Помоги проекту - поделись книгой:
Эдвин Поляновский. Сборник работ. Шестидесятые
Брянский рабочий
Нищие сердцем
Не хочется верить, что история эта — не выдумка, что произошла она на самом деле. Но на столе лежат письма, исковые заявления, справки — безмолвные свидетели давней вражды и непримиримой ненависти между самыми близкими родными людьми.
В редакцию пришло письмо. Старая женщина просила помочь её беде. «Я решила обратиться к вам с вопросом: есть ли на самом деле такой человек — друг, товарищ и брат, — писала она. — Или только на словах да по радио. Я старая пенсионерка, одинокая…» В чем заключалась беда, что стряслось с ней — в письме не говорилось. Внизу аккуратно стояло: «К сему подписалась Калужина Капитолина Гавриловна. Пенсионерка II группы».
Маленькая комнатка в доме № 4 по улице Шевченко г. Карачева. Калужина сидит на сундуке и рассказывает мне историю своей длинной неудавшейся жизни.
Когда она после смерти любимого снова вышла замуж, у неё уже был сын — Коля. У Александра Ивановича Басихина тоже остался мальчик — Саша. Решили, вдвоём будет легче воспитывать двухлетних ребятишек и поженились. Он работал возчиком, она — продавщицей в станционном буфете. Через несколько лет в их семье появились ещё два маленьких Басихина — Витя и Толя.
Шли годы. Началась война. Все четыре сына ушли на фронт. Погиб Анатолий. В 1946 году Капитолину Гавриловну бросил муж.
— Как бросил? Ведь вы же прожили вместе больше четверти века!
— Его прогнал Виктор, сын.
Женщина подробно рассказывает, как сын выжил и её: издевался над ней, бил, душил, а однажды ударил её по глазам. Вот справка от врача: «…дана Калужиной К. Г. в том, что у неё имеется рваная рана нижнего века».
А вот ещё два удивительно не похожих друг на друга документа. Один — письмо Виктора матери, написанное летом 1946 года. Другой — заявление матери в суд на сына.
«…Добрый день, мои дорогие папа и мамочка! …Скоро год, как я потерял все надежды на свидание с Галей… Прошу тебя, мамочка, устрой это свидание… Она для меня имеет большое, второе, после вас, жизненное значение… Привезу к вам своё барахло, а потом и вас, мамочка, заберу к себе. Это будет в скором, скором времени… Я тебя, моя дорогая мамочка, не забывал и не забуду. Жить будем вместе до конца нашей жизни…»
«…Ответчик является моим родным сыном. Он бьёт меня. Однажды даже бил головой об стенку и пытался удушить подушкой, после чего я выпила яд нитроглицерина, меня отпоили молоком и вызвали врача… Под угрозой быть убитой я не могу жить, и потому я была вынуждена уйти на квартиру…»
Капитолина Гавриловна вытирает мокрые глаза и рассказывает, рассказывает… У другого сына, Александра, живущего на Юге, остались кое-какие вещи матери, и он, бесчестный, не вернул их и даже денег за них не прислал. Николай живёт здесь и платит ей алименты — шесть рублей в месяц. Александр и Виктор — по три рубля. Виктор тоже в Карачеве, работает парикмахером на автобусной станции.
…Слегка располневший, но довольно проворный, средних лет мужчина с округлыми чёрными глазами встретил меня, как своего старого знакомого: «Ну, ну, давай заходи. Вешай плащ, садись. Постричь, побрить?.. Ясно…» Виктор — сама вежливость. Но вот разговор заходит о матери, и передо мной другой человек. Нервно и злобно он говорит о матери такие грязные вещи, что писать о них просто нельзя. При этом он поминутно упоминает о том, что регулярно платит ей трёшку. А что касается истории с отцом, то прогнала его она, мать. Есть свидетели. Он, Виктор, никогда её не бил, она сама испортила ему всю жизнь, терроризировала и жену, и детей, а потом, получив от него 500 рублей (новыми деньгами) за свою часть дома, сама ушла на квартиру. За один год она поменяла четыре адреса — ни с кем не могла ужиться. О её вздорном, склочном характере знает весь город.
— Как бы нам втроём побеседовать?
— Домой я к ней не пойду, к себе тоже не пущу. И вообще говорить нам с ней не о чем.
Но разговор всё-таки состоялся. Виктор с большим трудом согласился принять мать… в парикмахерской. Дай бог никому никогда не слышать такого разговора. Сын с матерью сводили счёты — старые, грязные. Капитолина Гавриловна несколько раз разражалась плачем, потом слезы тут же высыхали, и она, моментально оживляясь, продолжала чуть ли не с кулаками доказывать свою правоту. Переходы от слез к проклятиям были поразительны.
Что же всё-таки произошло в семье?
До войны Басихины жили неплохо. Так бывает: до первого большого испытания живут люди вроде бы спокойно, внешне благополучно, а беды и трудности вдруг по-новому освещают их, и все мелкое, ничтожное, что копилось в них до поры до времени, выплывает наружу.
То же случилось с Басихиными. Не в 1946 году они стали сутягами и скопидомами. Просто раньше за внешним относительным благополучием было это незаметно.
Первый послевоенный год оказался для них самым трудным. И сыну, и, в первую очередь, матери казалось, что Александр Иванович мало зарабатывает. Его стали отправлять на базар торговать помидорами. Когда старик приносил домой выручку, Виктор ставил его к стене, поднимал руки старика, выворачивал карманы, обыскивал — не припрятал ли отец куда-нибудь гривенник или полтинник. Этому унизительному, позорному распятию Александр Иванович подвергался каждый раз.
Однажды сонную тишину одной из окраинных улиц Карачева разорвали вопли: «Караул! Помогите!». Соседи увидели, как мать, Капитолина Гавриловна, выволакивала за шиворот мужа, а сын пинал его сзади. Старика выбросили из землянки. Мать с сыном освободились от лишнего рта. Дальше были свои планы. Нужно было строить дом. Оба, кстати, не постеснялись при первой же возможности обратиться за помощью к Александру Ивановичу. Старик дал им лошадь, помог трелевать лес.
На первых порах жизнь в новом доме была ещё довольно сносной, хотя, впрочем, так только казалось новосёлам. Вряд ли можно было назвать нормальной обстановку, когда Капитолина Гавриловна, уходя из дому, вешала на двери своей комнаты большой замок (как бы невестка или сын не украли чего-нибудь). Питались отдельно.
Обоюдное недоверие, взаимная болезненная подозрительность матери и сына наглядно выразились в таком случае. Капитолина Гавриловна, ежедневно тщательно проверявшая, все ли цело в её комнате, однажды вдруг заволновалась: «Как же так, как же так… Что за люди… 25 рублей пропало. На пять минут выйти нельзя… Ну, сын, конечно, не возьмёт…» Было ясно, как день, — свекровь обвиняет невестку в краже. Галя, совсем ещё девчонка, расплакалась: «Неужели ты, Виктор, думаешь, я могла взять?» — «Не знаю», — буркнул муж. Это была пощёчина! Двое нечистоплотных, не верящих ни себе, ни другим людям, обвинили в нечестности третьего, никогда ни чем не запятнанного человека.
Обстановка обострилась, когда в Карачев вернулся старший сын Николай. Виктор говорил матери: «Ты умрёшь, и дом достанется Николаю, вы оба Калужины, а я — Басихин. Переписывай дом на меня». Мать возражала, кричала, ходила по всему городу: сын выживает.
Схватились крепко. Характер на характер. Скупость на скупость.
В 1957 году дом все же был переписан на сына. Матери была отдана одна комната. Капитолина Гавриловна стала ещё придирчивее и скандальней. А Виктор уже думал о том, чтобы прибрать к рукам и последнюю комнату. Обстановка накалилась до предела. Начались драки. И вот уже мать — истец, а сын — ответчик. Наклеена на исковое заявление Калужиной К. Г. зелёная трехрублевая марка со словом «пошлина» и… дело остановилось. Спасли деньги. Когда уже было все подготовлено, отобраны свидетели, рано утром сын пришёл к матери, жившей у племянницы, и протянул ей пачку денег — 500 рублей. Виктор продал остатки сыновьего чувства и купил последнюю комнату.
Пусть сын — главный виновник всего, но ведь и вы, Капитолина Гавриловна, не сделали ничего, чтобы сделать жизнь свою и детей достойной человека. Не было в вашей большой семье человека, с которым бы вы не переругались. Вы не смогли ужиться с женой Виктора Галей, ссорились с женой Николая. После ухода от Виктора меняли четыре адреса — не уживались с соседями. Вы писали многочисленные обвинительные письма командиру части, в которой служил Александр. Потребовали денег через суд даже от Николая, хотя тот вас никогда не обидел ни единым словом и помогал материально все время. Материнские чувства ваши гасли, и сыновья превратились в ходячие рубли, долги…
Когда материал был уже написан, вы приехали в Брянск (шутка ли!) и снова спросили: «А сколько нужно дать денег, чтобы материал не был напечатан?»
Деньги, деньги… Они заслонили все.
Я вижу рядом Капитолину Гавриловну и Виктора. Какими разными могут быть совершенно одинаковые, на первый взгляд, глаза. И те и другие чёрные, у Виктора глаза нагловато-самоуверенные, холодные, в них застыло спокойное превосходство. В глазах Капитолины Гавриловны — бессильная злоба и усталость. И ещё — тоска. Не та хорошая тоска, когда ждут не дождутся любимого человека, а тоска-зависть. Зависть чужому благополучию, тоска по своему счастью, которого не пришлось ей увидеть напоследок.
Сколько их — чёрных глаз, как две капли воды похожих на эти, но совсем других! Тёплый, внутренний глубокий свет освещает их изнутри, из глубины сердца и делает их бездонными, мягкими, добрыми. Этого-то согревающего света, так нужного всем тепла нет у сына с матерью. Будь его хоть немного, хотя маленький лучик, не сталось бы того, что произошло.
Семён Ермольчик
Много в Новозыбковском музее интересного. Каждый экспонат — это целая история. Если раздвинуть самые скучные строки любого из музейных документов, будь то листовка, письмо, телеграмма или просто записка, заглянуть внутрь этих строк, перед нами развернётся калейдоскоп лиц, событий, характеров, судеб. Несколько строк откроют целый мир…
В самом углу одного из залов музея висит небольшая фотография. На ней — трое молодых крепких парней в солдатских шинелях, опоясанные пулемётными лентами. Внизу надпись: «Красногвардейцы, охранявшие Смольный в дни октября 1917 года. Крайний справа — наш земляк С. И. Ермольчик».
Охранял Смольный… Лучшая характеристика человеку. Счастлив тот, кто хоть один раз, хоть издали видел Ильича, слышал его голос… Счастье С. Ермольчика безмерно. Он охранял В. И. Ленина — сердце революции!
Он сидит передо мной, этот человек с большой замечательной жизнью, живой свидетель и участник великих событий, ставших историей. У него большие узловатые руки и усталые глаза. Эти глаза видели многое. Эти руки пронесли винтовку через две революции, через две войны, охраняли первые завоевания Октября.
Смешно вспомнить, первой мечтой маленького Сеньки, сына земского фельдшера, было стать городовым, носить яркую бляху на шапке, шашку на боку и револьвер на красивом ярко-красном шнурке.
А потом Сенька увидел вдруг однажды большой цветущий сад, и у него захватило дыхание, сладко закружилась голова… Он стал садовником. Любовь к цветам, деревьям, ко всему живому, цветущему носила его по всей стране. Он работал в помещичьих садах Киева, Бердичева, Петербурга, Ялты.
Потом — армия. Война. Фронт. На двоих имели одну винтовку и по три-четыре патрона в сутки. В 1916 году Семён Ермольчик отравился ядовитыми газами и в тяжёлом состоянии был доставлен в одесский госпиталь. А через несколько месяцев он был уже с пулемётным полком в дачном местечке Стрельня под Петроградом. 5 марта полк готовился выступить на немецкий фронт, под Ригу. Но события развернулись иначе.
Ещё в начале февраля семнадцатого года Семён, получивший увольнительную в Петроград, зашёл в гости к своим товарищам, литовцам Габалису и Плепсису. Те предупредили: «Четырнадцатого будет революция, если пришлют на усмирение, знайте в кого стрелять».
Но четырнадцатое прошло, а революции не было. Солдат пулемётного полка из казарм не выпускали. Обо всем, что творилось за толстыми казарменными стенами, узнавали через дворника. В народе упорно ходили слухи — будет революция, хлеб, мир…
Когда, наконец, события развернулись, Стрельня примкнула к восставшим. Семён с товарищами штурмовал городской полицейский участок, снимал засаду у Царскосельского вокзала. Подъём, радостное возбуждение царили в Петрограде. Люди ходили с яркими красными бантами на груди.
Потом полк снова отправили в Стрельню. Там он и стоял до великих октябрьских событий.
25 октября был получен приказ об отправке пулемётчиков на охрану Смольного института. Третья команда шестой роты полка погрузилась в эшелон. Когда приехали на Балтийский вокзал, уже стемнело. На улицах тихо. У Смольного — прожекторы, броневики, два трехдюймовых орудия. Около входа полно народу, тут и матросы, и крестьяне, и солдаты, и рабочие.
Пулемётчики заняли одну из комнат на втором этаже. Расставили пулемёты при выходе, на лестнице, у окон, выходивших к Выборгской стороне. Семён Ермольчик — секретарь ротного комитета — успел съездить в Петропавловскую крепость и получить дополнительно ещё двадцать новеньких револьверов.
В ночь на 26 октября началось… Семён и его друзья не видели, как брали Зимний. Но о ходе штурма они знали.
А в Смольном в это время шёл Второй Всероссийский съезд Советов. Решался вопрос о мире, о хлебе, о земле. Когда заговорили о передаче земли в собственность народа и поднялся лес мандатов, на сцену выскочил какой-то помещик. Прямо посреди сцены сбросив шубу, закричал: «Кто вам дал право решать эти вопросы?»
— Сумасшедший, что ли, — подумал Семён. Опоясанный пулемётными лентами, он застыл у дверей с винтовкой в руке.
Под всеобщий крик и улюлюканье помещика быстро выдворили со сцены.
В перерыве между заседаниями, утром 26 октября — в первое утро Советской страны — Семён дежурил со своим пулемётом на лестничной площадке. Недалёко от него, на повороте лестницы, разговорились два крестьянина. Один из них объяснял: «Коммуна, я думаю так…» Второй понимающе кивал головой. «Товарищ Ленин, — позвал вдруг один из них, объясните нам, спор вот тут зашёл». И Семён вдруг увидел быстро идущего куда-то Ильича. Ленин остановился, подошёл к крестьянам и стал внимательно слушать, чуть склонив голову набок, потом терпеливо начал объяснять. Семён широко раскрытыми глазами смотрел на вождя.
Видел он Ленина уже второй раз. Но тогда, в апреле, Ленин, только что вернувшийся из Финляндии, выступал, стоя на броневике, перед многотысячной толпой, и Семёну из задних рядов было плохо видно и слышно. А теперь — вот он, Ильич, совсем рядом, в тёмном костюме, при галстуке.
После дежурств собирались обычно у себя в комнате, на втором этаже. С интересом спрашивали друг у друга: «Ну как, видел ты Ленина?» — «Видел». «И я видел». «И я…». Оказывалось, что Владимира Ильича встречали во время дежурства и в час ночи, и в два часа, и в пять утра. Когда Ленин отдыхал — никому было непонятно.
Между тем Семёну и его товарищам пора было возвращаться в полк. Истекал срок их пребывания в Петрограде. Пулемётчики собрались у себя в комнате и решили просить Петроградский городской Совет оставить их для дальнейшей охраны Смольного. Их оставили. Как верных и надёжных защитников революции.
Охранять и защищать революцию, Советы, Ленина приходилось не только в здании Смольного, рядом с пулемётом.
…По одной из Петроградских улиц ползёт трамвай. Два прилично одетых человека беседуют. Говорят тихо, но так, что слышно всем: «Знаешь, что в Смольном-то делается?» — «Знаю. Пьют, гуляют. Ленин победу празднует».
Глаза солдата, сидевшего рядом, стали вдруг злыми, зловеще-холодными. «Что же вы брешете, господа?» — закричал вдруг он. Те растерялись. «А ты… Ты откуда знаешь?». Солдат быстро полез в карман, и все увидели в его руках пропуск охранника Смольного. В нем стояло: «Семён Ермольчик…»
Разношёрстная трамвайная публика зашевелилась, заволновалась. Два типа быстро встали и сошли на первой же остановке.
У Смольного вышел и Семён. «Вот же сволочи, — не переставал он возмущаться. — Вино, шампанское… Знали бы они хоть что-нибудь…». В памяти Семена и его товарищей ещё свежа была недавняя история, о которой не переставали говорить до сих пор. Секретарша принесла Ленину чай с хлебом. Заметив, что хлеба больше, чем положено, Владимир Ильич вопросительно посмотрел на секретаршу. «Это я для вас с трудом достала» — объяснила она. Ленин отрезал положенную себе порцию и строго-настрого велел ничего подобного больше не делать. И тут же Семёну почему-то вспомнилось, как всего несколько лет назад приезжал он в Царское Село к своему товарищу садоводу украинцу Рую. Тот работал в дворцовом садоводстве. Семён увидел, как прямо в цветочных горшках зрели сочные кисти винограда, ягоды клубники, крыжовника, смородины. «Это для самого царя, — объяснил Руй, — прямо в горшках для него подаём».
Последний раз Семён видел Ильича после того, как Троцкий провалил заключение мира с немцами.
Вначале выступал Троцкий. Он говорил о том, что, если заключить мирный договор с Германией, то он будет позорным для нас…
Потом на трибуну вышел Ленин. И все доказательства Троцкого рухнули под неопровержимыми, убедительными доводами Ильича. Как заворожённый слушал Семён вождя.
Демобилизовался Семён уже весной восемнадцатого года. Получил два фунта хлеба на дорогу и — домой, к матери в Новозыбков.
Но отдохнуть дома не успел. Началась гражданская война. В составе ротной разведки 151-го стрелкового полка Семён Ермольчик дошёл до Варшавы. Из всех страшных боёв, длинных утомительных переходов вынес Семён твёрдое убеждение: народ хочет мира.
Ещё в первую мировую войну видел он, как братались русские с немцами, помнит, как ссылались на каторгу за малейшие улики в пропаганде мира.
И ещё запомнил Семён бледное лицо старого поляка. Это было уже позже. Осенью двадцатого. По лицу пленного оставляя грязные следы, катились дождевые капли. Наверное, они мешались со слезами. Запрокинув голову к землистой стенке окопа, уставясь тоскливым взглядом в тьму, он шептал: «Два часа… Осталось два часа до перемирия, а я попал в плен…»
А потом наступил мир. Ротный разведчик Семён Ермольчик стал садоводом.
Самым тяжёлым днём в жизни Семена Исааковича было 21 января 1924 года. В тот день в клубе железнодорожников должно было состояться профсоюзное собрание. В накуренном шумном коридоре ждали опаздывающего парторга. Он пришёл бледный, с красными опухшими веками. «Прошу всех зайти». Зашли. «Товарищи, вы знаете… Собрания не будет. — Он говорил тяжело, с трудом выдавливая из себя каждое слово. — Сегодня умер Ленин…»
…Гудки, гудки… Над всем Новозыбковом надрывно плакали и таяли далеко за городом траурные гудки. Но никак не мог Семён поверить, что Ильича уже больше нет.
При первой же возможности он поехал в Москву. С большим трудом удалось попасть в Мавзолей. Увидел Ильича не в тёмном костюме, в каком часто встречал его в Смольном, а во френче защитного цвета. Он лежал бледный и неподвижный, но лицо его было таким близким и родным. Перед глазами Семена поплыли картины жизни в Смольном. Как в бреду, проходил он вокруг гроба… И только когда медленно-медленно поднялся Семён по ступенькам Мавзолея на залитую солнцем Красную площадь, увидел синее небо и яркое, ослепительное солнце, до него дошёл вдруг страшный смысл непоправимого.
Он шёл по Москве и плакал.
Потом снова ездил Семён в Москву. Ходил в Мавзолей ещё и ещё. И все не верил в смерть Ильича.
45-летие… Страна встречает его в полном расцвете сил. Страна — на пути в коммунизм. Семён Исаакович Ермольчик — свидетель всех перемен в жизни страны — безмерно счастлив и горд великими успехами Родины, народа. И ещё ему радостно потому, что во всем этом он видит дело рук вечно живого Ильича.
И ещё одна большая дата наступит в ноябре в доме Ермольчиков. Большая, хорошая дата. 40 лет назад в Новозыбковской церкви венчалась молодая пара — только что демобилизовавшийся солдат Семён Ермольчик и Наташа Берсенева. Сорок лет… Четверо детей вырастили они. Пятеро внуков подрастают. Для всех внучат хранятся у дедушки Семена красные пионерские галстуки. Их подарили ему пионеры. Дети всего города хорошо знают его, при встрече приветливо улыбаются и всегда просят: «Расскажите нам, дедушка, про Ленина». Семён Исаакович — почётный пионер.
Самой старшей из внучат — Миле — пять лет. Она чаще других достаёт свой галстук, подходит к сидящему дедушке и просит: «Повяжи». Но дед твёрд: «Подрастёшь, заслужишь — будешь носить».
Она аккуратно кладёт галстук на плечи деду. На ярко-красном фоне лицо дедушки Семена становится светлее, ярче, моложе. Он идёт очень ему, красный цвет.
Вы — преступник, Феськов!
Подсудимый Феськов, вы обвиняетесь в подлости. В том, что вы — негодяй… Суд предоставляет вам последнее слово, Феськов…
Как жаль, что спаслись вы от этих, слов, от кары народной. Не судили вас. Нет такой статьи в уголовном кодексе, чтобы вас по ней привлечь. А преступление налицо. И вину вашу тяжёлую ничем не сгладишь.
Разная бывает подлость. И наказывать бы надо за любую её разновидность. Сделал гадость — садись на скамью подсудимых. А ты видел все это? Молчал? — тоже садись рядом. Видел, как совершается зло, как захлёстывает беда, не вмешался — сам соучастник зла, сам виновник этой беды! Так бы надо.
Помните: «Не бойся врагов — в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей — в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство».
Я смотрю на сидящего передо мной розовощёкого, здоровенного мужчину с равнодушными глазами. На коленях лежат большие ладони-лопаты. Феськов, Феськов, да с такими-то ручищами одним бы махом эту девчушку на берег выбросить! Человек-то в трёх шагах от вас погиб.
— Опоздал я, — оправдывается Феськов, — прибежал, а она уже утонула. Крики о помощи я, конечно, слышал, но думал, балуются детишки. Криков этих знаете сколько, чего их зря слушать. Если бы я успел, я бы, конечно, спас. А так чего в воду полезу… Я сыну сначала крикнул… Ему двенадцать лет. Он-то побежал. А я опоздал. Если бы успел, я…
Хватит, Феськов! Довольно! Ложь это все. Враньё! Вы были там. С самого начала. Все видели. Стояли рядом, и, подумать только, издевались.
Страшный вы человек, Феськов!
Увидел однажды Емельян Бурдаков, как мальчонка в проруби тонет, на помощь зовёт. А Мельянка — так звали в деревне Емельяна — в новом полушубке был. Испугался он лезть в холодную воду, спрятался за углом. Утонул мальчишка. Это было ещё до войны. А в войну Мельянке в первом бою выжгло глаза. — Неслучайно это, думает вся деревня. — Он ведь трус!
После Мельянки не было в деревне другого, кто не пришёл бы на помощь. Кроме Феськова…
Судость течёт вдоль всего села. В половодье, в ледоход она разливается. И ещё бывает глубока, если выдастся дождливое лето. Такое, например, как в прошлом году. А в это лето дождей совсем не было. Повысохла речка. В самых глубинах чуть больше двух метров.
Сестры Таня и Люда Симановские, их подружки соседки Валя и Маша сначала плескались у берега. Потом Валя предложила Тане: «Поплыли на баллоне!»
Поплыли. Когда до того берега оставалось совсем немного, баллон перевернулся, и обе нырнули в воду. Старшая, 13-летняя Валя, подхватила круг и поплыла с ним обратно. Таня осталась одна.
— Спасите! — и захлебнулась.
На берегу — куст ракиты. И мужчина возле него. Все видит. Смотрит на Таню.
— Дядечка, помоги! Спаси, дядечка!
Поделиться книгой: