Окно в доме напротив

Продавец тяжело вздохнул и поднялся с ящика, следом за ним встал и я.

– Теперь один остался, – едва слышно произнес он. – Из всех родственников – один…. Дом тот, уже пустой, купил Кислицын, стал сдавать комнаты туристам – их последнее время много приезжать стало. Не то экзотика надоела, не то тихие провинциальные городки вошли в моду.

– Наверное, последнее, – сказал я, – наша фирма…

– Да, простите, – перебил меня продавец. – Вам успокоительный чай был нужен. Сейчас дам. И мой совет, сходите к Кислицыну, скажите про Осю, он вам поменяет на соседний номер тотчас.

– Значит, не я один…

– Прежде, как он стал сдавать комнаты, приезжие порой жаловались на мальчика, который им мешал спать. Кто-то как вы, каждую ночь его видел, кто-то изредка, а кому-то он не являлся вовсе – не знаю уж, от чего это зависело. Квартиру эту то закрывали, то снова сдавали. Со временем все меньше становилось жалоб, а потом и вовсе прекратились. Сколько уж… да лет шесть никто не видел Осю. Вот только вы…. Вот ваш чай.

– Спасибо. Я только узнать хотел, – произнес я, глядя, как продавец открывает щеколду и перевешивает табличку. – Где Кислицын живет?

Продавец оглянулся. Неперевернутая табличка закачалась и замерла.

– То есть, вы не у него снимали.

– У женщины, она не представилась, но…

– Верно его жена, Роза. Или секретарша их.

– Я не знаю, я случайно встретил ее подле того дома на Озерной. Мы разговорились, я сказал, что ищу квартиру, она тут же предложила мне поселиться. Сказала, очень удачно, что я на нее попал, у нее как раз с собой ключи были, перед сезоном комнаты проверяла. Крупная, костистая женщина, около сорока, в какой-то размахайке и цветастом платке.

– Да это Роза, – задумчиво сказал продавец. – Она любит свое хозяйство проверять, по надобности, без надобности, все равно.

– А вчера, как я теперь понимаю, секретарша зашла, тоже проверить, как я устроился, не надо ли чего.

Он взглянул на меня несколько изумленно. Позабыв перевернуть табличку, прошел за прилавок.

– Это что-то новенькое. Его секретарша обычно за бумагами сидит или… хотя она ведь незамужем, а девушке за тридцать, – продавец покачал головой, грустно улыбнувшись. – Надо устраивать личную жизнь.

– Нет, она действительно сама пришла, утром, я еще только собирался позавтракать. Я бы дал ей не больше двадцати пяти: молоденькая белокурая девушка, с косой; сразу стала расспрашивать, как отдыхается, как спится и тому подобное. Очень симпатичная девушка, а эта коса. Я с детства не видел подобного: густая, толстая, такие разве на картинах старых живописцев можно встретить. У меня была знакомая, Лера, она ходила с такой же….

Странный звук отвлек меня от воспоминаний, которые я безнадежно тревожил, копаясь в памяти, выискивая подобия, словно вновь надеясь оживить ту светлую грусть, что возникла у меня при встрече белокурой девушкой, зашедшей узнать, хорошо ли я устроился. Я отвечал ей несвязными фразами, не в силах оторвать глаз от лица удивительной, какой-то неземной красоты, на котором лежала печать неизъяснимой грусти, той самой грусти, что встрепенула в моем сердце давно погасшие воспоминания. И я воскрешал их, бормоча бессвязные речи, надеясь этим подольше удержать посетившую меня незнакомку; но тщетны остались мои попытки, едва услышав, что ничто не тревожит меня, она удалилась столь же неожиданно, как и пришла. Я поспешил на лестницу, но уже не услышал шагов, верно, девушка очень спешила.

Я поднял глаза, пытаясь понять, что это был за звук. Посмотрел на продавца: лицо его было необычно бледно, а ладони, лежавшие на стойке, мелко дрожали.

– Это… дурацкая шутка, да? – кажется, он спрашивал меня. Я молчал, недоуменно глядя на него. – Не понимаю, с чего вы вдруг решили мне это рассказать, и знать не хочу. Но учтите, чтобы вы никогда не смели больше ничего подобного… – он задохнулся и замолчал, тяжело с хрипом выдыхая ставший неожиданно плотным воздух магазинчика.

– Что рассказать? – тихо спросил я.

– Вот это! – он ударил костяшками пальцев по прилавку. Верно, боли он не почувствовал. – О Марике. Неужели вы думаете, что хорошо посмеялись, рассказав мне о посещении вас моей племянницей. Это что, действительно остроумно – проверять, помню ли я о ней. Да я помню, как я могу… и как вы, вообще, смеете говорить мне об этом. – Он решительно пошел к двери, и только у нее обернулся на меня, все еще недвижно стоявшего у прилавка с пачкой чая в руке.

– Девушка, – произнес я, не глядя на продавца. – Она, в самом деле…

Лицо продавца исказилось. Он резко распахнул дверь – та с грохотом ударила в шкаф для прохладительных напитков.

– Вон! – выкрикнул он, и не в силах более сдерживаться. – Вон отсюда немедленно!

Я медленно вышел из магазина, все так же прижимая к груди пачку чая, продавец с треском закрыл за мной дверь. Потоптавшись на крылечке, я оглянулся, а затем тихо пошел вверх по улице, к дому на Озерной, который еще недолгое время будет считаться моим. Всего несколько часов – до отхода первого поезда, который выбросит меня из моего невозвращенного прошлого в настоящее, в сутолоку и гомон далекой столицы, – от которого, несмотря на все мои попытки, уже не удастся избавиться.

Конец пути

Здесь удивительно красиво. Той суровой таежной красотой, что встречается только за уральским хребтом. Спокойное величавое безмолвие. Человеческое присутствие, хоть и отмечено несколькими постройками да протянувшейся вдаль узкоколейкой, почти не ощущается. Только лес, могучий, величавый ельник, чьи дерева уходят вверх на многие десятки метров, наглухо закрывая небо, а хвоя не зеленая, как у обычных дерев, но с проседью, точно она одна отмечает в памяти и оставляет позади туманом века, прошествовавшие меж деревами. Лес темен и молчалив, подлеска почти нет, огромные почерневшие лапы закрывают от света почву, охраняя жидкие елочки, пробиравшиеся в долгий путь из-под угрюмого лапника, даже дождь, и тот едва смачивает почву, ведь ее засыпала хвоя густым мягким слоем ржавчины, в котором глубоко утопает нога. Редкие сосенки еще пытаются разбавить темный бор, тщетно, кажется, их посадила человечья рука, а потому жухлые деревца, не принятые, отвергнутые собратьями, обречены без постоянного людского участия. Лес пахнет прелью, особенно в дождливые дни, в солнечные недовольно источает терпкий колкий аромат смолы, медленно слезящейся с массивных стволов. Над головой только темная зелень, с земли почти не видно неба, оконца появляются лишь там, где рухнет многовековой гигант, освобождая место для спешащих к теплу и свету из вековечного сумрака своих детей или братьев, доселе уныло прозябавших в его тени. Но и эти просветы скоро закрываются торопливыми сородичами, измученными извечной темнотой – и вскоре на месте одного титана вырастает, закрывая лазурь, новая когорта. Бескрайний ельник смыкает свои ряды.

Человек пытается побороть его, пытается, но тщетно. Здесь, возле реки, у крутого ската, столь крутого, что и ступить-то трудно, лишь камни да осыпи и редкие кусты, кое-как держащиеся на склоне, именно здесь расположилась станция, вернее – полустанок. Короткая бетонная платформа упирается в одну из елей, не осмелившись смять дерево. По правому краю расположились несколько жилых строений, будка обходчика, склады. Когда приходит поезд, тут кипит жизнь, словно из ниоткуда появляются тягачи, спешно перебрасывают груз с состава по разбитому серпантину дороги вниз, к подошедшему сухогрузу. Природа воспрепятствовала воссоединению железной дороги с пристанью, и человек вынужден смириться, оставив все как есть. Тем более, поезда приходят редко. Несколько раз в месяц, а уж сухогрузы и того реже. Тихий край, тайга уходит за горизонт, обступая полноводную реку, испещренную то отмелями, то омутами. На островках, поодаль фарватера, тоже растут редкие ели, храня переданную им тишину и покой бора. Не знаю, добирался ли до тех островков хоть кто-нибудь.

Вряд ли, здесь никто не задерживается надолго. Точно не позволяет тайга. Разгрузив вагоны, обычно за световой день, ибо не так много надо сделать ездок вверх-вниз, вагоны загоняют на круг, локомотив заправляется, цепляет их сызнова и уезжает. Когда прибывает «кукушка» – тепловоз и полупустых три вагона, в них от силы два десятка человек, свободно размещающихся где понравится, пассажиры тоже редко прогуливаются по перрону или вблизи полустанка, обычно сразу покидают станцию и спешат продолжить путь до причала, устраиваются там, хотя до прибытия парома остается часов пять.

А зимой прекращает деятельность и сама станция: за работниками ее приезжает та же «кукушка» и поезд отбывает до весны, чтобы в марте, по первым проталинам, начать ремонтные работы: в морозы здесь очень часто лопаются рельсы, выворачиваются из земли бетонные шпалы, лишний раз напоминая человеку, что не он хозяин здесь. Всего лишь назойливый, надоедливый гость, с которым бескрайняя тайга очень хочет распрощаться и выпроводить подальше, вздыхая полной грудью в конце октября, когда последняя «кукушка» покидает станцию, всякий раз надеясь, что этот визит был последним.

Но человек возвращается, и все начинается сызнова. Порой я задумываюсь: а для чего же была построена эта ветка, на содержание которой каждый год тратится уйма средств, не проще ли проложить обычную «бетонку» прямо до причала. Видно, людей тянет сюда. Тянет, подобно магниту, и хотя тягостно это притяжение, но нетронутые серые дали завораживают, простором и волей своей, а еще, наверное, упорствованием человеку, и может, поэтому вновь и вновь приезжают сюда люди, и с такой неохотой уходят отсюда они?

Наверное, ведь и я сам приехал, затянутый тревожной красой. И открыв его для себя, остался навсегда. Независимо от смены времен года.

Моя могила находится точно в центре железнодорожного круга, который, окружая, охраняет и удерживает меня. Нет, он дозволяет мне бродить невдалеке, спускаться к причалу или подниматься на пару километров вдоль узкоколейки, но не более. И поэтому вот уже несколько лет я здесь. Не знаю, сколько точно, в себе я не замечаю перемен, и только след от моей могилы, отмеченный лишь горкой земли, затирается временем и дождями, вот уже холмик почти сравнялся с землей.

Не могу объяснить, почему стал таковым. Точно помню, как случилось; ничего необычного, как говорили те, кто хоронил мое обезображенное тело, – зазевавшись на рельсах, попал под колеса, такое бывает. Кажется, это не было самоубийством, но не было и неосторожностью. Видимо, это понимали и те, кто хоронил меня, и потому мне насыпали низкий холмик в центре круга, наглухо отрезав от кладбища невдалеке. Там спят те, кто привык ездить и возвращаться. Я не из их числа – и потому один.

Но меня не тяготит ни одиночество, ни невозможность покинуть эти места. Одним я был и прежде, а стены собственного дома, работы, города, не дали мне свободы большей, чем я обрел здесь. И еще – мне по-прежнему не надоедает величавый покой, быть может, он станет обыденным через десять или сто лет, но пока я все еще насыщаюсь, и не в силах насытиться им. Вечные странствия посреди вечного покоя – наверное душа того требовала, еще там, в далеком городе по ту сторону Уральского хребта, за тысячу километров отсюда, когда во снах я видел этот забытый, чуждый всему человеческому край, он так часто являлся мне, что я не мог оставаться в городе более. И, повинуясь зову и еще напутствиям прогнавшей меня женщины, которую я так любил, и которая никогда не отвечала взаимностью, я отправился на его поиски, ибо не сомневался, что найду это место. А когда нашел… даже не удивился. Встреча ощущалось как естественное завершения того пути, что я успел проделать, ведь билет на «кукушку» я взял в один конец, уже не задумываясь о пароме.

И теперь, пребывая в тиши и покое этих мест, завороженный и растворенный в их величии, мощи, в их суровом великолепии, я наблюдаю за рассветами и закатами, за сменой времен года. И еще изредка – за теми, кто прибывает сюда весной или летом, и исчезает осенью.

Порой мне нравится следить за суетой и быть среди этой сутолоки, безвидным, бестелесным, бессильным вмешаться в нее, но и не могущим оказаться насильно в ее круговерти. Сторонний наблюдатель, я каким был, таким и остался. Ныне лишь обретя еще не избытую возможность касаться неизвестных судеб на самое краткое время. И боясь и жаждая, что в этот раз, вот в этот, навигация закончится окончательно, и круг разберут. Чаще всего – когда приходит новый поезд.

Как в этот раз. Из трех вагончиков вышло лишь пять человек, осень выдалась холодная, совсем скоро дожди сменятся снегами. Наверное, это последний поезд, привезший пассажиров на паром, а следующий придет под конец, в снегопады, за смотрителями конца пути. И я снова растворюсь посреди зимы.

Прибывшие, горстка людей, по-прежнему остаются на платформе. К ним подходит обходчик, обстукивавший тормозные диски, что-то говорит, но его слова тонут в тиши, пытается говорить громче, кажется, предлагает уйти в зал ожидания, слова канут в небытии, смутившись, он замолкает.

И вот сейчас уже говорить, кричать хочется мне самому. Странно, в призрачном создании не должно оставаться чувств, но нет, они снова со мной. Снова спустя столько лет. И причина их – здесь. И я рядом с ней, не в силах отойти на шаг, ни тогда, ни ныне.

У нее в руке небольшой чемодан, из тех, с которыми отправляются на выходные на дачу; немного растерянно она оглядывает поезд, снова заходит в вагон и выходит с позабытой сумкой. Начинает моросить дождь, кто-то из сидящих в зале ожидания, высматривает небо, пытаясь понять, стоит ли переждать или напротив, поспешить, ведь скользкая дорога может разбухнуть. Тем более – такой крутой спуск. Она не слушает, заносит вещи в помещение и снова выходит. Словно ждет кого-то, пристально вглядываясь то в одну сторону, то в другую, не зная, откуда этот неведомый может за ней придти; как жаль, что я не могу дать знать о своем присутствии.

Или я ошибаюсь, и она не ждет неведомого спутника, а, так же, как и я, по приезду, просто вглядывается, оглушенная тишиной, потрясенная величием, ошеломленная бескрайним простором; теснящиеся прежде чувства постепенно высвобождаются, заставляя учащенно биться сердце. Она снова оглядывается, и на лице появляется странное выражение, коего я так давно не видел: безграничная усталость, словно путь, который проделала она – ничто в сравнении с тем, что ей предстоит, бесконечно долгий путь, конца и края которого не видно. Я рядом с ней, стою подле, как знать, в какие края отправляется моя возлюбленная. Какая мука увидеть ее снова, и узнать, что путь ее лежит дальше, всего лишь мимоходом через те места, где отныне привелось пребывать мне. Какая боль – неотступно следовать за той, что рассталась со мной так давно, той, которую я сам вроде бы выбросил из сердца, бежал прочь из тех мест, где обитали мы вместе, поначалу казалось, вместе, надеясь позабыть и забыться. И действительно, здесь я запамятовал, не помнил о ней до тех самых пор, покуда не увидел ее сейчас.

И теперь я бессильно проклинаю себя, железнодорожный круг, в который заключен навеки, глухую, немую тайгу, оставшуюся чужой, не пришедшую на помощь, я не отступаю ни на шаг от избранницы своей, и все жду с замиранием, когда она отправится к причалу и скроется в неизвестности, оставив мне лишь краткий миг воспоминаний, от которых, если постараться, если очень сильно пытаться, через несколько лет не останется переживаний в моей бесплотной груди.

Она резко разворачивается, проходит мимо, сквозь меня, в конец перрона, едва не поскальзываясь на оброненном листке. Вынимает из куртки тюбик, вытряхивает на ладонь таблетки, из всего две или три, глотает одну, и снова убирает в карман. И снова стоит под дождем, не усиливающимся, но и не замирающем, подняв лицо ввысь; я замечаю – она пытается ловить ртом капли, слезы небес. Словно ожидает, пока лекарство подействует. Лицо бледно, грудь быстро вздымается и опадает. Снова достает тюбик, проглатывает оставшиеся. И ждет, сжимая тюбик в руке, я только сейчас различаю название: у возлюбленной мучительницы моей слабое сердце.

В тот же миг она схватывается обеими руками за горло – тюбик падает и катится к краю платформы, издавая неприятный вибрирующих звук. Дыхание перехватывает, крик, не могущий прорваться, переходит в слабое сипение, а затем она валится на мокрый бетон. И лежит недвижно.

Никто не идет на помощь, верно, не услышали ее вскрика, тайга помешала им, никто не увидел и не видит ее лежащую. В зале ожидания все заняты, о чем-то договариваются со смотрителем, жаркие споры, не до того, чтобы смотреть в окно.

Я бросаюсь внутрь, я возвращаюсь к лежащей на земле, на губах пузырится торопливое мелкое дыхание, становясь с каждым мгновением все тише, все мельче. Пытаюсь поднять, позвать на помощь, мечусь туда и обратно, бессильный от собственного бессилия. Дождь моросит, смывая пот с ее побледневшего лица, единственное, что разрывает навеянную ельником тишь, – холодное отстукивание стрелки наручных часов, пробегающей по кругу. Она делает чуть больше оборота, прежде, чем кто-то из прибывших выходит на платформу, размеренно закуривая, и смотря на небо, все так же пытаясь понять, надолго ли зарядил. Опускает взгляд и замечает нечто странное у самого края платформы. Делает неуверенный шаг, а затем уже бежит к ней. Склоняется, щупает пульс. Тормошит, хлопает по щекам, ощупывает шею, расстегивая тугой ворот рубашки. Растерянно поднимаясь, зовет на помощь.

И я вижу – помощь уже не нужна. Ибо она, оставшись недвижной на бетоне, медленно, неохотно поднимается. Смотрит на подбегающих людей, не понимая, отчего они хлопочут у нее под ногами, не помогут встать. Растерянная, немного испуганная, разглядывает склонившихся над телом, пытается что-то сказать, но с языка слетают странные звуки, пытаясь откашляться, не помогает. Захваченная общим беспокойством, склоняется над кажущимся непостижимо знакомым телом. Враз замирая, не в силах поверить увиденному.

Я по-прежнему рядом с ней, но все еще не замечаем ею. По-прежнему неотрывно она смотрит на себя, освобожденная от бренного тела, сколь удивительно то зрелище, столь же и пугающе: она неслышно кричит и в ужасе бросается бежать, живые, спешащие на помощь, проходят через нее, как сквозь туман, может, и чувствуют что, но это не оставляет их внимания дольше, чем на мгновение. Ощущая в себе проходящих живых, снова кричит, криком слышным только мне, кричит долго, отбегает прочь, бежит к залу ожидания, не успевая затормозить, проходит сквозь камень строения, враз оказываясь внутри, камень холодный, осенний, спешно она покидает зал и мчится обратно. Я слышу лишь неясное бормотание, шорох мыслей, срывающихся с ее губ. Медленно возвращается к телу.

Кто-то из людей, должно быть, врач, просит всех отойти, подальше, не мешать. Ему подносят тюбик из-под пилюль, присмотревшись, он качает головой. «Это не то лекарство в приступ, оно только усугубляет криз», произносит, торопливо расстегивая рубашку и с силой давит на грудь, делая непрямой массаж сердца, рядом склоняется доброволец, помочь. По команде врач заставляет его дышать в опустевшие легкие. Она стоит подле, за спиной врача, рывками давящего на грудь, и доведенным до автоматизма голосом повторяющего: «раз, два, три – давай!», снова и снова. Пять минут, десять, пятнадцать.

Наконец, он встает. Усталый, медленно качает головой, одними губами говорит о сердечной недостаточности, о невнимательности к симптомам, самолечении. Дождь стихает, доброволец поднимается следом, снимает плащ, закрывая лицо. Собравшиеся вновь обступают тело, молча, не зная, что и как сказать. Изредка переглядываются. И она переглядывается, ища те же самые ответы на вопросы. Пока еще вместе с ними.

А затем замечает меня. Прямо напротив. В полуметре от толпы, вроде бы рядом, но чуть в стороне и чуть выше – она видит между моими ступнями и бетонной плитой свободное пространство.

Ее взгляд снова падает на толпу, переведя его на меня, произносит единственное слово: «Ты?». Я киваю. Будто не веря, не подходит, отскакивает, снова сквозь толпу; вся буря переживаний отображается на лице:

– Ты можешь говорить? Как ты? Почему ты здесь? – и тут же: – А как же тогда я? – и этом: – Как же я? Кто же я?

– То же, что и я, – медленно отвечаю, делая попытку приблизиться. Не дает, отступает, но не к толпе, в другую сторону, к дереву, оканчивающему платформу. Я развожу руки, пытаясь объяснить, успокоить, приблизившись, заглянуть в глаза, не дает, уходит. И снова спрашивает о себе.

Ее тело, укрытое намокшим плащом, поднимают и бережно переносят в здание. Она оглядывается на себя, безвозвратно ушедшую, хочет последовать, но я торопливо схватываю ее за руку, сам испуганный этим прикосновением, первым за долгие годы, отпускаю кисть. И схватываю снова: не почувствовав привычного тепла, как прежде, – только легкий холодок, мгновенно улетучившийся. Словно первым касанием я поделился с ней покоем наступающей осени.

– Не надо, – я поспешно освобождаю руку. Она молчит, и прибавляет медленно, точно в полусне: – Но почему я осталась? Ведь мне надо ехать дальше, я купила билет на паром, мне надо… – и резко замолкает. Повторяет сызнова: – Мне очень надо было ехать дальше.

– Куда?

– Дальше, – отвечает она тем же голосом, и я сдаюсь. Тело кладут на лавку, толпятся рядом, не решаясь отойти. Ни живые, ни мертвые.

Она вздрагивает, словно вспомнив, спрашивает:

– А ты, почему?

– Наверное, хотел остаться здесь, – медленно произношу я. – Наверное, ведь после того, как мы расстались, я…

– Ты уехал.

– Да. Мне снилось это место, часто, – странно, правда. И я хотел найти его. Этот железнодорожный круг, станция, ельник, насколько хватает глаз, крутой скат, выводящей к причалу на полноводной реке. Место покоя. Кажется, поэтому я и обрел его…. Я до сих пор не понимаю, как получилось. Узнал место, вышел, полюбоваться на ели, а в это время поезд дал задний ход…. Могила вон там, в самом центре круга. Символично, правда?

Она молчит. Долго.

– А я? Я ведь хотела уехать, убежать прочь из города, я даже представить не могла, что мой путь проляжет мимо тебя.

– Ты бежала? Почему? – хотел сказать иное, но получилось так.

– Я потерялась. Потеряла того, кого, кажется, любила, он ушел от меня к другой. А прежде настоял на аборте. Друзей, они медленно разошлись, как после похорон. Работу, где меня начали чураться, нет, оттуда я ушла сама, – она все еще пытается дышать, забыв, что отныне ей это ни к чему. – А раз уйдя, не могла остановиться. Верно я, – долгая пауза, – должна была уехать. Так лучше всем….

– Как и я.

– Я не знала, что ты забрался так далеко. Слышала от знакомых, что тебя нет в городе, но думала, мало ли, что случилось на самом деле. А ты… Ты мог найти другую, осесть в городе, мог переехать в соседний.

– Я не мог найти другую. Ты была единственной все это время и прошедшее. Когда я понял это… прости, сколько прошло лет?

Она спохватывается, пристально смотрит на меня.

– Девять… почти.

– Значит, одиннадцать, как мы расстались.

– Да. Я думала, – и замолкает. – А ты ждал.

Я молчу. Трудно говорить о том, что только сейчас начинаешь осознавать.

– Раньше думал, что нет, что освободился и растворился здесь и, сам не зная зачем, приходил на станцию. А теперь понимаю, что так и не смог без тебя.

– Нет! – внезапно вырывается у нее, – Нет! – и оглядывается на живых, осторожно завертывающих тело в брезент.

– Нас не видят и не слышат, – отвечаю на немой вопрос.

– Но почему, объясни мне. Ведь мы расстались. Я ушла от тебя, бросила, хлопнув дверью, наказав никогда не видеть и не слышать. Я сошлась с другим, я всегда отвечала тебе отказом, даже в мелочах, особенно в последние месяцы знакомства. Скажи, зачем тебе было все это?

– Я не знаю, – погода снова хмурится. Дождь, только переставший, опять крапает. Люди выходят из зала ожидания, навьючившись тюками и сумками, бредут по скользкому серпантину. – Я пытался, правда, даю слово. Я знал, что ты изменяешь мне, что играешь со мной.

– Именно, – жестко произносит она. – Между нами не было взаимности. Разве что секс. Но и это на пару месяцев, – не знаю, кому она сейчас делает больнее. Ведь я привык – еще когда – к подобным словам и не воспринимаю их, как в первые разы, с душевной мукой. Хотя и тогда все равно веровал, что влюблен взаимно.

– Но когда ты ушла, мы не расстались по-настоящему. Мне понадобился год, даже больше, чтобы понять. Все это время я почему-то надеялся.

– Напрасно. Ты мог бы понять гораздо раньше. Еще когда я сама сказала тебе об этом – тем летом на Волге, помнишь?

– Я понимаю, но все равно…

Качает головой, отворачиваясь.

– Чистое безумие, – шепчет она. Я киваю, мне нечего добавить к ее словам. Двое обходчиков берутся за тело, перенося его в подсобное помещение. Она пристально следит за каждым их жестом. Не выдерживает, отворачивается. И тут же резко:

– А что будет со мной? – в этот момент локомотив дает резкий гудок, отправляясь в обратный путь.

– У тебя были с собой документы?

– Да, паспорт, страховка. И адрес будущего места жительства в том городе, куда я хотела попасть. Если он правильный, этот адрес, – чуть слышно добавляет она. Локомотив, таща за собой три вагончика, медленно скрывается в ельнике. Через несколько минут его не видно и не слышно. – Так что же со мной?

Ответ приходит через несколько мутных свинцовых дней, теперь, лишенный привычного одиночества, я перестал их различать. Тело похоронили рядом с моим: второй холмик появился в центре круга. На погребении присутствовали лишь рабочие станции да мы вдвоем. Пять живых и двое призраков, заключенных в железнодорожное кольцо.

До этой минуты она не появлялась на виду, находилась неподалеку, но старалась не приближаться. Большую часть времени проводила на станции, среди строений. Я поджидал ее в ельнике.

Когда второй холм появился над землей, она решилась заговорить. Спросила, почему так. Голос дрожал, готовясь сорваться.

– Возможно, они приняли тебя, как и меня, за самоубийцу. У них тут есть неподалеку кладбище, – «я знаю», – едва слышно ответила она. – но может, там просто не хоронят чужаков, тем более когда есть подозрение…, – «я не самоубийца, эти таблетки я их пила всегда», – резко сказала она. – Они, как древние христиане, ощущают себя пред лицем божьим. И потому строго блюдут его заветы. Или как язычники, поклоняющиеся тому, что заведомо могущественнее их, этой беспредельной тайге, в которой немыслимо чувствовать себя хозяином. Значит, они тем паче стараются соблюдать все ее правила, – может, я несу околесицу, но иной раз самому хочется верить в слова утешения. А мне хочется утешить ее, как раньше.

– Я пыталась явиться им, – после паузы медленно произносит она. – И днем, и в темноте. Пыталась объяснить, чтобы меня забрали отсюда, или хотя бы объяснили, зачем им это – тут она резко замолкает и продолжает совсем уж тихо: – Кажется, меня никто не заметил… Хотя, я вижу, ты даже рад.

– Я не могу быть рад тому, что тебе неугодно.

– Я так и думала, что так скажешь. Даже здесь, сейчас, ты не изменился. – «Видимо, так», – отвечаю я едва слышно. – Вот только это ты и можешь говорить, поддакивать, соглашаться, угождать. На протяжении даже года, проведенного вместе, это стало невыносимым. А сейчас вечность. Вечность – с тобой!

– Наверное, должен быть способ, – начинаю я, она тут же прерывает.

– Оставить меня? Ну конечно! Ты чувствовал, что я буду проезжать мимо, не знаю, как, но чувствовал, ты сделал все, чтобы я снова оказалась с тобой! И тайга не отпустит меня от тебя. Ты же часть ее, так она будет защищать пожелания своей части! До последнего будет, до скончанья времен, пока ее к чертям собачьим не повырубят всю! – каждое слово отдается хлопком кулака по моей груди.