Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника

Первое прямое столкновение сторон произошло в апреле, когда роялисты предприняли попытку захватить крупнейший арсенал оружия в Гулле. Там находились артиллерия, амуниция и оружие, оставшиеся после роспуска армии, воевавшей против Шотландии.

Парламент рассчитывал перевести этот арсенал в Тауэр. Как развивались события, не вполне ясно. Назначенный парламентом комендант сэр Джон Хотем (его поместье находилось в нескольких милях от города), казалось, проявил колебание и впустил в Гулль принца Чарльза, считавшегося губернатором города. Действительно, на следующий день к городским стенам с вооруженным отрядом прибыл король. Кстати, Хайд отговаривал Карла от этой операции. Хотем отказался впустить его в город, вероятно, по требованию сына, тоже Джона, настроенного решительно в пользу парламента. В ходе инцидента впервые прозвучали выстрелы. Оставшийся без оружия Карл обвинил Хотема в измене. В дни гулльского инцидента Хайд случайно столкнулся, катаясь верхом, с лордом Холландом, присланным парламентом, чтобы убедить Карла I отказаться от захвата арсенала. Отношения между ними не были дружескими, и состоявшийся разговор был резким и угрожающим для Хайда. Вряд ли угрозы могли настроить его на возвращение. Выбор был сделан: в августе его исключили из палаты общин, в сентябре парламент утвердил список из одиннадцати человек, которые ни при каких условиях не могли рассчитывать на помилование. В их числе был Хайд. Его имя входило и во все последующие парламентские списки такого рода. После окончания первой гражданской войны, в 1646 году, индепенденты подтвердили это в переговорах с королем: «так называемый сэр Эдвард Хайд» (парламент никогда не признавал пожалования ему королем рыцарского звания), фигурировал среди тех королевских советников и приближенных, кто не мог рассчитывать на помилование, чья собственность подлежала конфискации [15, 191].

В Йорке к королю присоединились Фолкленд и Колпепер. Как заметил Хайд, летом в палате лордов участвовали лишь немногие, а в заседаниях палаты общин «вряд ли большинство». Те, кто присоединился к королю, были объявлены «врагами королевства»; другие подвергнуты штрафам. Он назвал действия палат «противозаконными» и нарушающими права парламентариев, «как и все, что они предпринимали» [7, II, 177]. На протяжении этих месяцев усилия партий были направлены на привлечение сторонников. Главную роль играла пропаганда, в которой создавался и в дальнейшем закреплялся негативный образ врага. Казалось, что идеологически позиция роялистов имела преимущества: с одной стороны, им было легче обосновать действия парламентариев как мятеж и измену. С другой стороны, кавалеры постоянно эксплуатировали понятие «достоинство», значимое в иерархическом обществе, каким была Англия раннего нового времени. Королевская пропаганда постоянно подчеркивала «низкое» происхождение тех, кто относился в парламентской партии. Это было не совсем справедливо, недаром на высшие военные посты парламент, особенно в начале войны, назначал лиц именно по происхождению, а не по способностям. Примерами служат, в первую очередь, главнокомандующий Эссекс и его заместитель Манчестер. В общественном сознании пропаганда конструировала, как заметил историк Ч. Карлтон, далекий от реальности «стереотипный образ кавалера с пивной кружкой в руке, с девкой на колене и с усмешкой на устах». Социальное превосходство неразрывно связывалось с сексуальным господством. Одна появившаяся в 1642 году баллада имела примечательное название «Лондонский рогоносец: или как на голове почтенного горожанина выросла пара извилистых фирменных рогов благодаря его веселой молодой женушке, которую хорошо прогнул франтоватый жеребенок, пока ее муж уехал, чтобы участвовать в компании в Хунслоу Хит» [30, 53].

Парламентская пропаганда тоже не была лишена социального снобизма и намекала на низкое происхождение многих лиц из королевского лагеря. В ней постоянно муссировалась тема нравственной нечистоты кавалеров. Например, в одном из памфлетов говорилось, что кавалер «превзойдет в богохульстве француза, в пьянстве голландца, в разврате турка» [30, 59]. Однако главным компонентом пропагандистской идеологии парламента стала религия. Как отмечает Карлтон, «в отличие от роялистов, опиравшихся на легитимную традицию, парламенту было трудно, почти невозможно, оправдать борьбу против короля. В конечном счете, противники короля нашли ответ на этот вопрос в религии» [30, 60–61]. Отношение к войне в христианстве амбивалентно. В первоначальном христианстве любая война осуждалась, его приверженцы были пацифистами. Пацифистских идей придерживались анабаптисты и квакеры. Однако после того, как христианство стало господствующей религией, оно приняло идущую от римского права концепцию «справедливой войны». Какую войну можно считать справедливой? От Августина Блаженного идет представление о том, что справедливой является война, которую скрепляет своим авторитетом правитель. В XVI веке Макиавелли утверждал: справедливая война — это необходимая война, и правитель определяет ее необходимость. Такой подход унаследовали протестанты; по мнению Лютера, война является таким же необходимым делом, как есть или пить; с того момента, как она объявлена, солдат не несет ответственности за то, что вынужден убивать, как палач, казнящий по приговору суда. Таким образом, для пуритан гражданская война стала чем-то вроде крестового похода, в который вступили избранные богом. Разумеется, на практике религиозный фанатизм был присущ не всему парламентскому войску, возможно, тем, кого принято называть «армией нового образца». Тем не менее, в пропагандистском отношении концепция «войны за веру» была привлекательной, да и сам король давал поводы, беспочвенно надеясь, по крайней мере, в годы войны, на ирландских католиков.

Судить о том, какую роль сыграла пропаганда в 1642 году, трудно. В современной историографии, как правило, отвергается присущая марксизму идея о делении на кавалеров и круглоголовых на основе классовых различий. Историки показали: мотивы, побуждавшие идти на войну и выбрать ту или иную сторону, были разными и часто довольно случайными. Во многих случаях были разорваны дружеские (вспомним Хайда и Уайтлока) и семейные связи. Возможно, самым известным примером такого рода является история семьи Верни. Ее глава, сэр Эдмунд, о котором Хайд отзывался как о человеке чести, преданном англиканской церкви, стал на сторону Карла I не в силу убеждений, а исходя из своих представлений о порядочности и верности. Его старший сын Ральф оказался на стороне парламента, а младший, тоже Эдмунд, воевал за роялистов и погиб в Ирландии в 1649 году. А. Н. Савин писал: «Историк Кларендон, лично знакомый с ним (со старшим Эдмундом — А. С.), был свидетелем его душевных мук. Сэр Эдмунд стал на сторону короля после больших колебаний, а три его младших сына — без колебания. Возможность того, что Ральф может в каком-либо сражении биться против отца и братьев, ужасала семью» [137, 327]. Как показал Карлтон, решение идти на войну бывало эмоциональным и зависело от характеров. Есть люди, которых можно отнести к числу прирожденных солдат; они легче адаптируются к агрессии и быстрее привыкают к тому, что дает война: умению подчиняться, передавая решение и ответственность старшим, находить удовольствие в чувстве братства, основанном на общем переживании опасности. Кто-то видел в уходе на войну избавление от повседневных забот, например, от опостылевшей беременной подружки. Однако нередко дружба, родство или зависимость играли решающую роль. Так, арендаторы часто следовали за землевладельцами. Некоторые старались прочитать все, что могло помочь в принятии решения, другие обращались к астрологам. Увлечение астрологией было приметой времени: собственного астролога имел Бекингем и Эссекс. Их услугами пользовались Холлис, Кромвель, Уайтлок, Ламберт и другие парламентские деятели. Кларендон цитировал астрологов в речи, обращенной к первому парламенту Карла II; этот веселый монарх, как говорили, брал с собой астролога в Ньюмаркт, чтобы угадывать победителей (на скачках — А. С.) [146, 140–41].

В начале июня парламент прислал королю «Девятнадцать предложений», на основе которых соглашался на примирение. Было ли это свидетельством искреннего желания избежать кровопролития? Вряд ли, потому что тезисы этого документа шли дальше намерения закрепить то, чего уже добился Долгий парламент. Речь шла, в частности, о введении ответственности перед ним королевских министров, членов Тайного совета, об установлении контроля парламента над внешней политикой. В ответе, который готовили Фолкленд и Колпепер, эти предложения категорически отвергались, поскольку превращали короля в «пленника». Кларендон считал, что «Девятнадцать предложений» были обманом, частью парламентской пропаганды. Ордонанс о милиции, принятый вопреки закону, уже связал парламент и Сити «крепкими узами вины», однако лидеры палаты осознавали, что их настоящей опорой является городская чернь, а значительная часть влиятельных и богатых горожан не на их стороне. Чтобы получить новые займы в Сити якобы для борьбы против католических инсургентов в Ирландии, они должны были продемонстрировать добрую волю, «как бы открывая дверь расположению и доверию» [7, II, 166–167]. Карлтон заметил, что «Девятнадцать предложений» были «не только неприемлемы, но бессмысленны, так как при неодобрении действий министров парламент и так обладал правом судить их» [31, 240].

Историк Р. Хаттон считал не всегда верным суждение Кларендона, что арендаторы шли за землевладельцами. Армии противоборствующих сторон не формировались по принципу феодальной зависимости. Следуя новейшей историографии, в которой в течение последних десятилетий особое значение придавалось локалистским исследованиям, Хаттон отмечал, что специфика графств была очень значительна, нигде местная элита не была едина. По его мнению, роялистская партия возникла не ранее июня. До этого петиции поддержки из ряда графств направлялись в парламент, ни одна не была адресована королю. Те же, которые поступали ему, содержали требование договориться с парламентом о мире. Только в июне роялисты начинают привлекать сторонников в ряде графств. Инструментом стали Комиссии по военному набору (Commission of Array), созданные по образцу времен Столетней войны — прецедент такого рода связан с именем Генриха IV, основателя Ланкастерской династии. Со времен Елизаветы I они не собирались. Их задача состояла в том, чтобы организовать в графствах милицию и добиться, чтобы она принесла клятву Карлу I. Кроме того, комиссии набирали людей на военную службу и собирали средства, чтобы снабдить ими монарха. На местах с той же целью действовали полковники, доверенные агенты короля. В Чешире Карл добился поддержки одной из двух враждующих группировок джентри. Там, как и во многих других графствах, преобладали нейтралистские настроения, которых придерживался, по определению Хаттона, широкий круг лиц, от тех, кто подчинялся приказам обеих сторон до тех, кто отказывался подчиняться им и брал в руки оружие, чтобы защитить эту позицию [56, 10]. В Вустершире кавалеры смогли опереться на крупнейшего магната графства, лорда Ковентри, который был одним из десяти пэров, еще в июне заявивших о полной поддержке короля. Однако это не помогло переломить нейтралистские настроения, и 23 августа они были вынуждены сообщить Карлу, что не получили поддержки джентри и нуждаются в оружии и кавалерии. Через пару недель их постигла еще одно разочарование: власти Вустера вежливо, но твердо запретили набирать войска в городе. В Вустере находились парламентские активисты, но в целом «тон ответа свидетельствовал о приверженности нейтрализму. Комиссары в Вустершире потерпели поражение, но не от парламента, а от равнодушия своих соседей» [56, 11]. Такая же тенденция проявилась в Шропшире и Стаффордшире. Там роялисты объявляли мобилизацию, но эффект был невелик, так как они наталкивались на сопротивление сторонников парламента. Из всех графств, расположенных на западе центральной Англии единственным исключением оказался Херфордшир, где в июле роялисты добились принятия петиции, отразившей настроения джентри в пользу короны. Нейтралистские настроения были сильны и в таких процветающих графствах, как Йоркшир или Сомерсет. Так, стоило Карлу покинуть Йорк и отправиться в Ноттингем, местные роялисты поторопились договориться со сторонниками парламента. Иная ситуация сложилась по соседству, в Уэльсе, где население поддержало короля, но игнорировало обращения парламента. Король нашел там полную поддержку, и местное джентри встало на его сторону. Среди валлийских дворян, особенно младших сыновей, было немало тех, кто имел за плечами опыт Тридцатилетней войны. Они преданно сражались за короля, но только под командованием собственных офицеров. Исследования, посвященные локальным аспектам, рисуют более сложную картину, чем та, которая привычна по трудам либеральных и марксистских историков. Например, Савин писал: «Одна половина страны стояла за короля, другая — за парламент. Но если мы примем во внимание населенность, зажиточность роялистских и парламентских графств, то увидим, что перевес был на стороне парламента. За парламент стояли юг и восток, за короля — север и запад» [137, 301].

Английские историки показали, что и парламентарии сталкивались со значительными трудностями в комплектовании войск, снабжении и получении денежных средств даже в лояльных к ним графствах. Кларендон придерживался иного мнения. Он считал, что успех в создании парламентской армии был обеспечен тем, что под его контролем оказался флот, биллем о милиции, позволившем привлечь многих добровольцев, симпатизировавших его делу, а также благодаря денежным взносам его сторонников [7, II, 229]. 12 июля парламент принял декларацию о создании армии, главнокомандующим которой был объявлен Эссекс. Эта мера оправдывалась заботой «о безопасности королевской персоны, обеих палат и тех лиц, которые подчинялись его (парламента) приказам и сохраняли верность истинной вере, законам, свободе и миру в королевстве» [7, II, 229]. Естественно, что Карл воспринял это как враждебный шаг, и посланцы парламента во главе с Холландом ни с чем покинули двор.

Надежды Карла I использовать в борьбе против парламента шотландцев и ирландцев не были реалистичны. Обращение короля к маркизу Аргайлу и другим видным ковенанторам осталось без последствий. Рассчитывать на помощь со стороны маркиза Монтроза, контролировавшего часть горских кланов, тогда не приходилось. В Ирландии Джеймс Батлер, маркиз Ормонд, с весны 1642 года вел тяжелую войну против католической Конфедерации, занимавшей до двух третей территории острова. Он отчаянно нуждался в живой силе и только в конце 1643 года по прямому приказу Карла I сумел отправить в Англию четыре тысячи ирландских солдат-протестантов. Карл предпринял усилия, чтобы привлечь дворян северных графств Англии. Он разослал десятки писем влиятельным представителям местных элит, в июне собрал порядка ста тысяч фригольдеров из крупнейшего графства — Йоркшира. Выступить перед таким количеством людей Карл не мог, к тому же он заикался и вообще не был оратором. Ограничились раздачей королевских манифестов. Встреча была омрачена неприятным инцидентом, в ходе которого король отказался принять петицию у сэра Томаса Ферфакса, буквально оттолкнув его. Только опыт войны «превратил застенчивого, заикающегося короля, известного только короткими выступлениями, в эффектного оратора, скачущего верхом среди своего войска и воодушевлявшего его к сражению» [112, 154].

Если Карла I война сделала солдатом, то Эдвард Хайд им не стал. Он не принимал непосредственного участия в военных действиях, единственной битвой, за которой он наблюдал, была битва при Эджхилле. Его друг Фолкленд и коллега Колпепер, хотя и занимали, как и он, посты в королевском совете, участвовали в сражениях, Хайд — никогда. Сам он этого никак не объяснил, но видимо, это не воспринималось окружающими как проявление трусости. Вероятно, ценился интеллект Хайда. Хотя точное авторство королевских посланий и прокламаций определить невозможно, считают, что большая часть из них, хотя бы в первоначальном варианте, готовилась им. Возможно, друзья считали, что он слишком толст и неуклюж, чтобы сражаться в битве [74, 79]. Хайд не любил войну, как политик делал все, чтобы ее предотвратить, когда она началась, искал мир, двигаясь дорогой компромиссов. В этом отношении у него было больше не сторонников, а противников, включая самого короля, в конечном счете, окончательно ставшего на позиции Генриетты Марии и поверившего, что только силой можно вернуть власть над страной. Вероятно, в следующих словах Кларендона была доля лукавства: «В то печальное время и сам король, и те, кто лучше всего знали состояние дел, не имели и мысли начинать войну, надеясь, что парламент, в конце концов, пойдет на соглашение, за что и Его Величество, и эти люди подвергались тысяче упреков» [7, II, 212].

Для Кларендона важно объяснить, почему Карл испытывал огромные затруднения в привлечении сторонников, почему многие знатные люди, даже не питавшие симпатий к лидерам парламентской оппозиции, не торопились присоединяться к нему. Он ставил на первое место ослабление моральной воли представителей политической элиты, предпочитавшей не противодействовать парламентским интриганам, что связывало королю руки. Кларендон писал: «Я объясняю это вялым и дремлющим духом, поразившим королевство (вызванным долгим покоем и комфортом); ему была настолько отвратительна сама мысль о гражданской войне, что живая и энергичная подготовка к тому, чтобы ее предотвратить, воспринималась как призыв к ней. Лишь немногие лорды осмелились заявить: правда не на стороне парламента. Будь это сделано, народ единодушно поднялся бы за короля» [7, II, 182]. Кроме того, собирать войско значило предоставить парламенту возможность объявить, что Карл намеревается «сокрушить религию и уничтожить законы и свободы народа». Кларендон считал: «Нельзя извинить тех, кто с начала и в течение всей деятельности парламента из-за лени, неблагоразумия, неосмотрительности или скуки не присутствовали на заседаниях, когда еще число тех, кто реально намеревался осуществить радикальные изменения, было очень незначительным. Эти люди ежедневно кропотливо увеличивали число своих сторонников, пока оно не достигло числа, при котором они могли осуществить свои намерения. Так же я не могу извинить пэров, среди которых умеренных было четыре к одному, позволивших горстке людей, которых они могли вначале легко сокрушить, морочить себя, убеждать, подвергать угрозам, лишать прав. В палате общин число людей благородных, способных, с хорошей репутацией, приверженцев закона и порядка, превосходило число низких и злонамеренных лиц» [7, II, 192]. Моральной слабости тех, кто оказался неспособен выполнить свой долг, Кларендон противопоставлял «честных и чистых людей», кто с мужеством и достоинством защищал закон и свободу, невзирая на угрозу ареста, конфискации имущества или изгнания [7, II, 196]. В основе аргументации Кларендона лежит, следовательно, противопоставление сил добра и зла. Ослабление нравственных начал, а не божественное предопределение, позволило злу восторжествовать, хотя бы временно. Это напоминает тезис итальянского философа и историка Бенедетто Кроче, сформулированный триста лет спустя: фашизм пришел в Европу из-за ослабления нравственной воли либерализма.

В июле была предпринята еще одна попытка захватить арсенал в Гулле. На этот раз инициатива принадлежала Дигби. Судно, на котором он возвращался в Англию, было остановлено кораблем, команда которого подчинялась парламенту. Однако он так ловко загримировался и так убедительно изображал француза, не понимавшего никаких языков, кроме своего, что его не узнали (говорили, что потом его не узнал сам Карл I). Так он оказался в городе и встретился с Хотемом, который якобы снова обещал открыть ворота перед роялистами. Король с уверенностью в победе осадил городские стены, но защитники, получив помощь от шотландцев, и не думали сдаваться. Хотем совершил вылазку, и кавалеры были вынуждены бежать из окопов. Карл I был вторично унижен под стенами города.

В годы гражданской войны отец и сын Хотемы (свидетельствовавшие друг против друга), были обвинены в измене парламентом и обезглавлены.

В августе оба лагеря, парламентский и роялистский, вплотную приблизились к открытому конфликту. Король освобождался от тех, кто мог стать для него обузой. Во Францию возвратилась его теща Мария Медичи, и кажется, это был последний предвоенный эпизод, когда стороны нашли согласие: парламент немедленно вотировал три тысячи фунтов на покрытие ее расходов. Тогда же, в начале месяца, Карл издал приказ Эссексу и старшим офицерам его армии под угрозой обвинения в измене отказаться от своих полномочий. Он окончательно решил, что война может быть эффективным решением стоявших перед ним сложных проблем. Можно сказать, что в почти восьмимесячной войне нервов у Карла I нервы сдали раньше. 12 августа была опубликована королевская прокламация, которая отменяла «оскорбительные и мятежные» акты обеих палат, подданным запрещалось подчиняться им, всем способным носить оружие предписывалось явиться до 25 августа в Ноттингем под королевские знамена. Сам Карл прибыл в город за несколько дней, и 22 августа состоялась церемония объявления войны мятежникам. Этот день считают началом гражданской войны. Поскольку со времени, когда английские монархи прибегали к такому символическому действу, прошло много времени, королевские герольды не были уверены в исторической точности ритуала. Карл I отверг предложение вывесить штандарт из башенного окошка замка, посчитав, что участники должны видеть флаг вблизи. Церемония оказалась не такой впечатляющей, как он рассчитывал. Под проливным дождем выстроилось восемьсот кавалеристов и батальон из шестисот пехотинцев. Войска кричали «Боже, спаси короля». Герольд читал декларацию, объявлявшую Эссекса и его сторонников мятежниками, но дождь смыл чернила, и слова, которые Карл сам написал перед процедурой, воспроизвести не смогли. Король верхом, в сопровождении немногочисленной свиты, проследовал на холм, где располагался замок, за ним гарцевал со знаменем Эдмунд Верни. Штандарт с королевским гербом, на котором было написано «Дайте цезарю, что ему принадлежит» (Give Caesar His Due), закрепили в небольшом углублении, буквально выцарапанном ножами и голыми руками. Это сопровождалось боем барабанов и звуками труб. Ночью неожиданно налетела буря, и штандарт упал прямо в грязь. Неудивительно, что многие «меланхолического склада люди» увидели в этом дурное предзнаменование: «Печаль охватила весь город, и король был еще печальнее, чем обычно. Штандарт сорвало буйным ветром той же ночью, и его не могли водрузить на прежнее место день или два, пока буря не успокоилась». Описание этого дня Хайд завершил словами: «В таком жалком состоянии находились дела короля, когда штандарт был поднят» [7, II, 291].

Действительно, успехи роялистов в привлечении на свою сторону тех, кто был готов последовать призыву короля, были столь незначительны, что 25 августа королевский совет вопреки настроению самого монарха потребовал от него, причем единогласно, пойти на мирные переговоры с парламентом. Карл отказывался, но через несколько часов был вынужден уступить. С эмоциональной точки зрения, это было трудное для него решение: Карл рыдал, а ночью не сомкнул глаз. Это говорит о его состоянии, ведь через несколько лет, ночью перед казнью он смог выспаться в течение нескольких часов. На следующий день королевская примирительная декларация была отправлена в Вестминстер, на нее парламент немедленно дал отрицательный ответ на том основании, что не может поступить иначе, пока его члены провозглашены изменниками. Попытка короны сохранить мир в последний момент хотя бы отчасти имела благоприятные для роялистов последствия. Парламент объявил, что земли роялистов могут быть конфискованы, в первой половине сентября тысячи людей, больше всего из Йоркшира, Стаффордшира и Линкольншира, встали под знамя короля. Жители Шропшира, отказались это сделать, тем не менее, охотно выплатили штрафы на три года вперед. В Ноттингеме милиция была разоружена, а оружие передали верным войскам. Ряд крупных землевладельцев выделил короне значительные займы. Кларендон утверждал, что среди тех, кто тогда окружал короля, было «немного людей опытных в военных делах, знакомых с тайнами и правилами управления, строгих знатоков закона». Большинство королевской партии «при дворе, в совете и в стране» состояло из лиц, для которых решение было «импульсивным, вызванным отвращением к действиям парламента» [7, II, 250]. Это объясняет многие противоречия в лагере кавалеров.

В те же драматические дни Хайд получил известие о смерти своего второго сына Эдварда, крещенного в апреле 1640 года. Если верить автобиографии, Карлу он сказал, что эта печальная весть «задела его, но не будет тревожить долго». Эти слова понятны как в политическом, так и в социальном контексте. Драматизм момента не давал возможности для долгих личных переживаний. Да и смерть ребенка не была в те времена событием исключительным. Однако сказать, что Хайд остался равнодушным к смерти сына, тоже неверно. Своего следующего сына, крещенного в Оксфорде в 1645 году, он назвал тем же именем. Более того, в 1645 году, выражая соболезнования своему другу Чарльзу Котрелу по такому же поводу, он вспоминал и о своей утрате [74, 78].

Через несколько дней после того, как королевская армия вышла из Ноттингема, произошло первое успешное для роялистов столкновение, воодушевившее их, напротив, омрачившее парламентариев. В нем впервые прозвучало имя принца Руперта, вскоре приобретшего славу одного из лучших командиров. Руперт, племянник Карла I, сын его сестры Елизаветы и курфюрста Пфальцского Фридриха станет политическим противником Хайда. Активное участие Фридриха в Тридцатилетней войне создавало проблемы для Якова I, не торопившегося оказывать помощь зятю. Руперт родился зимой 1619 года, когда его отец на короткое время обрел контроль над Чехией. Несмотря на молодость, у него был военный опыт, накопленный в войне против Империи. Он как нельзя лучше пригодился в годы гражданской войны в Англии. В литературе высказаны разные оценки Руперта. Хайд, находившийся с ним в долгой конфронтации, акцентировал его отрицательные качества, считая влияние на Карла одной из причин поражения в гражданской войне. В то же время историк Хайэм утверждал, что именно Руперт дисциплинировал войско роялистов, превратив его в боеспособную силу: «С приходом Руперта весь tempo роялистской армии изменился. Молодой и красивый, с годами он приобрел еще большее очарование. Став не таким опрометчивым, он потерял стремительность и живость, но обнаружил сердечную доброту. Он не был пуританином в речах и делах, но был строгим протестантом с умеренными взглядами. Главное, он был человеком чести, и солдаты его любили. Карл чувствовал, будто вернулся к военным мечтам собственной молодости. Его уверенность в себе, лучше видная не на совете, а на поле брани, укреплялась. Руперт, а не Хайд царил в его голове» [52, 221]. Историк М. Эшли писал: «Руперт, которого король поставил во главе кавалерии, сразу показал себя самым энергичным из королевских офицеров. Он начал немедленно тренировать кавалерию, он совершил рейд, чтобы собрать для короля деньги в Лейстершире — поступок, который многие осудили. Будучи молодым, он был бестактен» [25, 71].

В сентябре кавалерийский отряд под командой Руперта разгромил отряд армии Эссекса. Инцидент произошел до известной степени случайно. Кавалерия Руперта форсировала Северн и двинулась к Вустеру, по дороге, как сообщал Кларендон, подвергшись «нападениям народа, воодушевленного агентами парламента и офицерами милиции». Благополучно прибыв в город, Руперт через несколько часов узнал, что туда же направляется отряд драгун под командованием сына лорда Сея Натаниэля Файнса, который должен был подготовить ночлег для армии Эссекса. У солдат парламента было численное преимущество, но Руперт напал неожиданно, на узкой дороге с изгородями по сторонам. Раздалась стрельба из мушкетов, всадники не смогли рассредоточиться и были вынуждены в беспорядке отступить. Кларендон сообщал, что число погибших было невелико, от 40 до 50 человек, несколько офицеров Эссекса попали в плен, тогда как потери роялистов составили всего несколько человек, и никто «из людей с именем» из отряда Руперта не пострадал, только три офицера получили легкие ранения. По словам Кларендона, Руперт осуществил «яркую и своевременную операцию, которая сделала его имя и его отряд внушающими страх, подорвала дух противника и едва не уничтожила один из лучших кавалерийских полков» парламентской армии [7, II, 325]. Узнав от пленных, что поблизости находится вся парламентская армия, Руперт, поскольку силы были неравными, отступил к королю в Шрюсбери, но и Эссекс не решался войти в Вустер в течение трех дней.

В последующие недели происходили стычки, но ни одна из сторон не решалась нанести первый удар в братоубийственной войне. Хайд сообщал о разных точках зрения в окружении короля: многие полагали, что ему следовало направиться к Вустеру, где еще находился Эссекс; в графствах этой части Англии у кавалеров была достаточная поддержка, они могли рассчитывать на хорошее снабжение и людские ресурсы. Кроме того, откладывать сражение не следовало, поскольку парламентская армия получала подкрепления из Лондона, что могло уменьшить шансы на успех. Другая точка зрения состояла в том, чтобы двинуться на Лондон: ее сторонники полагали, что Эссекс неизбежно двинется к столице. Карл, ободренный успехом Руперта у Вустера, рассчитывал, в первую очередь, на кавалерию, хотя направление на Лондон могло затруднить ее использование: в этом случае приходилось искать возможности для продвижения в обход узких дорог вдоль огороженных пастбищ. В середине октября королевская армия покинула Шрюсбери. Удивительно, насколько беспомощной выглядят действия разведки и кавалеров, и круглоголовых. В течение нескольких дней у роялистов не было сведений о местонахождении Эссекса, но во второй половине дня 22 октября противники неожиданно обнаружили друг друга в графстве Уорвикшир: отряды Эссекса располагались у городка Кинтон неподалеку от холма Эджхилл. Место было пригодным для сражения: между Кинтоном и холмом располагалось поле, на котором и выстроились одна против другой шеренги противников. Эджхилл имел тактическое значение, являясь местом для обзора за ходом битвы и одновременно естественным укреплением. Роялисты поторопились занять его, там во время сражения находился Карл I, а также его сыновья, старший Чарльз и младший Джеймс, при котором состоял Хайд. Как отмечалось, Эджхилл был единственной битвой, которую он наблюдал непосредственно, что придало его описанию яркость, относительную точность и эмоциональность. По данным Карлтона, при Эджхилле силы роялистов и парламентариев были примерно одинаковы. У короля было 2800 кавалеристов, десять с половиной тысяч пехотинцев, тысяча драгун и двадцать пушек; у Эссекса 2150 кавалеристов, двенадцать тысяч пехоты, 720 драгун и от 30 до 37 пушек [30, 117].

На состоявшемся в Эджкоте накануне сражения королевском военном совете обнаружились «губительная ревность и разногласия» — пагубная черта на протяжении всей гражданской войны. Главнокомандующий граф Линдсей вступил в спор с графом Фиртом о том, как следует строить армию, на «шведский» или «голландский» манер. «Шведский» способ построения пехоты состоял в том, что копейщики должны быть поставлены вперемешку с мушкетерами, тогда как «голландский», на котором настаивал Линдсей, предполагал их разделение в разные отряды. По мнению командующего, это лучше подходило для необученных солдат. Король и принц Руперт не поддержали Линдсея и, обиженный, он отказался от командования, возглавив в сражении только собственный полк. Не будучи военным, Хайд воздержался от обсуждения повода к конфликту, но высказал мнение, фактически обвинив Руперта в ненадлежащем поведении, а самого Карла в том, что тот во всем следовал суждениям своего племянника: «Нелегкий характер принца, отсутствие опыта, приобретаемого при дворах, сделало его неспособным взаимодействовать с лордами, которые, в свою очередь, не были расположены к взаимодействию с ним. В то же время некоторые кавалерийские офицеры рассчитывали, что с влиянием принца вырастет и их влияние, мечтая, чтобы никто, кроме него, не пользовался у короля доверием. Итак, война едва началась, но в армии уже возникла фракция, на появление которой мудрые люди смотрели, как на зловещее предзнаменование; неудобства, вытекавшие из этого, в самом скором времени принесли королю великие несчастия» [7, II, 351]. В суждениях о Руперте молва шла дальше образованного Хайда. Ему приписывались колдовские способности, а о любимой собаке, пуделе Бой, с которым принц никогда не расставался, говорили, что это фамильяр, дух зла.

Поэт Киплинг писал о битве при Эджхилле, распахнувшей ворота гражданской войны.[9] Сражение произошло во второй половине дня 23 октября. Ни одна сторона не решалась начать. Роль Карла I в сражении была невелика, после полудня он проехал перед роялистскими полками, призывая к их храбрости. Ход сражения хорошо известен, в том числе по описанию Кларендона, хотя ряд уточнений был внесен в последние годы, в частности, по результатам раскопок, проводившихся английским военно-археологическим обществом. Так были внесены коррективы в расположение полков, но общий ход битвы не вызвал опровержений. Эссекс попытался лишить роялистов их географического преимущества, вытеснив с холма, и применил артиллерию, но это оказалось малоэффективным, потому что расстояние от пушек до колонн было слишком велико. Ситуацией решил воспользоваться Руперт, предприняв с правого фланга кавалерийскую атаку на Кинтон. С левого фланга его поддержал кавалерийский полк Уилмота. Захват Кинтона и порядка двухсот пленных дал принцу возможность посчитать, что сражение выиграно, но это было катастрофической ошибкой. Кларендон вообще считал, что если бы не сумасбродная атака Руперта, если бы конница правильно выполнила свои задачи, защищая пехоту с флангов, «тот день мог положить конец бедам короля и претензиям парламента». Отряды круглоголовых перегруппировались, и завязался кровавый пеший бой. Сам Эссекс слез с коня и, вооруженным копьем, сражался в первых рядах. Как писал Хайд, «пехота обеих сторон стояла на своих позициях с великой храбростью, и хотя многие солдаты короля были безоружны, имея в руках только дубинки, они сдерживали строй, подхватывая оружие убитых соседей, многие были убиты, но число убитых было большим в армии Эссекса» [7, II, 353]. В ходе ожесточенной схватки Линдсей пробился на расстояние пистолетного выстрела до Эссекса, но пал. В сражении погиб и королевский знаменосец Эдмунд Верни. Ему отрубили руку, державшую штандарт. Тело Верни не было найдено, хотя его парламентарий-сын посылал людей, чтобы разыскать его. Ходили слухи, что кто-то нашел отрубленную руку, на пальце которой было кольцо, подаренное сэру Эдмунду королем. Рассказывают (не исключено, для привлечения туристов), что в особняке Верни в Бэкингемшире до сих пор появляется привидение хозяина, требующее вернуть отрубленную руку. Штандарт мог стать трофеем парламентариев, но некто капитан Смит отбил его, за что Карл I посвятил его в рыцари. Парламентская конница под командованием шотландца Бальфура ворвалась на позиции роялистов и тем спасла круглоголовых от поражения. Более того, атака Бальфура создала угрозу штабу роялистов, и Хайд получил приказ отступить на холм вместе с Джеймсом. Вернувшаяся конница Руперта уже мало на что могла повлиять. К этому времени (примерно в половине пятого) стемнело, и тогда сражение, продолжавшееся около двух с половиной часов, остановилось.

Кровавая мясорубка — далеко не все могли представить, во что выльются амбиции враждовавших партий. Похоже, что ужас от страшной картины смерти на какое-то время охватил Карла. Ночью он остался на поле сражения, молясь у костра, зажженного из собранных веток и жердей. Были слышны стоны раненых. Ночь выдалась очень холодной, что это спасло часть раненых, поскольку мороз приостановил кровотечение и воспрепятствовал заражению. Хайд приводил примеры такого рода. Карлтон дал иное, более реалистичное описание: «Во время особенно холодной ночи раненые визжали от боли, молили создателя или жалобно обращались к матерям. Когда мороз начал забирать свою дань мертвецами, ужасный стон еще живых, находившихся в шоке от ран и травм, раздавался над этой Голгофой. Это был низкий грохочущий звук, глубокий гудящий бас, медленно умирающий до полной ужасной тишины» [30, 118]. В источниках названо разное количество убитых, от пятисот с каждой стороны до трех тысяч (С. Шама) и примерно пяти тысяч у Кларендона, считавшего, что две трети потерь пришлось на парламентскую партию и не более трети на королевскую [7, II, 366]. Когда рассвело, король мог видеть, что армия Эссекса еще стоит на прежних позициях. Однако считая главным защиту Лондона, парламентский главнокомандующий отвел войска к замку лорда Брука, чтобы восстановить свои полки. Хотя поле сражения осталось за роялистами, победителем Карла I назвать трудно, это была закончившаяся без определенного результата первая кровавая проба сил. Во всяком случае, Эссекс сообщал в парламент о победе при Кинтоне (так называли тогда сражение), когда погибли многие «злоумышленники», настроившие короля на борьбу против верных подданных. Кларендон полагал: по количеству убитых и захваченных в плен, по количеству захваченных у врага знамен, четырех пушек из семи, имевшихся у Эссекса, это была победа короля. Однако гибель Линдсея, смерть в битве или пленение ряда видных роялистов, тот факт, что Эссекс не отступил с поля сражения, рождали сомнение в победе кавалеров. Последующие эпизоды, занятие королем Банбери, гарнизон которого не оказал сопротивления, развеивает эти сомнения [7, II, 374]. Ожесточенное сражение осталось в памяти современников: через несколько месяцев местные жители, в том числе мировой судья, свидетельствовали, что видели в ночном небе сражение призраков, в центре которого находился знаменосец, крепко прижимавший к себе королевский штандарт [91, 138].

После Эджхилла Руперт предлагал развить успех и идти во главе трех тысяч кавалеристов на Лондон. После недолгого раздумья Карл отверг этот план, впоследствии признавшись племяннику, что находился под слишком сильным эмоциональным впечатлением от последствий битвы. Возможно, это был единственный шанс захватить столицу врасплох. Король дал приказ двигаться к Оксфорду и торжественно вошел в город. Собрав деньги с колледжей, он распорядился потратить их на раненых. Почти до конца первой гражданской войны Оксфорд будет оставаться фактической столицей роялистов, хотя вначале вряд ли кто-то ожидал, что война примет затяжной характер. В Лондоне радость от поспешного известия о победе сменилась разочарованием, а затем паникой. Вразрез с первыми рапортами в парламент прибывали очевидцы, и сам факт, что поле сражение осталось за роялистами, стали считать доказательством их победы. Парламентарии ощутили страх, когда король объявил об амнистии для тех, кто немедленно перейдет на его сторону, и направился из Оксфорда в Ридинг. По свидетельству Хайда, в парламенте сформировались три группы. Первая — те, кто с самого начала беспорядков стоял за короля, но не решался покинуть палаты, прямо заговорили о скорейшей подготовке верноподданного адреса королю с просьбой о заключении мира. Вторая группа, люди «нерешительные и глупые» (как считал Хайд, составлявшие большинство), обманутые обещаниями, что войны не будет, ибо Карл не способен сопротивляться, теперь были готовы присоединиться к этому мнению. Лишь те, кто затеял эти беды, кто разрушил законную форму управления и знал, что их дела будут раскрыты, резко воспротивились, предлагая немедленно обратиться за помощью к «братьям-шотландцам» [7, II, 378].

4 ноября к королю прибыла делегация для обсуждения условий мира. Прождав четыре дня, Карл объявил, что готов выслушать петицию, но только если она не составлена предателями. Через неделю в Колнбрук прибыла более высокопоставленная депутация во главе с лордами Нортумберлендом и Пемброком. В этот ответственный момент, когда, как подчеркивал Хайд, была возможность остановить кровавый гражданский конфликт, в дело вмешался один из его антигероев — принц Руперт, «возбужденный слухами, что у врагов его имя вызывает ужас». Он убедил Карла, что надо атаковать городок Брентфорд, на что тот дал согласие. В оправдание монарха Хайд замечал, что намерения захватить его у роялистов не было, «тем не менее, занятие Брентфорда выглядело для них (парламентариев — А. С.) неожиданностью, подрывавшей доверие, убийством их солдат под прикрытием переговоров. Тревога докатилась до Лондона, где раздались крики ужаса, будто кавалеры у городских ворот, что король виновен в измене, вероломстве и кровопролитии, что он сделает столицу жертвой своих солдат-мародеров» [7, II, 394–395]. Под влиянием роялистской угрозы милиция Лондона и многие простые жители, некоторые из которых были вооружены только ножами и дубинками, двинулись навстречу королевским войскам к Турнхэм Грину, в четырех милях от города. Здесь 13 ноября произошел один из решающих конфликтов гражданской войны. Его нельзя назвать сражением — большой крови не пролилось, но Карл упустил единственный за всю войну шанс занять столицу. Был ли этот шанс? Друг напротив друга стояли 24-тысячная милиция Лондона и шеститысячная армия кавалеров. Скиппон воодушевлял лондонцев тем, что они стоят «за себя и своих детей». Вечером, после «долгих молитв и небольшой стрельбы», Карл I отдал приказ отступить — военная операция кавалеров оказалась авантюрой.

После этого провала центром королевских сил, местопребыванием двора стал университетский Оксфорд. Здесь, в столице роялистов, Хайд провел два с половиной года, большую часть первой гражданской войны, с осени 1642 до начала весны 1645 года. Он появился в Оксфорде, не занимая официальных постов, являясь, как сказали бы в наши дни, советником короля по общественным связям. В феврале он был возведен Карлом в звание рыцаря, а в марте был включен в состав Тайного совета. Это назначение, как всякое продвижение при дворе, сопровождалось интригами. Хайд рассказал, что проявил похвальную щепетильность, не цепляясь за должность всеми силами. Карл I вознамерился сделать его одним из государственных секретарей (другим был Фолкленд). Он даже написал королеве: «Я должен сделать Неда Хайда государственным секретарем, ибо, по правде, мне больше некому доверить». Однако эту должность занимал сэр Эдвард Николас, которого предполагалось сделать уполномоченным по опеке — пост важный в мирное время, но совершенно бесполезный во время войны, что стало бы для Николаса явным понижением. Для Хайда такое назначение было неприемлемо: их связывали прочные отношения. Николас был старым другом семьи, да и в государственных делах он был намного опытнее. У Хайда не было опыта в ведении международных дел, иностранными языками он не владел. Возражения Хайда вызвали у короля раздражение, но выход предложил Фолкленд. Соперника Хайда Джона Колпепера поставили во главе канцлерского суда, а сам он 3 марта был введен в Тайный совет в качестве канцлера казначейства. Главной функцией его был сбор поступлений в королевскую казну, что было очень затруднительно в военных условиях. Как пишет де Грут, несмотря на требование монарха платить налоги в Оксфорде, а не в Вестминстере, подданные неохотно выполняли это распоряжение, и доход Казначейства не превышал десяти процентов того, что собирали прежде: «Изменения в финансовом законодательстве и перемещение двора в Оксфорд привели к разногласиям и путанице в финансовых вопросах» [46, 1216].

В годы гражданской войны в работе королевской администрации отсутствовала четкость. Полномочия Тайного совета, со времен Тюдоров в качестве правительства управлявшего Англией, сузились. Карл оказался не в состоянии организовать сколько-нибудь перспективное планирование. Хайд замечал, что король, как правило, следовал рекомендации того, кто последним общался с ним.

Фактически главную роль в качестве консультативного органа стал играть Военный совет. Его состав был неопределенным и целиком зависел от воли монарха. В разное время в нем заседало от 10 до 17 человек. Первоначально в Военный совет вошли только два члена Тайного совета: Колпепер и Дигби. Протоколы заседаний Военного совета не сохранились, так что неизвестно даже, часто ли он собирался, но он точно «провалился в попытке координировать военные усилия короны». [31, 250; 46, 1222]. Секретаря Военного совета сэра Эдварда Уолкера считали амбициозным и недалеким человеком, заботившимся более всего о собственных интересах.

В Военном совете выделились три группы: первую составили профессиональные солдаты, имевшие за плечами опыт Тридцатилетней войны. Кроме Руперта к их числу относился шотландский дворянин Патрик Рутвен, имевший боевой опыт сражений на стороне Швеции в Тридцатилетней войне и ставший главнокомандующим после гибели Линдсея. Карл I даровал ему титулы графа Фирта, затем графа Брентфорда. Родившийся в 1573 году, он был, мягко говоря, немолод, вдобавок почти глух. Возраст, усталость от войн, возможно, желание уйти от дел, заставляли его поддерживать Руперта, последнее обстоятельство, видимо, привлекало Карла. Другим ветераном армии шведского короля Густава Адольфа был командующий королевской пехотой сэр Якоб Эстли, храбрый на поле боя, умевший найти для солдат нужные слова. Перед Эджхиллом вслед за ним солдаты молились: «Господи, Ты знаешь, как я буду занят сегодня. Если я забуду о Тебе, Ты не забудь меня». Две другие группы составили гражданские лица, хотя некоторых из них война сделала солдатами. Первую составили сторонники твердой линии, те, кто стоял за то, чтобы сражаться, даже когда профессионалы советовали остановиться. Это были, в основном, те, кто входил в ближайшее окружение Генриетты Марии. К их числу относился склонный к авантюрам Дигби, который умел говорить королю то, что тот хотел услышать. Ближайшим советником королевы был Генри Джармин, чье влияние на нее было таким сильным, что ходили упорные слухи, что они находились в любовных отношениях. Группу умеренных политиков в совете составили те, кто присоединился к королевской партии в конце 1641 года, считая, что Долгий парламент выдвинул чрезмерные и неконституционные требования. Первоначально безусловным лидером этой группировки был Фолкленд, но уже в 1643 году он, распрощавшись с иллюзиями, был в тяжелом эмоциональном состоянии и, казалось, искал смерти на поле боя. После его гибели важнейшей фигурой в этой группе стал Эдвард Хайд, по словам Карлтона, «исполнительный и проницательный человек, со способностью историка переваривать огромный объем материала и умением политика разбираться в людях» [31, 251]. В нее входил Николас, исполнявший в Оксфорде огромный объем рутинной управленческой работы, когда другие уезжали на войну.

Тезис о делении в верхах кавалерской партии на «людей меча» (swordmen), ультра и умеренных, иначе, конституционных роялистов «кочует» в десятках трудов историков. Термин «конституционные роялисты» относительно нов. В XVII веке его не использовали, однако он встречается в работах самого видного вигского историка XIX века Томаса Маколея. В газете «Таймс» в 1852 году, затем, в 1855 и 1857 гг., в сборнике для чтения для пассажиров железных дорог была опубликована статья под названием «Кларендон и его друзья» [72]. Неизвестный автор не только сообщал о моральной нечистоплотности Хайда, коллекционировавшего портреты и готового за содействие в этом оказывать помощь в назначении на должности, но и рассказал о трех его идейных сподвижниках: лордах Фолкленде, Кейпле и Хертфорде. Он назвал их представителями «героического класса», «третьей (кроме ультрароялистов и круглоголовых — А. С.) группой, гораздо более просвещенной, чем другие, но оставившей меньший след в то время возбуждения, когда разрешение конфликта могло быть найдено только в одной из крайних позиций». «Умеренные» хотели конституционных изменений и имели шанс «провести миром государственный корабль через бурное море, будь король честен и свободен от влияния амбициозных советников». Понятие «конституционный роялизм», хотя и с оговорками, употреблял в своей книге о Хайде Б. Уормалд, его использовали Р. Хаттон и Д. Смит. Тем не менее, в современной ревизионистской историографии правомерность использования этого понятия для обозначения группы политиков, таких как Хайд, Фолкленд, Хертфорд, Линдсей, двоюродный брат короля Джеймс Стюарт (герцог Ричмонд), Колпепер, подвергается небезосновательной критике.

Английский историк Дэвид Скотт пишет о его неопределенности, не позволяющей учесть расхождения и даже противоречия, существовавшие между этими лицами. Его главный тезис в том, что в основе политических разногласий в роялистской верхушке лежали не моральные различия между теми, кто окружал короля (а именно на это последовательно намекал Кларендон), и даже не отличия в принципах, которые они разделяли. Этих отличий было вообще не так много, как казалось историкам. Дело в том, что в последовательности вызовов, с которыми сталкивалась сохранившая верность монарху часть политической нации, реакция вовлеченных лиц диктовалась не принадлежностью к определенной группе, а обстоятельствами и идейными соображениями. Скотт отмечал, что ни один из роялистов, даже Дигби, которого изображают едва ли не самым «антиконституционным» из всех, не возражал против принципа «господства закона». Среди «конституционалистов» вряд ли найдутся хотя бы двое, чьи взгляды совпадали, что не удивительно: в Англии того времени отсутствовало представление о конституции как совокупности принципов управления. Например, такие близкие в политическом и житейском плане люди, как Хайд и Фолкленд, расходились в вопросе о роли англиканской церкви. Хайд видел в ней часть системы управления, политический институт, развивающий добродетели и порядок. Фолкленд придерживался иного взгляда: англиканская церковь — наилучшая из всех церквей, но к государственному управлению она не имеет отношения. Ричмонд и Линдсей, которых рассматривают как твердых конституционалистов, были преданными сторонниками такого «твердолобого» роялиста, как принц Руперт. Хайд был твердым противником любого ограничения королевских прерогатив, что сказывалось при любой попытке мирных переговоров. Недаром некоторые парламентарии были убеждены, что он более, чем кто-то другой из роялистов, виновен в их срыве. В такой приверженности «древнему устройству» с ним был солидарен Николас. Скотт писал: «Как трудно найти „конституционалистов“, которые постоянно и недвусмысленно высказывались в пользу переговоров с доверием к парламенту, так же трудно найти „ультра“, которые постоянно и недвусмысленно высказывались против них» [92, 41]. Все зависело от ситуации. Руперт выступил за поиски соглашения задолго до того, как в военном отношении дело короля было окончательно проиграно. Даже Дигби время от времени говорил о переговорах.

Впрочем, о ком бы ни шла речь, следует помнить: поддержка переговоров на словах не всегда означала готовность к компромиссу. Скотт считал, что столь же проблематично говорить об «абсолютистской» фракции в Оксфорде. Если сторонниками абсолютизма считать тех, кто полагал, что король вправе по своему усмотрению вводить законы, то таких в лагере кавалеров не было, может быть, за исключением Томаса Гоббса. Хотя парламентарии в полемическом задоре обвиняли своих оппонентов в приверженности тирании, это вряд ли справедливо. В чем король ограничен, роялисты понимали по-разному: Хайд, например, считал, что приверженность монарха закону строится исключительно на моральных основаниях. Если же сводить абсолютизм к идее о том, что власть короля от Бога, то к числу сторонников абсолютизма придется отнести всех без исключения роялистов. Как писал по этому вопросу историк политической мысли в Англии, «в средневековой традиции было признано, что с незапамятных времен существует древняя конституция, субъектами которой являются и король, и парламент, и которая гарантирует права и вольности англичан. Более умеренные сторонники монархии, такие как Кларендон, равно как сам король в его ответе на „Девятнадцать предложений“ в 1642 году, всегда принимали эту концепцию, в то же время настаивая, что королевские прерогативы такая же часть древней конституции, что и парламент. Эта позиция позволяла им сопротивляться нападкам парламента на статус и влияние короны, не заходя настолько далеко, чтобы принять абсолютистский взгляд» [44, 121].

Оксфорд, столицу роялистов, переполнили многочисленные кавалеры, за которыми устремились их сторонники, жены, семьи, любовницы, а также торговцы и ремесленники, которые должны были обеспечить этих людей привычной роскошью. Это ухудшало положение горожан, вело к дороговизне, антисанитарии и болезням. Приехавший на переговоры Уайтлок отмечал, что был поселен в комнате, в которой умер от чумы проживавший до него постоялец, однако бог его уберег. Как вспоминала через много лет одна мемуаристка, которую родители девочкой привезли в Оксфорд, «мы чувствовали себя, как рыба, вытащенная из воды. Из добротного, как у любого джентльмена, дома мы перебрались в дом булочника на темной улице, из хорошо обставленных комнат в очень плохую постель на чердаке; у нас было одно мясное блюдо, и то плохо приготовленное; у нас не было денег, мы были бедны, как Иов. Из одежды у каждого были одна или две вещи, которые он успел закинуть в свой мешок» [46, 1204]. Впрочем, на первых порах король и его окружение проблем со снабжением не испытывали. В голодные годы первого изгнания Хайд с ностальгией напоминал Николасу о пирогах с олениной, которые члены совета регулярно отведывали в четыре пополудни по пятницам. Во время королевских трапез приглашенные угощались жареной и вареной бараниной, телятиной, говядиной и свининой, каплунами, петухами и курами, яйцами, куропатками, фазанами, жаворонками и дикими утками. Подавались лосось, камбала, оленина, крольчатина. Дичь доставлялась прямо с охоты. Стол завершался пирогами. К концу войны дело обстояло куда хуже, чем вначале. Когда Оксфорд был осажден «железнобокими», один из защитников кричал с городской стены: «Перебросьте мне барашка, а я взамен скину вам лорда». В королевской армии было много офицеров, но никогда не хватало солдат. Дисциплина не была на высоком уровне: пьянство, ссоры и дуэли стали частью повседневной жизни в городе. Уайтлок вспоминал: когда его узнали на оксфордской улице, то буквально задирали, чтобы вызвать на поединок. Покинувшие Вестминстер парламентарии и офицеры встречали его с «презрением и гневом» и называли «предателем, мятежником и мерзавцем» [19, 142–144]. В отличие от пуритан, роялисты не отличались религиозным пылом. Карл I был вынужден издавать специальные распоряжения о посещении церковных служб. Атмосфера роялистского Оксфорда отличалась «тревогами, раздорами и ревностью», ссорами, в ходе которых даже теряли оружие [7, III, 222].

Причины, по которым Карл I избрал Оксфорд своей резиденцией, до конца не понятны; сам монарх не раз говорил, что хотел бы перебраться в Ридинг. Вероятно, главную роль сыграло географическое положение города: с одной стороны, оттуда было довольно удобно следить за ходом кампаний в тех районах, где проходили основные военные действия (запад, Мидлендс, Уэльс и даже Корнуэлл); с другой, открывался относительно прямой путь на Лондон. Свою роль сыграло строго иерархическое устройство Оксфорда как университетского города. Карл расположился в колледже Крист Черч, где он принимал послов и офицеров. Генриетта Мария в течение нескольких месяцев, пока находилась в городе, использовала как резиденцию Мертон-колледж. Полагают, что численность населения Оксфорда достигла с прибытием королевского двора десяти тысяч человек. Шпионы парламента сообщали, что его гарнизон составлял от трех с половиной до десяти тысяч человек. Жизнь двора воссоздавалась по довоенным образцам, хотя размах и масштаб был куда скромнее. Двор соблюдал церемониал, и король периодически даровал титулы, художники писали портреты и даже ставились представления масок. Хайд нашел жилище в колледже Ол Соулс, ректором которого было его друг по Грейт Тью Шелдон. Стал канцлером, Хайд получил королевское разрешение привезти в Оксфорд семью.

Принятие Хайдом должности канцлера совпало с попыткой мирных переговоров, получившей название Оксфордский договор, хотя никакой договоренности достичь не удалось. После относительного успеха кавадеров при Эджхилле в парламенте усилились «голуби», а при дворе «ястребы». Тогда король упустил возможность, проявив гибкость по отношению к верхушке Сити, посеять раздор между нею и господствовавшей в парламенте фракцией его врагов. Он потребовал ареста Лорда-мэра и назвал Лондон «местом мятежа». Королевская прокламация, написанная Хайдом в феврале 1643 года, хотя и указывала на сомнительность принципов, на которых строилась политика парламента, не исключала переговоров. Она помогла парламентариям решиться прислать депутацию, в которую, в частности, вошли лорд Нортумберленд и Уайтлок. Хайд, игравший одну из главных ролей в этих контактах, впоследствии писал, что представители парламента ждали от короля небольших уступок и были готовы, в свою очередь, сделать шаг навстречу. Нортумберленд якобы обещал за возвращение должности Первого Лорда Адмиралтейства вернуть лояльность флота. Даже если это так, Карл не желал простить Нортумберленду его прежнее поведение. По мнению Олларда, Карл дал Генриетте-Марии обещание никогда не одарять милостью людей, ранее его предавших, «у него не было ни уверенности в себе, ни силы характера, чтобы быть гибким. Он предпочитал закрываться обещаниями, что лишало его свободы маневра. Это страховало его от ужасной дилеммы: принимать решения. Это было последним приветом надеждам Грейт Тью. Надежды выйти из войны не оставалось» [74, 84].

Иначе трактовал роль Хайда на Оксфордских переговорах Скотт: «Он не был миротворцем, готовым на компромисс, а ангажированным роялистом. Он категорически отвергал примирение на официальных условиях парламента. Наоборот, он поддерживал секретные и гораздо более мягкие предложения, выдвинутые главой парламентской делегации Нортумберлендом, но только с одной целью: сделать раздел между партиями мира и войны в парламенте настолько глубоким, чтобы любое дальнейшее сопротивление королю, как он надеялся, неминуемо провалилось» [92, 46]. Недаром Дигби с энтузиазмом поддержал назначение Хайда канцлером. Эту тактику Хайда «умеренные роялисты» использовали и в последующих переговорах: «В течение почти всей войны приверженность так называемых умеренных, таких как Хайд, преследовала определенную цель: они использовали переговоры не для того, чтобы достичь подлинного соглашения, а как способ принудить парламент к капитуляции. Следовательно, до известной степени они придерживались тех же намерений, что и сторонники военного решения» [92, 46]. Как бы то ни было, можно прислушаться к мнению Карлтона, считавшего, что за решением Карла I разорвать переговоры, в конечном счете, лежали новые военные успехи кавалеров. Взятие Рупертом Сайренсестера в Глостершире, последовавшее шествие пленных и демонстрация военных трофеев воодушевили Карла. Он сразу потребовал от племянника давить на врага в направлении Бристоля. В то же время Карлтон допускал, что у Карла могли быть сомнения: в апреле, разорвав переговоры, он подписал декларацию о прощении и награждении пятью шиллингами тех мятежников, кто перейдет на его сторону и принесет клятву верности. Сомнений не было у Генриетты Марии, требовавшей от мужа решительности. При возвращении в Англию ее корабль перенес ужасный шторм, и она якобы была единственной, кто был уверен, что находившиеся на нем люди не погибнут. После высадки на побережье Йоркшира ее отряд подвергся обстрелу со стороны эскадрона противника, и она с апломбом писала королю, что полюбила шум и свист пуль, а какой-то сержант был убит в двадцати шагах от нее [31, 254–255].

Военные действия, во всяком случае, до осени 1643 года были успешнее для кавалеров, чем для парламентариев. На севере господствовала армия Ньюкастла. В апреле удалось взять Ридинг. Руперт в течение нескольких недель осаждал Личфилд в Стаффордшире, который сдался в начале июля. К этому времени главной заботой для Карла было обеспечение безопасного прибытия в Оксфорд Генриетты Марии. С этой целью он приказал Уилмоту вытеснить с юго-запада парламентскую армию Уильяма Уоллера, а Руперта сразу после падения Личфилда направил в Стратфорд-на-Эйвоне, где тогда королева проводила время в компании Сузанны, дочери Шекспира. По прибытии Руперта она под охраной сводного отряда под командованием Генри Джармина прибыла к Кинтону, то есть к месту сражения при Эджхилле, где ее встретил Карл. На следующий день королевская чета прибыла в Оксфорд. Присутствие королевы воодушевило Карла на активизацию военных действий. Был разработан план захвата Бристоля, второго крупнейшего города страны. Штурмовать город отправили Руперта, тогда как король с частью войск оставался в Оксфорде на случай, если парламент направит на помощь осажденным армию, чтобы тогда заблокировать ее. План оказался успешным, и 26 июля город пал.

Захват Бристоля привел к одному из острых политических столкновений, которыми богата история роялистского движения. Командующий войсками на западе маркиз Хертфорд назначил губернатором города сэра Ральфа Хоптона, способного генерала, в дальнейшем одного их ближайших союзников и товарищей Хайда. Это назначение возмутило принца Руперта, считавшего, что этот пост по праву победителя принадлежит ему. Конфликт достиг такой остроты, что король был вынужден вмешаться. В сопровождении большой группы военных и придворных, среди которых был Хайд, он выехал в Бристоль. Карл придумал компромисс, который, по большому счету, не удовлетворил ни Хертфорда, ни Руперта. Руперт стал губернатором города, а Хоптон его заместителем. Но и это решение было найдено благодаря лояльности Хоптона, удовлетворившегося милостивым письмом монарха и титулом баронета. Письмо короля с упоминанием заслуг получил и Хертфорд. Сопровождая Карла I в Бристоль, Хайд убедился: пост канцлера казначейства, который он занимал, превратился в видимость. В военные годы обычные способы пополнения королевской казны были исчерпаны. Однако Бристоль был крупным портом, что давало возможность получения там значительных таможенных сборов. К своему возмущению при первой же встрече с таможенными чиновниками он выяснил, что приближенные Карла Колпепер и Эшбурнхэм, королевский постельничий, уже получили от него соответствующую монополию. Хайда горячо поддержал Фолкленд, что привело к извинениям упомянутых лиц и «любезным высказываниям» Карла I, но не более того.

Как ни странно, военные победы Руперта отнюдь не способствовали укреплению его положения при короле, скорее наоборот. Кроме того, что Генриетта Мария воспринимала его как опасного соперника, враждебность к нему начали демонстрировать Дигби и Уилмот, являвшиеся его верными сторонниками. Вероятно, это было следствием нерасположения королевы. Однако и «умеренная» группировка опасалась потерять влияние. Признавая фрагментарность имеющихся сведений, Скотт полагал, что в конце июля — августе 1643 года сложился «заговор», представителей «партии мира» в Вестминстере и «голубей» при дворе. В парламенте Нортумберленд со сторонниками подготовил ряд новых мирных предложений, которые затем были переданы в палату общин. Возможно, им удалось привлечь Эссекса, который был двоюродным братом и другом Хертфорда. Предполагалось, что король сможет войти в Лондон при согласии на самые мягкие условия мира, какие только возможно. Эссекс, возможно и Хертфорд, при необходимости могли подкрепить эти соглашения силой. Скотт предполагает, что Хайд, близкий союзник Хертфорда, очевидно, был вовлечен в этот проект, но из этого ничего не вышло — в августе по настоянию Руперта Карл отстранил Хертфорда от командования, а общины отклонили мирные предложения лордов [92, 47].

После взятия Бристоля имел место эпизод, ударивший по престижу самого короля и ставший симптомом постепенного ослабления позиций кавалеров. При осаде Глостера командир гарнизона полковник Массе предложил сдать город, если Карл встретится с ним, однако когда монарх прискакал к Глостеру, поменял планы. Разъяренный Карл возжелал обязательно взять город, чтобы наказать коварного коменданта. Мнения о том, насколько важно было захватить Глостер, различаются. Карлтон писал, что городская крепость особого стратегического значения не имела, однако Кларендон придерживался иного мнения, полагая, что взятие ее могло дать роялистам полный контроль над долиной реки Северн, ибо иных парламентских гарнизонов между Бристолем и Ланкаширом не было [7, III, 129]. Руперт предложил атаковать, но Карл предпочел иной план — заминировать городские стены. На это ушло время, и когда подготовка к взрыву была завершена, начались дожди (вот она, пресловутая английская погода), сделавшие исполнение плана невозможным. Тогда решили атаковать, как и предлагал сначала Руперт, что имело шанс на успех, ибо запасы пороха у гарнизона были на исходе. Однако героизм защитников заставил Эссекса двинуться на помощь Глостеру. Его приближение было столь стремительным, что Карл срочно снял осаду. От боя он отказался, мотивируя тем, что местный ландшафт не дает возможности воспользоваться преимуществом в кавалерии. Кларендон указывал, что многие роялисты считали «глостерскую операцию» ошибкой: она отвлекла их от наступления на Лондон, чего ожидали сторонники в столице, и дала возможность парламентским деятелям мобилизовать ресурсы в графствах. Однако армия кавалеров, ослабленная после взятия Бристоля, была слишком мала, чтобы двигаться на столицу [7, III, 143–144].

Переход Бристоля под власть роялистов на время обострил отношения между парламентскими группами; умеренные готовили предложения, содержавшие большие уступки, чем те, которые озвучивались во время оксфордских переговоров. Под влиянием Сити они были отвергнуты. Тем не менее, три парламентских лорда, Бедфорд, Холланд и Клэр, прибыли в Оксфорд, прощупывая возможность возвращения на королевскую службу, но были крайне холодно приняты королевой. Для встречи с ними Карл на два дня покинул лагерь под Глостером, но и он держался высокомерно, особенно по отношению к Холланду, с которым был прежде в дружеских отношениях. Все трое ни с чем вернулись в Лондон, это убедило многих, что король непримирим, его обещания простить тех, кто к нему вернется, ничего не стоят. Среди советников короля не было общего мнения, как вести себя в той ситуации. Хайд утверждал, что был едва ли не единственным, кто полагал, что их надо принять самым любезным образом, выразив полную поддержку желанию вернуться на королевскую службу, чтобы и другие знали, что это в высшей мере приветствуется. Другие занимали «диаметрально противоположную» позицию, возражая против того, чтобы королевская чета вообще дала им аудиенцию до тех пор, пока они не докажут своей преданности. Была и средняя позиция: не приветствовать их, но и не игнорировать, допустить до монарших особ, позволив поцеловать руки, и не более того, оставив остальное в зависимость от того, как они поведут себя в дальнейшем [7, III, 146–148]. В этой ситуации Хайд выглядел двусмысленно, поскольку именно он рекомендовал Холланду приехать в Оксфорд. Кларендон писал, что обдуманно призывал к великодушию: «Милость воодушевит других покинуть парламент. Он (Хайд — А. С.) говорил, что будет величайшей ошибкой, если в то время, когда парламент использует все средства и энергию, чтобы развратить подданных короля, и принимает всех, кто присоединяется, под свое оружие, его величество отвергнет кого-то на основании прежней вины или потому, что он пришел поздно» [7, III, 151]. Хайда поддержал принц Руперт, который после возвращения королевы был главным объектом ее ненависти и стремления отдалить немецкого племянника от монарха. Вспоминая историю трех лордов, Хайд заметил, что во время этих обсуждений Карл не высказывал своего мнения, но выразил его, со всей холодностью отвергнув Холланда.

Тем не менее, неудачей роялистов под Глостером кампания 1643 года не закончилась. Эссекс торопился вернуться в Лондон, а король со своими силами преследовал его. Карл догнал и обошел противника в пятидесяти милях от столицы, у Ньюбери, где 20 сентября произошло сражение. Руперт советовал дождаться драгун из Оксфорда, они могли действовать успешно на пересеченной местности, разделявшей врагов, но Карл отдал приказ немедленно атаковать. Это сражение иногда называли самым загадочным из всех битв первой гражданской войны. Дело в том, что не сохранилось современных планов расположения сил обеих сторон, а свидетельства участников характеризуются многочисленными расхождениями. Дигби составил описание битвы через два дня, но он находился на фланге и не видел, что происходило в центре. Официальное описание со стороны парламентариев появилось через месяц в атмосфере эйфории, и в нем были скрыты ошибки Эссекса, который поначалу был встречен в Лондоне как герой. Карлтон считал: у роялистов был шанс на победу, воспользуйся король советом Руперта. У них просто не хватило сил, и атака захлебнулась. Сражение зашло в тупик к закату дня, когда Карл осознал, что вынужден отступать к Оксфорду, предоставив противнику возможность возвратиться в Лондон. Кларендон, который, впрочем, не был непосредственным свидетелем, считал причиной неудачи роялистов то, что они не сумели занять самую высокую точку Биггс Хилл, оказавшись в низине. Кроме того, король бросил в бой все силы, не оставив резерва, тогда как в критический для Эссекса момент его спасли вспомогательные силы — лондонские ополченцы. Хайд считал, что Лондон воздал Эссексу по заслугам, так как он действительно справился с задачей спасения Глостера и быстро, с минимальными потерями, перебросил армию назад к столице. Он выстоял в одном из самых «решительных сражений той несчастной войны». У короля была возможность победить, но потери кавалеров оказались значительнее [7, III, 174–177].

При Ньюбери Карл I потерял не меньше двадцати офицеров высокого происхождения, настоящей личной трагедией для Хайда была гибель его друга и патрона Фолкленда. Кларендон писал о Фолкленде как о благородном человеке, всегда руководствовавшимся только долгом и честью, глубоко страдавшим из-за несчастья, обрушившегося на страну. Он был человеком «таких необыкновенных знаний, несравненного обаяния и очарования в общении, обладавшим человеколюбием, добродетельным ко всему человечеству, отличавшимся простотой и чистотой в жизни, что даже если бы он был единственной жертвой гнусной и проклятой войны, она осталась бы для потомства самой постыдной и отвратительной» [7, III, 178–179]. Кларендон вспоминал, как Фолкленд страдал из-за бед, обрушившихся на людей, как он мечтал о мире, «сидя среди друзей, после долгого молчания и повторяющегося жеста пронзительно и мрачно твердил: мир, мир». Бедствия войны и опустошение страны «лишили его сна и почти разбили его сердце» [7, III, 189]. Хайда и Фолкленда связывали глубоко эмоциональные отношения. Оллард указывал, что в единственном сохранившемся письме Фолкленд называл друга «дорогим и любимым» (Dear Sweetheart). Оба были счастливо женаты. В автобиографии, писавшейся во Франции в 1669 году, Кларендон писал, что при Ньюбери «канцлер потерял радость и утешение всей своей жизни, он сокрушался так страстно, что в течение нескольких дней не мог заставить себя думать о делах». Оллард писал, что мужская дружба считалась истинным воплощением близости, ценилась выше других человеческих чувств, тогда как в сохранявшейся в XVII веке древней традиции женщина казалась существом низшим, не способным на дружбу [74, 87].

После гибели Фолкленда король вторично предложил Хайду пост государственного секретаря, и он снова отказался. Свою роль сыграли опасения, что при дворе многие будут рассматривать его как интеллектуала-выскочку, а главное, он понимал: при своей нелюбви и подозрительности к Франции он не сможет проводить политику, устраивавшую королеву. Хотя Генриетта Мария не возражала против Хайда прямо, она заявила, что предпочла бы видеть на посту госсекретаря лорда Дигби. Хайд согласился с этим мнением, тем более что его отношения с Дигби еще оставались дружественными. Дигби способствовал тому, что Хайд вошел в число лиц, составлявших тогда ближайшее окружение короля. Давние отношения с Николасом, личная и политическая привязанность еще больше укрепилась, поскольку оба получили разрешение привезти в Оксфорд семьи. Дети обоих, хотя и отличались по возрасту, были включены в общение между семьями. В Оксфорде Хайд лучше узнал Карла I и сформировал мнение о нем. Он наблюдал короля во время личных аудиенций и на заседаниях Совета, но и прислушивался к суждениям старых друзей по Грейт Тью, Шелдона и Хэммонда, поскольку оба стали духовниками Карла. В Оксфорде окончательно сформировалось его мнение о Генриетте Марии. Королева и Хайд были врагами, и эта вражда продолжилась после гражданской войны и в годы Реставрации. Хайд считал ее влияние на мужа пагубным и видел в этом источник зла для Англии. Не очень скрывая свое мнение, он сохранял вежливость, когда писал о ней, чего не скажешь о строках, характеризовавших ее фаворита Джармина. Оллард объяснял это не только тем, что она была женщиной и королевой, но и тем, что он признавал в ней твердость принципов, хоть и глубоко противных ему: приверженность воинствующему католицизму и интересам французской политики [74, 91–92].

Осенью 1643 года характер гражданской войны изменился. Раньше она была сугубо английским конфликтом, теперь она превратилась в «войну трех королевств». 25 сентября английский парламент заключил с шотландцами Ковенант, то есть соглашение, предполагавшее получение от них помощи для борьбы с королем, что кардинально меняло соотношение сил. Десятью днями раньше по указанию Карла роялистский командующий в Ирландии герцог Ормонд подписал перемирие с католиками. Он происходил из католической семьи Батлеров, графов Ормондов, но потеряв в детстве отца, воспитывался под опекой короны и стал протестантом. Верно защищая интересы короля в Ирландии, Ормонд не без основания опасался, что намерение Карла опереться на ирландцев и соглашение с католиками значительно ухудшит его положение в самой Англии. Действительно, парламент воспринял перемирие в Ирландии как непосредственную угрозу и даже казнил в ноябре королевского гонца, объявив его шпионом. Приостановление военных действий в Ирландии позволило перебросить в Англию на помощь роялистам порядка десяти тысяч солдат-протестантов в период с октября 1643 по апрель 1644 года. Однако этих сил было недостаточно, чтобы уравновесить угрозу со стороны ковенанторов, ведь Твид перешла 21-тысячная шотландская армия. Отсюда неизбежно проистекала мысль об использовании ирландских католиков. Историк Скотт полагал, что вопрос о привлечении ирландцев создал новую расстановку политических сил в лагере роялистов. Если в вопросе об использовании ирландских протестантов среди кавалеров не было разницы мнений, то иначе дело обстояло с католиками. Сторонником привлечения солдат католической Конфедерации был Дигби, которому Карл поручил ирландскую политику; для него «привезти солдат-католиков из Ирландии было логичным и необходимым ответом на союз парламента с ковенанторами» [92, 49]. Такого же мнения придерживались близкие к Генриетте Марии политики. Однако для большинства оксфордских грандов, включая Хайда и Николаса, такое решение было неприемлемым. Противником этого плана был Руперт, чья позиция определялась не только личной неприязнью к королеве и Дигби, но и уверенностью в том, что за помощь конфедератов в Англии придется заплатить слишком большими уступками в самой Ирландии. Скотт утверждает, что в мае 1644 года Дигби впервые представил на Тайном совете проект создания Совета принца Уэльского для запада Англии специально, чтобы избавиться от противников по ирландскому вопросу. В конце концов, Карл был вынужден отстранить Дигби от ирландских дел и вновь поручить переговоры с Конфедерацией Ормонду, который относился к этой идее не лучше, чем Хайд. Тем не менее, вопрос о привлечении солдат-католиков вставал еще трижды: после поражения при Марстон-Муре, провала переговоров в Аксбридже и поражения при Незби.

В декабре 1643 года в Оксфорд пришло известие о смерти «короля Пима». Кларендон отмечал, что «никто не несет большей ответственности за несчастья королевства, никто в большей степени не приложил руку и голову к предательскому плану» [7, III, 321]. Руководствуясь идеей воздаяния за грехи, он писал, что Пим умирал в муках и агонии, от «болезни необычной, поэтому вызвавшей много разговоров», morbus pediculosus, так что вызывал тошноту и омерзение у тех, кто в последнее время находился возле него. Любопытно, что сообщение о смерти Пима от педикулеза, которое передает Кларендон, люди парламентской партии, устроившие ему государственные похороны, отвергали как «ложные и неверные, распространяющиеся за границей слухи». Врачи, проводившие осмотр и вскрытие тела покойного, утверждали, что телесные покровы чисты, на них нет струпьев, рубцов или чешуйчатых лишаев. Причиной смерти был назван рак нижней части кишечника, причем опухоль, обнаруженная в брыжейке, достигла таких размеров, что легко прощупывалась еще при первых жалобах больного. Она вызывала сильные боли, отсутствие аппетита и частую рвоту, и полностью закрыла проходы [38]. Если доверять данным вскрытия, то Хайд передавал связанные со смертью Пима слухи. Парламент постановил похоронить его в Вестминстерском аббатстве, а после реставрации его останки были извлечены и брошены в общую могилу.

В январе 1644 года Карл I созвал в Оксфорде парламент. Оллард полагал, что это было сделано по предложению Хайда, и стало воплощением самой оригинальной его идеи. Созыв парламента в противовес «мятежному» парламенту, заседающему в Вестминстере, сулил политические преимущества, способствовал «легализации» политики короля. Основания для реализации этого плана существовали: более половины пэров не принимали участие в работе палаты лордов в Лондоне и могли присоединиться к роялистскому парламенту. В Оксфорд прибыло более ста членов нижней палаты. Карл I открыл парламент в главном зале Крист Черч, обратившись к парламентариям с адресом, в котором говорил о том, с какой неохотой вступил в войну против мятежников, о том, что ситуация усугубилась со вступлением на английскую землю вражеской — шотландской — армии, и что нуждается в их совете и поддержке. Речь Карла вызвала воодушевление — роялистский парламент принял резолюцию, в которой говорилось о том, что каждый англичанин под угрозой быть обвиненным в измене должен участвовать в войне с Шотландией. В то же время поддержка не была безграничной: 118 членов нижней палаты и 34 лорда (вероятно, больше половины из числа находившихся в Оксфорде) подписали обращение к Карлу I, предлагая вступить в переговоры с Эссексом. Это не вызвало у него и его советников никакого энтузиазма, и 7 февраля король вновь обратился к парламенту, требуя санкционировать сбор принудительного займа. В речи он впервые допустил, что может не дожить до победы над мятежниками, но есть тот, кто, как он надеется, доживет до этого счастливого дня. При этих словах он выдвинул вперед старшего сына Чарльза. Подействовал ли на парламентариев этот красивый драматический жест, но заем в размере ста тысяч фунтов стерлингов они утвердили, а вслед за этим согласились с увеличением налогов.

Парламент направил в Вестминстер предложения, которые были быстро отвергнуты, после чего лондонские депутаты были объявлены «изменниками». Оксфордский парламент просуществовал недолго. 16 апреля король обратился к палатам, объявив, что распускает их до 8 октября. Действительно, он предпочитал, чтобы эти десятки людей отправились по своим поместьям, вели роялистскую пропаганду и помогали в сборе налогов, чем занимали кров и пожирали продукты в голодном городе. Насколько Карл I был искренен, когда он созывал парламент? Историки сходятся во мнении, что в его решении была изрядная доля лицемерия. Не на парламент он рассчитывал в борьбе с врагом, а на военную помощь из Ирландии. Предыдущий опыт подталкивал его не доверять парламенту. Трудно сказать, в какой мере удалось «переиграть» Вестминстер, избавиться от обвинений в «абсолютизме», но утилитарную задачу Карл решил: его военные расходы были легитимированы. Когда после битвы при Незби в июне 1645 года в руках круглоголовых оказался обоз монарха, секретарю Николасу пришлось оправдываться перед сторонниками. Из опубликованных парламентом бумаг вытекало, что Карл сам именовал оксфордский парламент «нечистокровным».

Тогда же, в апреле 1644 года Оксфорд покинула Генриетта Мария. Будучи беременной, она считала опасным оставаться там и выехала на юго-запад, где чувствовала себя в большей безопасности, откуда при необходимости она могла относительно легко добраться до Франции. Кларендон так описывал ее отъезд: «Обстоятельства, в которых находился король, были плачевны и пришли в еще больший беспорядок, так как королева была беременна. Это очень сильно повлияло на ее мысли, вызвало страх и дурные предчувствия, и она стала беспокоиться за себя. Она ежедневно слышала, что парламент собрал огромное войско, которое готово, как только позволит время года, выступить и двигаться к Оксфорду. Она не могла не думать о том, что окажется в осаде, в конце концов, решила не оставаться, а отправиться на запад, откуда в случае нужды могла отплыть во Францию. Было немало причин, чтобы разубедить ее в этом намерении, его величество всем сердцем хотел, чтобы она передумала, но ее замешательство было велико, страхи сильны, и усиливались вследствие недомогания — так что благовоспитанность и здравый смысл заставили всех покориться» [7, III, 341–342]. 17 апреля Карл с двумя старшими сыновьями в сопровождении кавалерийского эскорта проводили Генриетту Марию до Эбиндгона, находящегося в пяти милях от Оксфорда. Там Карл навсегда просился с женой. Больше они не увиделись. Только в Эксетере, вдали от военных тревог, Генриетта Мария, по словам Хайда, «вернула свои чувства в относительно здоровое состояние». Там она родила 14 июня дочь, названную Генриеттой (была вывезена во Францию в трехлетнем возрасте, выдана замуж за брата Людовика XIV Филиппа Орлеанского и получила титул Мадам; ее неожиданная смерть в 1670 году, после того, как она приложила усилия к заключению Дуврского договора, вызвала много толков). Ровно через месяц, не оправившись после родов, оставив дочь в Эксетере, Генриетта Мария на небольшой эскадре, присланной голландским штатгальтером, выехала во Францию. Это произошло после сражения при Марстон Муре и на фоне слухов о продвижении на запад армии Эссекса. Корабль был обстрелян с парламентского фрегата, но ей удалось высадиться в Бресте. Состояние Генриетты Марии было таким тяжелым, что врачи не надеялись, что она выживет. После выздоровления она пыталась всячески помочь мужу.

Отъезд королевы из Оксфорда имел политические и военные последствия для роялистского лагеря. Хотя отношение Генриетты Марии к Руперту, которого она ревновала к королю, было плохим, ее главный фаворит лорд Джармин зимой 1643–1644 гг. небезуспешно сколачивал политический союз с ним, направленный против Дигби. Отъезд Джармина вместе с королевой нарушил это намерение и в скором времени привел к изоляции Руперта. Его новый успех, снятие осады с Ньюарка в марте, на время устранивший угрозу со стороны шотландцев, лишь усилил ревность других командиров.

В конце апреля на военном совете была с трудом выработана стратегия военных действий на кампанию 1644 года. Договорились, что Руперт с большей частью армии, включая соединения под командованием Ньюкастла, двинется против шотландцев, тогда как король, усилив гарнизоны в городах вблизи Оксфорда, будет обороняться, чтобы не допустить парламентские войска на юг. Однако едва Руперт выступил из города, Карл под давлением лорда Дигби изменил план, вывел солдат из Ридинга и Эбиндгона, чтобы усилить оборону Оксфорда. Вскоре стало ясно, что это было ошибкой, ибо позволило Эссексу двигаться к роялистской столице, возникла опасность для королевских сил оказаться в ловушке. Осознавая это, Карл в начале июня вывел войска из города и двинулся во главе их на юг, а затем на запад в направлении Бристоля. Возможно, что это решение диктовалось психологически, как обеспечение безопасности находившейся тогда в Эксетере королевы. Указания, которые король давал в это время, в том числе в письмах Руперту, были туманны и свидетельствовали, если не о панике, то о растерянности. Он возвратился в Оксфорд и провел 22 июня военный совет, во время которого обсуждались три возможных решения: первое, двигаться на север, чтобы присоединиться к Руперту и ударить по армии Манчестера и шотландцам; второе, двинуть войска на восток, чтобы нанести удар по Восточной ассоциации; третье, попытаться наступать на Лондон. Карл колебался и направил Дигби и Колпепера в Оксфорд, чтобы собрать там мнения. Это позволило лондонскому ополчению занять подходы к столице, и момент для удара был упущен. 28 июня произошло столкновение с парламентским отрядом под командованием Уильяма Уоллера у Кропредского моста, закончившееся без явного победителя.

Главную опасность для роялистов представляла тогда шотландская армия, к которой присоединились парламентские отряды — пехота и конница под командованием соответственно Томаса Ферфакса и Оливера Кромвеля. Получив от Карла карт-бланш, Руперт вопреки совету Ньюкастла, опасавшегося численного превосходства противника, вывел войска из Йорка к месту Марстон Мур, расположенному в восьми милях к востоку от города. Там 2 июля произошло самое крупное сражение гражданской войны, в котором решающую роль сыграла конница Кромвеля; за его солдатами тогда закрепилось прозвище «железнобокие». Самому Руперту удалось скрыться от победителей, убежав через гороховое поле, что стало сюжетом для многочисленных антироялистских карикатур. Марстон Мур кардинально изменил позиции сторон не только с военной точки зрения. Итоги битвы создали предпосылки для военной реформы, в результате которой во главе парламентской армии встали новые люди, а прежнее пресвитерианское руководство, Эссекс и Манчестер, которых Кромвель имел в виду, когда говорил, что «достопочтенные джентльмены не стоят, собственно, ничего», были смещены с армейских постов. После Марстон Мура герцог Ньюкастл, обеспечивавший оборону на севере с начала военных действий, эмигрировал на континент. Руперт, в состоянии хандры, скрылся в Бристоле. На королевское предложение парламенту о переговорах, последовавшее через день после битвы, ответа не последовало.

Кларендон возлагал ответственность за поражение целиком на Руперта (и Ньюкастла), что в свете хаотичных действий Карла I весной-летом 1644 года справедливо только отчасти. Он даже утверждал, что уже после казни короля Руперт якобы собственноручно подделал письмо монарха, чтобы убедить публику: у него не было выбора, а был недвусмысленный приказ вступить в бой с шотландцами [7, III, 378]. Не будучи свидетелем сражения, Кларендон передавал и другие враждебные Руперту слухи. Так, он писал, что принц поторопился сдать Йорк, имея возможность продолжить борьбу, и причиной этого было поведение Ньюкастла, устремившегося к побережью, чтобы бежать из страны. Стоит отметить, что Кларендон в каком-то смысле противопоставлял этих генералов Ферфаксу и Кромвелю, которые будучи оба ранены выше плеча во время сражения, «превзошли тех, кто им противостоял, и одержали полную победу, вытеснив противника с поля битвы» [7, III, 375]

Cражение при Марстон Муре не было концом военной кампании. Выехав в Эксетер, Генриетта Мария, как писал Карлтон, оказала мужу последнюю услугу, заманив в ловушку армию Эссекса. Дело в том, что Девоншир и Корнуэл были оплотом кавалеров, как и Уэльс. В Сомерсете не многие прельстились его уговорами и присоединились к королевскому войску, и в Эксетере Карл I инспектировал 4600 свежих солдат, подчиненных принцу Морису. После недолгого отдыха, позволившего провести некоторое время с новорожденной дочерью, он выступил против армии Эссекса и удачными маневрами фактически запер последнего на полуострове Лостуитель в Корнуэле. Эссекс полагал, что легко наберет новых людей, однако быстро убедился, что ошибался (Кларендон объяснял это незнанием страны и влиянием недобросовестных лиц). Он привел своих людей к маленькому порту Форуэй, так как договорился с командующим флотом Уорвиком, что тот пришлет корабли, однако ветер не позволил последнему выйти из Портсмута. Карл предлагал Эссексу не сдаться, а присоединиться к нему, чтобы вернуть стране порядок и спокойствие: «Этим поступком, в высшей степени благородным, дальновидным и честным, Вы в высшей степени обяжете своего короля. Другого шанса присоединиться ко мне, чтобы отрегулировать все дела, не будет» [15, 146]. На предложение короля Эссекс не ответил. Понимая, что положение безвыходное, он на рыбацкой шхуне уплыл в Плимут, оставив вместо себя Скиппона, который был вынужден сдаться 3 сентября. Условия капитуляции были великодушными: Скиппону было позволено выйти из окружения со своей шеститысячной армией с оружием, знаменами, под звуки оркестра. Единственное условие заключалась в обещании не вступать в бой до тех пор, пока они не достигнут Саутгемптона [31, 268–269]. Говоря прямо, Карл упустил все преимущества, вытекавшие из победы. Сходу взять Плимут не удалось, и Карл приказал осадить город.

Во время операции при Лостуителе произошел эпизод, свидетельствовавший о глубоких разногласиях в королевском лагере. Военные, в том числе командующий кавалерией роялистов Генри Уилмот, считали, что Карл находится под слишком большим влиянием Дигби и Колпепера, даже при решении сугубо военных вопросов. Уилмот, хотя и получил от короля титул барона, чувствовал себя обиженным, правильно полагая, что Карл недолюбливает его (причина, возможно, крылась в том, что Уилмот имел отношение к процессу Страффорда). Он фактически решился на измену, обратившись к Эссексу с предложением освободить монарха от дурных советников (подразумевались Дигби и Колпепер). Дигби раскрыл этот план королю, Уилмот был арестован, и по отношению к нему Карл был великодушен, предложив ему отправиться в ссылку. Кларендон характеризовал Уилмота как гордого и амбициозного человека, дисциплинированного командира, но сильно склонного к пьянству. На место командующего был поставлен один из ближайших друзей Дигби Джордж Горинг (Кларендон писал с сарказмом, что их дружба основывалась на одном: оба прекрасно знали, что в любой момент могут предать друг друга).

После операции в Корнуэле король с войском довольно медленно двигался в Оксфорд, останавливаясь на отдых. 22 октября он прибыл в Ньюбери. Туда же подошли парламентские армии с намерением нанести королю решающий удар: Эссекс и Уоллер с запада, Манчестер с севера, ополченцы из Лондона. Сражение произошло 27 октября почти там же, где в сентябре предыдущего года произошло первое сражение при Ньюбери. Как писал Кларендон, роялистская армия проявила себя даже лучше, чем ожидал Карл: «Войска, стоявшие у местечка Спин, держались стойко, и хотя луна светила ярко, численно преобладавший враг решил, что не сможет атаковать и разгромить их» [7, III, 436]. Парламентское войско могло одержать победу, но его командирам не хватило согласованности в действиях. Карл сумел ночью вывести свою армию, оставив раненых, пушки и обоз в замке Доннингтон. Более того, 9 ноября он вернулся, заставил парламентский отряд снять осаду с этого замка и вывез то, что было оставлено. Именно тогда, во время совета, когда парламентские генералы обсуждали возможность дать новый бой, лорд Манчестер произнес слова, ставшие знаменитыми: «Пускай в ста сражениях мы разобьем короля 99 раз, он все равно останется нашим королем, если же он разобьет нас хотя бы раз, мы будем повешены, наши поместья будут конфискованы, а наше потомство станет рабами». Таким образом, кампания 1644 года закончилась для Карла I куда лучше, чем можно было ожидать после Марстон Мура. 23 ноября кавалеры триумфально вернулись на зимние квартиры в Оксфорд.

Во время военной кампании Хайд оставался в Оксфорде, где помимо обычных обязанностей занимался ремонтом городских укреплений. После возвращения Карл отметил, что «состояние фортификационных сооружений значительно улучшилось заботой и старанием лордов». Многие лорды говорили королю, что в этом особая заслуга канцлера казначейства [7, III, 441]. В ноябре король назначил главнокомандующим вместо раненого в битве при Ньюбери генерала Рутена принца Руперта, но последний очень быстро понял, что это было формальное назначение: вслед за ним командующим западной армией стал Горинг, что должно было уравновесить и нейтрализовать его влияние. Не удивительно, что в этих условиях, как отмечал секретарь влиятельного герцога Ричмонда, ближайшего тогда союзника Руперта при дворе, «наши солдаты в основном за мир, в первую очередь принц Руперт» [92, 51].

Как бы ни чувствовали себя роялисты после морального поражения, нанесенного противнику, не решившемуся вступить в бой, на самом деле положение в лагере кавалеров, как свидетельствует Кларендон, ничем не напоминало гармонию. Территория, контролируемая королем, резко уменьшилась за счет потери северных графств. Армия была «менее едина, чем когда-либо»; назначение Руперта главнокомандующим было непопулярным решением, он слушал только себя, «и никогда не соглашался даже с самым разумным мнением». Находясь во вражде с Дигби и Колпепером, он всегда поступал вопреки тому, что они предлагали. Кларендон заключал: «Правда в том, что с самого начала армия презирала Совет и пренебрегала им, а король не был озабочен в достаточной степени тем, чтобы сохранить должное уважение к нему, и тем утрачивал и собственное достоинство» [7, III, 443–444]. Горинг не выражал ни малейшего почтения к Руперту. По мнению Кларендона, он был во многих отношениях даже хуже Уилмота, последний, по крайней мере, никогда не пьянствовал, если поблизости был враг, Горинг не проявлял в этом умеренности даже будучи среди врагов. Оба не были верны дружбе или обещаниям, но Уилмот нарушал их не так охотно. Горинг был способен на любое предательство ради удовлетворения собственной страсти или аппетита. Его главным мастерством было притворство, и он умудрялся не единожды обмануть одного и того же человека. При дворе положение было не лучше, чем в армии: «Тот, кто не имел выгодной должности, ненавидел того, кто имел, считая, что лучше пригоден к ней. Тот, кто был объектом зависти, не испытывал восторга или удовлетворения, имея то, чему завидовали, и считал себя бедным и нуждающимся. Это чувство еще более усиливалось из-за титулов, которые придворные получали, проявляя яростную назойливость». Награждая кого-то, Карл I рисковал вызвать недовольство других; «наградив одного, он вызывал раздражение у ста». Пожаловав Колпеперу баронский титул, что последний, замечал Кларендон, вполне заслужил, Карл вызвал недовольство и при дворе, и в армии, поскольку новоиспеченный барон не отличался великодушием, не будучи воспитан вести себя так, чтобы люди более благосклонно принимали его характер. Хайд считал тщетными и опасными надежды короля на получение помощи из Ирландии при условии выполнения требований католической партии, ибо «разве покупка Ирландии не привела бы к потере Англии и Шотландии?» [7, III, 447].

Кларендон много писал о политической борьбе в Долгом парламенте, приведшей к смещению прежнего армейского руководства, принятию акта о самоотречении и созданию парламентской армии нового образца. При этом он подчеркнул роль Кромвеля, который «сломал лед», потребовав «очистить и освободить парламент от пристрастности его членов» [7, III, 459]. Главным объектом обвинений со стороны индепендентов был Манчестер, которого едва ли не обвиняли в предательстве. Так, одержав моральную победу во второй битве при Ньюбери, Карл I сам расчистил дорогу к власти тем, кто был настроен на решительную победу над ним и больше всех (так считал Хайд) противился мирным переговорам.

Сразу после триумфального въезда Карла в Оксфорд, 27 ноября, туда прибыла парламентская делегация с предложением мирных переговоров. Король встретил ее нарочито холодно. Пару часов представителей продержали за воротами, им предоставили плохое жилье, и Карл неофициально побеседовал с ними во время прогулки, которую он совершал после обеда в садах Крист Черч с Рупертом и Морисом. Предложения, привезенные из Вестминстера, не содержали ничего нового, делегаты сообщили, что не имеют полномочий для внесения каких-либо корректив. Вести переговоры на этих условиях Карл I отказался. Однако в роялистском лагере были сторонники соглашения и примирения. Самым влиятельным был Ричмонд, активную роль в продвижении этого намерения играл Хайд. О переговорах вели речь Николас и Колпепер. Даже дав согласие, Карл по-прежнему относился к инициативе Ричмонда как к отступничеству, в частной переписке называя это делом сугубо «церемониальным». Он уступил общественному мнению, выражавшему усталость от кровопролития, отнюдь не имея твердого намерения достичь мира. 14 декабря Ричмонд и Саутгемптон ускакали в Лондон и через три дня представили парламенту предложения монарха. Было решено вести переговоры на уровне представителей двух палат парламента с включением шотландских делегатов. 3 января парламент назначил для переговоров 12 полномочных комиссаров, еще одного с ограниченными полномочиями, позволявшими участвовать в обсуждении религиозных вопросов, а также четырех шотландских делегатов. В составе делегации были четыре английских лорда, в том числе Нортумберленд и Пемброк, а среди коммонеров Уайтлок, Вейн-младший, Сен-Джон, Холлис. В состав королевской делегации также вошли 17 человек, в том числе Ричмонд, Саутгемптон, Хартфорд, лорд Кейпл, Колпепер, Николас, Эшбурнхэм, Хайд. Если верить «Истории мятежа», то именно включение Хайда в состав делегации вызвало самые яростные протесты в Вестминстере. Хотя парламент был вынужден смириться, но не лишил себя возможности уколоть того, кого считал едва не самым опасным врагом, отказавшись именовать его сэром, поскольку он получил рыцарское достоинство уже после того, как покинул Лондон. Предварительная договоренность заключалась в том, что переговоры продолжатся в течение двадцати дней, причем будут последовательно рассматриваться сначала религиозные вопросы (не менее четырех дней), затем устройство милиции и ирландская проблема.

Местом переговоров, начавшихся 30 января, ровно за четыре года до гибели Карла I, стал Аксбридж, расположенный в восьми милях от столицы. Там в доме Джона Беннета встретились представители короля и парламента (причем первые входили через парадную, а вторые через заднюю дверь). Ни одна из сторон не была уверена, что соглашения удастся достичь. Поскольку Хайд непосредственно участвовал в переговорах, страницы его книги, им посвященные, вызывают интерес, в том числе для изучения культурного кода взаимодействия враждебных сторон. Кларендон оценивал условия для переговоров в целом как приемлемые и даже удобные. Поскольку Аксбридж находился под контролем парламента, комиссары короля могли рассчитывать на то, что предоставит им противная сторона. Организаторы были корректны и выделили им удобное жилье в одной части города, в которой был поселен только один парламентский представитель, Пемброк. Условия проживания некоторых парламентских комиссаров были скромнее: например, Уайтлок делил комнату со своим другом лордом Уэнманом, причем довольствовался простой походной кроватью, на которой едва умещался матрац. Дом Беннета, расположенный на окраине города, хорошо подходил для ведения переговоров: в его центре располагался большой зал для заседаний, красиво украшенный, с большим квадратным столом и удобными стульями. Вдоль противоположных концов стола имелось достаточно мест для того, чтобы расселась вся делегация. Для других присутствующих были установлены сиденья вдоль стен. С каждой стороны залы имелись выходы в другие комнаты, куда делегаты могли пройти для срочных консультаций. Кроме того, вверх вели отдельные лестницы от двух дверей, поэтому члены делегаций не могли нигде встретиться, кроме как в центральной зале. Делегации обедали совместно, но порознь одна от другой. Для этого неподалеку находились две «очень хорошие» таверны, питание роялистской делегации оплачивал Ричмонд как королевский управляющий.

Мероприятие началось с обмена визитами, когда делегации встречались в полном составе, с обычной вежливостью и выражением надежды, что удастся выработать договор, который обеспечит прочный мир. Формально не было ограничений в плане частных визитов, но королевские представители чувствовали себя в этом куда свободнее, чем парламентские. Те были осторожны, «и их ревность друг к другу была столь велика, что им в голову не приходило обменяться визитами со старыми друзьями, которых они любили больше, чем новых. Никто из них не осмеливался встретиться наедине с кем-то из королевских комиссаров, но только в сопровождении еще кого-то, причем часто этот кто-то был тем, кому этот человек меньше всего доверял» [7, III, 472]. Конечно, Хайд думал об Уайтлоке, когда это писал. Он замечал, что находясь в Аксбридже, роялисты чувствовали себя как дома; а их оппоненты, «по правде, не проявляли той живости и того спокойствия, которые испытывает человек, не чувствующий за собой вины». Более того, поведение парламентских комиссаров вообще убедило Хайда, что у них не было никакого доверия друг к другу, а некоторые (он называл Сен Джона, Генри Вейна и Придо) просто шпионили за коллегами. Поэтому, хотя большинство членов парламентской делегации искренне хотели заключения мира, они не были готовы ни на малейшую уступку, опасаясь обвинений в свой адрес [7, III, 492]. По славам Кларендона, у здравомыслящих людей, входивших в состав делегации, «страх перед фракцией, установившей господство в парламенте, превалировал над ненавистью к ней», ибо обсуждаемый в парламенте билль о самоотречении создавал угрозу многим членам палат, долгое время поддерживавшим Эссекса. Холлис откровеннее других высказывал негодование против индепендентов, но предполагал, что многим просто не хватит мужества, чтобы противостоять им. Уайтлок, сохранивший друзей среди кавалеров, сотрудничал с индепендентами, как считал Хайд, в силу своего характера и из-за того, что его поместья находились в зоне контроля парламента.

Начало переговоров было омрачено неприятным для роялистов инцидентом: некий молодой человек по фамилии Лав, прибывший из Лондона вместе с делегацией, пользуясь тем, что был рыночный день, прочитал в присутствии огромной толпы проповедь в церкви, в которой заявил, что роялистские комиссары — это люди, на руках которых кровь. Он резко говорил о кавалерах и короле, явно подбивая народ к бунту и расправе. Парламентские делегаты были обеспокоены этими призывами и обещали наказать проповедника, но ограничились высылкой его из города. Хайд отметил: через несколько лет, в 1651 году, этому человеку по указанию Кромвеля отрубят голову за выступления против армии.

В описании аксбриджских переговоров видно стремление Кларендона показать себя, прежде всего, защитником англиканской церкви, а также поборником примирения. Однако не все участники переговоров разделяли такое мнение. Хайд описывал, что в один из первых дней его пригласили в дом Ричмонда, где находился фактический глава шотландских представителей канцлер Шотландии граф Лоудон, пожелавший частным образом с ним встретиться. Кларендон описал разговор между ними: Лоудон начал с утверждения, будто тверже всех стоял за признание за Хайдом рыцарского звания вопреки господствовавшему в парламенте мнению, что он больше всех в королевском совете противится заключению мира. Теперь у него есть возможность доказать иное, убедив короля согласиться с желаниями и просьбами парламента. Хайд ответил: любой здравомыслящий советник будет побуждать короля к миру, но только если предлагаемые условия справедливы и соответствуют достоинству суверена. Если они принижают королевские права и достоинство, то, хорошо или плохо к нему отнесутся в парламенте, будет отговаривать короля от подписания договора. Этот ответ не понравился Лоудону, но он продолжил рассуждения, что Шотландия оказалась слишком глубоко втянутой в конфликт, и, в конце концов, предложил Хайду сделку: если Карл пойдет на уступки в церковном устройстве, то возражений против требований короля в других вопросах не будет. Кларендон якобы резко протестовал против таких условий. Затем, во время общих заседаний, между Хайдом и Лоудоном было больше перепалок и «пикирования», чем между любыми другими делегатами. Хайд считал Лоудона амбициозным и недалеким, и подтверждал это примером: будучи более всего обеспокоенным собственным статусом на переговорах, он не удовлетворился заверением, что юрисдикция Лорда-хранителя печати не распространяется на Шотландию. Тогда Нортумберленд предложил ему занять место не в одном ряду с другими делегатами, а во главе стола, что Лоудон охотно сделал, не зная, вероятно, что в английской традиции оно отводится не главному присутствующему лицу, а хозяйке [97, 105].

По мнению Хайда, необоснованность требований парламентских представителей в религиозных вопросах происходила, в основном, из двух положений, вытекающих из Ковенанта. Во-первых, пресвитериане настаивали на использовании понятий, отсутствовавших в англиканской церкви (конгрегация, синод и др.). Во-вторых, продолжались нападки на епископат. Парламентская делегация вновь повторяла, что епископы поддерживают папизм и защищают католическую обрядность. Введенный в парламентскую делегацию как эксперт по религии Хендерсон, руководствуясь, по словам Кларендона, «скорее риторикой, чем логикой», утверждал, что реформа церкви приведет к укреплению государства, находящегося в опасности. Ни в одной стране, где произошла реформация, кроме Англии, не сохранилось института епископата, поэтому предлагаемая мера позволит устранить главное сохранившееся зло. Хайд полагал, что аргументация в пользу реформы англиканской церкви была неубедительной; он «не без волнения» выступал, утверждая, что «беды и неудобства, о которых говорилось, проистекают на самом деле из безумного желания уничтожить епископат, а не из стремления поддержать его» [7, III, 484]. Аргументы противников епископата не только неубедительны, но и путаны. Он характеризовал выступление шотландского лорда Лодердейла, «молодого человека с дурным произношением, не знакомого с правильным и сдержанным стилем говорения», после которого «понять что-то стало еще сложней, чем раньше». На просьбу кавалеров изложить аргументы в пользу церковной реформы в письменном виде, парламентарии отвечали, что она преследует затянуть переговоры. Очевидно, что позиции сторон по церковным делам нисколько не сблизились. Нельзя исключить, что Хайд был тверже других — ведь фактический глава делегации Ричмонд, пригласивший его к себе на переговоры с Лоудоном, не мог не знать, о чем пойдет речь.

Другие темы оказались не менее трудными. Вопрос о милиции затрагивал прерогативы короля больше, чем что-либо другое. Хайд как юрист был твердо убежден, что законных оснований для подчинения милиции парламенту нет. Парламент осуществил это из страха «оказаться в зависимости от королевской милости без понимания, что учрежденная им юрисдикция ставит короля в такое же положение по отношению к нему» [7, III, 486]. В дискуссии с Хайдом Уайтлок утверждал, что король не имеет права на полный контроль над милицией, поскольку не он контролирует использование денежных средств. Сложнее всего роялистам было возражать против утверждений враждебной стороны, касавшихся Ирландии. Хайд и сам сомневался в правильности королевской политики в Ирландии, главной целью которой было получение военной помощи, в том числе, что было для него неприемлемо, со стороны католиков. Тем не менее, Хайд не без гордости сообщал, что именно ему было поручено составление ответа, который получился «детальным и убедительным». В нем вина перелагалась на парламент, который отвергал мирные намерения монарха, выделял деньги для Шотландии, но ничего не давал для решения ирландских дел, тогда как ирландские мятежники получали помощь из-за границы. Только благодаря королевской поддержке деньгами, амуницией и провизией держалась армия, защищавшая протестантское население. Как только удастся заключить мир, «гнусное и с трудом сдерживаемое восстание» будет подавлено.

Переговоры в Аксбридже окончились безрезультатно: стороны не были настроены на компромисс. Когда роялистские переговорщики согласились, было, на то, что милиция останется под контролем парламента в течение трех лет, а не семи, как изначально требовали парламентарии, то получили отповедь от самого Карла I. Король счел, что они пошли на слишком большие уступки в этом вопросе. Более того, в целом одобрив их деятельность, он рекомендовал напомнить парламентским комиссарам, что они «сущие мятежники», и если не раскаются, то «будут прокляты и потеряют все». Карл полагал, что язык угроз приведет их в чувство. Делегация кавалеров понимала ситуацию лучше своего суверена и проигнорировала этот совет [31, 276–277]. Хайд включил в «Историю мятежа» рассказ о многочасовой беседе с навестившим его Пемброком, смысл которой сводился к тому, чтобы убедить собеседника согласиться с требованиями парламента. Любопытна аргументация лорда: в противном случае «мошенники и негодяи», засевшие в парламенте, создадут такую армию, которая вынудит парламент и самого короля согласиться с тем, что, в конце концов, приведет к республике (commonwealth— А. С.). Если королевская сторона пойдет на уступки и заключит договор, то Эссекс сохранит власть, после чего короля восстановят в правах, а люди, угрожавшие монархии, будут изгнаны. Хайд вспоминал, что некоторые его коллеги получили такие же «сумасбродные» предложения от тех, с кем были раньше в тесных отношениях: «Так пал у них дух, помутился рассудок и были разрушены убеждения» [7, III, 495].

Провал переговоров привел к тому, что делегаты расстались «так сухо, будто не ожидали встретиться когда-нибудь еще». Конечно, для провала переговоров были предпосылки. Еще в декабре был организован суд над архиепископом Лодом. 72-летний старик находился в Тауэре в течение трех лет, фактически в роли заложника. Его обвиняли в намерении насадить папизм. Лод защищался мужественно, но приговор был предрешен. В «Истории мятежа» Хайд указал на свои заслуги в попытке спасти архиепископа, который был «всегда к нему расположен». Он предложил Карлу, чем бы ни завершился процесс, подписать помилование. Король согласился, документ был подготовлен с соблюдением всех необходимых формальностей, но парламент отклонил его, заявив, что монарх не имеет права миловать тех, кому он вынес приговор. 10 января архиепископу отрубили голову. Кларендон заметил, что эта казнь послужила дурным предзнаменованием для переговоров. Непосредственными причинами провала было утверждение в палате лордов ордонанса о создании армии «нового образца», что означало победу сторонников войны, а также известие из Шотландии о победе Монтроза над Аргайлом при Инверлохе. Карл явно преувеличил значение этого военного успеха, ибо обещание Монтроза прислать королю двадцать тысяч горцев были построены на песке. В лучшем случае он мог отвлечь часть армии Ковенанта от участия в военных действиях в Англии.

Одновременно с переговорами в Аксбридже в роялистской верхушке обсуждался вопрос о создании так называемого совета принца Уэльского. Первоначальная идея принадлежала Дигби. Король советовался с Хайдом и Колпепером. Старшие сыновья, Чарльз, принц Уэльский, и Джеймс, герцог Йоркский, находились при отце, однако младшие дети, принцессы Елизавета и Анна, и Генри, герцог Глостерский под присмотром парламента. Во время войны Карл не отпускал старших сыновей от себя, но теперь решил выделить Чарльзу войска и отправить его на запад, но не дальше Бристоля. В этой связи он объявил о создании совета при принце, целью которого сначала было обсуждение подготовки к отъезду. В состав были включены герцоги Ричмонд и Саутгемптон, лорды Кейпл, Колпепер и Хоптон, также Хайд, то есть те, кто относился к умеренной фракции при дворе. После провала переговоров Карл окончательно решился отделить Чарльза от себя, опасаясь, что «враг, в случае успеха, сможет захватить их обоих, а если сын его будет свободен, ему не смогут нанести вреда. Он понимал, что потерпев поражение в битве, может оказаться в плену, но он никогда не думал, что в головы врагов может прийти мысль лишить его жизни» [7, III, 502]. Хоптона отправили готовить в Бристоле квартиры. Положение короля и двора было настолько скудным, замечал Кларендон, что принцу для охраны выделили всего два полка, конный и пеший, под командой Кейпла, которые формировали за счет последнего. В автобиографии Кларендон утверждал, что хотел остаться и отговаривал Карла отправлять его с принцем Чарльзом, ссылаясь на то, что пост, который он занимает, требует нахождения при короле. Тем более, ни Ричмонд, ни Саутгемптон с принцем не отъезжали. На это Карл с «теплотой» ответил: если Хайд откажется, то и сына он не пошлет. После этого ему лишь оставалось сказать, что он готов выполнить все, что его величество сочтет нужным ему поручить. [7, III, 502–503]. Нежелание покидать Оксфорд имело и личные причины: в семье появился четвертый сын, названный, как умерший мальчик, Эдвард. Жена не вставала с постели, крестить младенца наметили 1 апреля. Судьба, однако, распорядилась так, что Хайд расстался с семьей на целых четыре года.

Историк Хайам отметил твердость Карла в решении о Хайде: «Самый мудрый из советников и самый близкий из друзей должен ехать с сыном. Это было превосходное решение, которым Карл, возможно, спас монархию. Если бы не Хайд, реставрация была бы осуществлена насильственно и вызвала сопротивление. Но и сам король шел на огромную жертву, отсылая двух людей, с которыми меньше всего хотел расстаться» [52, 247]. Так ли было на самом деле? Объяснение причин отправления Чарльза, а вместе с ним ряда советников в Бристоль, в изложении Кларендона довольно двусмысленно. Неясно, насколько более безопасным могло стать положение принца. Правда, в случае опасности было легче укрыться на островах или выбраться во Францию. Это решение отчасти связано с подготовкой новой военной кампании (Чарльза король назначил главнокомандующим войсками на западе), однако был прав Карлтон, писавший, что главными были не военные, а политические основания. Единственной фигурой, выигравшей от учреждения нового командования на западе (при этом реальной силой оставалась только армия Горинга), был Дигби, который добился удаления своего тогдашнего соперника Хайда [31, 278]. Так же считал Оллард. К концу зимы, после изменений, произошедших в Вестминстере, в ходе подготовки к новой войне, советники, занимавшие «среднюю линию», тяготили Карла I.

Своей несгибаемой позицией в Аксбридже Хайд «сам себя избрал» в наставники принца, которому еще не исполнилось пятнадцати лет, нуждавшемуся в трезвых, талантливых и решительных советниках [74, 96]. Король заявил, что хотел «сделать из мальчика мужчину». За этими словами скрывались опасения отца по поводу людей, которых юный принц хотел видеть вокруг себя, поскольку считал, что только сам может принимать такого рода решения. Еще в Оксфорде Чарльз оказался под дурным влиянием некой юной особы, и чтобы прекратить эту связь, отец отправлял сына в Париж повидаться с Генриеттой Марией. То, что Чарльзу не следовало находиться западнее Бристоля, тоже имело объяснение. Юный принц сблизился с первой красавицей двора женой губернатора города Бриджуотера в графстве Сомерсет Кристабель Уинтхем. Она на протяжении ряда лет числилась его воспитательницей. Их отношения вызвали немало толков: дама могла публично поцеловать юношу, в чем Хайд с его политическими и гендерными представлениями видел не просто проявление дурных манер, но и нанесение ущерба монархии. В этой женщине Хайд не видел ничего женственного, кроме «тела, которым она умело пользовалась». Рассудительный и бесстрастный к женщинам Хайд как нельзя лучше подходил на роль наставника, одна из задач которого была в том, чтобы остудить юношеский пыл. Увы, в таких делах Чарльз с начала не был намерен следовать советам своего тьютора.

5 марта Чарльз в сопровождении немногих лиц покинул Оксфорд. Советниками при нем были объявлены Кейпл, Хоптон, Колпепер и Хайд, а управляющим делами герцог Беркшир. Хайд немного задержался для беседы с Карлом I. Это была их последняя встреча. Во время аудиенции Хайд дал ему почувствовать, что не доверяет Беркширу, плохо его зная. Карл, в свою очередь, предостерег от ссор с Колпепером. Аудиенция завершилась теплым прощанием. Затем Хайд, оставив семью в Оксфорде, поскакал верхом догонять остальных. Шел сильный дождь, он и в старости, когда сочинял автобиографию, помнил, как промок. Первая ночевка была в Фарингдоне, в 18 милях от Оксфорда. Именно там он впервые испытал острый приступ подагры, болезни, которая преследовала его всю последующую жизнь. В Бате он почувствовал себя так плохо, что дальнейший путь до Бристоля проделал в экипаже.

В 1670 году, находясь во второй эмиграции, Кларендон написал целый ряд морально-философских и политических эссе, в том числе «О войне» и «О мире». Он вел речь о войнах вообще, но не приходится сомневаться: в его голове была, в первую очередь, гражданская война. Он сравнивал ее с чумой, впечатления от которой были свежи в памяти после эпидемии 1665–1666 гг.: «Как поражающая тело чума заставляет разбежаться всех, кроме тех, живущих за ее счет, кто ищет трупы, чтобы закопать, кто готов задушить тех, кто долго сопротивляется смерти, чтобы захоронить их. Те, кому посчастливилось выздороветь, еще долго страдают от озлобления окружающих, соседей и друзей, избегающих их из страха заразиться. Так и война в государстве заставляет людей бежать от нее, кроме тех, кто живет кровью, кто грабит живых и мертвых». Война оставляет «слабость и бледность, ужасные следы смуты», еще долго сохраняется страх прежних связей, неверие в собственную безопасность и в государство. Она оставляет злой дух в характерах и поведении тех, кто ею восторгался, породив грубость, ревность и недоверие [5, 205–206]. Для Кларендона война — ужасный уравнитель, разрушающий социальную иерархию, лежавшую, по его мнению, в основе здорового общества. Она ведет к «депопуляции, исчезновению искусства и промышленности, разрушению поселений, сожжению церквей и дворцов, превращает их в прах, как жилища крестьян и работников. Она не различает возраста, пола и достоинства и низводит вещи и людей, духовных и светских, в одно и то же состояние разрушения. Она уничтожает благословенный порядок и гармонию, являющиеся продуктом мира и религии, и сеет один хаос» [5, 207]. Гражданская война, разрушив нормальный порядок вещей, «открыла Зверю вход в Сады христиан».

Глава четвертая

«Когда вся нация погрязла во грехе»: 1645–1649

Так Кларендон воспринимал продолжение противостоянии в Англии, Шотландии и Ирландии, неудачные попытки договориться об условиях примирения, казнь Карла I, начало своей первой эмиграции.

Раздел «Истории мятежа», в котором Кларендон излагал ход событий после того, как вместе с принцем Чарльзом покинул Оксфорд, был написан в годы второго изгнания, во Франции. Хотя со времени описываемых событий прошла четверть века, память историка сохранила мрачное ощущение, словами историка Олларда, «запах поражения». Хайд противопоставлял надежды начала войны тому настроению, которое царило в 1645 году: «Сочетание привязанности, преданности и мужества, которое сначала побудило людей ввязаться в ссору, кажется, было утрачено, и сменилось равнодушием, леностью, небрежностью и подавленностью духа, что противоречило природному характеру, жизнелюбию и стойкости нашей нации». В такой ситуации даже те, кто был предан королю, пожертвовали его безопасностью, ради своих страстей, аппетитов и амбиций вступив во вражду между собой [7, I, 1–2]. В этих словах виден след разногласий и обид, которые испытал Хайд на протяжении года, пока он оставался в Англии с принцем Чарльзом.

На западе он оказался ближе к войне, чем когда-либо раньше, точнее, не столько к войне, сколько к генералам, с которыми его отношения складывались, как правило, не лучшим образом. Кларендон, не любивший войну, отмечал, что число дел, которые обрушились на принца и его совет, было гораздо больше, чем можно было предвидеть, поэтому потребовались «усердие и сообразительность», чтобы противостоять амбициям и соперничеству армейских офицеров. Ко времени прибытия Чарльза в Бристоль положение роялистов на западе было тяжелым, их силы были раздроблены, а командиры не торопились выполнять решения совета. Например, в апреле 1646 года по совету Руперта Чарльз направил генералу Горингу письмо с требованием выдвинуть силы в Дорсетшир или Уилтшир, на что был получен ответ: поскольку пехота уже отправлена к Тоунтону, а кавалерия в «разные места», то он «свободен от дел» и поправляет здоровье в Бате. Он жаловался, что войска у него отняли как раз тогда, когда он планировал вступить в битву с парламентским генералом Уоллером и точно разгромил бы его. Горинг позволял себе оскорбительно отзываться о совете принца, высылавшем ему приказы, вредные для короля [7, IV, 17].

Тоунтон, административный центр графства Сомерсет, расположенный на главной дороге из Бристоля на запад, имел важное стратегическое значение. Господство над ним обеспечивало сохранение Девоншира и Корнуэлла за кавалерами. Роялисты трижды осаждали этот город и крепость, занятую парламентским отрядом. История об осадах Тоунтона — хорошая иллюстрация рассказа о раздорах между командирами роялистских сил. Первая осада, начавшаяся еще осенью 1644 года под командованием полковника Уинтхема, коменданта Бриджуотера, была снята в середине декабря, когда к городу подошли парламентские отряды Джеймса Холборна. Второй раз город был осажден в конце марта 1645 года роялистской армией под руководством Ричарда Гренвила. Гренвил, до этого осаждавший Плимут, крайне неохотно подчинился приказу Карла I переместиться к Тоунтону, и всего через два дня после прибытия был ранен и перевезен в Эксетер. Во главе осады стал командующий гарнизоном Эксетера лорд Беркли, но осада шла не шатко — не валко, а солдаты Гренвилла крайне неохотно исполняли приказы нового командира. Именно тогда Горинг, всегда ставивший во главу угла, по мнению Кларендона, только собственный интерес, неохотно и не полностью выполнил приказ о посылке подкреплений под Тоунтон. В мае совет поручил осаду лорду Хоптону, назначенному главнокомандующим войсками на западе вместо Руперта, соратнику и политическому союзнику Хайда. Ему удалось добиться временных успехов и запереть противника в крепости, но появление семитысячного отряда под командованием полковника Ральфа Уэлдона, посланного Ферфаксом во исполнение решения парламента снять с города осаду, вынудило роялистов отступить.

Однако в середине мая к Тоунтону подходит десятитысячная армия Горинга, после аудиенции в Оксфорде у Карла I получившего патент на звание главнокомандующего. Он вынудил Уэлдона отступить, и в третий раз осадил город, но сил для решающего штурма не было, и он вел осаду вяло, даже допуская ввоз в крепость провизии, притом, что его армии не хватало продовольствия. Широко распространилось дезертирство, а командующий сильно пил. Он фактически отказался повиноваться приказу короля, повелевшего снять с Тоунтона осаду и выступить к нему в Мидлендс, чтобы укрепить силы накануне решающей битвы. Отказ выполнить этот приказ, как считал Кларендон и другие историки, был одной из причин поражения роялистов при Незби 14 июня 1645 года.

Не только нежелание Горинга присоединиться к главным силам было причиной печального для роялистов исхода сражения, решившего судьбу войны. Свою роль сыграли ошибки в планировании кампании и неверная оценка противника. По совету Руперта было решено двигаться на север, чтобы соединиться с самым верным сторонником короля в Шотландии маркизом Монтрозом. Роялисты хотели нанести решающий удар по «круглоголовым», пока формирование армии «новой модели» не было завершено, поэтому торопились. Известие об осаде Оксфорда и сведения, что город продержится недолго из-за нехватки продовольствия, заставили Карла I поменять план и возвратиться на юг. Захват Лестера воодушевил кавалеров, придав уверенность, что дух армии Ферфакса подорван, и потребуется время, чтобы он решился на битву. Тем не менее, имея сведения о том, что он движется к Нортгемптону с преобладающими силами, роялисты решили не искать столкновения. Однако в ночь на 14 июня выяснилось, что Ферфакс находится всего в шести милях, и военный совет отменил прежнее решение и приказал готовиться к сражению, к чему «всегда был неумеренный аппетит, когда враг находился поблизости» [7, IV, 41–42]. Окончательное решение принимал Карл, поэтому на нем лежит львиная доля ответственности. На совете Руперт предлагал отступить и дождаться отряда из Йоркшира, прежде чем вступать в сражение. Карл сначала поддержал Руперта, но через несколько часов согласился с Дигби и Джоном Эшбурнхемом, заявившим, что отход будет «позором».

Впоследствии в письме к Джармину Дигби признавал, что высказался за сражение не из военно-оперативных соображений, а для того чтобы «насолить» своему недругу Руперту [31, 284].

Утром, когда туман рассеялся, обнаружилось, что перед королевской армией, насчитывавшей семь с половиной тысяч, возле деревни Незби стоит парламентская армия в тринадцать с половиной тысяч человек. Несмотря на численное превосходство парламентариев, сражение было ожесточенным. Конница Руперта отчаянно атаковала с правого фланга. В центре мужественно дралась пехота. Кромвель наступал во главе конницы с левого фланга. Руперт пытался перегруппировать силы, но не успел. В последний отчаянный момент битвы Карл ввел в бой оставшийся резерв и двинулся во главе его на «железнобоких». Но вступить в бой с Кромвелем ему не удалось: один из офицеров буквально вытолкнул короля с поля битвы, умоляя пощадить себя ради продолжения борьбы. Сражение закончилось полным поражением кавалеров. Было убито около 400 солдат парламентской армии и тысяча роялистов, из них 150 офицеров, пять тысяч попали в плен. Был захвачен королевский обоз. Победители не проявили никакого великодушия, убив сто попавших в плен ирландцев, и проявив, по словам Кларендона, «варварскую жестокость». Были убиты более ста женщин, следовавших за армией. Пуритане, приняв их за шлюх, бичевали прямо по лицам, выражая свое отношение к этой «профессии». Кларендон утверждал, что среди несчастных были женщины высокого происхождения, жены офицеров [7, IV, 46]. Карл и принц Руперт с остатками войск несколько дней поспешно отступали, пока не остановились на отдых в Херфорде 18 июня. Оттуда Руперт, оставив короля, поторопился в Бристоль, разумно предполагая, что там скоро появится враг, и надо готовиться к обороне. В Бристоле началась чума, из-за которой Чарльз и члены совета находились в Барнстебле на севере Девоншира, где располагалась хорошо укрепленная крепость. Там Хайд узнал о поражении при Незби, сразу оценив его масштаб и возможные последствия, видимо, в отличие от Карла I. И через четверть века он писал о своем «изумлении» от того, что король «развлекал» себя мыслями, что быстро сформирует новую армию в графствах, измученных и истощенных передвижениями его собственных войск [7, IV, 47].

Поражение при Незби прямо повлияло на состояние военных дел на западе. Когда через четыре дня после Незби сдался роялистский гарнизон Лестера, Ферфакс двинулся к Бристолю. Горинг был вынужден снять осаду с Тоунтона и вступить в бой с ним возле маленького городка Лэнгпорт к югу от Бристоля. У роялистов было семь тысяч солдат, у их противников — десять тысяч. У Горинга было убито 300 человек, 500 попало в плен, потери парламентской армии точно неизвестны, но они невелики. Оставшаяся часть армии Горинга разбежалась, причем многие пострадали от нападений клобменов — местных жителей, считавших их причиной своих бедствий. К слову, Ферфакс тогда встретился с вождями клобменов и обещал платить за поставки продовольствия и фуража. Результатом поражения роялистов стало не только то, что армия парламента занимает города и гарнизоны запада и юго-запада, тот же Бриджуотер. Фактически армия кавалеров больше не существовала, ибо армия Горинга, каковы бы ни были ее качества, была последней, пригодной для сражений в поле. Все, что теперь было в распоряжении роялистов — отдельные немногочисленные разрозненные отряды. Нанеся удар по врагу в Девоншире, армия Ферфакса повернула назад и в конце августа осадила Бристоль. Принц Руперт, стоявший во главе гарнизона, осознавал, что город не удержать, он понимал, что у него не хватает людей, чтобы просто занимать все фортификационные укрепления. В ночь с 9 на 10 сентября «железнобокие» прдприняли штурм, и Руперт согласился на предложенные условия капитуляции. Самому ему в сопровождении эскорта было дозволено отправиться в Оксфорд. После падения Бристоля под контролем кавалеров остался единственные порт, через который могла поддерживаться связь с Ирландией — Честер. Сдача Бристоля испортила отношения Карла I с племянником. Король счел, что Руперт поступил недостойно, лишил его звания главнокомандующего и повелел покинуть Англию. Кларендон сообщал, что «фатальное» известие о падении Бристоля пришло в Эксетер, где находился принц; оно «искривило лица людей» и «ослабило энергию», однако решимость защитить Девон, если Ферфакс вновь придет сюда, сохранялась [7, IV, 87].

Как видим, в описании завершающего этапа первой гражданской войны у Кларендона красной нитью проходит мысль об ужасных последствиях амбиций и склок, в которые втянулись генералы, не выполнившие долг перед монархом и страной. Горинг и Гренвилл удостоились самых нелицеприятных оценок. Неудачу в осаде Таунтона автор объяснял его бездеятельностью, «природной наблюдательностью» (в этих словах видна ирония), амбициями и стремлением получить командование войсками на западе в свои руки. Отступление Горинга от Бриджуотера стало настоящим поражением: клобмены и местный народ буквально атаковали войско, нападая на отставших и уставших солдат. Страх и недовольство среди его людей были так велики, что половина его армии была не готова сражаться [7, IV, 62]. В начале октября 1645 года, получив деньги в Девоне от местных властей, Горинг не смог обеспечить солдат и предотвратить акты мародерства и бесчинств. В Корнуолле появление войск и действия Горинга вызвали такие протесты, что колокольный звон призвал жителей к восстанию: «Такими неслыханными и нежелательными способами страна вовлекалась в ненависть к Горингу и его солдатам, жители готовы были присоединиться к восставшим, они отчуждались от духа сопротивления врагу» [7, IV, 105]. Кларендон даже согласился с мнением, что вступи Горинг прямо «в дружбу с врагом, предай он запад, это не привело бы к худшим последствиям, чем отсутствие у него интереса к решительным действиям, которые были ему по силам. Некоторые оценивали его ум, храбрость и поведение выше, чем совесть и честность; в отсутствии их они и видели причины неудач» [7, IV, 101]. В октябре Горинг отбыл во Францию, только перед объездом сообщив об этом принцу, объяснив, что враг отправился на зимние квартиры, а он нуждается в том, чтобы поправить здоровье. Другой роялистский генерал Гренвил был известен не только нежеланием соблюдать субординацию, но обвинениями в его адрес в использовании в своих нуждах средств, собранных на войну, в жестокости и даже необоснованных казнях [7, IV, 69]. Были другие предположения: якобы, пользуясь ситуацией, он хотел добиться от принца Чарльза автономии для Корнуэлла. Больше того, некоторые члены совета подозревали: офицеры Гренвила могли сдать принца врагу. Кларендон намекал, что этим объяснялось его ревнивое отношение к коменданту крепости Пенденнис, где Чарльз находился в безопасности. Трудно сказать, насколько обоснованы были опасения Кларендона, но вражда между ним и Гренвилом продолжилась в годы эмиграции. Карл II удалил Гренвила от двора после необоснованных обвинений в адрес канцлера в 1658 году, после чего тот скончался в эмиграции в Нидерландах. Иным было отношение Хайда к генералам Хоптону и Кейплу, которых он считал друзьями, всегда стоявшими на его стороне.

Мнение историков о том, была ли справедливой «обвинительная» позиция Хайда по отношению к упомянутым роялистским командирам, различается. В этом отразилось отношение к тому, следует ли доверять «Истории мятежа» как историческому источнику. Оллард был согласен с Кларендоном: «Принц Руперт, Горинг, сэр Ричард Гренвил и сэр Джон Беркли были primа donna, которые в последовательности сцен спорили о своих правах на главную роль, Руперт, правда, в отдалении, не менее ревностно, за звание главнокомандующего в дополнение к губернаторству над Бристолем» [74, 99]. Школа Гардинера отстаивала такое отношение к истории революции, которое выдвигало парламентскую партию и особенно Кромвеля на роль носителей исторического прогресса. Один из сподвижников Гардинера Чарльз Фирт доказывал, что во многих вопросах Кларендону не стоит доверять. К числу страниц, которые следует признать недостоверными, он относил те, на которых описывались военные события, поскольку автор в них не участвовал и плохо их понимал. Чтобы получить нужные данные, он обращался к знакомым роялистам с просьбой снабдить его меморандумами, но эти обращения встречали мало понимания. В результате «многие события гражданской войны рассмотрены им в поверхностной и небрежной манере» [42, 46]. Исключение составляет ход войны на западе Англии, поскольку он располагал нужными документами. Фирт полагал: возлагать вину за неудачи на западе в 1645 — начале 1646 года на Горинга и Гренвилла неправильно, поскольку эти два командира действительно находились в сложном положении, рассчитывали на помощь со стороны двора и не получили ее. Историк Рональд Хаттон опровергал обвинения в адрес Горинга в неумении наладить отношения с местной элитой, в интригах, в потере армейской дисциплины, в пьянстве. Вопреки утверждениям Хайда истинная причина поражения роялистов на западе, по его мнению, крылась в «нехватке ресурсов и невозможности получить их. Роялистов могли спасти только стратегические ошибки парламентариев, но они не были совершены. Они (кавалеры — А. С.) оказались, как крысы в ловушке, и начали кусать друг друга. Тем не менее, сила книги Кларендона такова, что до сих пор историки принимают его вердикт, что поражения можно было избежать, что оно было следствием раздоров между командирами» [57, 87]. Как видим, Кларендон не хотел признавать, что поражение роялистов в гражданской войне было предопределено.

Сложности в отношениях с генералами усугублялись поведением принца Чарльза, оказавшегося под сильным влиянием леди Уиндхем. В Оксфорде он «мало времени уделял занятиям, вытекающим из его положения, и способствующим развитию сознания и понимания вещей». В Бристоле его удалось убедить регулярно участвовать в работе совета, рассматривать государственные дела, вырабатывая привычку говорить и судить о том, что было сказано. Однако после посещения Бриджуотера под влиянием этой женщины он не только отказывался посещать совет, но и приобрел привычку прислушиваться к ее неправильным и насмешливым высказываниям о его членах [7, IV, 21–23]. Она добивалась выгод для мужа, детей, даже соседей, вела себя так, что затрагивала честь королевской семьи, смела упоминать короля с пренебрежением. Так, во всяком случае, изображал ситуацию Кларендон. Как видим, уже тогда юный принц вырабатывал привычку больше интересоваться прекрасным полом, чем государственными делами, за что канцлер будет постоянно упрекать его.

Поражения роялистов обострили вопрос о безопасности наследника. Находясь после поражения при Незби в Корнуэлле, Карл вызвал к себе Колпепера и Хайда для обсуждения этого вопроса. На встречу отправился один Колпепер, что Хайд объяснил нежеланием Чарльза расставаться сразу с двумя своими советниками. Из Кардифа Колпепер привез королевское письмо, датированное 5 августа, в котором Чарльзу предписывалось отправиться во Францию, «где и находиться под заботой материи, имеющей полное право на твое образование во всех делах, кроме религии». После падения Бристоля 29 сентября Карл вновь обратился к сыну с предложением выехать во Францию. Перспектива отъезда принца во Францию создавала новую конфигурацию в роялистской элите. Хайд был категорически против и даже сказал, что предпочел бы видеть принца в руках мятежников. Его поддерживали Хоптон и Кейпл, а также первоначально Колпепер, изменивший мнение после визита в Париж. Взгляд на местонахождение принца зависел от выработки стратегии действий в условиях, когда армии фактически не существовало.

Возникли две группировки: сторонники герцога Ричмонда и маркиза Хертфорда были против поиска союза с шотландцами, предпочитая искать пути соглашения с парламентом, в котором индепенденты тоже не считали теперь возможным мириться с участием Шотландии в войне на английской земле. В этом контексте надо понимать слова Хайда, политика, близкого к Ричмонду. Напротив, партия «иностранного вмешательства» не только рассчитывала перетянуть шотландцев на королевскую сторону, но и беспочвенно грезила о помощи континентальных держав. Эти ложные надежды Генриетты Марии искусно подогревал тогдашний правитель Франции, фаворит матери малолетнего Людовика XIV Анны Австрийской, кардинал Джулио Мазарини, на самом деле предпочитавший видеть Англию в состоянии смуты, что прекрасно понимал Хайд. Выразителем этой линии были Генри Джармин и Джон Эшбурнхэм, к которым присоединились Колпепер и Дигби. Историк Дэвид Скотт писал: «Хайд и его друзья утверждали, что лучшая королевская политика состоит в том, чтобы разжигать противоречия между индепендентами и пресвитерианами в Вестминстере. Они заявили, что передача принца Уэльского под попечительство иностранной (католической) державы, чьи интересы они рассматривали как несовместимые с интересами Англии, приведет к восстановлению единства между партиями в Вестминстере, подорвет возможность переговоров и отвратит чувства английского народа» [92, 53].

Скепсис Хайда к французам проистекал из его понимания сути французской политики по отношению к Англии, основы которой заложил кардинал Ришелье. Кларендон писал о нем: «В высокомерии и неумеренной склонности к тому, чтобы наносить вред под прикрытием заботы о чести своего суверена, он обнаруживал непримиримую ненависть к англичанам со времени несчастной провокации» [7, IV, 159]. Имелись в виду захват острова Иль де Ре и осада Ларошели. Ришелье «разжигал недовольство шотландцев, подстрекая их к восстанию, и успел увидеть, как подействовал, растекшись, подсыпанный им яд». Он изгнал из Франции королеву-мать и не допустил приезда Генриетты Марии, доставившей свою дочь в Голландию. Его преемник Мазарини ставил те же разрушительные цели, но действовал «хитростью, притворством и проворством», отличавшими его характер. Все, что удалось Мазарини на службе королю в годы малолетства монарха, полагал Хайд, «надо по справедливости объяснить дальновидностью и предусмотрительностью Ришелье, согнувшего целую нацию и поставившую ее в положение полного подчинения и покорности» [7, IV, 161]. Мазарини изначально не был враждебен Карлу I и англичанам, поэтому Генриетта Мария получила во Франции теплый прием, особенно со стороны искренне сочувствовавшей ей регентши Анны Австрийской, и обещание со стороны кардинала помочь оружием и амуницией. В них она «хотела видеть доказательство правдивости его намерений». Однако Мазарини, как и Ришелье, предпочитал видеть Англию в состоянии раздора; он полагал, что дела Карла еще не совсем плохи и был готов выделить несущественную помощь «обыкновенными вещами», чтобы война продолжалась, но недостаточную, чтобы одержать победу над врагом. Он заботился о сохранении отношений с английским парламентом и поддержании нейтралитета в гражданской войне. Положение усугубилось после поражения Карла I при Незби, когда стало ясно, что он не сможет воссоздать боеспособную армию. Это породило у Мазарини страх перед парламентом, в котором теперь господствовали решительные индепенденты. В этих условиях первоочередной стала задача примирить Карла I с шотландцами, всегда испытывавшими французское влияние и неготовыми продолжать союз с английским парламентом, оказавшимся в руках индепендентов. Выполнению этой задачи должно было послужить посольство Жана де Монтреля, однако тот быстро убедился, что это невыполнимая задача: шотландцы были тверды в требовании установления пресвитерианства не только в Шотландии, но и в Англии, Карл I не менее твердо противился «неразумным требованиям шотландцев» и считал епископальное устройство церкви единственно возможным [7, IV, 163–165]. Также оценил ситуацию заменивший Монтреля летом 1646 года Помпон де Белльевр, человек более высокого происхождения и статуса, дед которого был канцлером Франции.

Насколько правомерным было недоверие Кларендона к Франции? Можно сопоставить его мнение с точкой зрения видного советского историка Б. Ф. Поршнева, который основывался как на переписке Мазарини и Генриетты Марии, так и на рукописных документах, хранящихся в архиве канцлера Сегье в государственной публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина [135]. Главным фактором, определявшим политику Франции по отношению к Английской революции, было участие ее в Тридцатилетней войне. Пока военные действия продолжались, ни о каком прямом вмешательстве речи идти не могло. Ришелье воспринимал английские дела как дела сестры французского короля, поэтому «подавление английской революции оказалось заботой не только английского абсолютистского правительства, но в некоторой степени и французского» [135, 62]. Принимая или отвергая присущую части марксистских историков концепцию абсолютистской монархии в Англии, нельзя не видеть, что Поршнев расставлял акценты иначе, чем Хайд. В его интерпретации классовые интересы и идеологические установки французского двора заставляли желать подавления революции, а не «разыгрывать» английскую карту. У Мазарини эта тенденция проявилась еще определеннее. По крайней мере, с 1644 года во французском придворном обществе проявился быстро усиливавшийся страх: в Англии может возникнуть республика, что окажет опасное влияние и на Францию. Однако пока мир был недостижим, пока у Франции не хватало сил, чтобы нанести решающий удар по Габсбургам и переиграть своих противников на переговорах в Мюнстере, о войне с английским парламентом речи быть не могло. Поршнев писал об этом недвусмысленно: «Руководители французской монархии уже в 1646 году прекрасно понимали, что в Англии — революция, прекрасно разбирались в значении английских событий и боялись, что революция с минуты на минуту будет перенесена в их собственную страну. Но может быть они все-таки одновременно и радовались (курсив мой — А. С.), что в соседней великой державе возник раздор и что она поэтому надолго ослабеет? Так утверждает школьная мудрость. Но политические деятели XVII века, оказывается, были проницательнее» [135, 73]. Детально проанализировав тайную инструкцию Белльевру, этот советский историк заключал: не имея возможности для вооруженного вмешательства в пользу Карла I, Франция должна была взять на себя роль посредника, поддерживая раскол индепендентов с пресвитерианами и шотландцами. Письма Мазарини Белльевру показывают, что план кардинала состоял в том, чтобы выступить в союзе с Шотландией на стороне Карла I, как только будет заключен европейский мир. Именно поэтому он предписывал склонять Карла к любым уступкам шотландцам, в том числе в вопросах веры. Того же требовала от короля Генриетта Мария. В сентябре 1646 года она писала ему: «Пресвитерианство и что-то хуже будет тебе навязано, хочешь ты этого или нет. Пойми: если коротко, вопрос в том, что ты выбираешь, быть королем пресвитериан или не быть королем, а пресвитерианство или законченное индепендентство все равно будут установлены» [74, 111]. Когда Белльевр сообщил о категорическом отказе Карла I идти навстречу пресвитерианам, Мазарини комментировал это так: «Тщетно надеялись бы врачи вернуть здоровье больному, который отвергает все лекарства, которые ему могут предложить» [135, 82].

Вернемся к обстоятельствам, при которых принц (и Хайд) покинули Корнуэлл. После получения первого указания короля Чарльзу об отъезде до самого отъезда прошло много недель. 7 ноября и 7 декабря Карл I снова указывал сыну покинуть Англию, но характер инструкций поменялся. По-видимому, под влиянием секретаря Николаса король предложил отправиться не во Францию, а в Данию, откуда происходила бабка принца. Если этот маршрут окажется невозможным, он предлагал сыну Голландию, где замужем за штатгальтером была сестра Чарльза, и только в крайнем случае Францию. После получения этих рекомендаций Чарльз говорил об отъезде в Копенгаген, но было невозможно миновать парламентские фрегаты, охранявшие пролив. Возникла идея плыть через Атлантику к западу от Ирландии, а затем вдоль побережья Скандинавии, но в распоряжении роялистов не было судов, пригодных к такому сложному походу. Хайд не рассматривал этот вариант всерьез, но в начале 1646 года он не мог не признать необходимости бегства. Как отмечалось, принц укрывался в крепости Пенденнис, которая была хорошо укреплена и господствовала над бухтой Фэлмут, но она могла стать ловушкой. Слухи, что некоторые офицеры Гренвила готовы захватить Чарльза и выдать врагу, о чем разведчики сообщили и Хоптону, и Кейплу, не казались невозможными. Военные операции этих роялистских генералов, например, по захвату Эксетера, провалились. Для отъезда требовалось единогласное решение совета, в который входили тогда Хайд, Хоптон, Кейпл, Колпепер и бывший командующий роялистской армией Рутвен, граф Брентфорд, получивший от короля за свои заслуги должность постельничего принца. С мнением короля были знакомы только сам Чарльз, Хайд и Колпепер. Генералы подтвердили согласие письменно, Рутвен согласился под давлением Хайда и Колпепера. Было решено скрыться на Силли, тем более остров был частью Корнуэлла. Оттуда в случае необходимости можно плыть к Джерси, расположенному в близкой доступности к Франции [7, IV, 138–140]. Немедленно началась подготовка к бегству. Губернатор Пенденниса обеспечил организацию дела. Для бегства наняли частное каперское судно из Дюнкерка, которое должно было доставить наследника и его людей на остров Силли. 2 марта Чарльз и Хайд с Колпепером отплыли из бухты, и через 36 часов прибыли в назначенное место. Поездка была нелегкой, не только из-за качки, которую Хайд болезненно переживал, но и потому, что пираты не были самыми приятными людьми. Они перетрясли багаж нанимателей, расшвыряв их бумаги и принадлежности. С прибытием на остров беглецы оказались, наконец, в относительной безопасности, несмотря на унылость пейзажа и отсутствие удобного житья.

Они пробыли на Силли недолго, с 4 марта по 16 апреля 1646 года, но этот короткий период был знаменателен для Хайда:

он впервые за долгие годы ощутил, что у него появилось свободное время. Там он приступил к написанию «Истории мятежа и гражданских войн», обессмертившей его имя в памяти поколений. На полях первой страницы рукописи стоит дата — 18 марта. Ветры были благоприятны в направлении Франции, и уже 6 марта Колпепер отправился в Париж, чтобы доложить Генриетте Марии о состоянии дел. Хайд был предоставлен самому себе, пока не сменился ветер, подогнавший к острову корабль, на котором были Хоптон и Кейпл, подписавшие условия о сдаче тех отрядов, которыми они командовали, парламентской армии. Корабль также доставил письмо Чарльзу, подписанное Ферфаксом, с требованием сдаться парламенту. На следующий день у побережья показались несколько парламентских фрегатов. Поскольку сил для сопротивления не было, положение казалось безвыходным. Но Чарльз был везунчиком, что потом не раз демонстрировала его биография. Неожиданно погода сменилась, ночью налетел шторм, продолжавшийся три дня. Когда погода исправилась, парламентский флот был вне видимости. Беглецы не теряли времени, поднявшись на борт фрегата «Гордый Черный Орел», нашедший убежище в гавани Святой Марии. Паруса немедленно подняли, и через сутки маленькая группа людей, окружавшая Чарльза, высадилась на острове Джерси. Им повезло потому, что дул попутный ветер, а по мелководью без лоцмана удалось подойти к берегу без повреждений.

На Джерси было куда безопаснее. Губернатором острова считался Джармин, на самом деле им управлял вице-губернатор Картерет, захвативший остров у парламентариев, укрепивший его как важнейшую роялистскую базу на пути между Англией и Францией. Отсюда поддерживалась постоянная связь с Францией, поступали газеты и книги, королевские каперы снабжали деньгами. На Джерси Хайд оставался почти два года, первые недели были наполнены политическими страстями, касавшимися принца Чарльза: должен ли он оставаться на острове столь долго, сколько потребуют обстоятельства, и пока это будет безопасно, или он должен немедленно отправиться в Париж, как требовала его мать. Прибыв из Франции, Колпепер доставил указания Генриетты Марии на этот счет, составленные в нетерпящей возражений форме. Он и сам, к сожалению для Хайда, стал в этом вопросе на сторону королевы. Хоптон, Кейпл и Хайд по-прежнему испытывая недоверие к французам, противились, считая такое решение вредным для роялистского дела. Их главным аргументом была позиция Карла I, также питавшего недоверие к Франции. В его письме принцу от 22 марта говорилось: «Если ты покинешь земли, за которые я все это время сражался, твой отъезд из королевства создаст достаточные основания для той масштабной клеветы, которая обрушивается на меня. Поэтому я снова благословляю и требую быть последовательным в своей религии, не прислушиваясь ни к римским суевериям, ни к подстрекательским и раскольническим доктринам пресвитериан и индепендентов, ибо, как известно, преследуемая церковь не становится от этого чистой. А во всем остальном я указываю тебе полностью подчиняться матери, а вслед за ней оставшимся с тобой членам совета, которых я назначил» [7, IV, 169–170]. Чарльз прислушивался к мнению Хайда, но, как почтительный сын, не мог игнорировать желание королевы. Решили снова направить к Генриетте Марии Колпепера, на этот раз вместе с Кейплом. Они были должны довести до нее мнение совета: принц должен оставаться на Джерси, но при малейшей угрозе его сразу отправят во Францию. Единственным способом задержать Чарльза на Джерси могло быть прямое указание короля, но он предпочитал формулировать свою волю обтекаемо. Через два дня после того, как посланцы совета отправились во Францию, пришло известие, что король покинул Оксфорд. Через несколько дней он уже находился у шотландцев, которым сдался в плен.

Тем временем на Джерси объявился лорд Дигби. Его доставили два фрегата, предоставленные маркизом Ормондом. После поражения на севере Англии Дигби скрывался в Ирландии, где и придумал план привезти принца, создав на «Зеленом острове» базу для продолжения борьбы. Он не тратил время зря и убеждал Чарльза в «счастливых условиях в Ирландии». Принц отвечал, что не примет такого важного решения без указания от матери, зовущей его к себе в Париж. Дигби рассердился, и поскольку, по словам Кларендона, обладал богатым воображением, решил захватить принца Чарльза, пригласив на борт фрегата на ланч, обрубив канаты и подняв паруса. Хайд был шокирован «ирландским планом», тем более тем, что его друг (так именует он Дигби при описании этих событий) вознамерился совершить [7, IV, 175–178]. Хайд категорически протестовал, и Дигби неохотно согласился отправиться во Францию, чтобы убедить Генриетту Марию в правоте своего намерения. Получилось по-другому: на Джерси он вернулся убежденным сторонником отправки Чарльза к матери, целиком поверив Мазарини, что после этому в поддержку роялистского дела в Ирландии будут отправлены войска и выделены деньги. Он поверил Мазарини (Дигби пересказывал содержание разговора Хайду), «принимавшего его со всеми возможными проявлениями уважения», клявшемуся, что у Франции никогда не было желания, чтобы Карл I оказался в «милости от мятежников». Кардинал сокрушался, что Франция слишком поздно поняла свою ошибку, заключавшуюся в том, что была довольна ослаблением могущества короля, ибо это делало его неспособным нанести вред соседям. Дигби гордо утверждал, что при выборе посла в Англию (речь шла о Бельевре) спрашивали его мнение и совет. О своей реакции Хайд писал так: «Друг, в действительности сердечно любивший его, хотя и знавший его недостатки лучше, чем кто-либо другой, отвечал: к чему бы ни склонился принц, его мнение останется прежним». Он не преминул напомнить: когда в Оксфорд приехал граф д’Аркот, прежний посол, то Дигби и тогда говорил, что тот назначен по его совету, а инструкции подготовлены им. Однако Д’Аркот проводил подлую по отношению к королю политику и был совершенно нелюбезен к Дигби. Хайд недоумевал, как можно «покупаться» на те же прежние уловки [7, IV, 180–182]. Оллард полагал, что Дигби был для Хайда олицетворением комического в истории, и наполненное иронией описание его планов — яркое тому подтверждение.

На исход миссии Колпепера и Кейпла отчасти повлиял приезд в Париж Эшбурнхэма, который видел короля в Ньюкастле и передал его пожелание, в основном совпадавшее с мнением Хайда: прежде чем станет ясно, как сложатся отношения с шотландцами, принцу не следует уезжать во Францию. Однако Генриетта Мария стояла на своем и направила на Джерси Джармина. С ним на остров прибыли давешний враг Хайда Уилмот и лорд Уэнтворт, еще один неудачливый роялистский командир. Заседание совета продолжалось два дня. Позицию Джармина с энтузиазмом поддержал Дигби и более сдержанно Колпепер. Кейпл возражал: в присланном письме Генриетта Мария выразила удовлетворение тем, что Чарльз находится в безопасности, и отложила окончательное решение до нового сообщения о позиции Карл I. Кейпл не верил в искренность французов. С ним соглашались Хайд и Хоптон: «Неожиданный отъезд принца из королевских владений будет иметь дурные последствия в Англии (где, кроме Силли и Пенденниса, в повиновении у короны оставались Оксфорд, Вустер, Уоллингфорд, Людлоу и несколько менее значимых мест, и понятно, что отъезд опустит чашу весов в иную сторону), что осложнит положение короля в переговорах в Шотландии» [7, IV, 200]. Споры были острыми, и стороны в соответствии с особенностями национального характера демонстрировали «великую холодность» друг к другу. В конце концов, вмешался Чарльз, решивший ехать в Париж и пожелавший прекратить обсуждение. Хайд, Кейпл и Хоптон, чье мнение Чарльз проигнорировал, вежливо просили простить их за то, что они не будут его сопровождать. 25 июня Чарльз вместе с посланцами королевы и Колпепером покинул остров.

На Джерси Чарльз не терял времени, обучаясь не только управлению яхтой, но и любви. Там завязалась его первая любовная связь с дочерью коменданта Картерета Маргаритой. Она родила от шестнадцатилетнего принца его первого сына. Через много лет он заявлял, что его первенец был рожден «одной из самых благородных юных леди королевства». Биография Карла дает основание верить в это — он был внуком Генриха IVБурбона, известного любвеобильностью. В то же время приключение на Джерси покрыто тайной настолько, что некоторые авторы не говорят об этом эпизоде наверняка. После реставрации семейство Картеретов было облагодетельствовано, но пенсии и поддержку получили и другие верные роялисты [76, 6].

Карл I писал Генриетте Марии из Ньюкастла 23 июля 1646 года по поводу прибытия сына во Францию: «Я посылал указания принцу Чарльзу, которые желала королева». Он просил ее «передать Джармину, что знает о громадной услуге, которую тот оказал, доставив принца Чарльза. Как только Бог позволит, я вознагражу этого честного человека (Звучит двусмысленно, говорят, что мужья часто узнают об изменах своих жен последними — А. С.). Также от моего имени сердечно поблагодарите Колпепера за его роль в этом деле». Письмо заканчивалось трогательными словами благодарности самой Генриетте Марии, «чья любовь сохраняет мою жизнь, чья доброта поддерживает во мне мужество» [15, 201–202]. Днем раньше в письме Джармину, Колпеперу и Эшбурнхэму король буквально заклинал адресатов их «любовью, незапятнанной преданностью и благородством», каковы бы ни были угрозы и опасности для его персоны, «ни на йоту не отступать от основ, на которых базируются права, принадлежащие принцу Уэльскому от рождения» [15, 200]. Возможно, эти слова свидетельствуют об озабоченности Карла положением Чарльза во Франции. В нем же он объяснял нежелание уступать шотландцам в требованиях веры: «Я уверен: такие изменения хуже, чем если бы установился папизм». Это был ответ короля на совет этих придворных уступить шотландцам и согласиться на пресвитерианское устройство для создания новой армии и получения поддержки Франции. Они утверждали: ничто не помешает королю, когда победа над парламентом будет одержана, вернуть все к прежнему состоянию. Такие предложения не нравились Карлу — при всех обвинениях в его адрес в лицемерии и нарушении слова у него было свое представление о чести. Как трогательно ни звучали слова Карла, адресованные Генриетте Марии, ее настойчивость в вопросе об уступках пресвитерианам была причиной ссоры между супругами. Первое принципиальное расхождение проявилось в связи с переговорами в Аксбридже. Прожив с Карлом двадцать лет, она так и не поняла, что вера для него — это главное в жизни, что он набожный англиканин. Сама искренняя католичка, она приехала в Англию не только в качестве невесты, но воспринимая себя как миссионер. Для нее англиканство и пресвитерианство — две ветви одной ереси, для него, как он сам признавался, его вера — это «все». Она писала, что ноги ее не будет в Англии, если он предпочтет уступить врагу. Он умолял супругу не угрожать ему, когда речь идет о том, во что она не должна вмешиваться [31, 307].

Примирение с шотландцами не было единственным вариантом, предложенным королю. Группировка Ричмонда прилагала усилия, чтобы найти общий язык с индепендентами, прежде всего, с Вейном-младшим и Кромвелем. Практически это было нелегко, поскольку шотландцы не давали Ричмонду доступа к Карлу. Посредником выступил духовник короля доктор Ричард Стюард, отличавшийся нелюбовью к шотландцам и пресвитерианству. Индепенденты обещали восстановить Карла в монархических правах и восстановить епископат в умеренной форме. Карла I не устраивали оба варианта. Он склонялся к тому, что надо бежать, и даже просил Генриетту Марию сделать соответствующие приготовления во Франции. В течение нескольких недель в гавани Ньюкастла стоял под предлогом ремонта корпуса голландский корабль, присланный штатгальтером Вильгельмом Оранским. Он якобы доставил почту, на самом деле, чтобы вывезти короля. В рождественский день 1646 года Карл сделал странную попытку бежать, сев на корабль. То ли он сам не решился окончательно, то ли ветер подвел, но она ни к чему не привела, кроме как к усилению охраны и прибытию в гавань трех военных фрегатов. Попытка бегства убедила лидеров Ковенанта в бессмысленности переговоров. Они договорились с английским парламентом, что передают Карла и выводят армию с английской территории при условии выплаты английской стороной долга в 400 тысяч фунтов. Король якобы сказал по этому поводу: «Я продан и куплен». Как пишет историк Скотт, «теперь стратегия, направленная на восстановление положения короля путем поиска союза с иностранной державой, провалившаяся в Ирландии, целиком провалилась в Шотландии, что привело к ослаблению позиций главных ее поборников — Джармина, Колпепера и королевы» [92, 55]. Но это привело и к перегруппировке в лагере роялистов: для таких придворных, как Эшбурнхем, Коттингтон или Николас предательство шотландцев оказалось событием достаточным, чтобы перейти в лагерь Ричмонда — Хертфорда.

Несколько следующих месяцев Карл I находился под охраной солдат полковника-пресвитерианина Грейвса в замке Холденби Хаус в Нортгемптоншире, графстве в центральной Англии. Чудесный образец елизаветинской архитектуры, Холденби был построен фаворитом Елизаветы I и канцлером Англии Кристофером Хаттоном, став на время местом заключения монарха. Впрочем, с Карлом не обращались, как с пленником. На пути, в Ноттингеме, его приветствовал Ферфакс, а толпы собирались, чтобы получить королевское прикосновение. В распоряжении Карла было более ста слуг, на его содержание парламент выделил 282 фунта в день. Он мог гулять и играть в боулинг. Однако он был лишен права общаться со своими духовниками, и перемещался только под контролем солдат. Карл не торопился соглашаться с требованиями парламентариев-пресвитериан, но когда проявил готовность пойти на уступки и завершить переговоры, если его доставят в Лондон, было поздно. В ночь на 3 июня в Холденби прибыл кавалерийский отряд во главе с корнетом Джорджем Джойсом, захвативший короля. По информации Кларендона, этот человек был из портных, и некоторое время был простым слугой в доме Холлиса. Политически Джойс принадлежал к радикалам, он служил в полку Ферфакса, который назвал его однажды «архи-агитатором». Пятьсот человек, входивших в его отряд, участвовали в операции добровольно, будучи такими же буйными головами, как и их командир. На вопрос Грейвса, кого он представляет, Джойс ответил, что представляет самого себя. Охранники сопротивления не оказали. Джойс вошел в спальню Карла, сказав, что должен обеспечить его безопасность и не допустить новой гражданской войны и кровопролития. На вопрос, кем поручена эта миссия, Джойс указал на своих солдат. У Кларендона написано, что в ответ на этот вопрос Джойс поднял пистолет. Карлу ничего не оставалось, как согласиться. Кларендон сообщал, что когда короля усаживали в экипаж, он был уверен, что его везут в укромное место, чтобы убить. Вопрос о том, по чьей инициативе Джойс осуществил эту операцию, до конца не выяснен. Известно, что в 1647 году, в условиях начавшейся борьбы между индепендентами и левеллерами, мысль об аресте короля обсуждалась в кругах солдатских агитаторов. Несколькими неделями раньше Джойс говорил, что «надо сделать дело, которого никто на земле раньше не делал». Тем не менее, в его самодеятельность плохо верится. В конце мая, во время переговоров с левеллерами, с Джойсом встречался Кромвель, видимо, в какой-то форме предложивший захватить короля и поставить его под контроль армии. Джойс никогда в этом не признавался, сам Кромвель, беседуя с Карлом через две недели, отрицал, что инициатива принадлежала ему. Карл отреагировал так: «Я поверю, если Вы повесите его». Косвенным подтверждением сговора вождя индепендентов и армейского радикала было то, что Джойс получил пенсию и продвижение по службе.

Место, куда его доставят, Карл выбрал сам — это был Ньюмаркт, где находился охотничий домик, куда он приезжал еще в молодости с отцом и герцогом Бекингемом. По дороге, в Чайлдерсли, его встретили представители Кембриджа и армейские гранды, в том числе Ферфакс, Кромвель и Айртон. Ферфакс уверил короля, что не имеет к захвату никакого отношения. Карл сделал вид, что принял новое положение, и получил разрешение вернуть своих духовников. В Ньюмаркте он провел две недели, получив даже возможность выезжать на охоту. Затем армейское руководство приняло решение переправить его в Хэмптон Корт. Это могло обрадовать Карла, полагавшего, что вблизи столицы ему будет легче манипулировать интересами враждебных фракций в парламенте, а также использовать разногласия индепендентов с шотландцами. Разумеется, Кларендон интерпретировал позицию короля иначе, как естественное сомнение, какой из партий отдать предпочтение. С одной стороны, пресвитериане долгое время относились к нему «варварски», и он не хотел снова оказаться у них в руках. С другой стороны, у него не было иллюзий по поводу намерений индепендентов: хотя солдаты и офицеры были вежливы, он чувствовал настороженность и нежелание сколько-нибудь подробно информировать его. Ферфакс был почтителен, он целовал Карлу руку, но это мало что значило, поскольку генерал передал всю власть Кромвелю. Кромвель и Айртона посещали Карла только в присутствии охраны, держались отчужденно и ограничивались отдельными фразами [7, IV, 231]. Кларендон полагал, что отношение лидеров индепендентов диктовалось, в основном, их стремлением не допустить сближения Карла с парламентскими пресвитерианами: «У армии не было страха перед парламентом, поскольку он вследствие своей продажности утратил всякое уважение со стороны народа, но мог задерживать выплаты армии, а главное — восстановить кредит благодаря связям с Сити». Достижение соглашения с королем могло способствовать восстановлению престижа пресвитериан, что индепенденты и хотели предотвратить [7, IV, 235–236].