Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника

В Хэмптон Корте Карл получил еще одно послабление — время от времени встречаться с детьми. В Виндзоре, где стороны собрались для переговоров, он провел два дня с сыновьями Джеймсом и Генри и дочерью Елизаветой, находившимися в плену у парламента после сдачи Оксфорда (кстати, Ферфакс обеспечил мягкие условия капитуляции и не допустил разграбления города). Говорят, что встреча с детьми была такой трогательной, что даже Кромвель прослезился. Кларендон передавал содержание бесед Карла с детьми. Надо полагать, что источником для историка были воспоминания братьев: в тексте прямо говорится, что позднее, видимо, в эмиграции, Генри не раз повторял ему (здесь одно из немногих мест, где Кларендон называет себя не в третьем, а в первом лице) слова отца, «глубоко укоренившиеся в нем». Джеймсу было тогда 14 лет, и он хорошо понимал смысл сказанного. Карл предвидел, что с ним случится, и советовал сыну найти возможность бежать за границу, в Голландию. В 1648 году Джеймс действительно сумел покинуть Англию. Елизавету, которая была на два года моложе Джеймса, Карл призывал во всем слушаться матери, «кроме религии», не выходить замуж, кроме как по ее разрешению. По воспоминаниям, Елизавета была красивой, доброй и умной девушкой, но очень нездоровой, болела, видимо, рахитом, и умерла от пневмонии в 1650 году на острове Уайт. Ходили слухи, что ее нашли мертвой с библией, подаренной отцом, под головой. Особой была судьба Генри, герцога Глостерского. Он был ребенком, но помнил, что Карл заклинал его не соглашаться занять престол, пока живы старшие братья. Возможно, в этом рассказе присутствует временное смещение — обычно эти слова относят к последней встречи Генри с отцом, накануне казни. Похоже, так и было, поскольку в 1647 году в руках армии был и Джеймс, но ничего в этом роде, если верить Кларендону, Карл ему не говорил. В течение некоторого времени в 1648 году в кругах индепендентов обсуждалась идея воцарения Генри. Мальчик оставался в Англии до 1652 года и получил строгое пуританское воспитание, видимо, довольно эффективное, и стал, в отличие от старших братьев, твердым протестантом. Кромвель разрешил ему уехать во Францию в 1652 году, религиозные расхождения вели его к раздорам с Генриеттой Марией. В результате он покинул двор и несколько лет сражался в армии принца Конде. Он умер в 1660 году, вскоре после Реставрации, в двадцатилетнем возрасте, от оспы. Его часто вспоминали во время так называемого «исключительного кризиса», когда часть парламентариев, которых стали называть вигами, требовали лишить герцога Йоркского прав на престол из-за его приверженности католицизму.

Карл I получил предложения индепендентов, документ, известный как «Главы предложений», в конце июля 1647 года. Он в расширенном виде включал положения, которые обсуждались годом ранее при посредничестве Ричмонда и Стюарда. Принято считать фактическим автором предложений зятя и ближайшего сподвижника Кромвеля Генри Айртона. Их содержание хорошо известно: действующий парламент подлежал роспуску, новый парламент следовало избирать по системе, при которой каждое графство получало места пропорционально уплачиваемым в казну налогам; он должен был заседать не меньше 120 и не больше 240 дней в году. Король восстанавливался в своих правах, но с рядом ограничений: предполагалось создание Государственного совета, фактически заменявшего Тайный совет, руководство милицией и вооруженными силами переходило к парламенту сроком на десять лет. Мнение кавалеров об этом документе выразил Кларендон: «Предложения, сделанные агитаторами и советом офицеров, были такими же разрушительными для церкви и деструктивными для королевской власти, как и те, которые раньше делал парламент, а в некоторых отношениях даже хуже и бесчестнее» [7, IV, 256–257]. Предложения индепендентов были отвергнуты Карлом «с большим, чем он обычно показывал, негодованием».

На чем строились надежды индепендентов договориться с Карлом? Скотт видел следующие причины кажущегося сближения индепендентов и роялистов: во-первых, индепенденты признавали, что надо идти на уступки в вопросе о статусе англиканской церкви, ибо игнорировать приверженность значительной части населения к епископату невозможно. Во-вторых, шовинизм: в обоих лагерях на Шотландию смотрели как на страну второстепенную по сравнению с Англией. В-третьих, существовало общее желание сохранить «английскую» форму правления, отличную от Ковенанта. В-четвертых, роялистов группы Ричмонда и индепендентов объединяло глубокое недоверие к французской короне [92, 56]. В советской историографии политика индепендентов объяснялась иначе, а именно обострением их отношений с левеллерами как выразителями народных чаяний [115]. Кларендон не верил в существование глубокого конфликта в армии, во всяком случае, считал правильным не преувеличивать эти разногласия. Отметив, что главной чертой Кромвеля было лицемерие, он писал: «Известно, что самые активные офицеры и агитаторы — его ставленники, и никто из них никогда не поступал и не будет поступать вопреки его указаниям» [7, IV, 223]. Кларендон был близок к заключению: борьба внутри армии инспирирована самими армейскими грандами с целью сокрушить пресвитериан в парламенте, однако через некоторое время те, «кто именовал себя левеллерами», вышли из повиновения, стали «дерзко» говорить о короле, парламенте и самих грандах: «То ли этот возмущенный дух был частью обычного кромвелевского колдовства и соответствовал его планам, то ли он вырос из сорняков, посеянных в том беспорядке, но это точно породило для него настоящие проблемы» [7, IV, 261].

Величайшим везением для Кромвеля стала, по мнению Кларендона, смерть графа Эссекса: он скончался скоропостижно, от вялотекущего недомогания, не казавшегося опасным. Его друзья подозревали отравление: «Несомненно, что Кромвель и его партия замечательным образом выиграла от его смерти; он был единственным, чьей репутации и авторитета они боялись, не уважая его» [7, IV, 219]. Кларендон полагал, что будь Эссекс жив, он смог бы остановить «ярость и неистовство», однако «Бог не позволил этому человеку, ставшему инструментом многих бедствий в силу гордости и тщеславия, а не по злобе сердца, выполнить эту славную работу» [7, IV, 219]. Получив отказ Карла I от их предложений, индепенденты пришли в ярость. Кромвель лично говорил Эшбурнхему, что королю нельзя доверять: он не расположен к армии, наоборот, подозрителен к ней; он интриговал с парламентом и пошел на соглашение с пресвитерианами Сити, чтобы вызвать новую войну; заключил договор с шотландскими эмиссарами, чтобы обречь страну на новое кровопролитие[7, IV, 261]. После отказа короля отношение к нему резко изменилось; он чувствовал себя пленником и буквально каждый день получал анонимные предупреждения, что враги намерены расправиться с ним, поэтому лучше бежать.

В конце концов это решение созрело. Если принц Чарльз был везунчиком, его отец явно относился к числу невезучих. В обстоятельствах бегства из Хэмптон Корта много неясного. Слухи, сплетни и разговоры об этом Хайд изложил подробно. Когда положение Карла I стало нестерпимым и непредсказуемым, с ним оставались три доверенных человека: капельдинер сэр Джон Эшбурнхем, сэр Джон Беркли, бывший комендант Эксетера, и сэр Уильям Легг. Беркли и Легг незадолго вернулись из Франции, где пробыли некоторое время после поражений. Беркли якобы имел какие-то контакты с Кромвелем и Айртоном, будучи посредником в переговорах о «Главах предложений», в чем его поддерживал Эшбурнхем. Ночью 11 ноября (Кларендон указывал на сентябрь, но, как показали публикаторы «Истории мятежа», это было одной из его хронологических ошибок) Карл, воспользовавшись тем, что из его покоев можно было по лестнице, незаметно для охраны, попасть в сад, скрылся. Почему охранники ничего не заподозрили? Охрана якобы была отведена подальше от королевских покоев по королевской просьбе: в Хэмптон Корт приехала принцесса Елизавета, и шум мешал ей спать. День был выбран не случайно: был четверг, когда он уходил в свои покои рано, чтобы готовить корреспонденцию. Поэтому его отсутствие вечером не вызвало беспокойства, а фактор времени играл решающую роль для успеха задуманного предприятия. Кларендон писал, что лошади ждали беглецов у лестницы, но так быть не могло: животные привлекли бы внимание. Правдоподобнее другая версия: Карл и Легг незаметно покинули дворец, добрались до Темзы, где ждала лодка, а на другом берегу Эшбурнхэм и Беркли стояли наготове с лошадьми. Беглецы поскакали на запад, в Гемпшир, где на побережье, как рассчитывал король, их должен был ждать корабль. Беркли вспоминал, что Карл спросил об этом, но он ровным счетом ничего не знал и предположил, что Эшбурнхэм сознательно утаил от него эту важную деталь плана, чтобы поднять свой кредит у короля. Однако корабля не было. Беркли предложил скакать на запад, но Карл отверг это. Тогда Эшбурнхэм предложил скрыться на острове Уайт, где комендантом крепости Карисбрук, расположенной в миле от главного города Ньюпорта, был полковник Хэммонд, человек, близкий к Кромвелю, по совету последнего женившийся на дочери Джона Гембдена. Не понятно, почему беглецы решили, что это «великодушный и честный человек», которому можно довериться. По словам Кларендона, случилась «фатальная ошибка». Эшбурнхэм и Берли направились договариваться с Хэммондом, а король и Легг нашли временный приют в поместье графа Саутгемптона в Тичфилде. Самого хозяина дома не было, но их встретила мать графа, создавшая им максимально удобные условия.

Прибыв на Уайт, посланцы Карла I ввели Хэммонда в курс дела, и вроде бы получили гарантию безопасности для монарха, но при условии, если комендант сам отправится за ним, на что Эшбурнхэм согласился. Когда Карл узнал, кого тот привез, то сразу почувствовал неладное и сказал: «Ты погубил меня, ты все вернул в прежнее положение». Смущенный Эшбурнхэм ответил, что готов спуститься и убить Хэммонда, но король, походив в задумчивости по комнате, заметил: «Мир мне этого не простит». Хэммонд обещал безопасность и уважение к персоне монарха — новым местом пребывания стал остров Уайт. В Карисбруке Карл не раз повторял, что никакого предварительного плана отправиться на остров Уайт у него не было. Почти сразу он понял, что совершил ошибку и попал в ловушку. Она захлопнулась не сразу. Сначала Карл обладал свободой передвижения по острову и имел возможность принимать не только парламентских эмиссаров, но и представителей шотландского Ковенанта. С ними он заключил секретное соглашение, но было поздно. Парламент утвердил билли, содержавшие категорические условия: полная отмена епископата, отказ от командования милицией на двадцать лет, погашение долгов перед армией, наказание всех видных роялистов, в том числе конфискация их имений. Встретившись с делегацией парламента, Карл отверг эти требования в резкой форме. Почему Карл не использовал последнюю возможность бежать, когда к острову подошел корабль, присланный Генриеттой Марией? Потому ли, что изменился ветер, сделав отплытие невозможным? Ч. Карлтон писал, что со времени бегства из Хэмптон Корта король просто пребывал в состоянии апатии. Но парламент не дремал: охрана была усилена верным индепендентам гарнизоном, советники-роялисты лишились доступа к патрону, а любая попытка встретиться с ним рассматривалась теперь как акт измены. Объяснение с Хэммондом ничего не дало: на вопрос, может ли он выйти на прогулку, Карл получил прямой ответ: «Нет». Местный роялист капитан Барли во главе группы из нескольких женщин и юноши-барабанщика совершил героическую и бессмысленную попытку спасти короля, двинувшись на крепость с мушкетом в руках. Как утверждал Кларендон, восстание не охватило весь остров только потому, что находившиеся в крепости роялисты призвали народ разойтись. Барли «дорого заплатил» за свою верность: парламент приговорил его «за измену королю и разжигание новой войны» к повешению и четвертованию, чтобы «вселить ужас во всех».

Кларендон писал, что в «нестыковках» и печальных обстоятельствах, последовавших за бегством из Хэмптон Корта, многие подозревали предательство или злой умысел, который так и не был раскрыт, оставшись предположением. Если произошедшее не было следствием фатальных случайностей, то подозревать можно кого-то из трех, кто был с Карлом. Репутация Легга делала его выше любых подозрений, да и к планированию бегства он не имел отношения. В характере Беркли были «амбиции и тщеславие», но желания подозревать его в неверности королю ни у кого не возникло. Когда Хэммонд вознамерился лично ехать за королем, Беркли возражал и хотел остаться на острове в роли заложника. Остается Эшбурнхэм, которому Карл доверял, и советам которого следовал. Имеются свидетельства, что остров Уайт звучал в высказываниях Эшбурнхема еще в Хэмптон Корте. Так, лорд Лэнгдейл, оставшись один в комнате Эшбурнхэма, «из любопытства» прочитал в его бумагах, что королю лучше скрыться на острове Уайт, где во главе войск «честный человек» Хэммонд. В то же время Карл I до самой гибели продолжал верить ему, за него поручались такие влиятельные роялисты, как Ричмонд и Саутгемптон. При Кромвеле Эшбурнхэм провел несколько лет в заключении, что, впрочем, может найти разные объяснения. Короче, подозрения в адрес Эшбурнхема никогда не были подтверждены. Некоторые полагали, что он сам мог стать игрушкой в руках Кромвеля и Айртона, перехитривших его, убедивших его в том, что действует в интересах короля. Если это не так, то почему для бегства короля из страны не был подготовлен корабль? [7, IV, 268]. Кларендон допускал и то, что Кромвель специально распускал слухи, чтобы испортить репутацию Эшбурнхэма [7, IV, 273]. Важным аргументом в пользу того, что дело не обошлось без Кромвеля, было для Кларендона понимание характера вождя индепендентов, «величайшего лжеца, чье необычайное лицемерие служило ему на пользу, который использовал любые методы, самые негодные и грубые, для достижения своей цели» [7, IV, 305]. Характеризуя Кромвеля, Хайд недаром вспоминал Макиавелли.

Так что нельзя с уверенностью утверждать, что бегство Карла было подстроено Кромвелем, как это делает, вслед за М. А. Баргом, Л. И Ивонина: «Есть мнение, что слух об убийстве был пущен Кромвелем, чтобы спровоцировать короля, а после показать его ненадежность как переговорщика. Очевидно, что без содействия охраны этот побег не мог свершиться» [120, 152]. Нельзя сбрасывать со счетов, что Кларендон мог охотно передавать недобрые слухи об Эшбурнхэме, так как со времени эмиграции находился с ним во враждебных отношениях, в том числе по причинам личного свойства. Дело в том, что в 1649 году он женился на богатой вдове, леди Паулетт, которой Хайд настоятельно советовал не заключать этого брака. В отличие от Барга и Ивониной А. Н. Савин полагал: слухи о том, что бегство королю «организовал» Кромвель — целиком выдумка роялистов, а мнение о нем как о «бездушном и ловком честолюбце», «преувеличено, если не лживо» [137, 423]. Весомым аргументом для Савина было то, что бегство Карла из Хэмптон Корта «давало козырь в руки левеллерам», чего Кромвель не мог не понимать. Да и риск был велик: предсказать наверняка, что Карл выберет Уайт, было невозможно, если только не считать Эшбурнхэма агентом Кромвеля, чего никто из роялистов даже из числа его врагов не предполагал. Так что загадка бегства из Хэмптон Корта останется загадкой навсегда.

Пока в Англии происходили эти события, Хайд оставался на Джерси, где после отъезда принца провел два года, находясь вне сферы активной политики. Он как бы изолировал себя от обеих линий в роялистском лагере, одной, направленной на достижение согласия с Шотландией и питаемой надеждой на помощь Франции, олицетворяемой теми, кто уже находился в эмиграции, и другой, подразумевавшей соглашение с индепендентами. Обе эти тактики были для него неприемлемы. Временный уход из политики имел один несомненный плюс: он мог вести спокойный и размеренный образ жизни, продолжая занятия литературным творчеством. Жизнь подчинялась неизменному распорядку. Хайд и его товарищи Кейпл и Хоптон проживали рядом, в главном городке острова Сен Хилари. День начинался в одиннадцать, когда они вместе с их общим духовником молились. После молитвы Хайд в своих покоях продолжал работу над «Историей мятежа». Они всегда вместе обедали, вскладчину, как правило, у Хоптона, чье жилище считали самым удобным. Ежедневно вечером гуляли по берегу и нередко посещали в замке Картерета, который всегда принимал их «с особой добротой и учтивостью». Удивительно, но Хайд даже увлекся выращиванием лука, моркови и чечевицы.

И на Джерси война напоминала о себе. Жизнь там была удобной, не слишком богатой событиями. Хайд хорошо помнил, как узнал о смерти «близкого друга» сэра Гарри Киллигрю, храброго воина, отказавшегося уехать вместе с принцем и до конца осады остававшегося в Пенденнисе. Еще в начале революции, не будучи связанным с двором, этот член палаты общин с рвением протестовал против незаконных мер парламента. Он потерял в войне единственного сына. Не занимая командных постов, он был настолько авторитетен, что командиры обращались за советом только к нему. В минуту опасности он сохранял мужество и чувство юмора. После капитуляции крепости он разряжал карабин, и осколок попал ему в лоб, чему он не придал значения, хотя пролилось много крови. Хирург перевязал голову, и Киллигрю решил отправиться, как и планировал, на остров Сен Мало, а оттуда на Джерси. Трое друзей в нетерпении дожидались его у моря, но корабль доставил только тело в гробу. Отправив письмо о своем приезде, он послал за врачом, который обнаружил, что рана глубокая и опасная. На следующий день Киллигрю умер, завещав похоронить себя на Джерси.

Большую часть времени Хайд отводил «Истории мятежа». Излагая политическую борьбу в парламенте, он полагался, в основном, на память. При описании военных действий консультировался у товарищей. Хоптон подготовил для него рукопись о военных действиях в 1642–1644 гг. Комендант Картерет был экспертом в морских делах. В то же время Хайд много читал: Фукидида, римских классиков, Ливия, Тацита, Туллия, Плутарха, средневековые хроники, авторов эпохи Возрождения, в том числе Филиппа де Коммина, Макиавелли и Бэкона. Эти труды формировали его мастерство и стиль. Вначале он думал, что адресатом его произведения является король, но постепенно цель поменялись. На Джерси Хайд приступил к богословскому труду «Размышление о псалмах Давида», который, как и «Историю», завершил во время второго изгнания.

Тесное общение с друзьями основывалось на близости взглядов. Не без влияния патриотической риторики Оллард писал, что эти люди воплощали английскую традицию, существующую и сегодня, заключающуюся в стремлении защищать принципы, уважать права других и признавать, что общественное благо нельзя мерить личными интересами. Их объединяло одинаковое отношение к вере, стойкое неприятие католичества и пресвитерианства. Они не были готовы ни к каким компромиссам, если речь шла об англиканской церкви, даже будь на то воля короля. Тем более они не были намерены следовать окружению Генриетты Марии. Когда пошел слух, что королева и лорд Джармин хотят продать Нормандские острова французской короне за наличные деньги, чтобы потратить их на войну, они подписали обязательство сделать все, чтобы не допустить этого, даже если придется обратиться за помощью к парламентскому флоту и голландцам [74, 115–116]. В отличие от Хайда друзья не задержались на Джерси надолго: сначала во Францию уехал Кейпл, затем Хоптон. Однако к господствовавшему при дворе в изгнании духу компромисса и готовностью уступать желаниям Мазарини ни тот, ни другой не могли приноровиться. Хоптон, о котором «с уважением отзывались не только друзья, но и враги на поле боя», покинул Францию и умер в Брюгге в 1652 году. По словам Кларендона, «он был выше любых соблазнов и питал отвращение к легкомыслию и распущенности, испортивших многих». Разумный, смелый, трудолюбивый, великодушный человек, хороший генерал, он имел один недостаток — подчас легко поддавался чужим мнениям в вопросах войны, поэтому не мог быть главнокомандующим [10, 271].

Судьба Кейпла сложилась трагично. Он вернулся в Англию, чтобы получить доход с поместий для обеспечения семьи и для роялистского дела. В Хэмптон Корте он был принят королем, когда началась вторая гражданская война, стал одним из военных руководителей кавалеров и участвовал в обороне последнего очага сопротивления, Колчестера, сдавшись Ферфаксу, обещавшему пощадить ему жизнь. Гражданские власти не были связаны этим обязательством. В ожидании решения своей судьбы Кейпл находился в Тауэре в подвешенном (фигурально) состоянии. Однажды ночью он при помощи веревки спустился по крепостной стене, перебрался вброд через ров с водой, и сообщники укрыли его. Лучшее — враг хорошего: направляясь по Темзе в надежное место, он был узнан, хотя и был загримирован, лодочником, которого нанял. Тот за десять фунтов выдал его властям. На сей раз охвостье парламента вынесло ему смертный приговор. По сведениям Хайда, главным виновником смерти Кейпла был Кромвель, начавший свою речь с того, что выразил огромное уважение к Кейплу, из чего присутствующие заключили, что тот в безопасности. Но Кромвель продолжил: несмотря на эти чувства, считает Кейпла самым опасным врагом, который «будет последним, кто отречется от королевских интересов». Благодаря храбрости, предприимчивости и щедрости у него много друзей, которые последуют за ним, поэтому для спасения республики следует отвергнуть петицию в защиту обвиняемого. 9 марта 1649 года он был казнен вместе с герцогом Хамильтоном, под командованием которого шотландцы потерпели полное поражение от Кромвеля при Престоне, и лордом Холландом, сдавшим Сен Неотс в Кембриджшире после того, как ему обещали, что сохранят жизнь. После квалифицированной казни сердце Кейпла было извлечено из груди, упаковано в серебряную шкатулку, которую позднее подарили Карлу II как напоминание о человеке, отдавшем за династию Стюартов жизнь. Даже в злобе враги, замечал Кларендон, не могли найти в нем недостатков: Кромвель верно описал его характер и не ошибался в том, что он не уживется с новым режимом. «Одним словом, — заключал историк, это был человек, воплотивший лучшие черты английской нации, он не думал о себе, когда под угрозой оказались смелость, добродетель и верность» [10, 266–270]. Жестокость к попавшим в плен роялистам историк объяснял влиянием Айртона, которого называл «безжалостным и кровожадным человеком» [7, IV, 389]. К числу достоинств английского характера, который олицетворял Кейпл, Кларендон относил привязанность к семье, любовь и заботу к жене и детям. Старший сын Кейпла, тоже Артур, был обласкан во времена Реставрации, занимал важные должности, но в период «исключительного кризиса» стал на сторону вигов и даже принял в 1683 году участие в заговоре с намерением якобы убить Карла II и герцога Йоркского. Ряд участников, в том числе теоретик вигизма Алджернон Сидней, были приговорены к квалифицированной казни и четвертованы. Кейпл-сын в Тауэре покончил с собой, перерезав себе горло. Его брат был одно время Первым лордом Адмиралтейства, после Славной революции служил в Ирландии. Он известен тем, что основал возле Лондона ботанический сад, знаменитый Кью Гарденс.

Вернемся, однако, к нашему повествованию. Главной целью встречи лорда Кейпла с королем в Хэмптон Корте было, если верить Кларендону, желание объяснить решение друзей не сопровождать принца Уэльского во Францию, а остаться на Джерси. Карл принял объяснения и собственноручно написал Хайду «милостивое и доброе» письмо, в котором выражал надежду, что сумеет достичь такого соглашения с парламентом и армией, что сможет призвать Хайда и других верных друзей. Он благодарил за составление «Истории мятежа» и обещал прислать свои записи, что вскоре и сделал. Кларендон писал, что получил от Карла отдельные бумаги, относившиеся к 1644–1645 гг., а также мемориал о времени от отъезда Хайда из Оксфорда до того, как сам Карл покинул город. Кейпл в письме сообщил Хайду о желании короля, чтобы тот, получив приглашение во Францию от Генриетты Марии или Чарльза, повиновался. Карл I написал жене, чтобы она, когда принц возмужает для участия в деле, послала канцлера с ним. Конечно, это была важная для Хайда информация, ибо она служила оправданием действий, которые он предпринимал, и позволяла покинуть Джерси, что было неизбежно.

Находясь на Джерси, Хайд был оторван от событий в Англии. Между тем, они развивались быстро и бурно. На Уайте роялисты пробовали спасти короля из заключения, что напоминает приключенческий роман в духе Александра Дюма. На этот раз главная роль принадлежала некоему Генри Фэрбрейсу, прежде служившему Карлу I пажом. Пользовавшийся доверием ряда парламентариев, он получил право находиться при особе короля после того, как тот был выдан шотландцами. Карл полностью ему доверял, через него отправляя секретную корреспонденцию. Сначала, в марте 1648 года, заговорщики рассчитывали, что пленник, перепилив решетки, сможет выбраться из крепости по веревке. Однако просунув голову, король едва не застрял. Кларендон утверждал, что этот рассказ чистой воды выдумка, просто высунувшись из окна, он увидел много людей, решил, что план раскрыт и вернулся в постель. Как бы ни было, осознав, что выбраться через окошко нереально, заговорщики попробовали запустить к нему слугу, облаченного в экстравагантную одежду, отвлекавшую внимание охраны, которую Карл должен был надеть на себя. Однако охранники просто не пропустили странного слугу к королю. Непонятно, действительно ли сам Карл решился на бегство. Он заявлял, что готовится к нему «на всякий случай». Вообще, трудно быть уверенным, что все эти планы не были известны грандам. Еще со времен Пима в окружении Карла были агенты парламента. По сути, «двойным агентом» был сам Фэрбрейс, хотя роялисты считали, что действовал он в интересах своего патрона. Однажды, когда Карл находился на прогулке, резко похолодало, Фэрбрейс вернулся за плащом и обнаружил в королевских покоях Хэммонда, искавшего секретную документацию. Возник скандал, но Карл не торопился ограничивать себя в переписке. В Карсбруке он читал, принимал гостей, некоторые из которых были или считались его верными подданными. В эти несчастные для него месяцы он впервые близко соприкоснулся с «простыми людьми», обслуживавшими его, которых он поощрял «не бояться и быть откровенными». Одной из самых преданных была Джейн Уорвуд, жена сквайра из Оксфордшира. То ли к этому времени ее брак распался, то ли муж предоставил ей полную свободу, но между ней и Карлом установились близкие, возможно, интимные отношения. Карлтон пишет: «Если в жизнеописании второго Карла такого рода отношения заслуживают только пары слов, то для первого Карла все по-другому. Хотя нет абсолютно никаких доказательств их физической связи, в эмоционально их отношения были важны. Для человека, чья верность жене вошла в поговорку, написать „возлюбленная Джейн“ и подписаться „любящий Чарльз“, означает больше, чем „платонический любовник“, как он назвал себя в письме к ней» [31, 328]. Вероятно, несколько встреч и вспыхнувшее чувство помогали Карлу в эти последние трагические месяцы его жизни.

Нет оснований полагать, что Карл I был непосредственно причастен к разрозненным выступлениям роялистов, получившим название «вторая гражданская война». Одним из ее очагов было графство Кент, где роялисты подготовили петицию в парламент с требованием вернуть короля к власти и распустить армию «нового образца». Сначала восставшим удалось добиться успехов и даже захватить ряд городов, в том числе Рочестер и Кентербери. Ситуация усугубилась тем, что на флоте произошло восстание. Восстала североморская эскадра, находившаяся в гавани Доунс. Это произошло не вдруг — недовольство зрело давно. Еще в 1645 году от командования был отстранен граф Уорвик, а позднее, в 1647 году, вице-адмирал Уильям Баттен. Оба были близки к пресвитерианам. Новым командующим флотом был назначен полковник Рейнсборо, опытный в морском деле, но вследствие принадлежности к левеллерам вызвавший недовольство и опасения у большинства морских офицеров. Они опасались, что будут смещены, как это произошло в армии. 27 мая взбунтовался флагманский корабль «Констант Реформейшн», команда которого ссадила Рейнсборо на берег и поддержала кентскую петицию. К флагману присоединился ряд других кораблей. Кларендон заметил: восстанию поспособствовали слухи о том, что цель восстания — освободить короля на острове Уайт и доставить в Кент. Чтобы спасти положение, парламент вернул командование Уорвику, но тот не сумел заставить моряков подчиниться и фактически бежал в Портсмут, сохранивший верность парламенту.

Разгром кентского восстания поставил восставший флот в сложное положение, но не заставил моряков прекратить борьбу.

Кавалеры и хорошее умудрились превратить в плохое. Переход флота под королевский флаг добавил раздоров между роялистами. В описании этого эпизода Кларендоном легко прочитывается антипатия автора к будущему зятю и его окружению. Восставшая эскадра прибыла к побережью Голландии, «по рекомендации безответственных советников» герцог Йоркский вступил на палубу, провозгласил себя командующим флотом, назначив вице-адмиралом не имевшего морского опыта лорда Уиллоби. В июле 1648 года в порт Гелволтслюйс вовремя приехал из Франции принц Уэльский Чарльз, «сумев предотвратить многие неудобства, которые могли возникнуть». Он убедил брата отказаться от командования и отослал его в Гаагу. Джеймс покинул флот неохотно, ибо считал себя вправе командовать по должности, на которую его назначил Карл I, но, в конце концов, признал, что здравый смысл не позволяет рисковать, нахождение на борту обоих братьев чревато последствиями [7, IV, 340–341]. Однако заменять Уиллоби он не стал. Отъезд Чарльза в Голландию Кларендон объяснял это не только военной необходимостью, но как решение порвать с униженным положением, которое он занимал во Франции. Чарльз, которому уже исполнилось восемнадцать лет, целиком зависел от матери, даже в поведении. Он не смел находиться при ней в шляпе, главное, полностью зависел от нее в средствах. Генриетте Марии выделял деньги французский двор, а какая сумма доставалась ему, зависело от Джармина. Зная, что принц бессилен, эмигранты, лица, «составлявшие честь английской нации», предпочитали селиться не в Париже, а в Кане, Руане и других местах [7, IV, 312–313]. Как бы ни было, прибытие Чарльза подняло дух матросов, особенно когда при помощи Вильгельма Оранского на суда поступила провизия, в том числе «разумное количество пива».

Решение Чарльза самому встать во главе флота, приветствовали не все. Некоторые роялисты признавали права на командование за герцогом Йоркским. Аглийский историк Шон Келси считал, что действия Чарльза были, в первую очередь, политической демонстрацией, так как он выступил в качестве «заместителя короля», находившегося в плену: «Весной 1648 года восстание на английском флоте дало принцу первую возможность получить власть над главным инструментом господства на морях» [64, 437]. Вопрос приобрел остроту в Тайном совете, поскольку в обсуждение были вовлечены шотландские пресвитериане, к которым был близок Уиллоби. В июле, Чарльз во главе флота направился к берегам Англии и причалил в Ярмуте и Доунсе. Здесь шотландский граф Лодердейл убеждал принца принять пресвитерианство и плыть к побережью Шотландии для оказания помощи герцогу Хамильтону. К флоту принца соединился адмирал Баттен. Однако действия роялистов оказались малоэффективными. Попытки высадиться и закрепиться были отбиты армией. Зрел новый бунт моряков, теперь уже против офицеров-роялистов. Морякам не нравилась идея экспедиции в Шотландию. Категорически против был принц Руперт. В море роялисты нападали на торговые суда, рассчитывая, что это заставит купцов требовать от парламента соглашения с Карлом I. Короче, расчет на всеобщее восстание в восточной Англии при поддержке флота не оправдался. Приходилось думать о возвращении в Голландию, но не все с этим согласились, несколько кораблей двинулись к устью Темзы, и флагман последовал за ними. Вход в реку защищали корабли Уорвика. Две эскадры стояли одна напротив другой, и 31 августа Чарльз вернулся к решению идти в Гелволтслюйс. За ним последовал Уорвик. В Голландии он сместил Уиллоби, назначив командующим флотом Руперта. Блокировавший порт Уорвик навязывал бой, но голландцы выставили эскадру, чтобы не допустить сражения у их берегов. Английская блокада голландского порта продолжалась до ноября, когда часть восставших кораблей присоединилась к Уорвику, а остатки флота Руперт увел к южному побережью Ирландии, где возникло что-то вроде каперской базы, откуда производились нападения на торговые суда противника. Поражение роялистов в Кенте, провал флотской операции, блестящий разгром Кромвелем в августе 1648 года численно вдвое превосходящей шотландской армии герцога Хамильтона при Престоне, падение крепости Пемброк в Южном Уэльсе и сдача Колчестера означали полное поражение кавалеров во второй гражданской войне. Поведение Хамильтона после Престона Кларендон считал недостойным генерала и джентльмена: представ перед Кромвелем, тот пытался найти любые оправдания и приносил извинения, на которые способен «малодушный человек» [7, IV, 369–370].

Незадолго до окончания второй гражданской войны Хайд покинул Джерси. Еще в начале 1648 года он надеялся на военные успехи и писал Генриетте Марии, разубеждая, будто когда-либо интриговал против нее. В середине июня он получил указание от Джармина срочно прибыть в Сен Жермен и вексель. Высадившись во Франции, Хайд сначала отправился в Кан, где рассчитывал встретиться с секретарем Николасом, однако тот перебрался в Руан, где проживал в доме лорда Коттингтона. Оба, как и Хайд, получили приказ присоединиться к принцу, но исполнить его было непросто, и потому, что поездка по стране, где бесчинствовали грабители и мародеры, была небезопасной, и потому, что Чарльз, как они узнали, отправился в Голландию. Поторопившись в Дьепп, Хайд и Коттингтон сели на корабль, доставивший их в Дюнкерк. Хайд жестоко страдал от морской болезни, но ягодки были впереди. Корабль, предоставленный губернатором Дюнкерка, чтобы отвезти их к принцу, едва отплыв, подвергся нападению каперов из Остенде, англичане, как и другие пассажиры, стали пленниками. В Остенде выяснилось, что компенсации им не видать, поскольку испанский губернатор этого города сам был в доле. Поэтому вместо того, чтобы оказаться на флагмане «Констант Реформейшн», они перемещались по побережью страны в поисках своего сеньора, и только в сентябре присоединились к Чарльзу.

Это было тяжелое для Хайда время из-за материальной неустроенности и разногласий в роялистском лагере. Единственным членом совета, «о ком никто не сказал бы дурного слова», был Хоптон, но он не пользовался должным влиянием на принца, так как другие советники объединились, чтобы «злословить в его адрес». Хайд нашел неожиданного союзника в лице принца Руперта, противившегося, как и он сам, сближению с шотландцами. Как пишет Келси, «назначение Руперта (командующим флотом — А. С.) было провалом для советников принца — „пресвитериан“. За этим крылось изменение в балансе сил в совете после прибытия в Гаагу лорда Коттингтона и сэра Эдварда Хайда, принесших сильные анти-шотландские настроения» [64, 443–444]. Руперт посетил последнего и приветствовал «с изяществом, любезностью и почтением». Противниками Руперта были Колпепер и секретарь Чарльза сэр Роберт Лонг, во всем послушный Генриетте Марии. Руперт обвинял их в стремлении к наживе, из-за чего они выпустили из плена торговые суда, якобы для того, чтобы не обострять отношения с Сити. В результате выгода от каперских захватов была упущена. Часть роялистов ополчилась на Баттена, так как считала, что именно он отговорил принца Уэльского дать сражение в устье Темзы. Наконец, поводом для приглушенного недовольства было разделяемое многими мнение, что тогда вместо бесцельного стояния у побережья следовало воспользоваться моментом, плыть к Уайту, освободить Карла I. Кларендон не считал такую операцию невозможной: Карсбрук был слабо укреплен и находился у самого побережья. В новой ситуации Хайд счел правильным избавиться от прежних предубеждений и оправдывал свой «союз» с Рупертом. Отношения в лагере эмигрантов накалились до предела. Кларендон объяснял это тем, что герцог Йоркский под влиянием своих советников полковника Бамфилда и лорда Беркли, погряз «в интригах и проектах». В «Истории мятежа» он представлял себя как доверенного советника принца, пытавшегося всеми способами добиться взаимопонимания в совете, состав которого был ограничен лицами, которых ввел Карл I, а Чарльз не мог изменить. Напротив, верховный прокурор Херберт настраивал принца против своих противников, в первую очередь, Колпепера. Подчеркивая свою роль «миротворца», Хайд описал эпизод, произошедший на заседании совета, проходившем в его доме. При обсуждении вопроса о морских трофеях Колпепер обвинил в нечестности сэра Роберта Уолша, «заслуживающего доверия» человека, которого продвигал Руперт. Возникла перепалка между Колпепером и Чарльзом, принц покинул заседание. Хайд, для которого главным было сохранение если не единства, то взаимопонимания среди членов совета, рекомендовал Колпеперу принести извинения. Тот сгоряча отказывался, о чем Херберт сразу донес принцу Уэльскому. На следующий день Колпепер, остыв, посетил Чарльза, и тот вопреки совету Херберта, говорил с ним «насколько возможно, любезно». Однако тем дело не кончилось. На улице Колпепера встретил Уолш, ударил его кулаком в лицо, а затем выхватил меч. Колпепер не был вооружен, и дуэль назначили на другое утро, за городом. Принц узнал о намеченной дуэли (Хайд не пишет, кто проинформировал его) и обратился к городским властям. Уолша арестовали, через много дней суд (голландцы действовали «в своей манере: медленно, с долгими процедурами, не принимая дело близко к сердцу») изгнал его из Гааги; он нашел пристанище в Амстердаме, «чем был доволен» [7, IV, 407–410]. В описании Кларендона явно прослеживается его участие в этой интриге.

Кроме обид и взаимных обвинений, связанных с провалом морской операции, поводом для новых разногласий стал проект отправки Чарльза в Шотландию для борьбы с английской армией, идея, которую Хайд никоим образом не разделял. Принца убеждал прибывший в Голландию Лодердейл. Хайд был уверен, что соглашение с шотландцами приведет к ограничению прав англиканской церкви, которой пожертвуют во имя политических целей. 22 сентября он пишет так и неотправленное письмо Генриетте Марии, в котором объяснял, почему не может сопровождать принца в Шотландию. Вторжение Кромвеля в Шотландию отложило этот план на время. Была и другая причина: Чарльз подхватил оспу, что очень «обеспокоило двор, понимавший, как много зависит от его драгоценной жизни».

В то время, когда роялистская эмиграция на фоне безденежья погрузилась в раздоры, на острове Уайт разыгрывался один из последних актов драмы, главным действующим (или бездействующим) лицом которой был король Карл I. Окончание второй гражданской войны было по-разному воспринято армией и парламентом. Мысль, что Карл — «человек кровавый», на языке нашего времени военный преступник, прозвучала на армейском совете еще весной 1648 года. Вторая гражданская война отличалась от первой большим ожесточением и безжалостностью к поверженному врагу. Даже «джентльмен» Ферфакс расстрелял после сдачи Колчестера двух старших офицеров — жестокость, немыслимая в прежние годы. Когда сопротивление роялистов подавили, решимость заставить Карла ответить за все, разделяли и гранды, и агитаторы. Реакция парламента на разгром роялистов была иной. По мнению пресвитерианской фракции, пришло время наконец-то заставить короля подписать мир. Это диктовалось логикой противостояния индепендентам. Поэтому парламент послал на остров Уайт эмиссаров во главе с лордом Миддлсексом, которые обнаружили, что Карл I готов принять все основные требования, включая ограничение собственной власти, отмену единого молитвенника и установление пресвитерианского устройства, по крайней мере, на двадцать лет. Это позволило Долгому парламенту отменить прежнее решение о запрещении любых переговоров. Одновременно условия содержания монарха были значительно облегчены — из Карсбрука его перевели в Ньюпорт, где позволили жить в доме одного из сторонников. Он снова получил право выезжать на прогулки верхом. На протяжении этих осенних недель многие роялисты, имевшие к нему доступ, настоятельно советовали ему бежать, пока такая возможность сохранялась, а корабль был в готовности. Был ли Карл искренен, когда говорил, что не может нарушить данное слово? Между тем, армейское руководство не могло равнодушно взирать на действия парламента. Хэммонд получил указание снова заточить Карла в крепость, потребовал распоряжения парламента на этот счет, но был вызван в армейский совет и арестован. 29 ноября на остров прибыли офицеры и солдаты, числом около двух тысяч человек, с приказом совета армии арестовать короля. Высадка войск вызвала переполох, Карл предлагал не волноваться, рассчитывать на Хэммонда, пока ему не объяснили, что с тем произошло. Ночью Карл мог попробовать бежать, как ему советовали. Один из верных офицеров, знавший прежний пароль, для проверки, одевшись в плащ, сумел пройти к берегу, не вызвав подозрений у патрулей. Карл после колебаний снова отказался. Наутро было поздно. Его разбудил стук в дверь. Вошедшие солдаты потребовали, что он быстро оделся и следовал за ними, даже не позволив съесть горячий завтрак, наскоро приготовленный придворным. После настойчивых вопросов ему сообщили, что его доставят в замок Херст. Это было мрачное сооружение времен Генриха VIII на берегу залива Солент, отделявшего Уайт от южной Англии. Там он был заточен в тесную камеру, в которой было темно даже днем, чтобы читать, он зажигал свечи. Обращение с ним было грубым.

В дни этого заключения в Лондоне произошло событие, которое лишило Карла последних надежд. В декабре армия вошла в столицу. 5 декабря парламент большинством голосов утвердил условия заключения договора с королем, на следующий день, 6 декабря, индепенденты совершили государственный переворот, изгнав из Вестминстера своих противников — пресвитериан. Эту операцию успешно провел полковник Прайд, по имени которого она и называется «прайдовой чисткой». Больше сорока парламентариев были арестованы, но отпущены в течение двух недель, около двухсот выдворены, но оставлены на свободе. Немало уклонилось и не присутствовало. В конечном счете, к 71 откровенному индепенденту добавилось еще 83 депутата, согласившихся аннулировать свой голос, поданный за принятие условий соглашения с королем. Эту малую часть прежнего Долгого парламента стали называть «охвостьем». Протесты части изгнанных депутатов армия целиком игнорировала. 23 декабря индепенденты приняли решение: король виновен в крови, которая пролилась, и должен предстать перед судом и получить наказание, сообразное с его тиранией и совершенными им убийствами. «Сколь ни чудовищен для английского уха был этот язык, — писал Кларендон, — они заставили многих сотрудничать с ними, организовав комитет для выработки обвинений» [7, IV, 469].

19 декабря полковник Харрисон во главе отряда всадников прибыл, чтобы забрать Карла из Херста. Король полагал, что существует намерение убить его, о чем и сказал. На это он получил ответ, что «у парламента слишком много достоинства и справедливости, чтобы лелеять такой дурацкий план, решение, к которому придет парламент, будет полностью публичным и справедливым, чему мир будет свидетелем; речь о тайном насилии не идет. Его Величество не смог заставить себя в это поверить, так как не допускал, что его покажут людям в публичном процессе» [7, II, 479]. По сведениям Кларендона, в декабре у индепендентов еще было три точки зрения. Одни считали, что Карла I надо отстранить от власти; другие предлагали отравить короля, сделав убийство незаметным. Но была и третья группа, к которой относился Харрисон — те, кто выступал за публичный суд, как над преступником. Это сохранит парламенту честь и «научит королей отвечать наказанием за свои злодеяния» [7, IV, 480]. Поручение Харрисону привезти короля, как и его ответ Карлу I говорит о победе этой точки зрения. Он держался внешне уважительно, но замкнуто и крайне немногословно. По религиозным взглядам Харрисон принадлежал к «людям пятой монархии», пуританской секте радикального характера, проповедовавшей приход тысячелетнего царствования святых, являясь фактически ее лидером. Сделав карьеру в армии нового образца, он прошел путь от корнета до полковника, потом при протекторате занял пост генерал-майора. Кларендон писал, что он «мало кого, кроме Кромвеля и Айртона, ставил выше себя». После Реставрации он был казнен первым среди «цареубийц». В связи с фигурой Харрисона Кларендон не лишил себя возможности морализировать по поводу влияния характера и воспитания на поступки человека. Будучи сыном мясника, он стал клерком у адвоката, что воспитывает деловые качества, но пропитывает большей гордостью, чем при других способах обучения. Такое воспитание делает людей высокомерными и самоуверенными, причем они приобретают привычку таить эти черты, за исключением случаев, когда считают нужным выставить их напоказ.

По пути из Херста возник последний план бегства, не более реалистичный, чем предыдущие. Король получил у Харрисона разрешение посетить поместье лорда Ньюбурга и леди Обни в Бэгшоте, неподалеку от Виндзора, чтобы отобедать с ними. Эти люди были преданными монархистами, а Ньюбург еще и владельцем лучшей конюшни в Англии. План состоял в том, чтобы под предлогом хромоты королевского коня дать ему лучшего жеребца, чтобы Карл смог оторваться от охраны. То ли из-за того, что этот жеребец захромал, то ли потому, что люди Харрисона не оставляли короля ни на минуту, проект сорвался. Да и трудно представить, чтобы он мог оторваться от сотни окружавших его всадников, вооруженных пистолетами. Скорее всего этот было выдумкой Ньюбурга, дававшего после реставрации показания против «цареубийц». 22 декабря Карл был в Виндзоре, а через несколько дней перевезен в лондонский дворец Сен Джеймс.

Тревожные вести, поступавшие из Англии, заставили принца Уэльского делать хоть что-то, чтобы помочь отцу. Он просит голландские Штаты вмешаться — они направляют в Лондон чрезвычайного посланника, который перед отъездом должен встретиться с ним. Выбор пал на делегата Пау, всегда выступавшего в поддержку «мятежников». Принц Оранский заверял Чарльза, что это лучший вариант, который он поддержал. Никто из голландских депутатов, стоявших за парламент, не ожидал, что дело дойдет до изменения форм правления. По меньшей мере, в Лондоне он не вызовет отторжения. По поводу позиции Голландии Кларендон иронично заметил: «Мудрость ангелов оказалась недостаточной, потому что Штаты не хотели идти на угрозы парламенту с риском быть вовлеченными в ссору с ним» [7, IV, 471]. Действительно, Пау так и не разрешили встретиться с Карлом, и дали аудиенцию в Вестминстере только после того, как трагедия произошла. Столь же бесполезным оказалось письмо принца Уэльского Ферфаксу, неизвестно, было ли оно зачитано армейскому совету. Среди роялистов ходили слухи, что Чарльз также отослал чистый лист со своей подписью, предложив индепендентам вписать любые условия взамен спасения жизни Карлу I. Ц. Уэджвуд считала это маловероятным, поскольку Карл I прямо запретил сыну идти на уступки врагам под угрозой для его жизни. Интересно, что Кларендон даже не намекнул о такой бумаге, хотя мог об этом знать, находясь возле принца. Впрочем, у него могли быть доводы не писать об этом.

Обстоятельства суда над Карлом I довольно подробно излагались в зарубежной и русскоязычной литературе. Из 135 членов Верховного суда больше половины предпочли избежать сомнительной чести, и приговор, в конечном счете, подписали 59 человек. Всем известны слова жены Ферфакса, прокричавшей с галереи для публики, когда прозвучало его имя: «Он не такой дурак, чтобы прийти сюда». Всем известно, что Карл I не признал законность трибунала и отрицал свою вину. Всем известны трогательные обстоятельства последнего прощания Карла с детьми, Генрихом и Елизаветой. Есть свидетельства, что сам Кромвель прослезился, однажды вспомнив эту сцену. Меньше известно, что трибунал считал незаконным лидер левеллеров Джон Лильберн, партии, первой выступившей за низложение короля. Он считал, как любой англичанин, Карл Стюарт имеет право на суд присяжных, и выступал против смертного приговора. Левеллеры поддержали заключенных в Тауэре Хамильтона, Холланда и Кейпла в намерении защититься. Лильберн доставил им судебные книги [91, 184–185].

Отношение историков к суду над Карлом I зачастую определялось идеологическими пристрастиями. В одних случаях смертный приговор с разной степенью уверенности оправдывался, а в решении трибунала видели воплощение справедливости, покаравшей тирана. В других — цареубийство оценивалось как политическая ошибка и нравственное преступление. Рассмотрение этой темы не может быть избавлено полностью от идеологических пристрастий и сегодня. Пример этого — публикация Дж. Робертсона под характерным названием «Что цареубийцы сделали для нас» [83]. Судья международного трибунала Робертсон видит в процессе Карла прообраз судов ХХ века над военными преступниками, а понятие «тирания», говорит он, включало то, что на современном юридическом языке именуется преступлениями против человечества и военными преступлениями. В этом тексте упомянуты имена Хусейна, Милошевича и Пиночета. Автор заключает: «Есть тенденция описывать британскую историю как снисходительное повествование о жизни королей и королев. Все же это цареубийцы впервые в истории утвердили идеалы, которыми процветает сегодняшний мир: суверенитет парламента, независимость судей, защищенность от произвольных арестов и преследований, относительная религиозная толерантность — короче, свобода от тирании» [83, 17]. Конечно, в этой статье слишком прямо связано прошлое и настоящее, а исторической контекст недооценивается.

В статье Ш. Келси суд над Карлом рассмотрен как часть «конституционной революции», начало которой было положено решением нижней палаты парламента (точнее, охвостья) от 4 января 1649 года, что полнота власти принадлежит ей. Келси пишет: «Суд может быть лучше всего понят как особого рода публичные переговоры, в которых стоял вопрос о распределении в будущем английском государстве властных полномочий. Невозможно понять происходившее на процессе, оставив без внимания, как шла борьба за трансформацию парламентской конституции Англии. Декларация 4 января заложила основу перераспределения власти и возобновила политический конфликт в палате общин. Суд над Карлом I имел центральное значение в борьбе за расширение, сохранение, модификацию или изменение направления этой конституционной революции» [63, 615–616]. По мнению этого автора, когда процесс начался, судьи не помышляли о вынесении смертного приговора. Он указывает, что среди участников суда выделились две группировки, называемые им «олигархами» и «демократами». Первые считали опасным уничтожение палаты лордов и хотели обеспечить возможность восстановления на троне Карла I. Вторые видели в суде над королем реальную возможность подчинения монархии и палаты лордов верховенству народа в лице палаты общин. Споры начались с места проведения процесса: Вестминстер, где мог быть обеспечен открытый его характер с допуском публики, или более предпочтительный для «олигархов» Виндзор, что делало процесс максимально закрытым. Если в этом вопросе олигархи отступили, то в вопросе об обвинениях против монарха они настояли на кратком варианте. Некоторые из членов трибунала рассчитывали сместить Карла и заменить его на престоле младшим сыном, герцогом Глостерским. Однако большинство придерживалось иной точки зрения: в условиях угрозы третьей гражданской войны Карл в качестве короля казался предпочтительней. Главное, что от него требовалось — признать законность трибунала и дать ответ на выдвинутые обвинения по существу. Это должно было стать важнейшим фактором обеспечения конституционных требований палаты общин. Однако Карл отказался признать законность суда, всячески подчеркивая, что готов отвечать только перед пэрами, как «первый среди равных». Таким образом, судьи оказались в безвыходном положении: у них не было иного выбора, кроме вынесения 27 января смертного приговора.

События 30 января хорошо известны: эшафот, окруженный солдатами, чтобы публика не смогла услышать последние слова жертвы; достоинство в последние минуты жизни; сначала тишина, а потом вопли ужаса в толпе; люди, изгоняемые всадниками с площади возле Уайтхолла; счастливцы, обмакнувшие платки в монаршей крови; Ферфакс, сделавший вид, будто не знал, что Карл казнен; тело, отвезенное через несколько дней в Виндзор. На эшафоте король говорил о невиновности, возлагал вину за гражданскую войну на своих противников и дурных советников. Кэлси считает: «Если бы Карл I ответил на обвинения и защищал себя подобным образом на 72 часа раньше, сомнительно, что провидение и необходимость потребовали бы цареубийства. Ожидая именно такого рода признаний с самого начала процесса, судьи сделали фактически все возможное, чтобы превратить процесс в совместное предприятие, сократив обвинения и отсрочив его начало, во время всех четырех королевских появлений на трибунале ожидая ответов на обвинения или любого другого признания их полномочий» [63, 615]. Теперь слова Карла о собственной слабости (он помнил Страффорда) могли услышать только те, кто находился возле него на эшафоте. Однако последнее слово, сказанное Карлом епископу Джаксону, известно всем: «Помните». Что оно значило? Те, кто находился рядом, считали: он просил епископа передать принцу Уэльскому драгоценную медаль с изображением Св. Георгия. Кто-то полагал, что он требовал возмездия. Однако Джон Мильтон писал, что Джексон понял смысл этого слова иначе — как желание короля передать сыну последнюю волю простить виновных в его смерти. Поэтому Мильтон утверждал, что, казня «цареубийц», Карл II нарушил волю отца [98, 68–69].

Стоит заметить: интерпретация Кэлси воспроизводит слухи, основанные на «упрямых убеждениях» многих роялистов и пресвитериан, будто цель процесса состояла исключительно в том, чтобы напугать Карла. Последнее предложение ему сохранить жизнь и корону в обмен на передачу власти Кромвель якобы сделал за день до казни, 28 января, получив ответ: готов пожертвовать собой, но не предаст законов, свобод и чести. Ц. Уэджвуд утверждала, что для этих легенд нет оснований. Она допускала: Ферфакс мог доложить о просьбе голландцев отложить исполнение приговора, но и эти сведения до короля дойти не могли. Последний раз индепенденты предложили ему свои условия в ноябре еще на Уайте. После этого Кромвель сказал, что король — самый жестокосердный человек на земле, и никакое предложение не могло быть сделано без его согласия [107, 169–170]. Еще одну точку зрения, восходившую к Гардинеру, доказывала П. Крауфорд в статье, опубликованной в 1977 году. В течение декабря Кромвель якобы делал тайные попытки сохранить королю жизнь. 19 декабря лорд Денби посетил Ферфакса, чтобы согласовать ультиматум монарху, прежде чем оправиться в Виндзор, но Карл отказался встретиться с ним. Тогда Кромвель отказался от поиска компромисса под влиянием армейских радикалов и из-за неуступчивости короля [35, 317].

Неразрешимая загадка казни — загадка палача. «Появление человека в маске вызвало шум и разговоры. Всякому любопытно было узнать, кто этот неизвестный палач, явившийся так кстати, чтобы ужасное зрелище, обещанное народу, могло состояться, когда народ уже думал, что казнь отложат до следующего дня. Все пожирали его глазами, но могли только заметить, что это был человек среднего роста, одетый во все черное, и уже зрелого возраста; из-под его маски выступала седеющая борода». «Гм! — заметил Портос. — А возможно, что этот палач не кто иной, как сам генерал Кромвель, который для большей верности решил сам выполнить эту обязанность. — Пустяки! Кромвель толстый низенький человек, а этот тонкий и гибкий, и роста, во всяком случае, не ниже среднего. — Скорее всего, это какой-нибудь провинциальный солдат, которому за такую услугу было обещано помилование, — высказал догадку Атос. — Нет, нет, — продолжал д’Артаньян. — Он не солдат. У него не вышколенная походка пехотинца и не такая развалистая, как у кавалериста. У него поступь легкая, изящная. Если я не ошибаюсь, мы имеем дело с дворянином. — С дворянином! — воскликнул Атос. — Это невозможно, это было бы бесчестием для всего дворянства».

В романе «Двадцать лет спустя», втором в трилогии о мушкетерах, Александр Дюма направляет своих героев в Англию для спасения Карла I. Они почти добились успеха, напоив и упрятав взаперти лондонского палача, а его ученик, который мог заменить наставника, вовремя сломал ногу. Правда, по ходу романа выясняется, что Кромвель не просто был в курсе их плана, но и подготовил все для того, чтобы фелука, на которой они должны были отправиться из страны, взорвалась в море. Король все равно бы погиб, но никто не считал диктатора (в книге он выглядит таковым) виновным в пролитии царственной крови. Увы, внезапно появился доброволец, выполнивший обязанности палача. Им был главный отрицательный герой романа — Мордаунт.

В построении этого сюжета Дюма опирался на загадку исполнителя приговора. Известно, что палач и помощник не просто скрыли лица масками, что было делом обыкновенным, но постарались изменить свою личность до неузнаваемости. Описания их одежды в разных источниках отличаются: то ли это был костюм моряков, то ли одежда мясников, но все свидетели сходились, что у палача были седые волосы и борода (видимо, не настоящие). Что до его помощника, то цвет бороды в описаниях различается от льняного до черного. Это породило слухи, что лондонский палач (Ричард Брендон, казнивший, среди прочих, Страффорда и Лода) отказался исполнить смертный приговор королю. Говорили, что выполнить его работу согласились двое солдат из полка Хьюсона. Французский источник того времени, которому не стоит доверять, излагал вовсе абсурдную версию, будто казнь осуществили, загримировавшись, Ферфакс и Кромвель. Уэджвуд полагала, что убедительных оснований полагать, что Брендон отказался исполнить приговор, нет. Зная, что в народе казнь монарха не популярна, не говоря о роялистах, он, опасаясь за себя, мог выдвинуть условием маскировку внешнего вида до неузнаваемости. В то же время она считала вероятным, что его помощник был действительно из солдат Хьюсона, указав на любопытную деталь. Брендон умер через несколько месяцев, как сообщалось в одном памфлете, от раскаяния. В описаниях казни отсутствует упоминание о традиционном прошении палачом прощения у жертвы. Уэджвуд пишет, хотя неубедительно, что учитывая психологическое состояние, он мог просто забыть об этом. В дальнейшем история о палаче стала обрастать новыми мифами. В конце XVII и даже в XVIII веке «разные эксцентричные отшельники имели на местах репутацию неизвестных палачей короля» [107, 240–241]. Одним из них был некий шотландский юрист лорд Стер, который будучи 125-летним старцем, в 1743 году признался в этом своему правнуку. Рассказ, как это произошло, был опубликован в переводе с немецкого в 1819 году в России в «Благонамеренном журнале» [130, 7–11].

В «Истории мятежа» Кларендон воздержался от описания казни под предлогом, что не хочет причинять читателю боль, заставляя его горевать. Он ограничился словами, что «царственный мученик вел себя, как святой, приняв смерть с мужеством и терпением истинного христианина» [7, IV, 488]. Зато он рассказал о вскрытии тела Карла, которое «постановили провести его убийцы, и на котором они с огромным любопытством присутствовали». Вскрытие показало, что внутренние органы в отличном состоянии, организм был здоров, и Карл Стюарт «мог прожить настолько долго, насколько позволила бы природа». На несколько дней тело было выставлено для публичного доступа в Уайтхолле, чтобы любой мог убедиться, что король мертв. Затем тело бальзамировали, и оно несколько дней находилось в дворце Сен Джеймс, пока бывшие придворные Ричмонд, Хертфорд, Саутгемптон и Линдсей не получили разрешения похоронить его в Виндзоре. Их слуги доставили тело в Винзорский замок «без помпы и шума». Тело оставили в комнате, обычно служившей ему спальней, а наутро перенесли в большой зал[10]. Пэры показали коменданту разрешение, он не возражал против захоронения, но не допустил поминальной службы по англиканскому образцу. Найти место в часовне Святого Георга для захоронения оказалось не просто — пэры заметили «мрачные перемены»: все было разрушено, многие надгробья разбиты. Какой-то местный житель подсказал место захоронения Генриха VIII и королевы Джейн Сеймур. Там выкопали яму для гроба, на котором была пластинка с надписью: «Король Карл. 1648». Присутствующие в молчании плакали.

Продолжение рассказа о захоронении Карла относится ко времени Реставрации. Кларендон счел важным специально написать об этом, поскольку это стало «предметом многих разговоров». Когда Карл II, «к всеобщей радости народа», занял престол, он хотел перезахоронить отца в Вестминстерском аббатстве, однако через некоторое время все об этом забыли. Кларендон отрицал слухи, что это произошло из-за каких-то «государственных резонов». Он утверждал, что место захоронения просто не было найдено. Ричмонд умер еще до реставрации, Хертфорд болел и не покидал дома, некоторые из участников траурной церемонии умерли, но Саутгемптон и Линдсей со слугами, кто был жив и найден, прибыли в Виндзор. Однако они не смогли найти места, куда закопали гроб, хотя нескольких местах они пробовали пол, но безрезультатно. По многим причинам, вспоминал Кларендон, в то время об этом не говорили. Гроб с телом Карла был найден, но позднее, в последние годы царствования Георга III, при регентстве, причем случайно, при перестройке собора. Действительно, он находился возле захоронения Генриха VIII. По указанию регента, будущего короля Георга IV, гроб с надписью на серебряной пластинке, вскрыли в его присутствии. Это произошло в 1813 году. По останкам было видно, что голова отсечена от туловища ударом топора. После этого останки Карла I получили признанное место в часовне Святого Георга.

Кларендон писал о судьбе Карла I, находясь во второй эмиграции. Эта часть текста «Истории мятежа» не выглядит особо эмоциональной. Чувства могли остынуть. Фигурируют такие слова, как «святой», «мученик», «убийцы», но сильного впечатления они не создают. Более того, литературный портрет Карла I написан сдержанно, это характеристика достойного человека, в котором положительное преобладает над отрицательным, но не образ святого: «Он был лично бесстрашен, но недостаточно деятелен; у него было отличное понимание вещей, но он не был достаточно уверен в себе. Это вело к тому, что он менял свое мнение на худшее, и часто следовал советам людей, судивших обо все хуже, чем он. Это делало его более нерешительным, чем было допустимо в том состоянии дел. Если бы он имел более грубый и властный характер, его бы больше уважали и слушались; отказ от жестоких мер против нараставшего зла происходил из мягкости характера и чуткости, из-за чего в самых кровавых делах он выбирал мягкое решение и не следовал жестоким советам, какими бы разумными они не казались» [7, IV, 490].

Возможно, в этих словах проявилась прежняя обида советника, к чьему мнению Карл не всегда прислушивался. Куда эмоциональнее Кларендон в описании, как иностранные принцы раскупали добро Карла. Здесь выражена явная обида на то, что европейские державы не поддержали законного монарха в борьбе против мятежников. Мазарини, «долго почитавший Кромвеля», теперь выступил «в роли купца», приобретшего драгоценности короны, кровати и ковры. Испанский посол Карденас закупил и отправил в Испанию картины и драгоценности. Шведская королева Кристина приобрела задорого драгоценности, медали и картины. Губернатор Фландрии эрцгерцог Леопольд купил лучшие картины из королевских дворцов. Кларендон заключал: «Так соседние принцы поучаствовали в том, чтобы помочь Кромвелю получить большие суммы, которые он использовал, чтобы добиться окончательной и отвратительной победы над тем, что еще не было завоевано, чтобы уничтожить возобновленную монархию (имеется в виду двор Карла II в эмиграции — А. С.). Обогатившись за счет награбленного у выжившего наследника, они ничем не облегчили ужасного положения, в котором он оказался» [7, IV, 498]. История не раз демонстрировала: у поверженного правителя немного шансов, что те, с кем он недавно был на равных, выручат его в беде, морализировал историк.

«Закончился тысяча шестьсот сорок восьмой год, год бесчестья и позора, каких раньше не бывало, год величайшей лжи и лицемерия, ужасных преступлений и предательств» [7, IV, 511], — этими словами Кларендон завершил одиннадцатый том «Истории мятежа».

Глава пятая

«Отдать сердце целиком выздоровлению Англии»: 1649–1660

Так Кларендон определил цель и смысл своей деятельности в годы эмиграции.

Гибель Карла I ослабила позиции Хайда в совете теперь уже не принца, а короля в изгнании, Карла II Стюарта. Он был назначен в совет покойным монархом и вызывал недовольство многих влиятельных лиц. Отношение Генриетты Марии, всегда недружелюбное, ухудшилось, когда он недвусмысленно высказался против (так и не состоявшейся) посылки отряда французских наемников на Джерси, полагая, что это вызовет протесты местных жителей. Она высказала пожелание сыну отстранить Хайда от дел. В то же время она признавала за Хайдом честность в выражении своего мнения [74, 125]. Само по себе мнение Генриетты Марии не было решающим для Карла II, так как он уже вырвался из-под ее опеки. Другое дело, что его положение в Голландии было крайне ненадежным, несмотря на поддержку со стороны штатгальтера. Он получил возможность провести церковную панихиду по отцу, но в Генеральных Штатах нарастало раздражение присутствием роялистов в стране. Ситуация стала еще острее после того, как в начале мая 1649 года эмигрантами-роялистами был убит прибывший из Англии с дипломатической миссией богослов и историк из Кембриджа доктор Исаак Дорислаус, участвовавший в вынесении Карлу I смертного приговора. Кладендон так писал о сложившейся ситуации: «В неустойчивой и колеблющейся позиции, в которой находился королевский совет, было ясно: сколько бы король не откладывал решение, куда перебираться, он не мог долго оставаться там, где находился. Штаты, особенно представители от Голландии, заявляли в своих комитетах ежедневно: присутствие короля для них неудобно. Только благодаря ловкости принца Оранского удавалось отговорить их от прямого требования к королю покинуть страну как можно скорее» [7, V, 23].

Незадолго до убийства посланника индепендентской республики, в апреле, у Карла II родился сын. Матерью была Люсиль Уолтер, происходившая из небогатой валлийской дворянской семьи, прежде любовница некоего полковника Роберта Сидни, который определенно не препятствовал её желанию сменить хозяина. Люсиль была красива и инициативна, она принадлежала к типу женщин, который Карлу нравился. Мальчика Карл признал и поддерживал, хотя слухи, что он не был его отцом, ходили постоянно. Он даровал ребенку титул герцога Монмаута. Люсиль утверждала, что принц женился на ней, чем доставила двору в изгнании немало хлопот. Возвратившись из Шотландии в 1651 году, Карл убедился, что фаворитка верность ему не хранила, родила дочь от нового любовника, и отстранил её. Ей была выделена пенсия при условии, что она вернется в Англию. Там в ней заподозрили роялистскую шпионку и отправили в Тауэр. В тюрьме она пробыла недолго, была выслана из Англии и поселилась в Брюсселе, где пыталась вновь шантажировать Карла. В конце концов, его терпение лопнуло, и он вынудил Люсиль отдать сына. Вскоре, в 1658 году, она умерла, видимо, от сифилиса.

Решить, куда следовало отправиться Карлу II, было непросто. Хайд был вовлечен в это обсуждение. Самым очевидным вариантом первоначально казалась Ирландия, где маркиз Ормонд, в том числе благодаря уступкам католикам, вернул власть над большей частью территории. Вплоть до августа 1649 года он сохранял контроль над ней, однако после высадки армии во главе с Кромвелем он отступал, англичане захватывали одну крепость за другой. Первой в сентябре пала Дрогеда. Армия Ормонда бунтовала, он продолжал сопротивление еще несколько месяцев, опираясь на католиков, которым не доверял, и это недоверие было взаимным. В 1650 году он скрылся во Франции, затем играл важную роль при Карле II. Альтернативой Ирландии была Шотландия. Там казнь Карла I вызвала ужас и негодование, и в феврале 1649 года парламент в Эдинбурге провозгласил его сына королем. Маркиз Аргайл, которому Кромвель сохранил власть, не мог противиться этому, не рискуя полностью утратить влияние. Однако Карл был провозглашен королем номинально, в реальности «ему было отказано во власти, и четыре пятых знатных людей и высшего джентри были лишены законного права участвовать в общественных делах» [7, V, 27]. Аргайл вынужденно согласился на приезд провозглашенного короля Карла II. В Голландии шотландские эмигранты, лидером которых стал брат казненного герцога Хамильтона Уильям, унаследовавший его титул, призывали Карла II отправиться в эту страну, чтобы утвердить свою власть и вступить в войну с англичанами. Ближайшим советником Хамильтона был граф Лодердейл, один из «антигероев» Кларендона. Из Норвегии в Голландию вскоре после казни Карла I прибыл их ярый враг Монтроз. Хайду выпала практически неразрешимая задача не примирить, хотя бы смягчить отношения между этими шотландскими группировками, чтобы облегчить утверждение власти Карла II. Канцлер не мог, хоть и старался, занимать нейтральную позицию: текст его сочинения показывает, насколько он не доверял тем, кого считал агентами пресвитерианского Ковенанта.

Преданность Монтроза Карлу I хорошо известна, что, возможно, было настоящей причиной, почему его не хотели принимать ни королева Генриетта Мария, ни ее сын. Он казался немым укором, да еще опубликовал сочинение на латыни, в котором прославлялась его преданность покойному монарху и военные заслуги, наоборот, действия других шотландских партий, от которых двор в изгнании зависел, осуждались. Ему было отказано во въезде в Гаагу, правда, король поручил Хайду встретиться с ним во Фландрии, где тот проживал. Сначала намеченная встреча не состоялась, что Кларендон объяснял «неожиданными жестокими морозами, в 24 часа сковавшими все реки». Однако некоторое время спустя они все же встретились в деревне в нескольких милях от Гааги, куда Монтроз перебрался. Хайд не видел маркиза с тех дней, когда находился в Оксфорде. С тех пор он «наделал много шуму в мире». Канцлеру показалось, что в «расположении духа [его собеседника] произошло не меньше изменений, чем в его судьбе». Кларендон не раскрыл детально содержание их беседы, продолжавшейся всю ночь, но к утру удалось «с трудом» убедить Монтроза не въезжать в город. Хайд опасался, что люди Монтроза могли устроить в Гааге такие «разборки», что это дало бы Генеральным Штатам повод удалить всех британских эмигрантов. Через некоторое время, услышав о прибытии лордов-ковенанторов, Монтроз приехал к королю, и был им принят «с большим спокойствием». Ненависть шотландской фракции к Монтрозу была настолько сильной, что его называли «Грязным Джеймсом». Обвинения в адрес Монтроза были, по мнению Кларендона, «смехотворны и абсурдны для любого здравомыслящего человека»; клеймо на него ставили те, кому он показал пример преданности монарху. Резче всех был Лодердейл, говоривший, что нельзя простить того, кто в одной битве погубил пятнадцать сотен людей из клана Кембеллов, кто уничтожил с корнем несколько знатных семейств. Королю передали слова Лодердейла: более всего на свете он желает восстановления власти законного монарха, но лучше пусть этого не произойдет, чем при дворе будет Джеймс Грехэм (Монтроз) [7, V, 18–19].

Хайд встретился с Хамильтоном при посредничестве сбежавшей из Англии в Гаагу леди Обни (той самой, которая принимала вместе с мужем Карла I в декабре 1648 года). «Со свойственной ей разумностью» она видела, к каким печальным последствиям ведет борьба кланов, и организовала их «случайную» встречу у себя дома, представив их друг другу. После часового разговора они договорились, что канцлер навестит Хамильтона рано утром. Время было выбрано не случайно, ведь никто не должен был помешать их беседе. Герцог, находившийся в спальне, велел слуге говорить любому, кто придет к нему, что он еще спит. В течение двух часов речь шла об условиях занятия Карлом отцовского престола, разногласиях между представителями двух наций, которые с равным усердием служат королю. Хамильтон внимательно и вежливо выслушал всё, что сказал его визави о желательности примирения с Монтрозом, и отреагировал в дом духе, что сам считает последнего человеком чести, но его мнение настолько расходится с мнением других людей его партии, что он не может высказаться, чтобы не нанести вреда королю. Сам он хоть завтра готов примириться с Монтрозом, но это немедленно приведет к тому, что его возненавидят все друзья.

Более того, принадлежа к англиканской церкви, он не одобряет многих требований ковенанторов, но не может об этом говорить, ибо «сразу лишится возможности служить королю». Например, Лодердейл, друг и родственник, любящий его всем сердцем, скорее убьет его, чем выступит против Ковенанта или за Монтроза [7, V, 21–23]. Тут, как в пьесе, в спальню вошел в ночной рубашке Лодердейл — ему, видимо, сообщили о госте. Общение было прервано. После нескольких общих фраз Хайд откланялся. Столь острое несогласие в рядах шотландской эмиграции заставляло Карла II проявить осторожность и не торопиться в Шотландию. Во время этих переговоров и был убит Дорислаус, ставший первой жертвой возмездия со стороны роялистов. Будучи голландцем по рождению и убежденным кальвинистом, он согласился выполнить дипломатическое поручение республики с целью заключения союза, если не конфедерации, между двумя странами. Слухи о готовящемся покушении дошли до него, но он не отнесся к ним достаточно серьезно. Узнав, что его подозревают в том, что он был палачом в маске, Дорислаус рассмеялся, не понимая, как его, кабинетного ученого, можно представить отрубающим голову топором. Однажды вечером в гостиницу, где он проживал, во время ужина, ворвалась группа, вооруженная мечами. Охранники были убиты, Дорислаус не сумел по какой-то причине открыть дверь в безопасную комнату, попытался спрятаться в камине, но был убит двумя ударами меча: первым по голове, второй распорол тело от сердца до печени. Предводитель убийц прокричал: «Так гибнет один из судивших короля!» Той же ночью на улицах имели место стычки эмигрантов с горожанами, в ходе которых ранили сына одного из депутатов Генеральных Штатов. Только через год выяснилось, что убийство Дорислауса организовал полковник — роялист Уолтер Уитфорд. Ему удалось скрыться в Шотландию, где он воевал за Монтроза, а после поражения был приговорен к казни. Однако, когда выяснилось, что именно он убил Дорислауса, шотландцы его отпустили. Хотя агенты республики не раз пытались уничтожить Уитфорда, ему всегда удавалось скрыться [98, 64–66]. Есть сведения, что он несколько лет находился на царской службе в России и вернулся в Англию только в 1666 году.

Убийство посланника стало для Карла неприятной неожиданностью, так как давало голландцам предлог избавиться от незваных гостей. Осознавая, что отъезд неизбежен, он сам обратился к Генеральным Штатам с меморандумом, поблагодарив за вежливое отношение к его людям и разрешение провести панихиду по отцу, который был верным союзником Голландии. Называя себя «защитником веры», протестантской религии, описав положение в Шотландии и Ирландии, он испрашивал совета у Штатов, куда ему следует отправиться. Кларендон свидетельствовал, что этот меморандум был воспринят роялистами неоднозначно: некоторые считали сам факт такого обращения неоправданным и даже унизительным, но сам историк полагал, что это позволило выиграть время. Штаты погрузились в обсуждение, у Карла и его советников появилось время принять продуманное решение, что делать дальше. Раздоры усугублялись тем, что Хамильтон и его сторонники требовали прямых сношений с королем, минуя совет. Они объясняли, что общение через английских советников ставит Шотландию в подчиненное положение.

В этих условиях Карл II решился плыть в Ирландию к Ормонду, но следовало ли отправиться туда прямо или сначала навестить во Франции Генриетту Марию? Мнения разделились. Те, кто опасался её влияния на сына, доказывали, что это требует времени и лишних расходов, напоминая, что он так и не получил соболезнований от Франции после казни отца. Вторая группа советников, ставившая на Генриетту Марию, настаивала на визите к ней. Этого хотели и посланцы Ковенанта, понимавшие, что Монтрозу путь в Париж закрыт, и рассчитывавшие, что королева настроит сына в их пользу. Принц и принцесса Оранские считали, что Карл должен заехать во Францию на короткое время, но встретиться с матерью лучше не в Париже, а в другом месте. Было решено, что значительная часть роялистов отплывет в Ирландию сразу, вместе с багажом тех, кто будет сопровождать Карла, то есть он поедет во Францию «налегке». Два голландских корабля должны были поджидать Карла у французского побережья. Те, кто отправился сразу, благополучно добрались до Ирландии, однако когда было получено известие, что обстоятельства изменились, и король туда не прибудет, люди не только в переносном, но и в прямом смысле растерялись. В план посещения Франции были привнесены коррективы: было решено, что Карл встретится с Генриеттой Марией в Сен Жермене. При встрече мать убедилась: несмотря на общее горе, смерть их мужа и отца, Карл не намерен следовать её требованиям. Экспедиция в Ирландию не состоялась по причине высадки войск Кромвеля, но и при Генриетте Марии Карл не был намерен оставаться. В середине сентября он вместе с герцогом Йоркским отправился на Джерси. Там братья общались с местными жителями, многие из которых были очарованы Карлом. Там надежды молодого короля вновь сконцентрировались на Шотландии.

Монтроз, веривший в свое предназначение вернуть власть над Шотландией Стюартам, пытался сколотить армию, чтобы высадиться там. Поскольку у Карла не было ни людей, ни средств для снаряжения экспедиции, он помог лишь несколькими письмами в Данию, Швецию и ряд северогерманских княжеств с просьбой о поддержке. Их доставили люди Монтроза. Местом сбора объявили Гамбург, но собрать удалось немногих — пятьсот немецких наемников, с которыми он в марте 1650 года высадился на Оркнейских островах; там к нему присоединилась примерно тысяча человек. Высадившись в Шотландии, он был вскоре разбит в сражении у Карбисдейла ковенанторами. Хотя его армия была уничтожена, Монтроз, будучи ранен, после нескольких дней скитаний доверился Нейлу Маклеоду и скрылся в замке Ардврек. Жена Маклеода обманом заманила его в темницу и вызвала солдат. 20 мая 1650 года шотландский парламент приговорил Монтроза к смерти, на следующий день он был повешен и четвертован. Пику с головой водрузили возле собора Сен Джайлс в Эдинбурге, а четыре части туловища отправили в Абердин, Глазго, Перт и Стирлинг. После Реставрации Монтроза реабилитировали, в начале 1661 года останки торжественно захоронили останки в том же соборе.

Когда Монтроз покинул Голландию, позиции Хайда ослабли. Это видно по ситуации вокруг подготовленной им по поручению короля декларации о наказании цареубийц. Мнение о необходимости такого документа разделяли многие роялисты, считавшие ковенанторов причастными к гибели Карла I. Составление декларации было поручено канцлеру как «наиболее сведущему в делах такого рода». Хайд утверждал, что был вынужден подчиниться этому указанию, поскольку инициатором был принц Оранский, потребовавший включить пункт о том, что религиозные разногласия будут разрешаться церковным синодом. Это противоречило религиозным убеждениям Хайда. В свою очередь Лодердейл протестовал, ибо предполагал, что поиск виновных затронет пресвитериан. Принцу Вильгельм разъяснил, что пресвитериан наказания не коснутся. Большинство совета склонялось к тому, чтобы провозгласить лицами, не заслуживающими снисхождения, судей Трибунала и тех, кто непосредственно участвовал в казни. Некоторые советники предлагали исключить из этого списка судей Трибунала, отсутствовавших на заседаниях. Не было общего мнения в отношении лиц, не входивших в Трибунал, но способствовавших цареубийству. Споры вызвал вопрос, следовало ли включать в синод иностранных богословов. Шотландцы не возражали против этого, но протестовали против упоминания о едином молитвеннике и о роли англиканской церкви в государственном управлении. Когда декларация, написанная Хайдом, была зачитана, в совете повисло молчание. Принц Оранский, сославшись, что не очень хорошо владеет английским, хотел получить копию. Хайд согласился и заявил, что готов прислушаться к разным мнениям. Одним казалось, что список цареубийц, не подлежащих прощению, слишком краток и не позволит наполнить королевскую казну в достаточной степени, чтобы вознаградить кавалеров. Другие, наоборот, считали, что список слишком длинный и может подтолкнуть многих к отчаянным действиям, достаточно назвать Кромвеля, Бредшоу и еще трех-четырех человек, пользующихся самой дурной славой. В конечном счете, споры ни к чему не привели, декларация была отложена, а противоречия в совете усугубились [7, V, 39–43]. Так впервые обсуждался вопрос, которой встанет практически после реставрации.

Отъезд Карла из Голландии требовал от Хайда срочно определиться, что делать. Непримиримые раздоры в совете, отсутствие безопасности в случае, если он задержится, невозможность присоединиться к королю в войне — все это заставляло искать какое-то решение. Прежде всего, было необходимо вызволить семью, пребывание которой в Англии было не просто тяжелым с материальной точки зрения, но попросту опасным. Помог двоюродный брат Уильям Хайд, находившийся в дружеских отношениях с Олжерноном Сиднеем, занявшим при индепендентах пост генерал-губернатора Дувра. 30 апреля жена Френсис, четверо детей и родители жены покинули Англию, и через несколько дней все устроились в Антверпене, более безопасном для них городе, чем Гаага. Долгая разлука была трудным временем для Френсис — она «тянула» не только детей, но и своих стариков. Эдвард был поражен, увидев, как похудела и постарела его жена. Едва приплыв в Голландию, она узнала, что семейное единение будет коротким, предстоит новое расставание. Похоже, эта новость поставила её на грань нервного срыва. Супруг, как мог, успокаивал ее в частых письмах. Например, вскоре после отъезда из Антверпена он заклинал: «Если меланхолия и беспокойство ослабят твое тело и приведут к болезни, это разрушит меня и наших детей. Надежда, что мы будем вместе, в удобстве, радости и счастье, это единственное, что поддерживает меня в нашей разлуке» [74, 130].

В искренности этих слов не приходится сомневаться. Разлука усилила беспокойство и сострадание. Но в сердце человека умещается многое. В те же недели Хайд с болью и страстью писал женщине, с которой его связывала, возможно, единственная в его жизни любовная близость вне брака и давняя дружба. Это была леди Далкейт, урожденная Анна Вильерс, дочь двоюродного брата герцога Бэкингема, известная красотой, преданностью династии и отвагой. Она была на два года моложе Хайда. В Эксетере стала крестной матерью Генриетты, последнего ребенка в королевской семье, и после того, как Генриетта Мария скрылась во Францию, взяла на себя заботу о девочке. Получив приказ парламента доставить ребенка в семью герцога Нортумберленда, в которой воспитывались Джеймс, Елизавета и Гарри, она, переодевшись крестьянкой, отправилась во Францию вместе с девочкой. После смерти мужа в конце 1649 года, а вслед за тем тестя, графа Мортона, эта храбрая женщина унаследовала титул леди Мортон. Она оставалась воспитательницей принцессы, пока не вернулась в Шотландию в 1651 году. Письма Хайда к леди Далкейт не оставляют сомнения в его чувствах: в сентябре 1649 года он называл расставание с ней «мирской смертью» и писал: «В моем чувстве к Вам нет ревности или страха соперничества. Для меня было бы радостью знать, что у Вас есть мужчина (а он должен появиться, когда я ушел), любящий Вас, как я. Я страдаю, что у Вас нет любимого друга, от которого можно получить совет в тех обстоятельствах, в которых мы все находимся» [74, 126]. Увы, Эдвард и Анна не «спасли свою любовь (если она была взаимной) от мелких разговоров и обид». Нет свидетельств, позволяющих описать точно, что произошло, в общем, она сочла Хайда виновным в том, что он сорвал ее брак, которым она хотела сочетаться с лордом Беркли после смерти мужа. Леди Далкейт также обвинила Хайда, что он разрушил намеченный брак ее дочери Анны, и пожаловалась на него Карлу II после возвращения того из Шотландии. Она написала о Хайде: «Не желая уменьшить влияние этого благородного господина на Вас, позволю себе сказать, что он негодный возлюбленный» [74, 128]. Ответ готовил сам канцлер, написавший, что страдает от того, что она изображает его «недостойным и не заслуживающим доверия» человеком. И пожелал ей быть счастливой. Всего через несколько месяцев после этих эпистолярных страстей, в декабре 1654 года, леди Далкейт умерла от пневмонии. Её племянница Барбара Палмер родила Карлу II пятерых детей и получила титулы графини Кастлмейн и герцогини Кливленд. Хайд осуждал эту связь, что способствовало его опале. Она стала одним из врагов канцлера. Ее сестра Елизавета Вильерс стала любовницей Вильгельма III Оранского.

Счастливым для Хайда оказалось предложение лорда Коттингтона отправиться вместе с ним в Мадрид в качестве посланника Карла II. Решение было принято еще до приезда семьи из Англии. Впервые услышав об этом, Хайд улыбнулся, приняв слова Коттингтона за шутку: у него было дипломатического опыта, а иностранных языков он не знал. Монтроз считал его отъезд несвоевременным, зато другие шотландцы были рады избавиться от него. Ревностно к испанской миссии Хайда отнесся лорд Колпепер, ибо хотел быть на его месте, но Коттингтон счел Хайда более подходящим напарником. Колпепер был вынужден направиться в другую сторону — в Россию. Коттингтон, имевший посольский опыт в Мадриде при Якове I и сохранивший там связи, был немолод — ему исполнилось 75. Была известна его склонность к католичеству. О его участии в экспедиции в Ирландию или Шотландию речи не велось, но в отношениях с испанцами он мог пригодиться. Коттингтон уверял, что можно получить от испанцев ежегодную финансовую помощь, необходимую Карлу II, если «умело вести себя» с Филиппом IV Испанским, но он старик, может умереть в любой момент, поэтому один не возьмёт на себя это дело. Если в Испании Хайд получит указание присоединиться к Карлу II, он сможет сразу отплыть в Ирландию из одного из испанских портов. После нескольких обсуждений Хайд счел, что в этом проекте что-то есть, но сам обращаться к королю не захотел. Коттингтон взял это на себя, и Карл II принял идею с энтузиазмом. В описании Кларендоном причин его участия в посольстве в Испанию есть какая-то недосказанность.

Для посольства нужны деньги, чтобы раздобыть их, Хайд и Коттингтон отправились в Брюссель вручить верительные грамоты испанскому наместнику в Нидерландах племяннику Филиппа IV эрцгерцогу Леопольду Вильгельму и проживавшему там же герцогу Карлу Лотарингскому. Леопольд Вильгельм известен не только как полководец времен Тридцатилетней войны, но и ценитель искусства, создатель в Брюсселе картинной галереи, которая соперничала с коллекцией самого Филиппа IV. Встретившись с советниками наместника, англичане, хотя были приняты вежливо, почувствовали, что их миссия воодушевления у испанцев не вызывает. Им пришлось услышать о трудностях, переживаемых испанской короной, о невозможности реально помочь Карлу II. Такие разговоры Хайд объяснял влиянием испанского посла в Лондоне дона Алонсо де Карденья, сохранившего доброжелательные отношения с властями республики. Однако поездка не прошла зря: деньги удалось получить у герцога Лотарингского. Он был изгнан из своих владений Ришелье еще в 1634 году, с войском, которое он сохранил в хорошей боеготовности, находился на службе у испанцев. Будучи богат и знатен, он вел совершенно непривычный для людей его круга образ жизни. Участвуя в военных советах испанцев, он сохранил внешнюю независимость и достоинство, легко общался с народом, проживал в обычном, плохо меблированном доме, в нижней комнате которого принял посланников английского короля. Затем он сам нанес им визит. «Хоть он очень любил деньги, — писал Кларендон, но благодаря ловкости и обхождению Коттингтона он одолжил для короля две тысячи пистолей». После Брюсселя посланники вернулись в Антверпен, откуда отправились в Испанию.

Путь лежал через Францию, и Хайд посетил Генриетту Марию во дворце Сен Жермен в 19 километрах от Парижа для деликатного посредничества, касавшегося ее отношений с сыном. Поводом было то, что влияние на Карла II приобрел его новый постельничий Томас Элиот, по словам Кларендона, человек самоуверенный, легко добивавшийся удаления одних и приближения других лиц, ему полезных. Всего за месяц он стал главным фаворитом. Его рекомендации часто шли вопреки назначениям покойного Карла I и соображениям Генриетты Марии. Так, он добивался смещения с должности государственного секретаря лорда Дигби, который, как и его отец, лорд Бристоль, входил в ближайшее окружение королевы, чтобы заменить его своим тестем, неким полковником Уиндхемом. Он «нашептывал» королю, что это привлечет «многие сердца в Англии», ибо засвидетельствует, что он не игрушка в руках Генриетты Марии. Очевидно, Хайд сам воспринимал Элиота как угрозу, ибо после «жалоб Дигби» счел нужным встретиться с ней наедине. Генриетта Мария «охотно согласилась» дать канцлеру аудиенцию, в ходе которой «не без слёз» говорила о недобром отношении Карла к ней, о том, что «немыслимое» назначение Уиндхема еще больше их отдалит. Вежливо уверив Генриетту Марию в «добром и уважительном» отношении к ней Карла II, Хайд попросил разрешения рассказать ему об этом разговоре, и сразу его получил. Карл «жадно» выслушал слова королевы, но воскликнул, что не может согласиться с ее суждениями об Элиоте, который «очень честен», и если Карл I, его отец, недолюбливал его, то это целиком из-за наговоров со стороны Дигби, который без всякой причины его ненавидит. Хайд выразил надежду, что Карл II не назначит Уиндхема государственным секретарём, так как он «честный джентльмен», но совершенно не подготовлен к исполнению этих обязанностей. Заменить Николаса, исполняющего их с «рвением и честностью», было бы неблагодарностью. Карл, не сомневаясь в честности Николаса, возражал, что с этими обязанностями справится любой человек, в том числе Уиндхем, а недостаток опыта компенсирует точное следование инструкциям, которые он будет получать.

Вопрос о назначении Уиндхема вместо Дигби или Николаса стал конфликтом, угрожавшим неустойчивому единству в эмигрантских кругах. О нем Хайд высказался решительно потому, что были затронуты его союзника и родственника Николаса. Как иногда бывает, конфликт разрядила вовремя прозвучавшая шутка: «Однажды в присутствии канцлера и других людей лорд Коттингтон с самым серьезным видом обратился к королю (по своему обычаю он никогда не улыбался, когда говорил что-то, от чего другие приходили в веселье), что у него есть нижайшая просьба от имени старого слуги его отца, которого тот очень любил, как и других простых людей. Так вот, этот человек много лет был его сокольничим, он и сейчас один из лучших сокольничих в Англии. Коттингтон сказал, что готов подробно описать искусство этого человека, поскольку и сам отлично разбирается в тонкостях такой охоты. Затем он продолжил: король не держит сокольничих, он тот человек состарился и уже не может скакать верхом, как раньше. Но он честен, умеет читать, и у него еще внятный голос, поэтому не может ли его величество сделать его своим духовником. Все это он говорил со спокойным и задумчивым видом. Король с улыбкой спросил, что означают эти слова, и Коттингтон с той же серьезностью заявил: его сокольничий во всех отношениях так же годен стать духовником, как полковник Уиндхем государственным секретарём. Это было так неожиданно, поскольку никогда раньше он не говорил об этом с королём, что все присутствовавшие не могли удержаться от смеха. Свидетели рассказывали об этом во всех компаниях, и король был вынужден отказаться от своего намерения, те, кто его к этому подталкивал, были так посрамлены, что эта тема больше не возникала» [7, V, 54–55]. Этот эпизод заслуживает краткого комментария, поскольку является примером одного из правил английского юмора — правила серьёзности. Ту же черту отмечали оказавшиеся в Англии в конце XVIII — первой половине XIX века русские путешественники [139]. Когда англичане говорят несерьезные вещи с серьёзным видом, это часто вводит в заблуждение иностранцев. Среди «обманутых» иностранцев был, например, плохо знавший английский Николай Карамзин, назвавший англичан угрюмыми [121, 595]. Как пишет В. П. Шестаков, «английский юмор не сводится к простой шутливости. Действительно, одна и характерная особенность английского юмора в том, что он сохраняет серьезность, когда шутит. Шутливость и серьезность — это два необходимых элемента в английском юморе» [147, 87]. Шутка Коттингтона — высший класс английского юмора — он выглядел и говорил так, что даже друзья-англичане попались на его удочку.

После того, как Карл II покинул в сентябре 1649 года Сен Жермен и направился на Джерси, послы выехали в Испанию, но перед отъездом сочли нужным встретиться как с Мазарини, так и с лидерами Фронды. Они столкнулись с неприятным для них сюрпризом. Официальная аудиенция была невозможна, и Коттингтон тайно посетил королеву Анну Австрийскую с просьбой рекомендовать их королю Испании Филиппу IV, приходившемуся ей братом. От неё он направился к герцогу Орлеанскому, но там произошел конфуз. Едва Коттингтон завел речь, не могли они быть чем-то полезны герцогу, тот закричал, что ему нет дела до Испании, и выбежал из комнаты. Конде послы решили посетить вместе, и получили от него вежливый, но твердый ответ, что по причине беспорядков и ревности двора не сможет их видеть. Кардинал Мазарини всё же назначил время для аудиенции, продолжавшейся полчаса. Собственно, участвовал в беседе только Коттингтон, поскольку говорили по-испански. Мазарини утверждал, что искренне хочет мира между двумя коронами, и просил сообщить главному испанскому министру дону Луису де Гаро, племяннику прежнего, умершего к тому времени всесильного фаворита Филиппа IV герцога Оливареса, и готов встретиться с ним где-нибудь на границе между двумя странами.

За доставку к границам Испании послы заплатили 400 пистолей наличными, отправляясь из Парижа. В составе посольства находилось двадцать человек. Добравшись до Бордо без остановок, послы могли оценить масштаб беспорядков. Горожане и Бордосский парламент изгнали герцога де Эспернона, считавшегося человеком Мазарини, и требовали назначить губернатором провинции Конде. Представители городского совета, встретившись с послами, подтвердили: смещение Эспернона — их категорическое условие. Внимание к положению в Бордо не было случайным: город был в то время центром оппозиционной борьбы. Советский историк Б. Ф. Поршнев, рассматривавший Фронду как острый классовый конфликт, отмечал: «Когда во всей Франции дело уже свелось к „Фронде принцев“, в Бордо имел место подъем мелкобуржуазного демократического движения»; там Фронда прибрела «демократический характер», и местные революционеры действовали под влиянием идей английских левеллеров [115, II, 86]. Каков бы ни был характер движения, оставаться в Бордо казалось небезопасным, и через день англичане поторопились уехать, радуясь тому, что их повозки и багаж не пострадали. На двадцатый день после отъезда из Парижа они приблизились к границам с Испанией. В Жироне они наблюдали следы французской армии — разрушенные и еще не восстановленные жилища. Первым большим испанским городом, куда послы Карла II прибыли, был Сан Себастьян на побережье Бискайского залива, центр провинции Гипускуа. Сюда их доставили на мулах, губернатор выделил им для проживания один из лучших домов. Послов приветствовали английские купцы, здесь проживавшие, и представители городских властей. Однако они быстро убедились, что дальше ехать не могут. Им показали приказ испанского «государственного секретаря», предупреждавший: если появятся послы принца Уэльского, их следует принять с почестями, но никуда не выпускать без специального разрешения. Послы испытали двойное унижение: мало того, что они оказались на положении почетных пленников, но и титул их суверена был намеренно принижен. При посредничестве сэра Беджамена Райта, купца двадцать лет торговавшего с Испанией, они отправили письмо Луису де Гаро, считая нужным уточнить своё положение: если правительство считает их посольство неуместным, они немедленно вернутся к своему господину. Вскоре был получен ответ, в котором министр вежливо извинялся за ошибку секретаря и объяснял сложившуюся ситуацию всеобщей занятостью в связи с приездом ко двору невесты Филиппа IV, Марианны Австрийской, которая приходилась ему племянницей и была до этого невестой его умершего сына.

В середине ноября англичане покинули Сан Себастьян и остановились в небольшом городке Алкавендас примерно в 15 километрах от Мадрида. Их продолжали водить за нос. Райт сообщал, что де Гаро доволен их прибытием, рассержен на чиновников, которые до сих пор не подготовили для них дом в столице. Всё объяснялось праздниками в честь прибытия Марианны Австрийской, но Хайд догадывался, что задержка вызвана интригами посла в Лондоне Карденья, предупреждавшего испанский двор: принять послов Карла значит вызвать недовольство [охвостья] парламента и расположить его к Франции. В конце концов, англичане решили идти ва-банк. В карете Беджамена Райта их доставили в его дом в Мадриде, где они с удобством поселились. Райт был выходцем из хорошего семейства в Эссексе. Женатый на дочери знатного сеньора из Толедо, он стал истинным испанцем, доном, только по языку и манере держаться, но не по «щедрости характера и обычаев» [7, V, 74–75]. Эта ремарка Кларендона — одно из подтверждений его негативного отношения к испанцам. После покорения Америки в Англии сформировался стереотип восприятия их как «самой жестокой нацией». При испанском дворе узнали о приезде послов в Мадрид, но выдерживали паузу. Коттингтон просил де Гаро встретиться с ним инкогнито, такая встреча состоялась в королевских садах, расположенных вдали от Эскуриала. Кларендон писал о фаворите Филиппа IV не без иронии, как о простом в обращении человеке, не любящем высокопарных слов, что создает ложное ощущение, будто он говорит от чистого сердца. С Коттингтоном, хоть его «нелегко провести», он говорил так сердечно, что тот поверил: дом для послов будет вот-вот готов, и вернулся воодушевленный.

Вскоре к послам прислали дворянина, чтобы сопроводить их на празднества. Хайд присутствовал на маскараде, форму проведения которого, как он считал, испанцы заимствовали у мавров. Всадники устремлялись навстречу и, сближаясь на расстояние туловища лошади, метали в противника небольшой дротик, находившийся в правой руке, и прикрывались щитом, находившимся в левой руке. Это напоминало военные упражнения, лошади были выхоленными, люди празднично одетыми, но всё выглядело «по-детски»: дротики были из тростника. Потом состоялись скачки по кругу, судьи определяли, кто в них победитель. Несколько кругов проскакали король и дон Луис: последний «был слишком хорошим придворным, чтобы завоевать приз, и в то же время он уступил королю очень не намного».

На следующий день оба посланника отправились на корриду, для них выделели ложу, и они присутствовали на этом зрелище два или три дня. Кларендон хорошо помнил, как все происходило: с появлением короля площадь, посыпанную песком, освободили от простого народа. На балконах находились знатные дамы, на помостах горожане, возле ворот простой народ, все заняли свои места. Тореадоры въехали на площадь на лучших лошадях в сопровождение восьми или десяти слуг в золотых или серебряных кружевных одеждах; они несли копья, которые их хозяин будет метать в быков. Пешая коррида стала правилом позднее, в XVIII веке, с воцарением Бурбонов: Филипп V запретил использование лошадей. Не имея возможности запретить корриду, он добился, что в ней стали участвовать только простолюдины. Кларендон сообщил: еще в 1567 году папа Пий V издал буллу, запрещавшую корриду; лиц, убитых на ней, запрещалось хоронить по-христиански. Возможно, правивший тогда Филипп II был причастен к её появлению. Но привлекательность этого зрелища для испанцев была столь велика, что всё осталось по-прежнему — лучшие ложи принадлежали чиновникам инквизиции. Из всех церковников, замечал Кларендон, только иезуиты, напрямую подчинявшиеся папе, никогда на ней не присутствовали. Быков загоняли в загон еще ночью, когда на улицах никого не было. Когда впускали быка, простолюдины метали в него острые дротики, чтобы вызвать у животного ярость. Разъяренный бык несся на всадника, и когда казалось, что он неизбежно окажется у него между рогов, тореадор ловко уводил лошадь в сторону. Часто заканчивалось иначе: бык сбивал лошадь с такой силой, что человек оказывался под ней. Иногда бык насаживал лошадь на рога вместе с всадником. В таких случаях тореадор должен был убить быка мечом, но бывало, что «мощный бык брал реванш над несчастными». Если с быком не удавалось справиться, король приказывал выпустить на арену мастиффов. Если бык убивал их, выпускали английских мастиффов, которые мертвой хваткой вцеплялись в нос быка, пока люди не добивали его [своеобразное проявление патриотизма историка]. За один день корриды, в присутствии Хайда, было убито шестнадцать лошадей, худшая из которых стоила триста пистолей, четверо или пятеро человек, не считая многих раненых: «Ни один день не проходит без этого зла». Хотя счастливчиков щедро осыпают монетами, «варварский ритуал и варварский триумф, уносящий многие человеческие жизни, всегда сопряжен с риском. Он основывается на страстях этой нации. Как говорят, король не в силах запретить это зрелище, но мог бы сам на нем не присутствовать» [7, V, 82]. Страсти Хайд считал главным побуждением к недостойному поведению. Как заметил Оллард, по описанию Кларендона трудно понять, кого он жалел больше, лошадей или людей.

Иностранные послы раньше, чем власти, уделили внимание английским посланникам. Вопреки дипломатической традиции, предписывавшей не обмениваться визитами, пока не состоялась аудиенция у суверена, англичан посетил венецианский посол, а имперский посол явился вовсе без предварительной договоренности. Кларендона, кажется, несколько озадачило, что за исключением представителя Дании, весь дипломатический корпус в Мадриде состоял из итальянцев. Колоритной фигурой был имперский представитель маркиз де Грана, подданный Флоренции. В свое время он сыграл главную роль в интриге, приведшей к отставке всесильного Оливареса; он же организовал новый брак Филиппа IV. Грана «был властным и нетерпимым по натуре человеком; никто не радовался его смерти больше, чем собственные слуги, по отношению к которым он был настоящим тираном».

Испанцы всё же решили, что королевскую аудиенцию англичанам придется дать, но встал вопрос об одеянии на церемонии. Филипп IV не хотел видеть их в трауре в дни свадебных торжеств. Хайд и Коттингтон пошли на уступки и сшили новые платья. В день аудиенции де Гаро прислал лошадей; по традиции, на первую аудиенцию послы прибыли верхом. Филипп IV, облик которого запечатлен на полотнах великого Диего Веласкеса, встретил их в своих апартаментах стоя, в присутствии находившихся поодаль грандов. В ответ на вежливые поклоны он слегка сдвинул шляпу и предложил покрыть головы. Коттингтон начал с того, что посольство в Испанию — первое посольство, которое отправил Карл II, потому что надеется на доброту и щедрость Его Католического Величества. Послы вручили грамоты. Филипп сказал, что убийство английского монарха — это дело всех королей, которые должны объединиться для наказания нечестивых мятежников и отцеубийц. Как только дела ему позволят, он выступит первым, пока же он с трудом защищает собственные владения от Франции. Как только с этим будет покончено, он будет готов помочь всеми способами [7, V, 89]. Он задал несколько вопросов, в основном о своей сестре, королеве Франции. У Кларендона сложилось впечатление, что недостатки этого монарха [всей Европе было известно, что Филипп IV умом не отличался] проистекали не от недостатка понимания, а от лености ума. Посланники также посетили молодую королеву. После аудиенции сдвинулось дело с жильем. На испанские деньги был снят дом, в нем маленькая печь была только на мансарде, и жарить на ней мясо было нельзя, помнил Хайд, но подобные дома были у многих знатных семей. Кроме того, их снабдили мебелью и одеждой из королевского гардероба, а предоставленный королем экипаж всегда ожидал возле дверей. Кларендон рассказал о влиятельных министрах. Де Гаро был подвержен меланхолии, редко улыбался, был недостаточно уверен в себе, потому никогда не принимал решений, не посоветовавшись с другими влиятельными лицами. Он казался человеком честным и добродушным, редко давил на людей или проявлял жестокость. Именно при нём Испания склонилась к упадку больше, чем при любом из его предшественников, а ее доходы падали сверх всяких ожиданий.

Коттингтон и Хайд пытались «перезагрузить» отношения с Испанией, предложив создать двусторонний комитет, но получили ответ, что король не считает это нужным, поскольку прежнее соглашение в силе. Испанцы также отказались дать прямые указания ирландскому католическому лидеру Оуэну О’Нилу выступить на стороне Карла II. Такой ответ «показал с очевидностью, насколько мало можно ждать дружбы с этой короной, но они (посланники) все-таки надеялись, что получат некоторую помощь вооружением, амуницией и деньгами» [7, V, 98], Положение осложнилось тем, что к берегам Испании подошли каперские корабли принца Руперта, просившего разрешить базироваться в каком-то из испанских портов. Испанский офицер незамедлительно передал это письмо дону Луису, и при встрече с послами он всплеснул руками, сказав, что флот под командованием кровавого принца вызвал ужас в Испании, где как раз ожидали прибытия галеонов из Америки. В Мадриде понимали, что если приютят Руперта, флот Кромвеля неминуемо нанесёт удар. Принц был вынужден отправиться в Лиссабон. Там сначала скупили часть захваченных им призов, но под угрозой Англии также лишили его убежища.

К полному провалу дипломатической миссии в Мадриде привело убийство Энтони Эшема, присланного туда из Лондона в качестве дипломатического агента. Кларендон считал это происками посла Испании Карденьи, призывавшего своего суверена установить добрые отношения с республикой. С другой стороны, «в самом начале существования республика индепендентов имела большую склонялась к установлению дружбы с Испанией, чем с Францией, имея великие предубеждения к кардиналу [Мазарини]» [7, V, 136]. Эшем не имел дипломатического опыта и не знал языков, как и Хайд, но был человеком довольно известным: богослов и писатель, он был воспитателем герцога Йоркского, когда тот находился в плену у парламента, и герцога Глостерского. В состав посольства входили, кроме Эшема, три человека, в том числе некий бывший францисканский монах-вероотступник, воспитанный в Испании и в совершенстве знавший язык этой страны. Как только известие о появлении Эшема достигло ушей Коттингтона и Хайда, они немедленно прибыли к де Гаро, протестуя, «с некоторой горячностью», что Его Католическое Величество собрался принять посланца убийц их суверена. Министр поставил их на место, сказав, что король и не собирается принимать упомянутого агента, но у них есть письмо Карденья, главная цель миссии которого в укреплении торговли между странами, и Филипп IV не может не изучить предложений, которые оно может содержать. Эшем беспрепятственно въехал в Мадрид, и группа роялистов, в которую, как писал Кларендон, входили несколько английских купцов и офицеров, служивших Испании, составила заговор с целью убийства посланника парламента. Повторилось то, что раньше произошло с Дорислаусом в Гааге. Пикантность этой истории добавило то, что среди убийц оказался некто Гарри Проджерс, состоявший в посольстве Карла II. По нелепому объяснению Кларендона, он случайно присоединился к убийцам во время прогулки, не понимая, что те собирались сделать. Шесть человек ворвались в дом Эшема с обнаженными мечами; посланник и бывший монах были убиты, еще двое спутников спрятались под кроватью. После случившегося Проджерс укрылся в доме венецианского посла, остальные — в церкви, и все были арестованы. Некоторые дипломаты сочли нарушением права убежища, хотя по испанским законам оно не распространялось на случаи убийства. Англия требовала наказать виновных, один был казнен, другим удалось бежать во Францию. Преступление осложнило Испании отношения с английской республикой, вызвав крайнее недовольство властей. Послы уверяли де Гаро, что не имеют к нему никакого отношения, и получили «сухой» ответ: министр верит, что они не могли участвовать в «безумной затее», но поскольку дело обернулось бесчестьем для короля, расследование будет доведено до конца. Если пострадает испанский посол в Лондоне, не следует удивляться, что власти проявят жестокость в Мадриде.

Послы Карла II не без основания восприняли эти слова как скрытую угрозу, как намек, что оставаться в Испании небезопасно. Терпение испанских властей окончательно лопнуло, когда из Шотландии, где тогда находился Карл II, пришло известие о победе Кромвеля при Данбаре. Послы напрасно уверяли испанцев, что в этом сражении их король участия не принимал, наоборот, его положение укрепилось. Они получили недвусмысленное указание покинуть Мадрид. Послы посчитали это вдвойне жестоким, поскольку не представляли, куда отправиться, и потому, что зима была самым неподходящим сезоном для путешествий. Де Гаро был непреклонен и лишь обещал подарки при отъезде. Коттингтону удалось добиться разрешения для себя остаться в Испании при условии выехать из столицы и оставаться в Вальядолиде, который он неплохо знал, ибо двор Филиппа III, при котором он находился в качестве посла, долгое время пребывал в этом городе. Власти приняли во внимание, что в Мадриде он вернулся в лоно римской католической церкви. Хайд считал Коттингтона «мудрым человеком с опытом в делах разного рода», но не одобрял легкости, с которой тот менял религию. Ради карьеры он пожертвовал католичеством, теперь снова возвратился к нему. На прощальной аудиенции Филипп IV был милостив с Хайдом, вручил ему королевские грамоты для наместника Нидерландов, что должно помочь после возвращения к семье. В начале марта 1650 года после почти пятнадцати месяцев неудачной миссии оба дипломата покинули Мадрид, и никогда больше не встретились. Через год Коттингтон умер в Вальядолиде.

Миссия в Мадриде не была единственной. Посланцы Карла II отправились за деньгами в другие европейские столицы: Уилмот в Германию, Крофтс в Польшу, давний знакомец Хайда лорд Колпепер в Москву. Посольство Колпепера упоминалось во многих трудах по истории англо-русских отношений, подробнее о нем написал советский историк З. И. Рогинский [23, 136]. У посольства были три главных задачи: уведомить царя об «ужасных обстоятельствах» казни Карла I, о том, что единственным законным носителем власти является его сын, а не лондонские цареубийцы; вступить в переговоры о торговле, добившись возвращения прежних привилегий английским купцам, сохранившим лояльность законному монарху; получить в России заем, который в королевской грамоте был назван «залогом государевой любви». Эти цели не слишком отличались от миссии в Мадриде. Колпепер достиг некоторых успехов, хотя не на всех направлениях. Как в Мадриде Филиппа IV убеждали руководствоваться общими интересами всех монархов, так Колпепер в Москве едва ли не предлагал царю Алексею собрать некий прообраз Священного союза XIX века. Роялисты уверяли русских, что у Кромвеля имеется план отнять у царя Архангельск. Удалось ли создать атмосферу враждебности к республике? Отчасти да. В 1654 году в Москве приняли посланника Кромвеля Придо, но в 1658 году так и не впустили в страну Ричарда Бредшоу. В «Протесте царя Алексея», написанном от имени московского самодержца, содержались недвусмысленно резкие высказывания по отношению к английским республиканцам. Историки, упоминавшие ооб этом документе, считали его фальшивкой, и Рогинский доказывал, что настоящим автором был, если не сам Колпепер, то кто-то из его посольства. В плане восстановления привилегий Колпепер получил твердый отказ, при этом русские ссылались на то, что от этой меры могут выиграть купцы — сторонники парламента. Россия предоставила субсидию, но не сто тысяч рублей, как просили англичане, а только двадцать тысяч, мехами, которые надо было продать. Как с иронией писал английский историк Пирсон, Алексей Михайлович назначил комиссию из бояр для рассмотрения просьб англичан, и Колпеперу пришлось «пройти через утомительную процедуру заслушивания всех титулов царя, прежде чем он получил возможность сказать о своих нуждах. Видимо, он не заснул во время этого испытания, и потому было решено дать ему двадцать тысяч» [76, 76].

Посольство Колпепера было даже удачнее других. Попытки получить деньги мало что дали. Тот же Хайд в Мадриде был вынужден уповать на обещание испанцев предоставить заем на 50 тысяч фунтов, когда он вернется в Нидерланды, но дипломатические обстоятельства, стремление Филиппа IV заключить договор с Кромвелем, чтобы обеспечить безопасность его владений в Вест-Индии, сделали это невозможным. Уилмот добился обещания десяти тысяч фунтов от нескольких князей Священной Римской империи (не императора), но большая часть этих средств ушла на оплату его собственных расходов во время пребывания при рейхстаге. Польский король ограничился обещаниями. Римский папа отказался выделить средства, когда узнал, что Карл противился желанию матери сделать прибывшего из Англии герцога Глостерского католиком. Посланник, отправленный к султану Марокко, вовсе сгинул в песках Сахары.

Путь из Мадрида в Антверпен оказался для Хайда более долгим, чем он предполагал. Он ознакомился с достопримечательностями старейшего испанского университета — Алькалы, расположенного в 35 километрах от Мадрида. Этот университет был основан, точнее, возрожден в 1499 году Хименесом де Сиснеросом, духовником и советником короля Фердинанда II Католика, который, став кардиналом, сделал инквизицию инструментом испанского государства. Затем Хайд на пару дней задержался в Памплоне, столице провинции Наварра, после 1513 года входившей в Испанское королевство. Правда, власть над меньшей, северной частью Наварры сохранил тогда род д’Альбре, к которому принадлежал будущий французский король Генрих IV. В Памплоне Хайда принял испанский вице-король. Дальше дела Хайда пошли хуже: для него не смогли нанять паланкин, и Пиренеи снова пришлось преодолевать на муле. В письме жене он признавался, что «слишком стар и толст, чтобы ехать верхом». Поездка привела к острому приступу подагры, и Хайд задержался в Бордо, где врач-еврей сумел помочь ему. В апреле 1651 года он был в Париже и получил аудиенцию у Генриетты Марии. Тогда королева была обеспокоена поведением своего второго сына Джеймса. Ее отношения с сыновьями совершенно не складывались. Хотя перед отбытием в Шотландию Карл II потребовал от брата во всем слушаться матери, кроме вопросов религии, тот не последовал этому указанию и уехал сначала в Брюссель, а потом в Гаагу. Он находился под влиянием таких советников, как лорд Беркли, уже превратившегося из-за истории с леди Далкейт из товарища во врага Хайда, и давно ненавидимого Херберта. Генриетта Мария просила Хайда, чтобы он убедил герцога Йоркского вернуться в Париж. Поручение было деликатным и в личном, и в политическом смысле: дело в том, что Джеймс вознамерился предложить руку дочери герцога Лотарингского, что никак не могло устроить французское правительство. Как писал Кларендон, герцог Йоркский «был полон воодушевления и мужества, он от природы любил приключения и хотел участвовать в том, что может улучшить положение его брата-короля, к которому испытывал непоколебимую любовь и преданность, превосходящую любые соблазны» [7, V, 161]. «Раскол в королевской семье был нетерпим» для Хайда, но за участие он хотел получить компенсацию. По приказу королевы-регентши Анны Австрийской распорядились закрыть комнату в подвальных помещениях Лувра, где могли молиться англикане-эмигранты. Хайд просил Генриетту Марию и ее духовника Монтагю добиться, чтобы запрещение было снято. В беседе с ним канцлер говорил: хозяин любого дома имеет право установить, как в нем молятся, но этот запрет ведет к утрате популярности короля в Англии потому, что используется для обоснования ложного утверждения, что он сражается за восстановление католической церкви.

Хайд убедился, что за время его отсутствия положение английских эмигрантов во Франции осложнилось, объясняя это не только известием о победе Кромвеля при Данбаре, но и безвременной смертью штатгальтера Голландии Вильгельма Оранского от оспы. Смерть Вильгельма нанесла по английскому королю «роковой удар», ибо теперь не было никого, кто бы мог противодействовать фракции в Генеральных Штатах, расположенной к Кромвелю. Кларендон считал, что «уважение, которое Франция и Испания испытывали к нему (Вильгельму — А. С.), и его посредничество заставляли голландцев действовать менее дерзко [по отношению к эмигрантам], чем после его смерти» [7, V, 159]. Однако смерть герцога помогла Хайду выполнить поручение, данное Генриеттой Марией. После короткой встречи с семьей в Антверпене он отправился в Гаагу, где убедился, что Генеральные Штаты крайне недовольны пребыванием Джеймса Йоркского в стране, и оттуда в Бреду, где состоялась аудиенция с принцем. Как можно судить по рассказу Кларендона, убедить герцога вернуться в Париж удалось легко: «Он был юн, увлечен самим приключением, не задумываясь над тем, несет ли оно какой-то смысл». Он «с радостью» отправился в Антверпен, чтобы продолжить путь в Париж. Хайд не упомянул, что в его доме произошла первая встреча Джеймса Стюарта с дочерью Анной, которая потом станет его женой. Ей было четырнадцать лет; она была привлекательна; через несколько месяцев, когда она стала фрейлиной принцессы Оранской, ее тетушка Барбара Эйлсбери в шутку писала Хайду, что эта «негодная девчонка украла у меня всех кавалеров» [74, 143]. В Париже Генриетта Мария встретила сына вопреки ожиданию «без упреков и нареканий».

Когда Хайд находился в Испании, Карл II предпринял попытку отвоевать отцовский престол. После неудачи Монтроза он был вынужден связать надежды с правившими в Эдинбурге пресвитерианами — ковенанторами и Аргайлом. Стороны отчаянно не доверяли друг другу. Тем не менее, король дал согласие встретиться с шотландскими представителями в марте 1650 года в голландском городе Бреде при посредничестве принца Оранского. Джерси не был надежным укрытием, в любое время на острове могли высадиться солдаты Кромвеля. В феврале Карл вернулся во Францию, встретился с матерью в Бове, причем расстались они так холодно, что Генриетта Мария появилась на публике с красным от злости лицом. Практически везде, кроме Гента, Карла принимали дружелюбно. Переговоры в Бреде демонстрировали прагматизм и терпение молодого короля: «По характеру он был больше внуком своего деда, чем сыном своего отца; как Генрих IV Французский сказал, что Париж стоит мессы, так он полагал, что возвращение королевства стоит Ковенанта, тем более, от навязанных условий всегда можно отказаться» [76, 19]. Карл не торопился уступать партнерам по переговорам: он мог терпеть и выжидать, как это делал другой его дед, Яков, вынужденный мириться с шотландскими теологами, постоянно терзавшими его прениями.

Ковенанторы обещали Карлу вернуть шотландскую и английскую короны при условии утверждения пресвитерианства как государственной религии. Аргайл, к тому же, хотел обезопасить себя на случай роялистской реакции, предложив Карлу жениться на его дочери Анне Кемпбелл. Этот брак гарантировал пресвитерианам, что обещания короля по религиозным вопросам будут выполнены. Аргайл обещал сохранить жизнь Монтрозу (это было еще до высадки последнего в Шотландии) и его сторонникам, если они сложат оружие. Соглашение с ковенанторами вызвал разную реакцию у роялистов. Для одних, таких, как Хайд, оно было неприемлемо. Канцлер находился в Испании, когда узнал о переговорах с лордом Лотианом, представителем Аргайла. Получив это известие, он воскликнул, что шотландцы «надуют» короля. Когда ему возразили, что у Карла нет ничего, с чем его можно «надуть», Хайд заметил: «Когда все потеряно, можно надуть с невинностью» [76, 19]. В то же время, характеризуя условия соглашения как «оскорбительные и варварские», он признавал, что положение короля столь печально, что у него фактически нет выбора: не было страны, где он мог оставаться и получать хоть какую-то помощь [7, V, 107]. В основе аргументации Хайда лежали два соображения: во-первых, на шотландцев рассчитывать нельзя, что доказал провал военной кампании (первого) герцога Хамильтона; во-вторых, нельзя доверять Аргайлу, который захватил власть над страной. Приезд короля создаст ему проблемы, и он может выдать монарха Кромвелю [7, V, 108–109]. Умеренная шотландская группировка Хамильтона и Лодердейла надеялась, что высадка Карла II в Шотландии приведет к всеобщему роялистскому восстанию, которое позволит монарху не выполнять свои обещания, поэтому можно согласиться с условиями Ковенанта как с неизбежным злом, которое будет легко устранить. Личные друзья Карла, герцог Бекингем и лорд Уилмот, призывали его принять все условия, чтобы добиться главной цели — возвратить власть, и его честь не пострадает, если потом придется их нарушить. Известие о поражении и гибели Монтроза изменило ситуацию. Теперь шотландцы сформулировали ультимативные требования, в том числе запрещение католицизма и публичное дезавуирование договора, подписанного Ормондом в Ирландии. Более того, Ковенант фактически отказался от обещания вернуть королю английскую корону, заявив, что вступит в войну с республикой только тогда, когда сочтет это уместным. Посланцы из Эдинбурга фактически заманили Карла на корабль, на борту которого он продолжал переговоры, предполагая в случае неудачи отправиться в Данию. Это продолжалось до тех пор, пока не показался шотландский берег. 24 июня 1650 года он высадился на побережье этой страны, оказавшись в ловушке.

То, что в некоторых городах, например, в Абердине, Карла радостно приветствовали фейерверками, не могло скрыть главного: он оказался чуть ли не в роли пленника своих «смертельных врагов». В Толбуте, районе Эдинбурга, его разместили так, что он мог видеть отрубленную четверть тела Монтроза. Большинство спутников были от него отстранены, в том числе Хамильтон, укрывшийся на принадлежавшем ему острове. Из прежнего окружения при Карле оставался только Бекингем, вошедший в доверие к Аргайлу и твердивший королю, что тот является его единственной надеждой. Зато Карла окружали посланцы Кирка, установившие для него жесткие правила, которых придерживались в пуританской Шотландии; это было «хорошей подготовкой к аду, куда были предназначены все противники Ковенанта» [76, 28]. Его вынуждали часами присутствовать на проповедях. Передвижение и переписка были ограничены; танцы и карточные игры запрещены. Улыбки и веселое настроение в воскресенье становились поводом для недовольства пресвитерианских наставников-охранников. Дошло до того, что от него потребовали подписать декларацию, содержавшую признание его собственных грехов и грехов его родителей, выразившихся в склонности к папизму, епископату и идолопоклонничеству. Сначала Карл отказался сделать это, но был вынужден отступить перед угрозой, что его выдадут Кромвелю. Карл сдержанно воспринимал эти придирки и ограничения, и сказал однажды: «Это дает пользу, ибо ничто не может так укрепить в англиканской вере, как находиться здесь и наблюдать за их лицемерием» [76, 30]. Кларендон заметил: «За столом короля хорошо обслуживали, держались благопристойно, предоставляли хороших лошадей для верховых прогулок, во всех публичных действиях с ним держались, как с великим монархом. В других отношениях, в том числе в праве приказывать или благодарить, управлять или требовать, решать, где находиться, ему было отказано, он был скорее пленником» [7, V, 135].

Новость о поражении шотландской армии под командованием Лесли при Данбаре Карл II получил, находясь в Перте. После этой битвы Кромвель установил контроль над южной частью Шотландии, в том числе над Эдинбургом, потеряв в сражении всего двадцать человек (потери шотландцев достигли трех-четырех тысяч). Вину за поражение ковенанторы взвалили на Карла II, который не полностью раскаялся в своих грехах и не очистил двор от «злонамеренных людей». Отношение Карла к известию о битве при Данбаре, вероятно, было двойственным: хотя победителем стал человек, несший главную вину за смерть отца, он не мог не радоваться, что его тюремщики посрамлены. Поражение ковенанторов привело к изменению его положения: «После разгрома они смотрели на короля как на персону, которая может пригодиться, ему вернули слуг, изгнанных после его прибытия в королевство, начали говорить о созыве парламента и коронации» [7, V, 149]. Испанский посол сообщал в Мадрид, где тогда находился Хайд, что Карл полностью разгромлен и скрылся в Хайленде. Это была неверная информация. Ему предложили бежать — группа верных дворян готова защитить его. Карл неосторожно рассказал об этом Бекингему, тот Уилмоту, они немедленно донесли Аргайлу, которого по-прежнему считали надежной опорой. Под угрозой смерти участникам заговора было предложено в несколько дней покинуть страну. Дальше произошло неожиданное: Карл укрылся в доме лорда Дадхоупа возле Данби и отверг совет вернуться под покровительство Кирка. У Карла появилась сила, на которую он мог опереться — почти десятитысячная армия под командованием Томаса Миддлтона. Ковенант был вынужден пойти на уступки: Карлу разрешили самому решать, где находиться, а 1 января 1651 года он был официально коронован в аббатстве Скон в Пертшире. Поскольку Аргайл сохранял влияние, чтобы одурачить его (это версия Кларендона), Карл делал вид, что хочет жениться на его дочери, для чего за благословением Генриетты Марии во Францию был послан офицер, пользовавшийся у маркиза доверием, с письмом. Однако приём не был тёплым, и он поторопился назад: «Так решилась судьба Шотландии» [7, V, 172].

После коронации молодой король был энергичен, много разъезжал по срединной Шотландии, рекрутируя людей и подготавливая оборонительные сооружения на границе с южной частью страны, где расположились англичане. В короткий срок он собрал несколько тысяч добровольцев, и армия Лесли теперь насчитывала почти 20 тысяч, это была серьезная сила. Перед Карлом открылось несколько возможностей: дать бой Кромвелю в южной Шотландии, отступить в Хайленд или двигаться в северную Англию. Кромвель, мастер военной стратегии и тактики, фактически заманил Карла в ловушку, открыв ему дорогу на юг. Отступление в Хайленд казалось позором для королевского достоинства, известия с севера Англии давали уверенность, что он найдет там поддержку. Молодой король легко сделал выбор в пользу Англии. Аргайл был достаточно осторожен, чтобы связать себя этой кампанией, результат которой был сомнителен. Он понимал, что Кромвель заманивает противника, и ушел из публичной политики, удалившись в замок Инверари. В последующие годы он не противился кромвелевскому оккупационному режиму и даже участвовал в парламенте Ричарда Кромвеля в 1659 году. Получив известие о реставрации Карла II, он немедленно отправился к нему, чтобы получить прощение, но тщетно, и предстал перед судом. Обвинение в соучастии в убийстве Карла I было с него снято, но сотрудничество с режимом Кромвеля доказано. Его имения конфисковали, а самого приговорили к отрубанию головы, которая была выставлена на пике там же, где за одиннадцать лет до этого торчала голова Монтроза.

Отправляясь во главе армии в Англию с целью занять Лондон, Карл II пребывал в уверенности, что его появление немедленно приведет к роялистским выступлениям, но его постигло разочарование. Не помогла прокламация, в которой он миловал всех, кто станет на его сторону, за исключением подписавших приговор Карлу I. Город Карлейль отказался сдаться, как и Шрюсбери, откуда Карлу прислали ответ, унизительно адресованный ему как «главнокомандующему шотландской армией». К этому добавились склоки в окружении. Бекингем считал, что отсутствие поддержки объясняется нежеланием дворян служить под командованием шотландца Лесли, и требовал, чтобы на место последнего был назначен он сам. Карл отказался это сделать, сославшись на молодость товарища, но получил ответ, что Генрих IV Французский одерживал победы, будучи даже моложе его. Обиженный фаворит перестал посещать военный совет. Карлу было не просто принять такое решение: Бекингем родился за несколько месяцев до гибели своего отца от ножика Фельтона, и воспитывался при королевском дворе вместе с принцем. Они были вместе с раннего детства. Лесли не был военным гением, но Карлу было ясно, что шотландцы ни за кем, кроме него, не пойдут: «В таком роковом беспорядке пребывали двор и армия в тот момент, когда они попались на крючок злобного врага; когда ничто, кроме искреннего единения в молитвах к Богу не могло спасти их, они пребывали в жалком разделении и противоборстве в совете и в поведении» [7, V, 189].

Карла укрыл Вустер. Там солдаты после марша, длившегося больше трех недель, получили отдых, тем более, двигаться дальше возможности не было: Кромвель закрыл дорогу на Лондон. Надежды на подход роялистских сил не оправдались, пополнение было совсем незначительным, а отряд из Ланкашира, который вел лорд Дерби, был разбит при Вигане в конце августа, что, по словам Кларендона, послужило «дурным предзнаменованием». Под Дерби была убита лошадь. Удивительный случай произошел с сэром Уильямом Трогмортоном: он был так изранен, что победители не думали, что он выживет, и бросили его. Но добрые люди выходили кавалера; когда он появился в Голландии, эмигранты сочли его призраком, будучи уверены, что он давно в могиле. Итак, после Вигана 16-тысячному войску роялистов противостояли более 30 тысяч солдат армии нового образца. Роялисты пытались укрепить город, но не имели времени. Сражение развернулось 3 сентября, день в день через год после битвы при Данбаре. Построив понтонные мосты через Северн, индепенденты полностью захватили инициативу, сражение перекатилось внутрь городских стен, а Лесли, чей 10-тысячный отряд располагался к северу от города, не получив приказа, не ввел свои войска в бой. Усилия конницы роялистов сдержать врага на улицах города, по крайней мере, дали возможность Карлу II бежать. Хамильтон скончался от ран. Дерби, бежавший вместе с Карлом, был схвачен солдатами парламента после того, как отделился от короля. Он был приговорен к смерти и казнен. При Вустере погибло около двухсот солдат Кромвеля. Потери роялистов составили более трех тысяч убитых и десять тысяч пленных, часть которых была присоединена к армии нового образца для военных действий в Ирландии, а большинство, порядка восьми тысяч, отправлены на принудительные работы в американские колонии: Новую Англию, вест-индские острова и Бермуды. Лесли попал в плен и до Реставрации содержался в Тауэре. Сражение при Вустере, а не 1648 год, многие историки называют окончанием гражданских войн.

Бегство Карла II после поражения при Вустере, несомненно, один из самых известных и загадочных эпизодов того времени, ставший частью исторической памяти. И сегодня названия английских пабов «Королевский Дуб» (часто с лицом выглядывающего из кроны Карла) или «Черный Мальчик» (он был смуглым) напоминают о тех событиях. В недобрых странствиях был момент, когда он укрылся в ветвях дерева, а солдаты рыскали рядом в поисках кавалеров, скрывшихся после сражения. Удивительно: молодой король, облик которого был широко известен, сумел укрываться в течение почти полутора месяцев, несмотря на организованные армией поиски и назначенную парламентом награду за его поимку. Карл гримировал лицо и одевался, как слуга, предпочитал прятаться днём, но это не давало уверенности. Его чудесное спасение было то ли результатом исключительного везения и преданности тех, кто давал ему приют, то ли доказательством хитрости Кромвеля. Обстоятельства спасения не до конца прояснены отчасти потому, что Карл, возвратившись в Европу, по-разному описывал, как ему удалось спастись, сознательно отводя подозрения от людей, которые могли пострадать за свою преданность. Он запутывал слушателей ложными сведениями, например, о пребывании в Шотландии, где он не был, а был только в Англии, причем в относительно небольшом регионе, постепенно двигаясь к Бристолю, из окрестностей которого ему, в конце концов, удалось отплыть вместе с Уилмотом. Последний, кстати, предпочитал не маскироваться и отказывался передвигаться пешком. А вот Карл стирал неудобной обувью ноги и временами шел босиком. В этих странствиях Карл получил помощь не только со стороны роялистов, но и многих простых людей, фермеров, ремесленников, которые не выдали его властям, кормили и сопровождали. Однажды он остановился в доме кузины Эдварда Хайда, которая узнала его, но не подала виду. Она долго не могла решить, имеет ли право подать ему еду не в первую очередь, чтобы не выдать другим присутствующим. Сказаниям о скитаниях Карловых роялистская пропаганда придала апокрифический смысл, обосновывая тезис о народной любви к монарху. Кларендон в «Истории мятежа» отвел обстоятельствам бегства короля после Вустера много страниц. Его часто обвиняли в неточности изложения этих событий, кажется, историк сам понимал это: «К огромному сожалению, нет журнала, описывающего чудесное спасение, в котором можно видеть многие непосредственные проявления руки Божьей» [7, V, 194]. Бога или Кромвеля? Так ли Кромвель был заинтересован в поимке Карла II? Были ли он готов, казнив отца, обагрить руки кровью сына? Объявленная награда в тысячу фунтов могла быть привлекательной для небогатых людей, но она была унизительно маленькой для чести монарха.

Возвращаясь из Мадрида, Хайд полагал посвятить себя домашним делам и литературным трудам. Сложилось иначе. 16 октября Карл II и Уилмот благополучно высадились на побережье Нормандии. Король потом вспоминал, что они выглядели, как бродяги, и хозяин гостиницы в Руане, где они оказались на следующий день, принял их за воров. Им удалось найти в городе английского купца, снабдившего их одеждой. Оттуда Карл отослал письмо матери и наутро отправился в Париж. По пути в столицу их встретили Генриетта Мария, Джеймс Йоркский, герцог Орлеанский и другие аристократы. На следующий день король устроился в Лувре. Хайд узнал о возвращении монарха через две недели и тогда же о том, что тот вызывает его и Николаса к себе. Причины, по которым Карл II обратился к Хайду, психологически понятны: он был едва ли не единственным, кто разубеждал иметь дело с шотландцами, предугадав, что из этого может получиться. Кроме того, Карл знал, что он труженик, готовый тащить на себе груз дел, не требуя привилегий и даров. Карл не мог не понимать: в силу сложных отношений с Генриеттой Марией Хайд не уступит ей в политических и религиозных вопросах. На то, чтобы добраться в Париж, ушло время. Сначала, чтобы удешевить поездку, Хайд намеревался отправиться вместе с Николасом и двумя дамами, следовавшими к королеве, одной из них была дочь леди Далкейт Анна Дуглас. Однако Николас отказался от поездки, сославшись на возраст, нездоровье и неблагоприятное время. Он остался в Гааге, что имело смысл, так как город был центром дипломатических интриг, однако это означало и то, что львиная доля забот, которые должен исполнять государственный секретарь, ложится на Хайда.

Канцлер прибыл в Париж в день Рождества. Генриетта Мария была вынуждена смириться с его присутствием, приняла его милостиво, однако поручила второму государственному секретарю Лонгу наблюдать за ним. Так, во всяком случае, утверждал Кларендон. Карл II встретил его с искренней радостью. Первые четыре или пять дней они беседовали по многу часов наедине, и Карл подробно рассказывал, в каком положении оказался в Шотландии, почему принял решение наступать в Англию, и каковы были обстоятельства его «счастливого спасения». Кларендон записал как можно точнее, что услышал. Он также расспрашивал Уилмота, в некоторых случаях оба беглеца вместе повествовали о своих приключениях. Кларендон утверждал, что был более всего потрясен «сочетанием доброты, щедрости и благородства людей низкого происхождения, которые, не зная истинной ценности украшения, находившегося под их опекой, помогали скрыться от тех, кто мог дать им награды и преимущества. Те же, кто знали, кого прячут, проявили храбрость, верность и решительность. Во всем этом видно вдохновляющее действие божественного провидения, проявления его власти и славы для убеждения нации, глубоко погрязшей в грехе» [7, V, 213–214]. Тесные и товарищеские отношения сложились у Хайда с маркизом Ормондом, прибывшим в Париж после поражения в Ирландии. Трое, Хайд, Николас и Ормонд, на зависть своим соперникам, составили костяк группы, которая стала играть главную роль при Карле II, при этом положение Хайда как ведущего советника быстро укрепилось. С 1652 года он стал фактически главным министром Карла II в изгнании.

Время, когда Хайд возложил на свои плечи тяжелые обязанности, было непростым для двора. Прежде всего, это было связано с бедственным материальным положением, исправить которое канцлеру было не по силам. Эмигранты жили на небольшие пенсии, которые Мазарини выплачивал Генриетте Марии и самому Карлу. Приходилось экономить на всем, даже когда Карл обедал у матери, за стол с него вычитали. Впрочем, молодой король имел возможность заказывать вещи в свой гардероб. Описывая материальные затруднения, Кларендон не преминул отметить, что лорд Джармин продолжал держать богатый стол для тех, кто демонстрировал ему верность, имел собственный экипаж и все, что позволено в самых лучших обстоятельствах. Хайд, как и многие приближенные Карла II, испытывал нехватку средств. Иногда он и Ормонд могли позволить скромно поесть только раз в день. Не хватало теплой зимней одежды. Замерзали чернила, рука канцлера от холода не могла писать. Однако книги Эдвард покупал. Семья существовала за счет помощи, присылаемой некоторыми родственниками, оставшимися в Англии. Глубокое разочарование вызвало известие, что брат жены Уилл поступил на службу республике. Помогал завет отца: «Честная бедность — не порок».

Материальные трудности подталкивали Генриетту Марию к тому, чтобы найти для Карла подходящую партию. Хорошим вариантом казалась герцогиня Анна де Монпасье, позднее прозванная «великая мадемуазель». Она приходилась племянницей Людовику XIII. С Карлом она была знакома еще до его отъезда в Шотландию, и после возвращения их отношения возобновились. К этому времени Карл хорошо знал французский и мог говорить ей комплименты, посещая почти ежедневно. Тем не менее, из этого проекта ничего не вышло, поскольку герцогиня хотела более выгодной партии — получить в мужья самого Людовика XIV, который был на десяток лет моложе и приходился ей двоюродным братом. Это никак не входило в планы Мазарини, и недовольная герцогиня присоединилась к врагам кардинала, участвуя во «Фронде принцев». Она сражалась в стычках, а после поражения мятежа несколько лет находилась в ссылке в своем поместье. Что касается Карла, то он быстро переключился на прекрасную вдову, герцогиню де Шатийон (ее отец был казнен Ришелье), тоже сочувствовавшую Фронде и известную своими любовными приключениями, среди которых связь с английским королем в изгнании не была самым впечатляющим эпизодом. Поначалу он предлагал ей замужество, и потребовалась немалая настойчивость со стороны Хайда, чтобы убедить Карла, что политически брак невозможен. Трудно сказать, что сыграло большую роль, позиция Хайда или то, что страсть отступила, но из этого намерения также ничего не вышло. Кларендон и Ормонд доказали королю: брак с Шатийон разрушит надежды на власть, вызовет отчуждение у его друзей в Англии, приведет к давлению на него в вопросах религии, да и просто нелеп, поскольку избранница на много лет старше. Они убеждали Карла, что его сердце должно быть отдано одной цели — выздоровлению Англии [7, V, 249–250]. К тому же, матримониальные заботы Хайда не ограничились королем, поскольку и Джеймс Йоркский вознамерился жениться на богатой французской даме, в чем его поддерживали влиятельные лица в окружении, в том числе лорд Беркли. Ею была дочь герцога де Лонгвиля от первого брака (вторая жена Лонгвиля стала едва ли не главной вдохновительницей Фронды). Мадемуазель де Лонгвиль была богатейшей невестой, но, по свидетельству Кларендона, совсем не привлекательной женщиной. И этого брака удалось избежать.

Противодействие Хайда планам Генриетты Марии в отношении ее старшего сына подорвало их и без того хрупкие отношения. По словам Кларендона, ее недовольство было таким явным, что она не желала с ним разговаривать и даже замечать его. Вследствие этого он воздерживался появляться в ее присутствии. Одна встреча все же состоялась, и ее организовал Карл II, обладавший своеобразным чувством юмора. Поводом стали контакты короля с кардиналом Рецом, обещавшим изгнанникам денежную помощь от римского папы Иннокентия X. Как пояснял Кларендон, от Карла не требовали принятия католичества, понимая, что это лишит его поддержки подданных в Англии. На некоторые вопросы Реца Карл ответить не смог (или не захотел) и согласился дать пояснения в письме, которое и поручил составить Хайду. С этим письмом в кармане Рец был арестован в Лувре в конце декабря 1652 года. Письмо оказалось у королевы-регентши, которая не преминула показать его Генриетте Марии. Та болезненно восприняла попытку установить сношения с папой у нее за спиной, резко упрекала сына за то, что он с ней не советовался, и, естественно, сочла виновным Хайда. Тогда Карлу пришло в голову пошутить. При французском дворе состоялся маскарад, он убедил канцлера и Ормонда прийти, усадил их возле мест их королевских величеств. Войдя в зал, Анна Австрийская воскликнула: «Что за толстяк сидит рядом с маркизом Ормондом?» В ответ Карл II громко сказал: «Этот тот самый гадкий человек, от которого все зло». Генриетта Мария была смущена не меньше покрасневшего Хайда, зато все присутствовавшие, в том числе регентша, громко и долго смеялись [7, V, 320].

Карл II не смог сыграть роль посредника между правительством Мазарини и фрондерами в 1652 году. Опасаясь народа, французский двор выехал из Парижа, куда вошли солдаты Конде. Джеймс Йоркский отправился к маршалу Тюренну сражаться за правительство, а Генриетта Мария и Карл остались в Лувре едва ли не в положении пленников. Тюренну способствовал успех, и военные действия приостановились, однако переговоры, в которых Карл был посредником, провалились, поскольку стороны друг другу не доверяли. Как бывает в таких случаях, виновником провала сочли медиатора, то есть английского короля. В течение нескольких недель англичанам было просто опасно показываться на улицах столицы. Особое раздражение вызывало то, что Джеймс Йоркский сражался на стороне Мазарини. Двор Карла спасся благодаря заступничеству герцога Орлеанского и Конде. Чтобы избежать насилия, июльской ночью Карл, Генриетта Мария и их окружение бежали из города и на два месяца расположились в Сен Жермене. Затем они были вынуждены вернуться в Париж, так как в Сен Жермен прибыли Анна Австрийская и Людовик. Впрочем, благодаря победам Тюренна сопротивление принцев было подорвано, и Париж отдал свою любовь победителю. В октябре в столицу с триумфом вернулся Людовик, а в феврале 1653 года Мазарини, которого народ встречал с такими же бурными проявлениями радости, какими незадолго до того выражал свою ненависть. В 1652 году стюартовский двор действительно пытался сыграть роль посредника в примирении правительственной партии и фрондеров, но вряд ли прав Б. Ф. Поршнев, называвший английских роялистов, хоть вынужденными, но союзниками Фронды, «извращением политической перспективы» [135, 143]. Англичане вели переговоры с Конде и Конти, пытаясь получить от них хоть сколько-то денег. После долгой и непонятной болезни, от которой он еле вылечился, Карл II вместе с Хайдом даже провел несколько недель в одном из замков Конде, охотясь и отдыхая. Но, будучи во всем зависимыми от Мазарини, роялисты не были союзниками «умеренного» крыла Фронды. В июле 1653 года после многомесячной осады пал последний оплот противников правительства, Бордо, население которого испытало муки голода.

Кроме бедности, трудности Хайда проистекали из острой фракционной борьбы, не прекращавшейся в кругах эмигрантов. У него было много врагов, что отчасти объяснялось его характером. Будучи человеком выдающихся способностей и с основанием считая себя таким, он не стеснялся демонстрировать превосходство тем, кто был рядом. Возможно, это было компенсаторной реакцией человека несколько более низкого социального статуса, чем аристократы, составлявшие большую часть его окружения. Он мог быть язвительным и раздражительным, и за исключением Ормонда, который не страдал излишним самомнением, мало кто находил для него доброе слово. По словам Пирсона, «Хайд не был дипломатичен. Будучи высокого мнения о своей честности и о своих способностях, и низкого мнения о других, он не делал из этого секрета». Замечая плохое отношение к себе, он написал в одном из писем, что «обладает счастьем быть равно нелюбимым теми, кто не согласен между собой ни в чем другом» [76, 92, 81]. Хайд считал причиной склок при дворе жадность придворных, их стремление получить, если не реальные доходы, по меньшей мере, титулы и звания. С долей морализаторства он писал: «Людям, которым нечем заняться, трудно остановить себя, чтобы не делать того, чего не следует. Не имея ничего, король мог надеяться на покой и отдых, на то, что двор будет свободен от фракций и амбиций, а каждый придворный примет во внимание его трудное положение. Но до тех пор, пока в мире есть дворы, соперничество и амбиции будут неотделимы от них. От королей, которым нечего дать, требуют обещаний, что подчас вреднее и затруднительнее, чем одаривать, ведь обычно претендуют на одни и те же титулы и милости. Люди настойчиво требуют почестей, должностей и доходов, и если нельзя получить это сразу, они требуют обещания дать их» [7, V, 245–246]. Повышение Хайда в 1658 году с должности канцлера Казначейства на пост Первого лорда Казначейства, номинально главный в министерской иерархии, произошло вопреки его воле, по настоянию самого Карла. Он считал это неуместным, поскольку в эмиграции невозможно было обладать соответствующими полномочиями. Такое назначение не могло вызвать у Кромвеля ничего, кроме смеха.

Успешное выполнение поручения Генриетты Марии не привело к их сближению, хотя королева, возможно, рассчитывала, что он будет влиять на Карла в желательном для нее духе. Она предложила апартаменты для семьи канцлера в Лувре, но он отказался, чем вызвал недовольство, которое нарастало и достигло степени, когда она вообще не замечала его присутствия. Другое дело Карл II, ценивший способности и опыт канцлера. К 1653 году в состав королевского Тайного совета входили, кроме Хайда, Ормонд, Уитмот, получивший титул графа Рочестера, Бекингем, Херберт, ставший лордом-хранителем печати, а также Джармин, участие которого должно было умиротворить Генриетту Марию. Противники не раз предпринимали попытки, в центре которых был Джармин, добиться от Карла II отставки Хайда. Они организовали две петиции против канцлера: в одной говорилось, что фигура канцлера мешает пресвитерианам служить королю; в другой от имени роялистов-католиков утверждалось, что единственная надежда для Карла восстановиться на отцовском престоле состоит в помощи папы и католических государей, но никто из них не даст этой помощи из-за враждебности Хайда. Получив обе петиции одновременно, Карл сразу понял, что имеет дело с заговором против канцлера, показал их ему, и высмеял авторов за ужином в присутствии королевы и всего двора.

Генриетта Мария и Джармин не остановились и начали новую интригу, представив свидетельства некоего человека, близкого к Кромвелю, заявившего, что Хайд получал жалованье от лорда-протектора. К этой интриге были причастны секретарь Лонг и давний враг канцлера Ричард Гренвил, славший из Англии письма королю, в которых излагались слухи, ходившие по этому поводу. Обвинение рассматривалось в присутствии Карла II, заявившего, что считает их «лживыми и смешными». Следующий заговор состоялся в январе 1654 года — в нем главную роль играл Херберт и еще один королевский приближенный лорд Чарльз Джерард. Однажды в частном разговоре с Хайдом Джерард завел речь, что канцлер должен активнее советовать Карлу покинуть Францию, где положение эмигрантов все более ухудшалось, с чем тот полностью согласился, и добавил, что король слишком мало времени уделяет делам, предаваясь удовольствиям и развлечениям. Джерард немедленно донес эти слова до Херберта, который сразу заявил, что Хайд не имеет права занимать место в королевском совете, поскольку достоин обвинения в измене. Канцлер признал, что такой разговор имел место, но инициатива шла от Джерарда, критиковавшего инертность короля и говорившего, что Карлу лучше снова отправиться в Шотландию искать поддержку у горцев. Он добавил: только король вправе судить, шли его слова от «сердца или озлобления». Тогда Карл буквально потряс совет, заявив: он верит, что канцлер произнес эти слова, поскольку в подобной манере он не раз обращался к нему самому и говорил даже больше. Король признал, что действительно не любит заниматься делами в достаточной мере, и спросил, считает ли Джерард, что новая война обеспечит успех его делу. Во время пребывания в Париже Хайд убедил короля в нецелесообразности сближения с французскими гугенотами, которые имели злой умысел к Карлу I, а некоторые их проповедники приветствовали английский мятеж. Оллард так писал о взаимоотношениях Хайда и Карла II в эмиграции: «Ни у кого не было такого проницательного, здравомыслящего, благоразумного, доступного господина, как король. Никто не наслаждался такими конфиденциальными отношениями, закрепленными, как выяснится, годами ежедневного близкого общения. Тем не менее, от начала и до конца Кларендон не мог иметь уверенности во всем этом. Это не значит, что Карл был нелоялен или не доверял своему великому слуге. Наоборот, когда делались попытки дискредитировать его, он демонстрировал свою решительную поддержку. Дело в том, что он нуждался и в осуждении, и в наставлении». Хайд был первым, но не последним среди способных и проницательных людей, которые служили Карлу, но были сбиты с толку противоречивой природой его характера [74,148].

В июле 1654 года Карл II покинул Францию. Этому предшествовала бурная сцена с Генриеттой Марией, попрекавшей сына отказом следовать ее советам. Они расстались холодно. Прощальную аудиенцию у королевы получил Хайд. Произошло ничем не завершившееся объяснение. Если верить Кларендону, король желал, чтобы он проявил вежливость и поцеловал королеве руку, чего он сам якобы хотел. Посредником выступил лорд Перси, полагавший, что ее предубежденность против Хайда несправедлива. Встреча состоялась наедине (Перси отошел в сторону) в частной галерее Генриетты Марии. Канцлер просил ее пояснить мотивы ее немилости к нему, так как, не зная за собой вины, стремился во всем служить ей. Королева говорила эмоциональнее и громче, чем обычно. Она сказала, что, согласившись на аудиенцию, пошла навстречу пожеланию короля, в противном случае не пригласила бы, ибо его поведение по отношению к ней неуважительно: находясь под ее крышей, он полгода избегал встречи с ней. Хайд возражал: это не его вина, а наказание, которое он понес вследствие наговоров. В здравом уме (кажется, никто не считает, что ему место в Бедламе), находясь в изгнании в стране, которая является для него чужой, а для нее родной, он всегда хотел быть у нее в милости и под ее покровительством. Он был бы полным глупцом, если бы посмел пренебрежительно относиться к той, которая была обожаемой женой его покойного господина, и мать его короля, существующего благодаря ее поддержке. Ответа на вопрос о причинах ее недовольства и стремления ограничить его влияние на Карла, Хайд не получил. Генриетта Мария лишь протянула руку для поцелуя, после чего удалилась к себе в апартаменты.

Причиной отъезда Карла из Франции была на этот раз не очередная ссора с матерью, а прямое требование французского правительства, вытекавшее из изменившейся дипломатической обстановки. На протяжении долгого времени Кромвель играл на противоречиях между Францией и Испанией, война между которыми не прекратилась после заключения Вестфальского договора, завершившего Тридцатилетнюю войну. Он продолжал через своих представителей переговоры с деятелями Фронды и властями Бордо, вел необъявленную морскую войну против Франции. Испания, крайне заинтересованная в безопасности морских путей в Вест-Индию, стала первой страной, признавшей республику. Однако в 1654 году во внешней политике Кромвеля произошел поворот. Победоносно окончилась война с Голландией, поводом для которой было принятие охвостьем так называемых Навигационных актов. Кларендон полагал: истинной причиной англо-голландской войны 1652–1654 гг. было стремление индепендентов подчинить Голландию и ее торговлю путем создания единого государства. В 1653 году, когда голландцы терпели поражения на море, Карл II предлагал присоединиться со своими силами, но это было ими отвергнуто, причем главную роль сыграл пенсионарий Ян де Витт, полагавший, что это не только затруднит заключение мира, но усилит дом Оранских, врагом которого он был [7, V, 258–259]. В 1654 году Кромвель не только примирился с Голландией, но заключил договор о дружбе и торговле со Швецией, куда представлять протектора отправился старинный знакомец Хайда Уайтлок. Договор с Данией открыл английским кораблям проход через Зунд в Балтийское море. Договор с Португалией прямо затронул интересы испанского двора, не признававшего ее независимость. От политики лавирования между Францией и Испанией Кромвель постепенно перешел к политике соглашения с первой и конфронтации со второй.

Англичане оснастили две мощные морские эскадры под командованием адмиралов Уильяма Пенна и Роберта Блэка. Их цели первоначально скрывались, но современники справедливо воспринимали это как действия, направленные против Испании. По Кларендону, Кромвель хотел тем самым посеять страх у других стран и этим способом подавить непокорность и упрямство собственного народа [7, VI, 4]. В конце 1652 года Франция направила в Лондон посла Антуана де Бордо для ведения переговоров о заключении торгового соглашения. Официально французское посольство было признано только весной 1654 года, но враждебность английского государства к Франции снижалась в течение этих месяцев. Достаточно принять во внимание, что Бордо так и не получил английской помощи, в которой Кромвель не отказывал, но в конечном счете ничего не сделал. В объяснении причин трансформации внешнеполитической стратегии Кромвеля присутствовали две версии. Первая основывается на предположении, что главным для англичан было стремление, воспользовавшись слабостью Испании, захватить, по крайней мере, часть ее владений в Вест-Индии. Данная версия, казалось, подтверждается дальнейшими событиями: захватом Ямайки в 1655 году адмиралом Пенном и разгромом испанского флота Блэком возле острова Тенерифе в 1657 году. Блестящий успех атаки на город Санта Круз, считавшийся неприступным с моря, стоил англичанам одного судна и жизней пары сотен моряков. Блэк скончался вскоре после этой победы, вернувшись в Англию, от старых ран. По свидетельству Кларендона, он, будучи невысокого происхождения, получил при помощи отца хорошее образование, в молодости проявлял антимонархические настроения, в гражданских войнах сражался на стороне парламента. Тем не менее, Кларендон отдавал должное его качествам флотоводца, изменившего тактику боя и вселявшего в моряков уверенность в победе. Не без оттенка гордости этот историк констатировал, что «англичане не могли поверить в собственную победу, а испанцы уверяли себя, что не люди, а черти сумели разгромить их» [7, VI, 36–37].

Вторая версия носит не колониальный, а идеологический характер; ее отстаивал Поршнев: источником изменений во внешней политике Кромвеля служит, прежде всего, отступление революции в самой Англии, роспуск Малого парламента, окончательное подавление левеллеров. Этот историк писал: «Выбор определила в конце концов политическая эволюция самого Кромвеля, развитие самой английской буржуазной революции по пути к протекторату, к контрреволюционной диктатуре буржуазии и дворянства, а не к расширению и углублению демократической революции» [135, 157–158]. Почему же Мазарини пошел на сделку с «цареубийцами»? Ответ на этот вопрос логичен для историка-марксиста: «не имея данных», которые есть у современных историков, «прозорливый Мазарини» «признал отнюдь не Робеспьера английской революции, но ее Наполеона. Более того, признавая республику, Мазарини был глубочайшим образом уверен, что он в сущности признает новую английскую монархию, которая неминуемо в недалеком будущем и оформится как таковая, то есть протекторат служит лишь переходной ступенью к принятию Кромвелем королевского или даже императорского титула» [135, 162–163].

Разумеется, условием сближения с Англией было изгнание Карла II из Франции. Мазарини даже согласился оплатить большую часть его долгов и дать субсидию. Из Франции Карл въехал во Фландрию, был вежливо встречен испанским губернатором города Камбре, но испанская администрация в Нидерландах в лице дона Хуана Австрийского отказалась официально его принять, поскольку испанцы еще рассчитывали избежать войны с Кромвелем. «Великий страх поселился в сердцах испанцев, раз они отказались проявить хоть какое-то уважение к королю», — резюмировал Кларендон [7, V, 345]. Через Намюр и Льеж он добрался до курортного города Спа, где встретился с своей сестрой Марией, вдовой штатгальтера. Хотя было неясно, куда держать путь, ведь и Голландия, и Дания, и Швеция теперь были для него закрыты, Карл не унывал, а наслаждался отдыхом, принимая воды, участвуя в балах и танцах, катаясь верхом. Из Спа Карл II на короткое время перебрался в Аахен, там его двор насчитывал примерно 80 человек. Провожая Марию в Голландию, он посетил Кельн и неожиданно встретил там очень теплый прием. Горожане салютовали из пушек, его приветствовал строй мушкетеров. Для Карла и его сестры устроили прием, на котором вручили подарки. Гости удостоились особой чести при посещении Кельнского собора, там для них была открыта главная сокровищница — гробница трех средневековых королей. Карл решил не возвращаться в Аахен, а остаться в Кельне на зиму, и этот город станет для него пристанищем на полтора года. По Рейну Карл и Мария прибыли в Дюссельдорф, владение герцога Нойбурга, встретившего их очень гостеприимно. Там брат и сестра расстались, и Карл вернулся в Кельн, где получил «дом, тепло, хлеб и вино». Он проводил время, гуляя вдоль городских стен и стараясь воспрепятствовать ссорам между его придворными.

Решение перебраться в Германию вытекало, как утверждал Кларендон, не из конкретных ожиданий преимуществ и выгод, а из того, что такой вариант устраивал Францию. Первоначальное намерение остановиться в Аахене, то есть близко к французской границе, возможно, не совсем подходило Мазарини, предпочитавшего, чтобы беспокойный двор Карла II устроился подальше. Кларендон отмечал к тому же, что дурной из-за многих целебных источников воздух сделал этот город менее приемлемым, чем ожидалось. В отношении Кельна, «красиво расположенного на берегах Рейна», у Хайда были опасения. Там находилась резиденция папского нунция, но в дальнейшем выяснилось, что это разумный человек, никогда не чинивший Карлу препятствий для богослужений в соборе. Кельн, в двух днях пути от Аахена, благоприятнее для здоровья, но его жители известны гордым и мятежным характером, тем, что они постоянно бунтовали против епископа и князя, и расположением к римско-католической церкви. Поэтому для англичан стал сюрпризом теплый прием, полученный в этом городе. Хайд опасался того, что ни в какой другой стране Европы, кроме Германии, не пользовались таким влиянием иезуиты: «Германия — единственная часть света, где на иезуитов смотрят как на людей, обладающих большим знанием секретов государственной политики, чем кто-то другой; ни при одном дворе не считается хорошим придворным или мудрым политиком тот, кто не иезуит» [7, V, 367]. Не был исключением покровитель англичан герцог Нойбург, воспитанник иезуитов, человек, по оценке Кларендона, «высоких качеств», «по манерам и поведению воспитанный куда лучше любого другого немца». За положительной оценкой герцога скрывается неоднозначное отношение Кларендона к немцам, элементы ксенофобии или стереотипы, которые мы уже наблюдали в отношении шотландцев, французов и испанцев. По его мнению, немцы — «самый пунктуальный и упрямый народ Европы» [7, V, 357].

В Кельне Хайд соединился с своими близкими. Пока он был в Париже, его семья, получая некоторые средства от Марии Оранской, перебралась из Антверпена в Бреду. Теперь, когда дочь Анна стала фрейлиной Марии, ничто не мешало переезду в Кельн. Во время пребывания двора в Кельне в королевской семье произошел очередной острый скандал, касавшийся веры. Когда во Францию прибыл отпущенный из Англии младший сын Карла I Генри, герцог Глостерский, воспитанный как протестант, Генриетта Мария решила, что он должен стать католиком, в будущем кардиналом римской церкви. Хайд писал, что лишь дважды видел своего короля в ярости, и впервые, когда Карл узнал об этом. Хайд вел себя осмотрительнее, он предложил отправить в Париж Ормонда, который убедился, что Генри твердо придерживается протестантских убеждений, и уступить пришлось Генриетте Марии. В декабре Генри покинул Париж. Позиция Карла II по этому вопросу стоила ему обещанной папской субсидии.

Одной из надежд, питавших роялистское движение, была надежда на восстание против протектора. Насколько реалистичной она была? После окончания гражданских войн дворяне, сражавшиеся за короля, подверглись преследованиям. По отношению к ним в теории проявились две тенденции: одни приверженцы нового режима полагали, что роялисты — предатели и заслуживают самого жестокого и длительного наказания. Другие рассматривали их как заблудших соотечественников, которых можно вернуть на путь истинный. По мнению Ч. Фирта, Кромвель склонялся ко второму пути, проводя в начале протектората политику примирения, но обстоятельства толкали его к репрессиям: «Роялисты не проявили желания пожать протянутую им руку» [43]. В основу политики по отношению к бывшим кавалерам был положен Акт о помиловании от 24 февраля 1652 года, принятый охвостьем. В нем предусматривались многие исключения. Помилование получали те, кто совершил преступления против государства до битвы при Вустере. При этом на преступные слова, произнесенные в период между смертью Карла I и сражением при Вустере, амнистия распространялась, а на деяния нет. Политическая амнистия не означала освобождения от экономических преследований. Поместья многих представителей аристократии и джентри были секвестрованы, если сохранены за владельцами, то при условии выплаты высоких штрафов, которые могли составлять от половины до одной десятой стоимости земли. Законы о секвестре имущества роялистов исполнялись, как правило, жестко и последовательно. Это вело к разорению дворянских семей, некоторые из которых оказались на грани выживания. Имения лидеров и сколько-нибудь видных участников роялистского движения были конфискованы полностью. В июле 1651 года парламент принял акт о конфискации собственности семидесяти роялистов, а на следующий год еще шестисот пятидесяти. Были случаи, когда поводом для конфискации становилось даже не участие в вооруженной борьбе, а материальная помощь королю. Так, лорд Кревен находился на континенте на протяжении всех войн, но лишился собственности за субсидию Карлу II и якобы произнесенные ругательные слова в адрес нового режима. Основная часть отобранных у прежних владельцев земель перешла к так называемому «новому джентри» из числа богатых горожан или офицеров и солдат, с которыми расплачивались землей. Роялисты иронично прозвали этих людей «начинающими джентльменами».

Кроме экономических трудностей бывшие кавалеры переживали политические ограничения, лишившись права избирать или быть избранными в парламент, находиться на муниципальной, государственной или парламентской службе. На них была возложена ответственность за поведение их слуг. Роялисты лишились права держать оружие, с целью проверки их дома подвергались обыскам. За высказывания против властей дворяне представали перед судом, католикам и осужденным лицам запрещалось въезжать в Лондон и покидать свои имения на расстояние больше пяти миль. Особый вид ограничений касался развлечений: во время празднеств и охот джентльменам было легче всего сговориться. Генерал-майорам предписывалось следить за настроениями тех, кого подозревали в симпатиях к Стюартам. Д. Андердаун показал: власти опасались, что роялисты могут возбудить недовольство в народе во время разного рода праздничных церемоний или публичных мероприятий, в том числе футбольных матчей, петушиных боев, скачек. Как известно, пуритане запрещали некоторые виды развлечений, считая их аморальными проявлениями язычества, противостоящими истинной вере [103, 259]. Это не значит, что музыка и танцы были изгнаны из домов сквайров, в конце концов, сам Кромвель покровительствовал музыкальным представлениям. Создавало ли такое положение роялистского джентри достаточные предпосылки для масштабного восстания? Ч. Фирт отвечал отрицательно: «В каждой партии есть свои горячие головы и свои мученики. Лишь немногие роялисты были готовы поднять оружие, не принимая во внимание, чем это может для них обернуться. Большинство были трезвыми людьми, на собственном опыте испытавшие силу правительства. Они бурчали, оставаясь пассивными, не меняя убеждений и ожидая, когда „поменяется ветер“, и король вернет то, что ему принадлежит» [43].

В январе 1655 года Кромвель распустил первый парламент протектората, что породило у роялистов надежду на восстание. Карл тайно покинул Кельн и отправился на побережье Голландии, чтобы, как только это найдет подтверждение, возглавить борьбу. Надо сказать, что связь с роялистским подпольем входила в сферу ответственности Хайда, он не был столь оптимистичен, но в сопровождении жены отправился в Бреду, чтобы быть в близкой доступности к Карлу и Николасу, находившемуся в Гааге. Путешествие было комфортным — корабль предоставил герцог Нойбург, дважды в день кормили обедом. Поднимать сторонников Стюартов отправились Рочестер на север Англии и сэр Джозеф Уэгстаф на юго-запад. В Уилтшире он присоединился к полковнику Джону Пенраддоку, чья усадьба располагалась неподалеку от поместья Хайда. Правительство Кромвеля узнало о заговоре заранее благодаря секретной службе Джона Терло, главы разведки протектора, о котором говорили, что у него «в кармане все секреты Европы». Епископ Бернет свидетельствовал: «Терло был выдающимся человеком в получении данных. Все люди королевской партии находились в паутине у Кромвеля. Он позволял им танцевать для его удовольствия, от случая к случаю прихватывая кого-то на некоторое время. Но не было обнаружено ничего, что бы несло вред» [1, I, 118]. Как писал историк Х. Пирсон, «секретная служба работала так эффектно, а многие сторонники короля были так неблагонадежны, что после Реставрации Терло сказал: если его соберутся повесить, он достанет свою черную книгу, и повесят половину из тех, кто был на стороне кавалеров. Поэтому вместо того, чтобы быть повешенным, Терло давал консультации Карлу II» [76, 94]. Восстание Пенраддока широкой поддержки не получило и было быстро подавлено. Проведя без пользы несколько недель в Голландии, король и Хайд вернулись в Кельн.

В 1655 году, после начала англо-испанской войны, у Карла II наконец-то появился шанс получить помощь Филиппа IV Испанского, но кое-что смущало Хайда. За союз с испанцами придется заплатить возвращением приобретений, сделанных Кромвелем в Вест-Индии. Это означало также полный разрыв с Португалией, ибо Филипп IV считал ее провинцией собственного королевства, а не суверенным государством. В марте 1656 года король и Ормонд выехали в испанские Нидерланды для секретных переговоров. Но прежде требовалось уточнить: примет ли губернатор Карла официально, или испанцы хотят, чтобы он пребывал инкогнито; предоставит ли ему Филипп IV такую же пенсию, как платил Мазарини; согласны ли испанцы на то, чтобы ирландские полки возглавили офицеры на испанском жаловании, назначенные английским королем; где будет проживать Карл, в Брюсселе, Брюгге или Генте; выплатят ли испанцы долги, сделанные двором во время проживания в Кельне? Хайд полагал: долги испанцы должны оплатить сразу, а лучшей резиденцией для двора будет Брюгге, место более дешевое, чем Брюссель. В Брюгге двор оставался до самой реставрации, хотя Хайду приходилось проводить много времени и в других частях Нидерландов, страны, которую он хорошо узнал. В апреле 1656 года канцлер с женой выехал в Бреду. Френсис была беременна, и было решено, что она будет рожать там. Родилась девочка, которую назвали в честь матери.