер Гримстон усмотрел в этих словах желание «разжечь пожар» в парламенте и заявил, что Лентал заслуживает больше, чем просто порицания, поскольку сказанное им находится в полном противоречии с желанием короля проявить милость. Кроме того, будь эти слова сказаны за стенами парламента, или в другое время, их результат мог быть разрушительным [11, IV, 42–43].[12] 1 июня, во время первого посещения парламента королем и канцлером, Карл II после нескольких слов, адресованных палатам, повелел Хайду «передать им его мысли». Канцлер призвал парламент ускорить работу над самыми срочными законами, прежде всего, над биллем об амнистии, чтобы «народ мог увидеть и узнать о необычайной и великодушной заботе Его Величества о его успокоении и освобождении от сомнений и страхов» [11, IV, 63].

Дальнейшие действия властей трудно назвать великодушными. В июне 1660 года парламент утвердил несколько списков, которые делали возможным смертную казнь и другие виды наказаний для ряда лиц. В дальнейшем они уточнялись и расширялись. В июле палата лордов потребовала от общин согласиться с тем, что все подписавшие приговор Карлу I являются государственниками изменниками. Кроме лиц, подписавших приговор, из помилования исключили офицеров, охранявших захваченного в плен Карла I и обеспечивших осуществление казни: Дэниэла Экстелла, охранявшего Вестминстер-Холл, последнее земное прибежище Карла I, Мэтью Томлинсона, отвечавшего за пленника со времени заключения его в Виндзоре до прибытия к эшафоту; Френсиса Хакера, Роберта Фара и Геркулеса Ханкса, руководивших исполнением приговора. Для Хакера арест стал полной неожиданностью: он был человеком Монка и продолжал командовать полком в течение нескольких недель после приглашения Карла II на трон. Вероятно, настоящая причина его злоключений крылась в том, что он сохранил у себя в доме оригинал приговора с подписями. Существование подлинника подтвердила жена полковника, ошибочно посчитавшая, что он доказывает невиновность мужу, который приговор не подписывал. На вопрос, знает ли он, кто был палачом (этого расследование так и не выяснило), Хакер ответил, будто слышал, что это чей-то дворецкий, но имени не знает. Он выразил готовность выяснить это [11, IV, 87]. Хранение приговора сочли доказательством непосредственной вовлеченности полковника Хакера в убийство Карла I. Это предопределило перемещение его в список тех, кто подлежал смертной казни. Арестованных полковников пристрастно допрашивал специальный комитет. Трое (Фар, Томлинсон и Ханкс) избежали смерти, дав показания против товарищей или имея покровителей. Как сказал Экстелл, «Ханкс, который был самым грубым из нас по отношению к королю, дал показания, достаточные, чтобы повесили его товарищей-сослуживцев». В вину самому Экстеллу ставилось то, что в ходе процесса и во время казни Карла I он насильно принуждал солдат своего полка скандировать слова «Справедливость» и «Казнить» [11, IV, 106].

До арестов и суда мало кому приходило в голову, что обвиняемые могли быть подвергнуты так называемой квалифицированной казни. Реальность оказалась суровее. Сами арестованные полагали, что их казнят повешением или отрубанием головы. Во время революции и протектората квалифицированная казнь была применена в нескольких случаях, что роялисты называли варварством, однако теперь они утверждали: это справедливое наказание за убийство короля. Квалифицированную казнь начали использовать в XIII веке, заменив ею «простое» повешение. Изуверская смерть и чудовищная боль, причиняемая жертве, должны были отвратить от участия в заговорах против монарха. В давние времена преступника волочили к месту казни на веревке, но в дальнейшем от этой практики отказались, так как человек подчас погибал еще до того, как его доставляли к эшафоту. Квалифицированной казни подвергали только мужчин; женщин, обвиненных по аналогичным преступлениям, сжигали на костре. Юридически квалифицированная казнь была утверждена Актом об измене 1351 года, введенным при Эдуарде III. С эшафота преступник мог обратиться к толпе и помолиться. Палач просил у жертвы прощения и получал ее, иногда вместе с материальным даром, ибо степень мучений теперь целиком зависела от него. Он мог дождаться смерти от повешения и провести остальные действия над трупом, мог снять человека с веревки после удушения, когда шея и позвоночник целы, заживо раскаленным докрасна ножом отрубить гениталии, вспороть тело, достать внутренности, до последнего момента не задевая органов, таких как сердце, ранение которых означает немедленную смерть. Жертве следовало увидеть свои внутренности. Только потом отрубалась голова, и тело разрубалось на четыре части, которые доставлялись в разные части страны или города. Голова преступника выставлялась на пике. К квалифицированной казни приговорили участников «порохового заговора», однако Гаю Фоксу, до этого подвергнутому чудовищным пыткам с целью добиться имен соучастников, удалось обмануть палача. Будучи подвешенным, он ухитрился прыгнуть с эшафота и сломать шею. Изуверская и мучительная смерть государственного преступника была не просто проявлением откровенного садизма, но символическим действием, наказанием за покушение на «короля-отца». Публичное волочение на повозке к месту казни символизировало финальный уход из жизни. Унизительная процедура повешения, сопровождавшаяся непроизвольными физиологическими актами, предназначалась для людей низкого сорта, уголовников, только знатные люди и лица королевской крови обладали привилегией на относительно «чистую» и быструю смерть путем отрубания головы. Кастрация и отрубание гениталий символизировали утрату мужской силы и власти в широком смысле, утрату прав детей умирающего на наследство, поскольку его имущество конфисковалось государством. Расчленение шло от средневековых представлений о душе и теле, о том, что в преступниках зло сосредоточено в сердцах и внутренностях. Бросая кишки в раскаленную чашу, палач подвергал их, следовательно, зло как таковое, сожжению в очистительном огне. Отрубание головы было не просто завершением казни, но и избавлением от вместилища преступных намерений. Для доказательства смерти и уничтоженного зла палачи часто демонстрировали публике голову и сердце казненного. Голову на пике устанавливали так, чтобы мертвые глаза «взирали» на место преступления.

Первым из цареубийц был казнен генерал-майор Томас Харрисон, по определению епископа Бернета, «фанатичный кровавый энтузиаст». Ходили слухи о его особом жестокосердии к Карлу I. Он входил в секту «людей пятой монархии», нонконформистам радикального толка, верившим в скорое наступление судного дня и второе пришествие Христа. Они ожидали, что апокалипсис наступит в 1666 году, который ассоциировался с числом сатанинского Зверя, упоминаемого в библейской книге Откровений. В течение некоторого времени Харрисон был вторым в армии человеком после Кромвеля, и в апреле 1653 года сыграл главную роль в разгоне охвостья Долгого парламента. Когда спикер Лентал отказался встать со своего кресла, силач Харрисон взял его за шиворот и вытолкал из помещения. Впрочем, с ним случилось то же самое: Кромвель приказал выдворить его силой при роспуске Бербонского парламента. Фанатик Харрисон противился превращению армии в инструмент личной власти Кромвеля, да и прагматизм последнего, проявившийся в войне против Голландии, вызвал у него отторжение. Если Оливера война против кальвинистской Голландии не вдохновляла, то Харрисон видел в ней богоугодное дело, наказание нации, погрязшей в корысть и любовь к злату. Вера, однако, не помешала ему стать крупным землевладельцем. Во время протектората он несколько раз побывал в тюрьме, и перед арестом вел простую набожную жизнь в своем доме в Стаффордшире вдвоем с женой (их дети умерли в раннем возрасте). Он был предупрежден, но не захотел покинуть родной очаг. Его судили первым, свою вину он не признал, но подпись подтвердил. Пояснение Харрисона, что он доставил Карла I с острова Уайт в Виндзор по воле парламента и приказу Ферфакса, было проигнорировано. После конфискации поместья он оставил жене единственное, что у него оставалось — Библию, ценность которой, как он заявил, выше человеческого понимания. Его казнили 13 октября. Держался мужественно, с достоинством. Кто-то во враждебной толпе прокричал: «И где твое доброе старое дело?» Скрестив руки на груди, Харрисон ответил с радостной улыбкой: «Здесь, и я иду скрепить его своей кровью». Когда он стоял на эшафоте, его ноги дрожали, что вызвало издевательские крики. Он воскликнул: «Многочисленные раны, полученные в битвах, а не страх, причина, что мои конечности дрожат». В последние минуты Харрисон сказал: «Я служил Богу и Создателю, Он много раз прикрывал мою голову в битвах; Он дал мне перепрыгнуть через стену и пройти через толпу. Он поможет мне принять смерть и сделает ее легкой. Сейчас, Господи Иисус, я отдаю в твои руки свою душу». Он был повешен и быстро снят, в агонии, когда пришел в сознание, его рубаху подняли и палач отсек гениталии, которые, прежде чем быть брошены в раскаленную корзину, показали ему. Раскаленный металл вонзился в живот, когда внутренности вытащили, чтобы сжечь, Харрисон из последних сил нанес удар, заставший палача врасплох. В гневе тот добил жертву, голова генерал-майора была отсечена, сердце вырезано из груди, а тело разрублено на четыре части. Находившийся в толпе мемуарист Самюэл Пепис засвидетельствовал: «Перед казнью генерал был насколько весел, насколько мог быть человек в его положении» [98, 155].

За Харрисоном последовали другие. Накануне жюри признало виновными в цареубийстве еще пять человек. Джон Кэрью, стойкий приверженец парламента, оказался в составе Верховного трибунала в последний момент, на суде сразу признал свою подпись на приговоре. Ему припомнили то, что во время гражданской войны он отказался просить о снисхождении своему сводному брату Александру, обезглавленному по приказу парламента. Как Харрисон, Кэрью принадлежал к людям «пятой монархии». Он заявил, что во всех действиях руководствовался волей Бога и не сожалеет ни о чем. На эшафоте держался так же стойко. Рассказы о достоинстве, с которым оба встретили мученическую смерть, передавались в обществе. Хью Петерс был самым знаменитым пуританским проповедником, обладавшим несомненным артистическим даром. Обвинитель сказал на процессе, что «он использовал свою профессию не для того, чтобы призвать к миру, а стал трубачом войны, предательства и мятежа в королевстве». В Англию он вернулся в 1641 году, прожив несколько лет в Голландии и Америке, в годы войны с успехом воодушевлял солдат на битвы. В конце 1648 года он призвал судить короля. Эвлин в дневниковой записи, датированной несколькими днями до начала процесса над Карлом I, сообщал: «Слышал, что мятежник Петерс воодушевлял мятежную власть убить Его Величество, и видел архипредателя Бредшо, который вскоре обвинит его» [13, I, 234]. Петерс рассчитывал на прощение, пытался скрыться, когда узнал, исключен из списка амнистированных, но был буквально вытащен из-под кровати в доме знакомых. Главным свидетелем против него стал Уильям Янг, врач, в доме которого в Ирландии он находился несколько недель, выздоравливая после тяжелой лихорадки. Тогда Петерс был откровенен и рассказал, что именно он вместе с Кромвелем пришел к выводу, что единственный способ, чтобы в страну вернулся мир, заключается в том, чтобы судить и казнить короля [11, IV, 75; 98, 167]. Между прочим, некоторые подозревали, не был ли он палачом Карла I, поскольку исчез из виду за час до казни и появился вновь только после нее. Обвиняемый утверждал, что заболел и ушел домой, что звучало крайне неубедительно. Ч. Спенсер допускает, что Петерс мог находиться на эшафоте в гриме как помощник палача. Палачом он быть не мог, для этого требовалась опытная рука.

Приговор Петерсу вынесли одновременно с приговором Джону Куку, являвшемуся на процессе против Карла I главным обвинителем. Он планировал скрыться в Америку, но был схвачен в Ирландии, попав в роялистскую ловушку. В отличие от Петерса Кук держался мужественно. Их казнили в один день, 16 октября. Палач сначала кивнул на Петерса, но Кук, указав на жалкое состояние товарища, вызвался быть первым. В своей речи бывший прокурор Кук просил отложить казнь Петерса. Во время ужасной процедуры Петерса втащили на эшафот, чтобы он мог вплотную видеть последние мучения своего компаньона и его вырванные кишки. «Заходите, мистер Петерс, — потирая окровавленные руки, прежде чем обтереть их о фартук, насмехался палач, — как вам нравится моя работа?» Головы обоих казненных были водружены у северной стены Вестминстера, где десятью годами раньше проходил процесс, организованный при их участии.

Новая серия казней состоялась на следующий день, 17 октября, когда мученическую смерть приняли еще четверо. Глава парламентской разведки в годы гражданской войны Томас Скотт сначала скрылся в Брюсселе, но вернулся, поверив обещаниям и подав прошение о помиловании. Он мог рассчитывать на прощение, как его преемник на посту начальника разведки Джон Терло. От Скотта ожидали, что он выдаст агентов парламента в лагере кавалеров, но не услышали ничего, кроме намеков. Роковую для него роль сыграли показания бывшего спикера Лентала: уже после Реставрации тот слышал от Скотта, что он гордится своей ролью в процессе Карла I. На эшафоте Скотт пытался произнести речь, чтобы разъяснить свои мотивы и сказать о бедствиях, подстерегавших Англию, но был прерван шерифом, потребовавшим, чтобы он просто молился. Купец Грегори Клементс участвовал в процессе в течение всех четырех дней и спокойно поставил свою подпись под приговором Карлу. Он был членом парламента до 1652 года и вышел из него из-за скандала, когда выяснилось, что он сожительствовал со служанкой, после чего продолжил наживать капиталы. Когда вернулись Стюарты, он скрылся, выбрав в качестве убежища дешевую гостиницу в бедной части города. Его подвела любовь вкусно поесть. Власти обратили внимание, что в непритязательную гостиницу привозят дорогую еду, и провели обыск. Клементса сначала не узнали и хотели отпустить, но вмешался Случай. Некий слепец опознал его по необычному и запоминающемуся голосу. Во время суда родственники уговорили его признать вину, что давало им шанс сохранить имущество. Приговор он принял спокойно, возможно, под впечатлением их жадности.

В тот же день, во второй заход, казнили полковников Адриана Скрупа и Джона Джонса; последний во втором браке был женат на сестре Кромвеля. Скруп, сначала отпущенный из тюрьмы, был арестован вторично на основании показаний генерал-майора Брауна, сообщившего, что в разговоре с ним после освобождения Скруп не только не раскаялся, наоборот, на ремарку Брауна, что казнь короля разрушила страну, ответил: «Кто-то считает так, кто-то по-другому». Перед казнью Скруп был настолько спокоен, что просто заснул, когда повозка увезла первую пару жертв, чтобы затем приехать за второй. Он сильно храпел, и Джонс разбудил его, спросив о самочувствии. Он ответил: «Очень хорошо. Благодарю Бога, никогда не чувствовал себя лучше. И теперь я омою невинные руки и предстану перед твоим алтарем, Боже». В последнем слове он восславил Господа и простил своих врагов, в том числе, не назвав по имени, «того, из-за кого я сегодня привезен сюда на страдания». Оба полковника мужественно встретили смерть. Джонса казнили в тот день четвертым, палач настолько насытился кровью, что велел своему помощнику кастрировать, вскрыть живот, отрубить голову и четвертовать тело 63-летнего старика. Мужество и вера Джонса были велики, и молва гласила: в день казни в его поместье, конфискованном Карлом II, расцвела яблоня. Через день, 19 октября, были казнены полковники Экстелл и Хакер. Они также встретили смерть с достоинством. Хакеру «повезло»: вероятно, по приказу Монка, он был повешен до полного удушения, и остальные действия проделали над мертвым телом. В этот раз казнь состоялась не в Чаринг Кросс, так как местные жители пожаловались, что невозможно вытерпеть запах горелой человеческой плоти, а в традиционном месте — Тайборне. О казнях 17 октября сообщал Эвлин: он на них не присутствовал, но в разных местах «натыкался» на обрубки тел и привезенные с эшафота корзины с зажаренными внутренностями.

Варварские казни цареубийц продолжились в апреле 1661года— тогда были казнены полковник Джон Баркстед, полковник Джон Оки и бывший парламентарий 67-летний Майлс Корбет. Сначала им удалось бежать на континент. Баркстед вызывал у роялистов особую ненависть, так как в течение семи лет был комендантом Тауэра и отличался жестоким отношением к заключенным. Оки был одним из организаторов казни Карла I. Вчетвером с полковниками Уолтоном и Диксуэллом эти двое сумели укрыться в относительно безопасном месте в Германии — в укрепленном городке Ханау недалеко от Франкфурта-на-Майне, где проживало немало эмигрантов-кальвинистов. Оба сильно скучали по своим женам, которые выехали к ним. Товарищи решили встретить их в Голландии, чтобы вместе вернуться в Ханау. Получив уверения от английского посланника в Гааге Даунинга, которого они давно знали, что в Нидерландах нечего опасаться, они прибыли в Делфт. Им было невдомек, что Даунинг был агентом роялистского двора, специальная задача которого заключалась в том, чтобы заманить в ловушку и отправить в Англию цареубийц. В Делфте к ним присоединился Корбет, скрывавшийся в Голландии. Радость встречи была столь велика, что он на свою беду задержался с друзьями. Ночью с отрядом появился Даунинг, и ловушка захлопнулась. Даунинг убедил городские власти не вмешиваться, показав приказ короля Англии об аресте. Все трое были отправлены на родину. Они приняли приговор со спокойствием, прося Бога о прощении. Особую «милость» оказали Оки, в последнем слове призвавшему присутствующих «подчиниться вернувшемуся дому Стюартов»: родным разрешили тихо захоронить обрубки тела полковника по христианскому обряду. Во время казней толпа была настроена уже не так, как в октябре, она была мрачна и молчалива, если не считать отдельных выкриков против Баркстеда. Воодушевление от воцарения Карла II прошло.

По этому поводу епископ Бернет писал: «Настроение народа стало враждебным к жестоким процедурам; когда цареубийцы воспринимались как в высшей степени одиозные личности, когда судили первых из них, на казни собирались огромные толпы, и всем присутствовавшим нравилось то, что они видели. Тем не менее, одиозность преступления стушевывалась вследствие частых казней, а большинство жертв умирали стойко, с достоинством, оправдывая то, что сделали, не без видимой радости от собственных страданий. Так что королю советовали остановить эти процедуры или, по крайней мере, перенести их подальше от Чаринг Кросс» [1, I, 281].

Власть искала иные способы мести: противники режима заточались в тюрьмы. На тех, кто скрылся за пределами Англии, охотились агенты Стюартов с целью ареста или убийства. За их головы назначались награды, как правительством, так и герцогиней Орлеанской, младшей сестрой Карла II. Настоящую вооруженную операцию на ее деньги с целью пленения или убийства эмигрантов, укрывшихся в кальвинистской части Швейцарии, проводил ирландский роялист, некто Риордан. В городе Веве проживало пятеро эмигрантов: подписавшие приговор Уильям Каули, Эдмунд Людло и Джон Лисл, а также секретари Верховного трибунала Д. Фелпс и А. Брохтон. Опасаясь мести, они жили в снятом ими доме, как в осажденной крепости. Риордан высадился на берегу Женевского озера, и только бдительность и поддержка местных жителей, с которыми англичане имели добрые отношения, спасли их. Тем не менее, Лисл, отделившийся от товарищей и переселившийся в Лозанну, был там вскоре убит. Его вдова Элис трагически окончила жизнь в семидесятилетнем возрасте в 1685 году. Она была арестована за то, что укрыла у себя бежавших после сражения при Седжмуре сторонников герцога Монмаута, поднявшего восстание против своего дяди Якова II. Ее приговорили к сожжению на костре, правда, король заменил его обезглавливанием. Она была последней англичанкой, которой отрубили голову по приговору. Видимо, ее характер был под стать мужу.

Несколько цареубийц-эмигрантов скончались в изгнании. Томас Чалонер умер в нищете в Голландии в 1661 году. Полковник Хьюсон укрылся так, что ни место, ни время его смерти не известны. Три беглеца скрылись в пуританских колониях Новой Англии, они и там не были в безопасности. Дихтелл уехал из Ханау в Америку, где уже скрывались Уильям Гоффе и Эдвард Уолли. Сначала колониальные власти пуританской Новой Англии приняли беглецов благожелательно и даже с почетом. Однако правительство Карла II предприняло меры к их поимке, укрывать цареубийц стало опасно для самих колонистов. Не без помощи местных властей Гоффе и Уолли бежали от роялистов и укрылись в пещерах возле города Хадлей. Легенда гласит: когда в 1675 году на этот город напали индейцы, Гоффе, опытный воин, покинул убежище, возглавил местных жителей и спас поселение. Из всех эмигрантов, о смерти которых достоверно известно, дольше всех прожил Людло. После Славной революции 1688 года он приехал на родину, но узнав, что подписан приказ о его аресте (инициаторами компании против «цареубийцы» выступили владельцы имения, в прошлом ему принадлежавшем, опасавшиеся, что он заявит о правах на него), Людло поторопился вернуться в Швейцарию, где и умер в 1692 году.

Некоторые, кто сдался, доверившись обещанию амнистии, избежавшие ужасной казни на эшафоте, закончили жизни в тюрьмах. Республиканец, одно время близкий к левеллерам, Генри Мартен по образу жизни отличался от большинства пуритан. Любитель выпить и провести время с красавицами, он спустил свое состояние, успев посидеть в тюрьме за долги. Некоторые считали его едва не атеистом. Во время протектората он враждовал с Кромвелем, после реставрации в установленный срок сдался властям, однако был признан виновным и отправлен в заключение. Последним местом его заключения был Чепстоу-кастл в Уэльсе. По крайней мере, там его могла навещать гражданская жена. Там он скончался, подавившись за ужином, в 1680 году. Подписавший приговор Карлу I полковник Винсент Поттер был в ноябре 1660 года признан виновным и приговорен к квалифицированной казни, но скончался от тяжелой болезни почек до того, как приговор привели в исполнение. В начале 1661 году в тюрьме скончался 79-летний купец, полковник Оуэн Роув. 62-летний Гилберт Миллингтон из Ноттингемшира, незадолго до ареста женившийся на шестнадцатилетней девушке, оправдывался тем, что стар и глух. Этого оказалось недостаточно для оправдания, но благодаря публичному прославлению им короля суд ограничился пожизненным заключением. Джордж Флитвуд, брат генерала Чарльза Флитвуда, рассчитывал на снисхождение, поскольку отказался присоединиться к восстанию Ламберта, но был признан виновным. Заступничество за него Монка привело к замене смертного приговора пожизненным заключением. В 1664 году его перевели в Танжер, новое владение Англии, полученное как приданое за королевой Екатериной Браганца. То ли он скончался там, то ли его тайно отправили в Америку, не ясно. Еще один цареубийца, юрист Августин Гарланд, готовивший процесс и подписавший приговор, еще якобы плюнул в Карла I, что он категорически отрицал. Смертную казнь ему заменили пожизненным заключением, его следы теряются в Танжере, куда его транспортировали. Роберт Лильберн, предшественник Монка на посту командующего в Шотландии, в отличие от своего брата Джона, лидера уравнителей, сохранял хорошие отношения с Кромвелем и подписал приговор Карлу. Его сослали на небольшой остров неподалеку от Плимута, там он скончался через четыре года. Свои дни закончил в Тауэре Джон Доунс. Казнь ему заменили заключением, потому что свидетели подтвердили: он говорил в защиту Карла I и подписал договор в последний момент. Роберт Уоллоп из Хэмпшира был приговорен к пожизненному заключению, и раз в год, 27 января, в день вынесения приговора Карлу, его с веревкой на шее, на повозке, покрытой пучком соломы, протаскивали под виселицей и так же возвращали в Тауэр. Этой унизительной экзекуции подвергались также Генри Майлдмэй и лорд Монсон из Ирландии. В 1664 году Майлдмея отправили в Танжер, он умер то ли в пути, то ли в Африке спустя несколько лет. Монсон заявил, что согласился стать судьей для предотвращения «ужасного убийства», но ему не поверили. Он скончался в тюрьме в 1672 году.

Подпись полковника Джона Хатчинсона стояла на приговоре Карлу I тринадцатой. Как утверждала жена Люсиль, написавшая мемуары о его жизни, он был вынужден войти в состав трибунала вопреки желанию, не осмелившись отказаться. Накануне реставрации он поддержал Монка, надеясь, что тот сохранит республику. Хатчинсона избрали в состав Конвенционного парламента от Ноттингемшира, но он был исключен из него как цареубийца. Решение о нем было по тем временам чрезвычайно милостивым. Он исключался из амнистии, но только запрещением занимать должности на службе, без угрозы жизни и имуществу. Такое мягкое наказание объяснялось не только заступничеством Монка, но и прочными родственными связями его жены в роялистских кругах. Она утверждала, что муж с болью воспринимал страдания прежних товарищей и только из-за ее настойчивости не сдался властям, чтобы разделить их судьбу. В октябре 1663 года Хатчинсон был арестован под надуманным предлогом, будто он присоединился к так называемому заговору Фарнли Вуд, целью которого было организовать восстание на севере страны для свержения Стюартов. Из этого плана ничего не вышло, так как правительство получило информацию о нем, и 26 участникам вынесли приговор о квалифицированной казни, который был приведен в исполнение. Однако двое республиканцев, поэт Генри Невилл и некто Сэлловей, арестованные на том же основании, что и Хатчинсон, были вскоре освобождены. Тогда видный роялист, брат Люсиль сэр Аллен Эпслей в очередной раз обратился к Кларендону с просьбой чтобы Хатчинсона тоже освободили. Канцлер якобы ответил так: «Совершенно точно, что между ними огромная разница. Сэлловей слушается правительства и ходит в церковь, а ваш брат — самая не меняющаяся персона в парламентской партии» [14, 418–419]. Хатчинсон умер в тюрьме через несколько месяцев после ареста.

Из помилования исключили проповедников и писателей, обеспечивавших «идеологическое обоснование» приговора. Был сначала арестован, но в декабре 1660 года выпущен из тюрьмы Джон Милтон, известный горячей поддержкой индепендентов. Тогда прокурор Финч воскликнул: «Этот Милтон был секретарем Кромвеля по латинскому языку и заслуживает, чтобы его повесили» [11, IV, 162]. У него были влиятельные друзья и покровители, среди которых знаменитая женщина той эпохи леди Рэнела, ученый и писатель (сестра физика Роберта Бойля). У нее был прямой «выход» на Кларендона, состоявшего с ней в переписке [132, 385]. Канцлер наверняка поучаствовал в судьбе Милтона: Рэнела помогала его жене, у которой периодически случались судороги непонятной природы. Доктора были бессильны, а отвар, который Рэнела изготовляла по собственному рецепту, помогал.

Другой известный республиканец, автор «Океании» Джеймс Гаррингтон, сочувствовавший Карлу I во время процесса, был арестован в 1661 году по обвинению в участии в заговоре против правительства Карла II, в отличие от Мильтона он умер в заключении. Жертвами роялистских репрессий стали некоторые республиканцы, не имевшие прямого отношения к вынесению приговора Карлу I. Летом 1661 году Генри Вейна приговорили к квалифицированной казни, которую король заменил отрубанием головы. Его обвинили в подготовке убийства Карла II в 1659 году. От республиканских принципов он не отрекся, что стоило ему жизни. Генерал Джон Ламберт, суд над которым состоялся, как в случае с Вейном, по инициативе Кавалерского парламента, вел себя иначе, покаявшись в ошибках и признав новую власть. Он скончался в заключение в 1684 году. Артур Хезельриг, один из пяти депутатов, которых Карл I хотел арестовать в январе 1642 года, отказался войти в Верховный трибунал, но казнь короля одобрил. Избежав казни благодаря Монку, он умер в Тауэре в 1661 году.

В течение первых месяцев после возвращения Карла II отношения новых властей с Конвенционным парламентом складывались, в целом, с взаимопониманием. Почему не встал вопрос об ограничении полномочий королевской власти на условиях, согласованных с Карлом I во время гражданской войны? На это повлияли два обстоятельства: во-первых, реставрация монархии оказалась безальтернативной, поэтому все козыри были у короны; во-вторых, Бредская декларация была составлена столь искусно, что давала надежды всем политическим группам. Роялисты надеялись вернуть утраченные в период междуцарствия земли. Индепенденты и нонконформисты, не говоря о пресвитерианах, находили в ней намеки на сохранение религиозных свобод, характерных для 1650-х гг. Страхи тех, кто сотрудничал с прежним режимом, были успокоены обещанием прощения. Ни Конвенционный, ни Кавалерский парламенты не пытались добиться прав, завоеванных Долгим парламентом у короны в 1641–1642 гг. Речь не шла о восстановлении органов, использовавшихся Карлом I: Звездной палаты, Совета по делам севера, Высокой комиссии. Однако за королем сохранились право назначения в Тайный совет, высших чиновников и официальных лиц на местах. Акты, принятые в 1661 и 1662 гг., сохраняли за короной полный контроль над милицией. Трехгодичный акт 1664 года в отличие от аналогичного акта 1641 года устанавливал, что перерыв между парламентами не мог быть больше трех лет, но не содержал никакого механизма на случай, если король игнорирует это положение. Акты о запрещении подачи петиций в условиях беспорядков и о цензуре усиливали прерогативы короны. Король обладал правом налагать вето на парламентские акты, откладывать их исполнение в полном объеме или частично, созывать и распускать парламенты, проводить внешнюю политику. В принципе Карл II обладал такой же властью, как его французский кузен Людовик XIV, однако практически не обладал для этого ни способностями, ни финансовыми ресурсами [34, 290].

С начала Реставрации финансовый вопрос был одним из острых, ведь раздоры по этому поводу имели при Стюартах долгую историю, явившись едва не главной предпосылкой революции. Почему не удалось достичь приемлемых договоренностей? Как и раньше, существовали опасения, что излишняя щедрость сделает короля независимым от парламента. Однако к недопониманию вела просто неточность в расчетах. Депутаты хотели скорейшего роспуска армии, но на выплату ей долгов выделили на 375 тысяч фунтов меньше, чем требовалось. Карл II получил 550 тысяч для выплаты собственных долгов и долгов отца, сделанных в годы войны и эмиграции. Сто тысяч было предоставлено ему как компенсация за потери доходов от опек, не восстановленных в 1660 году. Согласованную ежегодную субсидию короне в размере миллиона двухсот тысяч сократили на 425 тысяч, что хотели компенсировать выделяемым Карлу II пожизненно правом собирать налог на алкоголь. Министры понимали: это неадекватная компенсация, но мирились с ней, исходя из того, что страна измотана высокими налогами, установленными при протекторате, поэтому лучше занимать, чем идти на их повышение. В результате к концу 1660 года государственный долг уже составлял более девятисот тысяч, примерно на триста тысяч меньше магической цифры в 1 200 000. Карл II полагал, что Кларендон недостаточно отстаивает его интересы в парламенте. В мае 1662 года Кавалерский парламент утвердил для нужд казны душевой налог, но он не покрывал дефицит королевских финансов. В течение 1661–1664 гг. дефицит бюджета сохранялся на том же уровне примерно трети от ежегодной субсидии, хотя дополнительные средства удалось получить экстраординарным путем, как приданое при заключении брака Карла II и за счет продажи Франции завоеванного Кромвелем Дюнкерка. Рост промышленности и торговли вел к улучшению наполняемости казны, однако эта позитивная тенденция была перечеркнута англо-голландской войной 1665–1667 гг. Епископ Бернет свидетельствовал, что враги Кларендона постоянно внушали королю: канцлер не прилагает должных усилий в парламенте, чтобы добиться нужных сумм потому, что сам не хочет этого. В конце концов, Карл поверил в это, «смертельно возненавидел» канцлера и после его падения часто повторял: причина в том, что лорд Кларендон не был честен с ним [1, I, 278].

Многие роялисты были недовольны решением земельного вопроса. Парламент принял акты, возвращавшие конфискованные во время революции земли короне и церкви. На основании частных актов парламента шерифы возвратили земли некоторым роялистам. Однако компенсаций не получили те, кто, оставаясь в Англии, вынужденно продал поместья, чтобы не уплачивать наложенные штрафы. По выражению лорда Дерби, такая распродажа земель была «не в большей степени добровольной, чем передача девяти десятых имущества грабителям для сохранения оставшейся десятой части и жизни» [34, 289]. Такое половинчатое решение вопроса о земельной собственности разочаровало значительную часть роялистов, настроив их на волну реакции. Исследования историков не содержат единой интерпретации этой темы. Известно: в 1660-х гг. земли, в основном, принадлежали тем же лицам, которые владели ими к началу 1640-х гг. Однако не ясно, во-первых, сколько землевладельцев лишилось земельных владений или их части во время междуцарствия; во-вторых, есть разные мнения, когда эти земли вернулись к прежним владельцам [54, 36].

Когда речь шла о собственности, принадлежавшей прежде высокопоставленным лицам, пострадавшей стороной легко становились те, кто приобрел ее в годы междуцарствия. Примером такого рода является история с манором Фулхэм, к юго-западу от Лондона, являвшимся летней резиденцией Лондонского епископа (после реставрации им был Шелдон). Во время революции этот манор приобрел для сына полковник Эдмунд Харвей, член Верховного трибунала, не подписавший приговора. После реставрации он был приговорен к пожизненному заключению. Его сын Самюэл был женат на дочери Балстрода Уайтлока Цецилии. Уайтлок, опасавшийся рисков от покупки конфискованной собственности, в сделке не участвовал, но и не возражал. Когда Шелдон потребовал возвращения Фулхэма, он сразу понял, что противиться бесполезно, однако договорился об аудиенции у Шелдона для себя и зятя, предупредив, что тот должен быть максимально осмотрительным во время беседы. Уайтлок подчеркивал, что к покупке ни он, ни Сэм не имели никакого отношения, и просил только о том, чтобы не присылали солдат и оставили пару до тех пор, пока его дочь не родит ребенка, которым была беременна. Шелдон вежливо согласился, но через несколько дней в Фулхэме появились солдаты, провели грубый обыск, захватив немало принадлежавших семье вещей, и выгнали ее из поместья. Уайтлок приютил их, но нервное потрясение было так велико, что Сэм, Цецилия и их грудной ребенок умерли в течение полутора лет. Уайтлок писал: «Их кровь лежит на епископе» [97, 230–231]. Он понес и материальные потери. В 1652 году он имел неосторожность по просьбе лорда-роялиста Ловлейса, срочно нуждавшегося в деньгах для выплаты штрафов и долгов, приобрести на средства жены его поместье Блансден за 10 тысяч фунтов. Теперь для сохранения этого поместья ему предложили заплатить пять тысяч и две за посредничество. За эти деньги лорд был готов уговорить своего сына согласиться на эту сделку. Такие условия были неприемлемы для Уайтлока, находившегося в бедственном положении из-за необходимости платить штрафы. В конечном счете, этот манор, расположенный по соседству с Пертоном, приобрел Кларендон за тринадцать тысяч, из которых шесть ушло Ловлейсу. Дом в Челси, принадлежавший Бекингему, был возвращен герцогу, согласившемуся выплатить издержки на его содержание, при этом Уайтлок получил тысячу фунтов вместо двух, о которых просил [97, 233–234]. Воистину, у слуг протектората не было выбора.

Конфискация земельных владений жертв роялистского террора служила обогащению возвратившейся элиты. Акт от 21 октября 1661 года передавал Кларендону, Саутгемптону, Шелдону и декану собора Св. Павла в Лондоне преподобному Бэрвику ордер на распоряжение всеми доходами Казначейства от находившихся в его распоряжении имуществ лиц, исключенных из Акта о помиловании, для «ремонта и украшения собора Св. Павла, являющегося роскошным нарядом королевского города, куда стекаются послы иностранных государей и наши подданные. Его волшебная конструкция, поврежденная в прежние времена, должна быть восстановлена, чтобы предотвратить бесчестие, вытекающее из пренебрежения к древним памятникам» [2, 124].

Нельзя назвать успешным решение религиозного вопроса. В 1660 году часть церковных деятелей выступила за сближение англиканской церкви с умеренными пресвитерианами, признающими епископат. Король и Кларендон поддержали это намерение, увидев в нем средство успокоения радикальных пресвитерианских групп. Представители пресвитерианского духовенства, в том числе Ричард Бакстер, были назначены духовниками Карла. С целью соглашения между англиканами и пресвитерианами в лондонском дворце Кларендона Вустер-хаузе в октябре 1660 года было проведено совещание, на котором нескольким видным пресвитерианам были обещаны епископские должности. По результатам этого совещания король издал прокламацию, по которой советы пресвитеров получили право обсуждать обрядовую сторону богослужений. Эта реформа не была проведена отчасти по причине осторжности правительства, опасавшегося недовольства со стороны англиканской церкви. По мнению историка Т. Харриса, в вопросе о религии Карл II оказался в ловушке. Он не любил пресвитериан, считая их виновными в смерти отца, но искал компромисс, чтобы не отчуждать значительную часть подданных. Законы, принятые Кавалерским парламентом, поставили его в изначально проигрышное положение: их жестокость озлобила значительные группы населения, но любой шаг в пользу диссентеров грозил протестами сторонников жесткой линии, чьей поддержкой он не имел права рисковать [50, 56].

В декабре 1660 года Конвенционный парламент был распущен, новый, Кавалерский, начал заседания в мае 1661 года. Он просуществовал до 1679 года, поэтому его иногда называют «вторым Долгим парламентом». Название «Кавалерский» объясняется господством в нем ультрароялистов, засилье которых со временем все больше беспокоило Кларендона, хотя первоначально не было очевидно, какой характер он приобретет. Сначала канцлер опасался не засилья роялистов, а успеха пресвитериан. Это видно из его письма графу Оррери, написанному в марте, сразу после выборов. Оно содержало просьбу повлиять на депутатов: «Я нахожу, что, несмотря на плохие результаты выборов в городской совет Сити (туда избрали четверых пуритан — А. С.), ужасные, зловредные и раскольнические попытки пресвитерианского духовенства, обращавшегося со своих кафедр к пастве с призывами, как и в 1640 году, выборы в королевстве прошли хорошо. Я уверен: мы получили очень трезвый парламент, который горячо и заботливо выкорчует гнилые корни, из которых произрастают восстания, наделит короля законной силой, улучшит его доходы. Забудется дурное, что произошло, не будут допущены дискуссии, предшествовавшие этому. Они [парламентарии] должны отвергнуть Ковенант и не позволить кому-либо хорошо думать о нем. В парламенте есть несколько лиц, достойных Вашего разговора» [8, 407–408]. В избранном парламенте было порядка ста человек, прежде заседавших в Долгом парламенте. Это делало маловероятной ситуацию, при которой он превратится в послушное орудие короны. По данным Холмса, симпатии вновь избранных коммонеров распределились так: твердые сторонники двора — 297 человек; твердые противники двора — 95; «болото» — 126 [54, 422].

Между тем, партия «сторонников двора» отнюдь не была настроена следовать во всем намерениям правительства. Большинство Кавалерского парламента, выражавшее интересы джентри, которое считало себя вправе на разного рода компенсации, выдвинуло реакционную программу, главные идеи которой были изложены в речи нового спикера сэра Эдварда Турнора при открытии заседаний. Он, в частности, сказал: «Мы переболели реформаторством; наши реформаторы были разных возрастов, полов и степеней, всех профессий и занятий. Сапожник, забыв о колодках, занялся не своим делом. Эти новые государственные деятели взялись за управление, что стало болезнью и чумой для нации. Их законы писаны кровью, их жестокость сделала суды подобием скотобоен; богатых обвиняли за любое сказанное слово, бедных превращали в рабов». При республике произошла интоксикация людей, ложно уверивших, что они сами собой управляют. Говорят: у персов после смерти правителя объявляют пять дней вседозволенности, когда каждый может убивать, грабить и разрушать. То же случилось после гибели Карла I. Основываясь на библейской легенде, он восклицал: лучшим исцелением от укуса огненного змея будет медный змей. Турнор не преминул упомянуть о крестьянских вождях Уоте Тайлере и Джеке Кеде, о «фанатиках более позднего времени», сжигавших книги и законы. Но в Англии всегда находились люди, «способные восстановить нашу чистоту, достоинство и законы» [11, IV, 202–204]. В ответной речи канцлер согласился со спикером, но и мягко поправил его. Хайд поддержал Турнора в том, что новый парламент наилучшим образом выражает интересы и устремления народа, рыцарей и горожан, но сказал об озабоченности, что во время выборов были случаи спаивания избирателей, что нельзя оправдать радостью от реставрации. Он согласился с Турнором, назвав «сумасбродством» попытку установить республиканскую форму правления, и добавив, имея в виду Генеральные Штаты, сравнение: «Это как если бы голые индейцы попытались одеться по французской моде». Однако он смягчил высказывание спикера о «сапожнике», вознамерившемся управлять государством: «Никто не может принижать простой народ Англии, который, по правде, лучший, самый честный и мудрый из народов мира, обладающий привилегией, если хотите, прерогативой, быть представленным лучшими, самыми образованными, состоятельными и мудрейшими лицами в данной нации». В единстве «благородных представителей, заседающих в общинах Англии, с простым народом, состоит главный компонент лекарства, которое излечит зараженные республиканскими фантазиями мозги». Чтобы «наша монархия не была подорвана Пятой монархией, никакой человек не должен быть лишен защиты со стороны правительства, даже если он заявил, что его ненавидит. Нужно уничтожить корни антимонархических принципов» [11, IV, 205–207].

Ни в чем другом стремление Кавалерского парламента вернуться к дореволюционным порядкам не проявилось в такой степени, как в религии. Он фактически порвал с духом религиозной толерантности, обещанным Бредской декларацией. По крайней мере, спорно утверждение известного английского историка Дж. М. Тревельяна, будто «после Реставрации в обществе исчезла та чрезмерная озабоченность церковными делами, которая характеризует Англию Кромвеля» [144, 275]. Воинственно настроенные парламентарии желали полного восстановления прав англиканской церкви и ограничения свобод, приобретенных диссентерами при Кромвеле. В Кавалерском парламенте доминировали представители джентри, по религиозным взглядам англикане-высокоцерковники, которые были ярыми сторонниками гонений и жестокими критиками проектов Карла II, направленных на сохранение веротерпимости [79, 16]. Король и Кларендон, вернувшись в Англию, серьезно недооценили силу реакции, превратившей в бессмыслицу их первоначальные расчеты [54, 40]. В апреле 1661 года в Савойском дворце, резиденции Лондонского епископа, состоялась новая конференция, направленная на достижение соглашения между англиканами и пресвитерианами, закончившаяся, как и конференция в Вустер-хаузе, безрезультатно. Хотя ее неудача отчасти объяснялась негибкостью Бакстера, главным источником поворота в религиозных делах было общее настроение реванша. Кавалерский парламент обеспечил триумф англиканской церкви, возвращение ей экономических, социальных и судебных прав, не восстановив лишь Высокую комиссию. Был принят ряд репрессивных законов, известных как «Кодекс Кларендона», хотя он не был их инициатором. Смысл этих законов ясен, и в них трудно усмотреть предмет для дискуссий, но этого нельзя сказать о позициях вовлеченных лиц, в том числе короля и его канцлера, епископа Шелдона, вскоре ставшего архиепископом Кентерберийским.

Правительство на протяжении нескольких месяцев не проявляло энтузиазма в отношении религиозной политики Кавалерского парламента, пытаясь смягчить, большей частью безрезультатно, принимаемое законодательство. За попытками проявить толерантность стоял сам Карл II. Что крылось в его позиции: присущая ему терпимость или опасение, что англиканская церковь, формальным главой которой он был, может стать слишком влиятельным игроком на политической сцене, остается только предполагать. Характерно, что в вопросах веры он проявлял толерантность до самых последних лет царствования, инициируя, к немалому неудовольствию многих, принятие деклараций о веротерпимости. Менее определенной выглядит позиция Кларендона: вероятно, первоначально он действительно считал действия кавалерского большинства в парламенте чрезмерными, но быстро осознал бесперспективность противодействия и пользу, которую можно извлечь. По этому вопросу в историографии есть разные точки зрения, которые можно свести к двум основным позициям: первая, будто Карл II и его канцлер действовали в полном согласии, проводя политику толерантности по отношению к умеренным пресвитерианам и нонконформистам, но натолкнулись на яростное сопротивление в парламенте; вторая состоит в том, что их взгляды различались, сначала Кларендон послушно следовал монаршей воле, на деле симпатизируя требованиям англиканской церкви [93, 27]. Поддержка правительством религиозной политики парламента позволяла вести своего рода «торг», добиваясь субсидий для короны. Кроме того, союз между господствующей церковью, восстановленной в своих правах, и реставрированной монархией стал идеологической основой режима, базирующегося на теориях божественного происхождения королевской власти и наследственной монархии, греховности любого восстания против нее. Что касается Шелдона, он стоял на умеренных позициях примерно до весны 1662 года, превратившись потом в последовательного сторонника репрессивной к нонконформистам политики. Учитывая его тесные, хотя и неровные, отношения с Кларендоном, это не могло не влиять на канцлера.

Через несколько дней после открытия заседаний парламент восстановил членство епископов в палате лордов, нижняя палата проголосовала большинством в 228 голосов против 103 за сожжение Ковенанта, а в апреле 1662 года им был утвержден молитвенник. В 1661–1662 гг. Хайд безуспешно пытался противодействовать этой тенденции, но потерпел провал. По Акту о корпорациях (1661 г.) создавались королевские комиссии, получавшие право снимать с должностей в городских администрациях лиц, которые не принесли клятву на верность, им подтверждалась незаконность Ковенанта и утверждались символы веры по англиканскому образцу. Это позволило очистить городские советы от лиц, избранных в годы междуцарствия. Акт о единообразии (1662 г.) устанавливал, что до дня Св. Варфоломея (24 августа) все духовные и светские лица, занимающиеся преподаванием в церкви, школах и университетах, должны принесли клятву на верность королю и англиканской церкви, в противном случае они снимались с должностей. Число лишившихся должностей лиц составило, по некоторым данным, 1909 человек [34, 294]. Дебаты по этому закону закончились поражением сторонников умеренной линии, вдохновлявшейся правительством. Канцлер сначала рассчитывал, что будет сохранен порядок, установленный Конвенционным парламентом, предусматривавший сохранение приходов за теми, кто их занимал. Когда его постигла неудача, он стал добиваться так называемого «провизо», то есть права короля делать изъятия из списков лиц, отстраняемых с церковных должностей. Эту инициативу парламент также отверг, а вопрос был перенесен в Тайный совет. Версия, изложенная Кларендоном в автобиографии, неточна. Она сводится к тому, что 27 августа Карл II по ходатайству Монка дал аудиенцию представителям пресвитерианского духовенства, обещав продлить срок принесения клятвы на три месяца, до дня Св. Михаила. Это вызвало негодование в парламенте, и король поставил перед советниками вопрос, следует ли ему выполнять обещание. Кларендон, якобы узнав об этом задним числом, рекомендовал придерживаться данного слова, что вызвало возмущение Шелдона и других епископов, а также Беннета, рекомендовавшего его отозвать. Историк К. Фейлинг считал, что этот эпизод был политической игрой Хайда, негласно поддержавшего пресвитериан. Это заставило Шелдона написать Кларендону резкое письмо с сожалением о проявленном им «великом недоброжелательстве» [41, 289–291]. Иногда Акт о единообразии называли «законом Шелдона». [58, 176; 62, 120].

При закрытии сессии канцлер был вынужден предупредить о нежелательности одних крайних мер: «Я надеюсь, что миряне скоро возвратятся в лоно дорогой матери-церкви и легко распознают жульничество и обман соблазнителей, что все усердие и ловкость будут использованы, всерьез и сердечно, для примирения духовенства и мирян всеми эффективными способами». Обращаясь к депутатам как к патриотам, Хайд призывал их не быть «слишком суровыми и неистовыми», а поступать, как хороший врач, знающий о последствиях применения того или иного лекарства. Настоящая угроза идет от республиканцев, «и немногие из наших соседей любят нас настолько, что не порадуются нашим внутренним ссорам». Главное, чтобы не взорвать спокойствие плохой политикой, ведь «в каждой фракции есть люди, для которых нет иной религии, кроме стремления продвинуть эту фракцию» [11, IV, 251–253]. Эффективность призывов к смягчению религиозной политики была невелика: в начале 1663 года парламент отверг декабрьскую «Декларацию о веротерпимости», первую в ряду документов такого рода, подписанных Карлом II. Ее провал отчасти объяснялся враждебным отношением пресвитериан, которые (не без основания) увидели в ней стремление защитить не столько диссентеров, сколько католиков. Кроме того, они не считали, что к ним применимо понятие «терпимость», поскольку претендовали на политическую роль [66, 52]. Мнение, что за «Декларацией» скрывалась забота о католиках, имело основание, ведь король подписал ее под влиянием лорда Бристола, ставшего католиком в 1659 году. Кларендон утверждал, что это и стало причиной и началом их вражды. Канцлер якобы не знал о «Декларации», а когда получил указание короля готовить соответствующий билль для парламента, то отнесся к этой идее настороженно, как и Саутгемптон. В парламенте начались протесты, главным виноватым остался канцлер [93, 221]. Тогда Карл II впервые продемонстрировал ему открытое раздражение, несмотря на то, что, пытаясь восстановить влияние на короля, он включил, вопреки своим взглядам, пассаж в пользу католиков, что не добавило веса в глазах монарха, но вызвало возмущение у англикан. Возражая против любых уступок диссентерам, палата общин представила королю адрес, в которой трактовала Бредскую декларацию не как обещание веротерпимости, а как «великодушное намерение Его Величества поступить так, как советует ему парламент». Те, кто рассчитывает на это «предполагаемое обещание», передали их право «в руки своих законных представителей, заседающих в парламенте». Палата заявила, что «предлагаемая веротерпимость не ведет к сохранению мира в королевстве, а даст обратный результат. Только защита законов и установлений церкви в соответствии с Актом о единообразии, является наилучшим способом для укрепления мира и повиновения в королевстве» [11, IV, 261–262].

Акт о квакерах (1662 г.) рассматривал их как отдельную и особенно опасную категорию верующих, накладывая суровые наказания за отказ от принесения клятвы и организацию молитвенных собраний с участием более пятерых взрослых. За первое нарушение полагался штраф в пять фунтов и трехмесячное заключение, за второе штраф в десять фунтов и шестимесячное заключение, за третье — или добровольная эмиграция, или насильственная транспортировка в колонии. Жестокость к членам «Общества друзей» объяснялась их отказом платить десятину и демонстрировать согласие с существующими социальными порядками. Поводом для репрессий против квакеров власти сделали восстание, имевшее место в Лондоне в начале 1661 года. Его возглавил некто Томас Веннер, а участников было по разным данным от 50 до 300 человек. Веннер был «человеком Пятой монархии», среди его сторонников квакеров не было, но правительство объявило, что были, и, не много не мало, семьсот человек. Эта выдумка отражала страх перед квакерами. 90 % нонконформистов, посещавших молельни в Лондоне, были квакерами [65, 45]. Акт о молельных домах (1664 г.) запрещал молельные собрания с участием пятерых или более взрослых, проживавших не в этом доме, если они проводились не по единому молитвеннику. Пятимильный Акт (1665 г.) запрещал не присягнувшим проповедникам подходить к городам ближе, чем на пять миль, а лицам, исключенным из служения, покидать приходы, где они проживали, дальше того же расстояния.

Как видим, «Кодекс Кларендона» фактически установил ценз по признаку религиозной принадлежности для занятия должностей и получения степеней в университетах, а также затруднял, если не сказать запрещал, богослужения не по англиканскому образцу. С. Шама писал: «Так — удивительным образом — должна была уйти целая культура наставления и проповеди, моления и пения, культура, ярко окрасившая веру и политику на протяжении жизни, по меньшей мере, двух поколений… Превращение яркой визуальной и звуковой культуры в семейное кабинетное моление — один из печальных актов исчезновения в английской истории. Но это было не всегда и не во всем. Диссентерское христианство выживет и возродится (особенно в следующем столетии). Насильственное уничтожение кальвинизма рекрутирует новых людей в свободные от подозрений в политических пристрастиях нонконформистские церкви, подобные квакерской. Пути, по которым пойдет британская история, были непостижимы для самоуверенных епископов и кавалеров, готовивших „Кодекс Кларендона“. Они не уничтожили пуританизм, но переместили его в места, такие как Белфаст и Бостон, откуда он принесет много бед британской монархии» [91, 259–260]. В краткосрочной перспективе, непосредственно после того, как религиозное устройство Реставрации утвердилось, а высокоцерковники установили господство в парламенте и в стране, накал ненависти к диссентерам начал снижаться, смещаясь в направлении католиков.

В отношениях Хайда с его прежним товарищем Уайтлоком проблема веры тоже всплывала. Как видно из дневника Уайтлока, он периодически посещал канцлера, и тот был, как правило, вежлив, но не всегда сердечен. В некоторых случаях присутствовали другие лица, в том числе Шелдон или прокурор Финч. Уайтлок изложил содержание некоторых бесед. Из них видно, что он продолжал вызывать подозрения. В январе 1661 года, после восстания Веннера, казненного тем же способом, как цареубийцы, Хайд вызвал Уайтлока к себе, «был очень добр» и заметил: поскольку тот живет на Колмен-стрит, где начались недавние беспорядки, был замечен среди фанатиков, которых много в этом городе, то его враги сказали королю, что он выбрал это место, чтобы советовать в их заговорах. Для его безопасности лучше сменить место жительства [19, 623]. Между маем 1661 и апрелем 1662 года Уайтлок несколько раз встречался с канцлером и говорил в защиту нонконформистов, особенно индепендентов, основываясь на свободе совести. По-видимому, сначала взгляды Уайтлока не особенно его беспокоили, поскольку сохранялась надежда на смягчение церковной политики парламента. В марте 1662 года Хайд даже попросил Уайтлока привести к нему священников-индепендентов, что тот и сделал. Хайд рассуждал с пасторами Томасом Гудвином и Томасом Мэлори о свободе веры, убеждая, что он их друг и обещая заверить короля, что они не враги. После часовой беседы собеседники были вежливо отпущены, но вслед за этим, как писал Уайтлок, канцлер доказал, что он — «главнейший враг им и их взглядам» [97, 235]. Это суждение Уайтлока не совсем справедливо, ибо не Карл и не канцлер, а парламент инициировал законы, запретившие диссентерам публичные богослужения. Через несколько недель Мэлори откажется принести клятву ко дню Св. Варфоломея и будет лишен права проповедовать. Еще одним индепендентским проповедником, с которым Уайтлок познакомил Хайда, был Джон Оуэн, который был близко знаком с Кромвелем. Кроме Уайтлока, каналом коммуникаций канцлера с пуританским клиром была виконтесса леди Катарина Рэнела, чье общество он считал «приятным», симпатизируя ее благочестивому пуританскому окружению [93, 29].

Ситуация в отношениях с Уайтлоком менялась быстро по мере изменений в религиозной политике: в мае его вновь пригласили к канцлеру, где находился его главный враг Шелдон. Разговор на этот раз шел на высоких тонах. Хайд начал с того, что Уайтлок был «одним из руководителей фанатиков», и это может иметь для него плохие последствия. Балстрод воспринял эти слова как провокацию, так как не понял, идет ли речь о прошлогоднем восстании Веннера, или вообще. Он ответил, что хотел бы, чтобы это было правдой. Хайд с возмещенным видом спросил «Почему?», и получил ответ: «Потому что это большая и влиятельная группа, и будь он во главе ее, то послужил бы королю тем, что сохранил ее в спокойствии и верности Его Величеству» [19, 647]. В разговор вступил Шелдон, обвинивший Уайтлока в том, что он настраивает прихожан Колмен-стрит против него как епископа и его распоряжений. Ответ Уайтлока граничил с дерзостью — он признал, что как юрист и как джентльмен советовал не признавать назначенную Шелдоном для управления приходом комиссию, поскольку ее члены должны избираться. Назначение епископской комиссии тем более незаконно, что она вынуждена заниматься назначением мусорщиков, констеблей и других должностных лиц, контролировать положение бедных и выполнять другие функции, выходящие за пределы компетенций епископа. Вмешался Хайд, оценивший силу юридической аргументации Уайтлока: «Он упрямый человек, давайте его оставим. В его словах что-то есть». Но Шелдон не успокаивался: «Ему не следовало настраивать прихожан против меня». На этот раз Уайтлок отреагировал спокойнее: «Я и не делал этого. Но смею советовать Вашему Преосвященству не задавать мне иных вопросов, кроме тех, которые оправданы по закону» [19, 235–236]. В дневнике Уайтлок признал, что был резче, чем следовало. Он ненавидел Шелдона, считая его виновным в трагедии своей семьи: ко времени того разговора уже скончались изгнанные из Фулхема его зять и младенец-внук, через несколько дней умрет и его дочь. Как бы то ни было, после полученного от Хайда «совета» он «не чувствовал себя в безопасности» и уехал с Колмен-стрит [19, 654].

Обстоятельства принятия «Кодекса Кларендона» вытекали не только из ситуации в парламенте, но из придворной политики, частью которой был вопрос о заключении королем брака. По утверждению Кларендона, поиск невесты был ограничен тем, что вдовствующая королева соглашалась благословить только брак сына с католичкой. Поэтому поступившее из Португалии предложение многим показалось подходящим. Эта страна находилась в войне с Испанией за независимость, которую провозгласил в 1640 году герцог Браганца, ставшим королем Жоао IV. После его смерти в 1656 году страной управляла его вдова Луиза де Гусман, внучка адмирала Медина-Сидония, стоявшего во главе знаменитой Великой Армады. По ее поручению был разработан проект брака ее дочери Екатерины и английского короля Карла II. Интерес Португалии понятен: в условиях войны с Испанией она нуждалась в таком союзнике, как Англия. Португальцы к тому же предложили небывалое приданое, превосходившее что-либо в этом роде: полтора миллиона фунтов и два владения, входивших в их империю: Танжер — портовый город в Марокко на побережье Гибралтарского пролива, имевший значение для торговли в Средиземноморье и Атлантике, и для военно-морской стратегии, и Бомбей на Аравийском море, обладавший прекрасной гаванью. Его передадут в управление Ост-Индской компании, и он станет одним из форпостов укрепления англичан в Индии. Соблазн был велик, но у проекта оказались влиятельные противники, в частности, лорд Бристол, известный симпатиями к Испании. Он вступил в переговоры с ее послом, в результате возник альтернативный вариант брака с одной из итальянских принцесс, которой Филипп IV покровительствовал. Карл II колебался, но вмешались французы, заявившие о готовности оплачивать английскую военную экспедицию на Пиренейском полуострове, если таковая потребуется. Кроме того, возникло сомнение, смогут ли испанцы предложить приданое, сопоставимое с португальским, и согласятся ли они признать английскими земли, захваченные Кромвелем в Вест-Индии. Карл передал решение на усмотрение Тайного совета, в котором Кларендон энергичнее других выступил за португальский вариант.

Екатерина Браганца воспитывалась в монастыре и не говорила по-английски. Е. Б. Черняк упомянул, что Карл II отреагировал на приезд супруги словами: «Мне прислали жердь вместо женщины» [147, 72]. Трудно сказать, что он имел в виду, так как королева судя по портрету была небольшого роста и немного полновата. Возможно, эта острота подразумевала ее бесплодие. С ней прибыли, как говорили при дворе, «шесть страшилищ, именуемых фрейлинами». Карл с готовностью приступил к выполнению супружеских обязанностей в надежде вскоре получить законного наследника. Медовый месяц оказался короток, и между новобрачными возник конфликт, поводом для которого послужил отказ королевы согласиться, чтобы пассия Карла Кастлмейн стала фрейлиной ее двора. Отказ уступить вызвал возмущение короля, и уже в июле 1662 года, всего через два месяца после того, как Екатерина ступила на английскую землю, он «душой и совершенно точно телом вернулся к любовнице, а Кларендон параллельно с переговорами с пресвитерианами получил задание быть посредником с его женой» [58, 189]. Канцлер пытался осторожно поддержать королеву, но получил указание проявить твердость не только в назначении Кастлмейн, но и высылке из страны прибывших с ней придворных дам. В августе несчастная женщина была вынуждена уступить, но это не смягчило мужа, и к зиме 1662–1663 гг. фаворитка, родившая летом мальчика, названного в честь отца Чарльзом, достигла апогея влияния. Несмотря на настойчивые усилия Карла во время медового месяца и спорадические попытки в последующие недели, Екатерина не забеременела. Чтобы совершенно исключить любые сомнения в своей потенции, которые и так вряд ли могли возникнуть у кого-либо, Карл даровал титул герцога Монмаута старшему сыну Джеймсу, рожденному от Люси Уолтерс, что привело к возобновлению слухов, будто он все-таки был с ней обручен. Как писал Хаттон, «у этих событий были две жертвы: несчастная, изолированная от всех Екатерина и Кларендон, чье активное участие в заключение брака сплетники объясняли тем, что он добыл бесплодную королеву, чтобы усилить позиции собственной семьи» [58, 190]. В сентябре Карл II отстранил канцлера от посредничества с супругой, перепоручив эту неформальную, но важную обязанность Беннету.

Другим фактором, который вел к росту непопулярности правительства и лично канцлера, была продажа Дюнкерка, захваченного у испанцев Кромвелем, Франции. Хайд пояснил, что инициатива принадлежала Саутгемптону и была вызвана финансовыми причинами: содержание гарнизона обходилось ежегодно в 321 тысячу фунтов в условиях дефицита, выросшего из-за приобретения Танжера и Бомбея. Если это так, то канцлер быстро перехватил инициативу и возглавил переговоры, проходившие осенью 1662 года. После торга Людовик XIV согласился заплатить пять миллионов ливров и дал обещание, что порт не будет использоваться для нанесения вреда английской торговле и мореплаванию. Этому обещанию мало кто поверил, и к протестам купеческого сообщества добавился ропот лондонцев, воспринимавших французов как давних врагов: неуместно продавать им то, что добыто английской кровью. Многие были убеждены, что Кларендон, да и сам король получили от французского двора взятки. Канцлеру этого не забудут, и осенью 1667 года «Дюнкерк-гейт» возродится в обвинениях против него. Парламентариям не пришлось ждать так долго. Летом 1663 года лорд Бристол представил в парламенте статьи, обвинявшие Кларендона в государственной измене. Он утверждал, что, будучи католиком, является верным слугой короля, и «также свободно, как протестант герцог Сюлли говорил его (Карла II — А. С.) деду ГенрихуIV, он правдиво говорит, что король должен быть защитником всех религий, существующих в его владениях. Среди католиков, к которым я отношусь, нет более убежденного, что истинным основанием нашей монархии является сохранение прав и свобод подданных и церковного государства» [11, IV, 274–275]. Заявив о преданности престолу и государству, Бристол обвинил Кларендона в ряде преступлений. Их повторят в билле против Хайда в 1667 году. Среди обвинений, сформулированных Бристолом, отмечались заключение договора о браке и Дюнкерк. Договор о браке был составлен на условиях скандальных и опасных для протестантской религии, в нем не прописали ритуалы, что позволило королеве отказаться сочетаться по протестантскому обряду. Он вызвал протесты и разногласия среди подданных. В документе говорилось о неуважении канцлера к парламенту, о его «предательском» утверждении: лучше продать Дюнкерк, чем быть зависимым от парламента в требовании денег. Кларендон «злонамеренно, противно своим обязанностям как советника, и актам, принятым на последних сессиях о выделении денег для Дюнкерка, предложил и осуществил продажу его французскому королю» [11, IV, 278–279].