С другого берега заголосили подружки:
— Дядечка, вытяни её! Вытяни! Спаси!
Мужчина смотрит. Равнодушно, лениво.
— Давай, давай, берег рядом.
Таня скрылась под водой. Потом снова вырвалась наверх. Дикая от страшного испуга.
— Дядечка-а!
— Плыви, плыви ко мне. Вот так, вот так… Во-во: тренируйся.
Снова скрылась под водой девчонка.
Снова всплыла.
Опять скрылась.
Около десяти минут боролась она один на один со смертью.
Последний раз расступилась перед ней тёмная пелена воды, мутное солнце снова стало ярким и ослепительным, брызнуло в лицо синее небо, чистое, спокойное. Рядом, в трёх шагах, все тот же зелёный куст ракиты и колхозный пастух с длинным кнутом в руках.
Ну помоги же, Феськов! Что же ты стоишь, чего же ты ждёшь, красный, потный, разомлевший от тридцатиградусной жары?! Она же протягивает к тебе руки. Ну?.. Что же ты? Кинь хоть кнут, Феськов! Ну?.. Ну же?..
— Сукин ты сын, Феськов! — так говорит вся деревня.
Сбегались со всех сторон люди к реке. Шумели, волновались.
— Где? В каком месте?
Феськов охотно показывал каждому.
— Вот здесь.
Под общий шум кто-то зло крикнул ему:
— Беги, ирод, придут мужики — утопят.
И он пошёл. По дороге встретил колхозного тракториста Егора Боровика.
— Слышь, Егор, девка утопилась.
— Где?!
— Да вон там. Сам видел.
— А чего ж ты-то смотрел?
— А-а… спина болит.
Егор бросился к реке.
А ведь вас, действительно, хотели утопить. Вас искали потом. Неподалёку удили рыбаки из Погара. Они прибежали, когда вас уже не было.
Если бы хоть крикнули тогда, позвали на помощь, они бы прибежали тут же. Они бы успели!
И Алла Рубис тоже бы прибежала. Она неподалёку стирала бельё. Крики детей она слышала. Несколько раз оглянулась, но видит — взрослый человек там стоит, наблюдает, никаких признаков беспокойства не подаёт. Все ладно значит. Балуются дети. А когда прибежала, не раздумывая, прямо в платье кинулась в воду.
Трудно говорить с человеком, когда на каждом слове лжёт. Лжёт, а смотрит твёрдо, прямо, нагло даже. И обидно — надо же с таким гнилым нутром парень видный, заметный. Именно парень, хотя ему и за тридцать. Моложавый, шевелюра что надо, глаза девичьи — синие.
…Хоронить девочку пришли из соседних сел, из Погара даже были люди. А Феськов в тот день, как это часто с ним бывает, не работал в колхозе, а калымил — ладил фундамент дома односельчанину. Жаль, что земля не сгорела под ногами его, когда сотни людей шли мимо, улицей на кладбище.
И всё-таки не выдержал Феськов. Завидев идущих обратно плачущих женщин, спрятался за угол.
Неужели совесть пробудилась?
Нет! Струсил Феськов.
А потом снова работал, как ни в чем не бывало.
Ценой жизни спасает солдат мальчишку от смерти… Дружинник идёт против ножа бандита, чтобы выручить незнакомых ему людей… Комсомолец, рискуя собой, спасает из люка, пропитанного парами этилового бензина, потерявшего сознание парня… Товарищи несут сломавшую ногу девушку много километров по ночному лесу до большака…
Пятилетний мальчонка, ухватившись за кромку льда, протягивает ножонку в прорубь тонувшей восьмилетней девочке, а потом ползёт, вытаскивает её…
Это все ваши земляки, Феськов. Это все брянцы. Да что вам рассказывать о хороших людях — вы ведь их тоже встречали, хорошо знаете.
Помните, как заболела ваша жена. Декабрьской морозной ночью метались вы по селу, не зная, что делать. Как только, уже за полночь, приехал в гараж председатель, вы бухнулись перед ним на колени:
— Жена умирает! Спасите!
А что мог тогда сказать Яценко? Заставить шофёра снова работать? Он сказал тогда: «Давай попросим шофёра. Как, Иван?».
Разве можно отказать? Через несколько минут машина мчалась ночными просёлками. Поехали в Суворово. Там помочь не смогли. Метнулись в Погар… Всю ночь Иван вместе с вами, Феськов, не сомкнул тогда глаз. Жену спасли.
Здорово помог вам тогда этот человек — отец утонувшей девочки. Вы не смогли отплатить добром.
И ведь это не первая ваша гадость. Тогда, позапрошлогодней весной, все окончилось благополучно, потому что рядом оказались ещё люди.
…Коля Масейцев бежал за собакой. Выскочил прямо на тонкий лёд и провалился. Стал звать на помощь. Стоял недалёко Феськов. «Нехай тонет — сказал он, — чтоб не лез куда не надо».
У Петра Сергеевича Мельниченко четверо детей. Он, не задумываясь, пополз к полынье. Попробовал протянуть вожжи, но окоченевшие руки парня не смогли их ухватить. Тогда Мельниченко схватил мальчишку за руку и сам ухнул в ледяную промоину.
Спасли обоих. Проходит теперь Николай Масейцев мимо Петра Сергеевича и каждый раз говорит:
— Здравствуй, батька!
А не окажись тогда, кроме Феськова, никого рядом — пропал бы парень.
Отчего же вы такой, Феськов? Доброты-то людской вокруг вас — богатства несметные! Вглядитесь, как цветёт хорошими людьми земля ваша погарская. А вы ведь их даже не знаете. Потому что вы — один, вы только для себя живёте. Все остальное касается вас лишь постольку, поскольку это связано с вашими личными заработками. Вы знаете, да и то очень плохо, тех только, кому надо печь сложить или погреб. А вас все знают. Знают и не любят. Ненавидят даже.
Есть такие — им плюют в лицо, а они вытираются и идут дальше. Но так далеко уйти нельзя, Феськов, ведь так ваши собственные дети возненавидят вас. Опомнитесь! Человеком никогда не поздно стать. Даже такому, какой вы есть сейчас.
Австрийские встречи
(из блокнота журналиста)
С Новым годом!
С новым счастьем!
Обязательно с новым счастьем! Так было, и так будет.
Счастье!.. Какое ты? Сколько же тебя надо, чтобы… чтобы просто быть счастливым…
Это было тоже в новогодние праздники. Шесть лет тому назад. Я бродил по ярко расцвеченной шумной Манежной площади Москвы. Люди смеялись, пели, танцевали. По-моему, у всех кружилась голова от счастья. Я случайно разговорился тогда с девушкой. Австрийкой из Вены.
Она спросила:
— Вы москвич?
— Я здесь учусь. Только что поступил в университет.
— Какой вы счастливый! Вы даже не представляете, какой вы счастливый. У вас ведь все — все впереди.
Недавно, уже будучи в Австрии, я понял смысл этих слов. Я узнал здесь цену знаниям.
Мы, советские туристы, жили в молодёжной гостинице Вены, в знаменитом Венском лесу. Вместе с нами жили итальянцы, англичане, французы, западные немцы.
— Скажите, а у вас в России разрешают покупать ёлку на Новый год?
Смешной, глупый вопрос. А сколько их было — один глупее другого.
— Говорят, русские не имеют часов. Их нет в России?
Больше других удивляли наивными расспросами ребята из ФРГ. Разные это были парни — самодовольные и наглые, надменные и злые. Были и очень хорошие, добродушные ребята, но с набитыми трухой головами, совсем ничего не знающие о нас, русских, ничего не слышавшие о нашей стране.
Я долго разговаривал с одним из таких немцев. Надо же случиться, что шестилетней давности разговор в Москве повторился здесь, в Вене. Я долго рассказывал ему о жизни в Советском Союзе, о нашей молодёжи. Он слушал внимательно. Стал очень серьёзным, а потом грустным.
— Вы — счастливый. Закончили учиться и только-только начинаете работать, жить. У вас столько ещё впереди.
А я подумал — у нас счастье зависит от нас самих.
И у нас в самом деле всегда все впереди.
Недавно телеграфное агентство Советского Союза принесло добрую весть. Жители Западного Берлина получили возможность встретить рождественские праздники в кругу своих родственников и близких в ГДР. Поток гостей хлынул через границу…
Но это только для Западного Берлина. А Гёттинген от него далеко…
Вечерний поезд из Будапешта в Вену идёт три с половиной часа. На Будапештском вокзале полно народу. Публика — самая разношёрстная. Говорят на венгерском, немецком, английском.
Где-то, у первых вагонов, поют. Неподалёку в ровный людской шум вплетается красивый мужской баритон и чистый женский смех. И среди всеобщей разноголосицы, оживления — два прощания — два горя. Я никогда не видел, как провожают на войну. Но представлял себе это только так.
Так могут провожать только на войну, на смерть. У женщины лицо залито слезами. Плачет большой грузный мужчина — её муж, он уезжает вместе со взрослым сыном.
Рядом, чуть в стороне — второе горе. Мать прощается с дочерью. Прощается так, как будто это их последняя встреча. Девушка вскакивает в вагон, когда поезд уже трогается.
У этих двух семей, наверное, общее горе. Но куда можно так провожать? В какие страшные места можно уехать на этом поезде, ходу которому три с небольшим часа?
Я бродил по вагону. Натолкнулся на полупустое купе. Отвернувшись к окну, сидела девушка. Та самая, которая прощалась с матерью.
Чуть позже завязался разговор. Её звать Антье. Антье Галлвиц. Она — немка. Раньше все время жила с мамой. Потом уехала учиться в Гёттингенский университет. А через несколько дней Германия оказалась разделённой надвое: мать осталась в восточной части, а она — в западной.
Она закончила университет. Работает преподавателем. Но ни она к маме, ни мама к ней в гости так и не приезжали. Жили слухами. А слухи — самые невероятные. Фашистские газеты пишут, что в ГДР повальная смерть от голода. Газетам верить нельзя, но как узнаешь, что там на самом деле. Как там мама. Через границу не перейдёшь.
За эти долгие годы они виделись раза три-четыре. Встречались ненадолго в чужой стране. Вот и сейчас они встретились в Будапеште. Мама из ГДР ехала через Чехословакию. А ей, Антье, пришлось добираться сюда из ФРГ через Австрию. Здесь, в столице Венгрии, они виделись всего несколько дней. Несколько дней за два-три года.
— Когда же вы теперь снова встретитесь, Антье?
— Это неизвестно никому на свете. Может, через год, а может, через десять лет.
— Это зависит от международной обстановки?
— Да… Страшно подумать. Мама — рядом, раньше это было так обыденно и просто. А теперь для меня это — самое большое в жизни счастье, такое редкое и… хрупкое. Каждая встреча как прощание. А вдруг что-нибудь опять…
— Нет, нет, Антье. Не может быть. Все должно быть хорошо.
Новый год. Сегодня я подниму бокал за счастье, вложив в этот тост гораздо больше смысла, чем раньше. В сегодняшний вечер во многих семьях недостанет счастья. И тост, который раньше для меня был просто традиционным, прозвучит по-новому. За общечеловеческое большое счастье на всей планете. За счастье всегда иметь право быть с родными, любимыми!
И за твоё счастье, Антье Галлвиц!
Поездка в Австрию
Двадцать седьмая весна в жизни! В общем-то это не так уж много. Но и не мало. Это ещё молодость. Не та, ранняя, самая утренняя, для которой все вокруг — откровение, все — легко, просто, солнечно. Это уже зрелая молодость. Для неё девятый день каждого мая — не просто традиционная дань героическому прошлому, не памятник истории. Поколению старших комсомольцев знакомы запахи войны, руин. Пусть не пришлось встретить войну врукопашную. Все равно эти лютые годы не обошли никого, они не минули даже тех, кто не смог быть на передовой, кто делал тогда первые нетвёрдые шаги по земле. Горе было большое и общее, оно коснулось всех. Даже тех, кто не застал войну, но помнит её раны.