Помоги проекту - поделись книгой:
Советские люди испытали очень много и больше чем кто-либо знают истинную цену короткому, звучному, как призыв, слову «мир».
Прошло 19 лет. А в памяти — как вчерашний день.
Отец стоит у распахнутых дверей.
— Ты завтра вернёшься?
Отец чуть улыбается.
— Завтра — нет.
— А послезавтра?
Отец смотрит очень серьёзно.
— Послезавтра обязательно вернусь.
Мы ждали завтра, ждали послезавтра. И после послезавтра.
И в других домах не уставали ждать. Даже, когда приходили похоронные. Люди лишь старели, таяли от тоски и горя. Но все равно упрямо надеялись и ждали. Отцов, мужей, братьев.
Дождались не все… Да, никогда не забыть те годы.
И всё-таки самое большое, самое страшное для меня восприятие войны относится ко времени, далёкому от военного. Через 19 лет после великой Победы она предстала перед нами, молодыми советскими туристами, в самом своём зверином облике.
Поездка по Австрии подходила к концу. Мы возвращались в Вену. Возвращались через Маутхаузен.
У входа в концлагерь, обтянутого колючей проволокой, висит доска. И вот, что на ней написано: «На этом месте с июня 1938 года по 5 мая 1945 года находился концентрационный лагерь Маутхаузен. Здесь и в близлежащих лагерях национал-социалистическими палачами были зверски уничтожены 122.766 заключённых. В это число не входят десятки тысяч тех, кто без всякой регистрации был убит вскоре после доставки в лагерь».
Рядом со входом в лагерь — монумент с надписью: «Вечная слава патриотам Советской Родины, мужественным борцам за свободу и независимость СССР и народов Европы, замученных гитлеровскими палачами».
Неподалёку — памятник генерал-лейтенанту инженерных войск, профессору Д. Карбышеву. Смотреть на этот памятник трудно — физически ощущаешь, как застывает на морозе под струями ледяной воды человек. «Дмитрию Карбышеву. Учёному. Воину. Коммунисту. Жизнь и смерть его были подвигом во имя Родины».
На стенах бараков висят фотографии живых скелетов. Трудно себе представить, как они передвигались. Надписи:
«Мертвецкая. Это помещение было постоянно до потолка наполнено трупами».
«Железная балка. Она служила в качестве виселицы. Здесь были повешены сотни антифашистов различных наций».
«Подвал расстрелов в затылок».
«Карцер».
Одна надпись страшнее другой.
«Газовая камера. Она была замаскирована под баню… Через небольшое окошко с толстым стеклом можно было наблюдать за происходящим в газовой камере и видеть действие ядовитого газа. Процесс отравления газом по любому желанию демонстрировали видным посетителям…»
«Блок № 20. В этот блок помещали главным образом тех заключённых офицеров, в особенности Советской Армии, которые участвовали в организации движения сопротивления».
«Новое помещение (барак для больных). Эти бараки были до того переполнены, что часто на одной кровати 4—6 отощавших, как скелеты, голых людей лежали, тесно прижавшись друг к другу.
Здесь были установлены первые случаи людоедства».
«Стена парашютистов. Отсюда с отвесной скалы заключённых сбрасывали в каменоломню».
«Лестница смерти». По ней измождённые узники носили наверх тяжёлые, до 50 килограммов, камни. Когда заключённые добирались до последних ступенек, их сталкивали: они, падая друг на друга, летели вниз, на скалы».
Мы шли молча по лагерю, читали надписи и проклинали, проклинали фашистских зверей. Шли по ярко выбеленным подвалам лагеря, по чистым камерам. Зачем здесь побелили? Зачем все закрасили? Ведь на стенах были предсмертные записи, люди, уходя на казнь, расписывались кровью!
Почти двадцать лет, как закончилась война. И несмотря на время, на то, что все кругом старательно вычищено, в подвалах до сих пор невыносимо пахнет трупами.
…Всю дорогу до Вены мы ехали молча. Рядом со мной сидел парень из Москвы. Злой, бледный, как смерть.
Уже в Вене он сказал мне: «Ты знаешь… У меня два брата сожжены в Маутхаузене…»
Огромное старинное кладбище — вторая после Венского леса достопримечательность и гордость Вены. Кладбище-музей. Многие его памятники украсили бы лучшие музеи мира. В центре кладбища пять надгробий музыкальным звёздам — Брамсу, Штраусу, Шуберту, Моцарту, Бетховену.
А вот надпись на могиле, которой открывается бесконечно длинный ряд точно таких же скромных, аккуратных могил: «Вечная память любимому Леве от матери, брата и сестры». И чуть пониже: «Гвардии младший техник Ореховский Лев Филиппович погиб смертью героя в боях за Вену 8 апреля 1945 года. Спи, наш боевой друг, доблестные танкисты вечно будут хранить память о твоих боевых делах».
Таких могил — тысячи. И на всех — дата весны 45 года. Тысячи советских людей положили здесь свои головы, не дожив немногим больше месяца до Дня Победы. На всех могилах — цветы.
В центре Вены, на площади Шварценберг, стоит большой монумент павшим советским героям. Далеко в голубое небо уходит шпиль. Вверху советский воин-освободитель с автоматом на груди держит в руках развевающееся знамя.
Здесь день и ночь дежурит полиция. Когда мы с венком в руках направились к памятнику, полицейский преградил дорогу:
— Нельзя.
— Почему? Мы из Советского Союза.
Полицейский внимательно осмотрел, прощупал венок, потом пропустил. Чуть позже он объяснил, что буквально несколько недель назад фашистские молодчики пытались взорвать памятник. Покушение не удалось. С тех пор это место и охраняется.
Память сердца
Двадцать седьмая весна в жизни! В общем-то это не так уж много. Но и немало. Это ещё молодость. Но не та, ранняя, самая утренняя, для которой все вокруг — откровение, все — легко, просто, солнечно. Это уже зрелая молодость. Для неё девятый день каждого мая — не просто традиционная дань героическому прошлому, не памятник истории. Поколению старших комсомольцев знакомы запахи войны, руин. Пусть не пришлось встретить войну врукопашную. Все равно, эти лютые годы не обошли никого, они не минули даже тех, кто не смог быть на передовой, кто делал тогда первые шаги по земле. Горе было большое и общее, и оно коснулось всех. Даже те, кто не застал войну, помнят её раны. Они затягивались медленно, с болью.
Советские люди испытали очень много, и больше, чем кто-либо, знают они истинную цену короткому слову «мир».
Прошло 19 лет. А в памяти — как вчерашний день.
Отец стоит у распахнутых дверей.
— Ты завтра вернёшься, папа? — Отец чуть улыбается.
— Завтра — нет.
— А послезавтра?
— Послезавтра обязательно вернусь.
Мы ждали завтра, ждали послезавтра. В других домах тоже не уставали ждать. Даже когда приходили похоронные. Люди старели, таяли от тоски и горя, но все равно упрямо надеялись и ждали. Отцов, мужей, братьев.
Иногда над нашим маленьким городком, затерявшимся в лесах Кольского полуострова, с тревожным рёвом пролетали немецкие самолёты. Завывала сирена, окна поплотней задёргивались чёрными шторами.
А потом опять все было тихо. Так тихо, что было странно, что где-то идёт война, рвутся снаряды, гибнут люди.
Нам было по 6—7 лет. Мы играли в войну, разбивали самых непобедимых врагов и жалели, что нас нет там, на взаправдашней войне. Каждый из нас был уверен — появись он там, где сейчас трудно, и фашистам — конец.
Мы ели сырую картошку, чтобы не заболеть цингой. Иногда здорово хотелось чего-нибудь вкусного.
А потом война кончилась. Я проснулся рано утром, оттого что в комнате было шумно, радостно, весело. Мать подбежала ко мне.
— Сынок, родной, — праздник! Нет больше войны!
— Наконец-то, — вздохнул я. — Ну, беги тогда за конфетами.
Все засмеялись, а я снова отвернулся к стене. Было ещё очень рано и хотелось спать.
Таким запомнился День Победы.
А конфет ещё долго не было. Были карточки на хлеб. Но было уже легче. Распахивались окна навстречу весеннему солнцу, возвращались домой фронтовики.
Я впервые увидел немцев в 1946 году. Мы ехали в поезде. За окном проплывали новгородские леса. Отец вдруг сказал:
— Смотри, сын, вот они — немцы!
Я на секунду замер, не решаясь сразу взглянуть на страшных чудовищ-людоедов. Но чудовищ не оказалось. На поваленном дереве сидели какие-то жалкие люди. Неужели вот такие могли принести с собой столько горя? Я смотрел на них и удивлялся, у меня не было ни страха перед ними, ни злости, ни гнева — только удивление.
Ещё одного пленного я увидел уже осенью минувшего года. В Австрии, вместе с группой советских туристов, мне удалось побывать на одном из заводов вагоностроительного концерна. Во время беседы с рабочими к нам подошёл невысокого роста, полный человек.
— Меня зовут Алонсо Граца. Я — землекоп. Есть у вас кто-нибудь из Новгорода?
— Я хорошо знаю этот город, — ответил я.
— Как его отстроили? Я был там во время войны. Попал в плен и восстанавливал этот русский город.
Что я мог сказать Алонсо Граца? Все, что оставила война на истерзанной новгородской земле, застал и я.
Старая Русса просматривалась насквозь. Груды щебня, изрешечённые осколками остовы печей, коробки пустых домов с чёрными глазницами окон. В растерзанном городе чуть теплилась жизнь. В старой, израненной, но каким-то чудом выстоявшей церкви на Соборной стороне, показывали иногда кино. У входа проверял билеты парень. Вместо одной ноги у него торчала культя. Когда вспоминаю то послевоенное время, почему-то всегда встаёт перед глазами этот одноногий человек.
Мы ходили учиться в холодные классы. Носили книги в военных ранцах. Высшим шиком считалось надеть на голову танкистский шлем или пилотку со звездой.
А потом в городе появился автобус. Он колесил в одиночестве по городу, останавливался где попало, набирая пассажиров. Иногда шофёр в гимнастёрке с орденскими ленточками катал нас, ребятишек, бесплатно.
Город уже начинал оживать. Чувствовалось ровное дыхание вернувшейся жизни, а война ещё долго давала о себе знать. За городом слышались разрывы снарядов. Чаще всего жертвами становились неосторожные, любопытные мальчишки.
Помню удивительный случай. В соседнем четвёртом «Б» учился Валька Смирнов. Его старший брат погиб на войне. Вальку все время тянуло к патронам, снарядам. Он собирался мстить за брата. Сначала ему оторвало пальцы на левой руке. Потом руку. Судьба как бы предупреждала, подсказывала ему: брось, Валька, брось, война кончилась, не об этом нужно думать. Но он был слишком мал, чтобы разум мог победить чувство. Мёртвого Вальку нашли в поле за городом, подорвавшимся на гранате.
Когда я первый раз приехал в Новгород, мне показалось, что война окончилась только вчера. А ведь шёл уже 1950 год. Потом город вырос. Буквально на глазах.
И всё-таки самое большое, самое страшное восприятие войны относится ко времени, далёкому от военного. Через 19 лет она предстала перед нами, советскими туристами, в самом своём зверином облике.
Поездка по Австрии подходила к концу. Мы возвращались в Вену. Возвращались через Маутхаузен.
У входа в концлагерь, обтянутый колючей проволокой, висит доска: «На этом месте с июня 1938 года по 5 мая 1945 года находился концентрационный лагерь Маутхаузен. Здесь и в близлежащих лагерях национал-социалистскими палачами было зверски уничтожено 122.766 заключённых. В это число не входят десятки тысяч тех, кто без всякой регистрации был убит вскоре после доставки в лагерь».
Рядом с входом в лагерь — монумент с надписью:
«Вечная слава патриотам Советской Родины, мужественным борцам за свободу и независимость СССР и народов Европы, замученных гитлеровскими палачами».
Неподалёку — памятник генерал-лейтенанту инженерных войск профессору Д. Карбышеву. Смотреть на этот памятник трудно — физически ощущаешь, как застывает на морозе под струями ледяной воды человек.
На стенах бараков висят фотографии живых скелетов. Трудно себе представить, как они передвигались. Надписи:
«Мертвецкая». «Подвал расстрелов в затылок». «Газовая камера». «Лестница смерти».
Мы шли молча по лагерю, читали надписи фашистских зверей. Шли по ярко выбеленным подвалам лагеря, по чистым камерам. Зачем здесь побелили, зачем все закрасили? Ведь на стенах были предсмертные записи. Люди, уходя на казнь, расписывались кровью.
Почти двадцать лет, как закончилась война. И несмотря на время, на то, что все кругом старательно побелено, начищено, в подвалах до сих пор пахнет трупами.
…Всю дорогу до Вены мы ехали молча. Рядом со мной сидел парень из Москвы, злой, бледный, как смерть. Уже в Вене он сказал мне:
— Ты знаешь… у меня два брата сожжены в Маутхаузене…
Ещё об одной встрече нельзя не рассказать. Она — тоже эхо войны, прямое её продолжение.
Вечерний поезд из Будапешта в Вену идёт три с половиной часа. На Будапештском вокзале полно народу. Публика — самая разношёрстная. Говорят на венгерском, немецком, английском.
Где-то, у первых вагонов, поют. Неподалёку в ровный людской шум вплетаются красивый мужской баритон и женский смех. И среди всеобщей разноголосицы, оживления — два прощания — два горя.
Так могут провожать только на войну, на смерть. У женщины лицо залито слезами. Плачет большой грузный мужчина — её муж, он уезжает вместе со взрослым сыном.
Рядом, чуть в стороне, — второе горе. Мать прощается с дочерью, прощается так, как будто это их последняя встреча. Девушка вскакивает в вагон, когда поезд уже трогается.
У этих семей, наверное, общее горе. Но куда можно так провожать? В какие страшные места можно уехать на этом поезде, ходу которому три с небольшим часа?
Я бродил по вагону. Натолкнулся на полупустое купе. Отвернувшись к окну, сидела девушка. Та самая, которая прощалась с матерью.
Чуть позже завязался разговор. Её имя Антье. Антье Галвиц. Она — немка. Раньше все время жила с мамой. Потом уехала учиться в Гёттингенский университет. А через несколько дней Германия оказалась разделённой надвое: мать осталась в восточной части, а она — в западной.
Поделиться книгой: