Окно в доме напротив

Я молчу, не зная, что ответить. Рабочие медленно расходятся, оставляя нас наедине.

Неожиданно она обмякает, точно ее враз придавливает к земле. Вспышка окончилась. Она уходит прочь.

Сколько времени прошло, прежде чем она вернулась – час или день? Не знаю, течение времени перестало ощущаться вовсе.

– Не понимаю, – едва слышно говорит она в ответ на мои извинения за ее прошлую вспышку, – документы отдали начальнику станции, он даже звонил несколько раз, сестре, мужу, тетке. На погребение никто не соизволил приехать, не знаю, что они говорили начальнику станции. А если и приедут, то когда, весной? Но весной это так нескоро. А тайга к тому времени затянет окончательно. Неужели им сюда невозможно добраться?

Для тех, кто не знает этой дороги, не работает на ней или по соседству, вполне возможно, ее как бы не существует вовсе. Подъезжая к узловой, я случайно узнал об идущей сюда «кукушке», прождал в гостинице два дня, а все это время искал полустанок, связывающий магистраль с веткой. И еле успел на поезд, уже тогда почувствовав, что цель, столь желанная, так близка. И необходимости двигаться дальше в ее поисках уже нет.

– Это… жестокая шутка, – медленно произносит она, выслушав мой рассказ.

– Может быть, твои успеют приехать до снега, забрать назад, – делаю я робкую попытку. Она качает головой, медленно, словно преодолевая незримое сопротивление.

– Назад? Нет. Я оттуда бежала, была изгнана, я и в путь этот собралась, чтобы больше не видеть никого из прежних знакомых. Порвала с ними всеми Так неужели ты думаешь…

Небо снова хмурится. Темнеет, начинает моросить мелкий нудный дождичек. Такой может продлиться и день и два, и три, а затем перейдет в первый снег.

– Приедут ли, навестят. Да и как дать знать, что ты не там, а здесь, ведь я бежала… я даже не связалась с сестрой, хотя она одна, кто поддержал мое решение уехать. Дала деньги и адрес. А я… будто потерялась по дороге… – долгая пауза. – Сестра должна приехать. И перевезти куда-нибудь, только не назад, куда-то. Ведь как же иначе?

Я молчу, не находя нужных слов, почти как прежде. Даже сам этот разговор, он так похож на те, прежние, когда она готовилась уйти от меня. Или, когда я осточертевал, уходила на несколько дней к сестре. Или к другому… наверное.

– Сестра должна приехать. Станция закроется не скоро, не раньше, чем через месяц, – наконец, произношу я, едва слышно, но она, отдалившись, не слушает или не слышит. Дождь усиливается, холм едва заметно блестит набухшей перекопанной глиной.

Окно в доме напротив

Она не сразу открыла мне. Шаги затихли у двери. Наконец, решившись, щелкнула замком.

– Не ожидала тебя увидеть, – Ксения неприязненно разглядывала мою фигуру.

– Извини, я не вовремя.

– Ты всегда не вовремя. Что на сей раз – новые извинения? По-моему, не обязательно валяться в снегу. Впечатления ты не произвел.

Я принялся нерешительно отряхивать пальто.

– Да, я понимаю. Пожалуйста, впусти.

– Зачем?

– Прошу, пожалуйста, – я уронил перчатку и нагнулся. Когда поднял голову, Ксения нехотя растворяла дверь. Кивком пригласила следовать за ней и прошла в гостиную. Села в кресло, указав мне на диван.

– Если можно, покороче. Прошла всего неделя с нашего последнего разговора. Я еще не успела от тебя отвыкнуть.

– Я понимаю, – я сел на краешек дивана и взглянул на супругу. Действительно не вовремя, но больше не к кому идти. Ксения выразительно посмотрела на часы. Я вздрогнул, поторопившись начать.

– Мне надо рассказать одну историю об окне…

– Что?

– Не перебивай, пожалуйста. Лучше вспомни. Конец сентября, жаркие погожие деньки. Ты догуливала последние дни отпуска. Я вернулся с работы позже обычного – юбилей начальника. Ты заждалась, была нежной, ты соскучилась и хотела… – ее губы сложились в подобие улыбки, тотчас, впрочем, исчезнувшей. – А после близости, я подошел к балконной двери и долго смотрел сквозь стекло. Ты спрашивала, что я вижу, я так и не сумел ответить тебе. Ты обиделась и ушла, а, вернувшись, снова застала меня стоящим у окна, смотрящим в окна трехэтажного административного здания, выстроенного напротив дома. Из наших окон хорошо видно, что происходит в кабинетах. Там до позднего вчера горит свет, служащие входят и выходят, посетители толкутся в коридоре и робко заходят в приемные. Прежде, когда здание только обживали, я с интересом следил едва не за каждым, кто входит и выходит из кабинетов, как разговаривает по телефону и распоряжается бумагами начальство. Возможно, не приглядывайся я так никогда не увидел и не узнал одну из просительниц, пришедшую на прием с десятилетним сыном.

Я, должно быть, как-то особенно выделил последние слова. Ксения подняла на меня глаза.

– Я так поняла… – начала она и замолчала на полуслове.

– Да, – ответил я. Ксения все подобралась в кресле, выпрямилась, вытянулась как струна. – Десять с небольшим лет назад мне стукнуло восемнадцать. Случившееся тогда знакомство можно отнести к разряду праздничных подарков. Подарков случайных, на ту вечеринку я попал в последний момент..

Ксения по-прежнему молчала.

– Ту девушку звали Анной. Внимательная, остроумная собеседница, она как-то сразу выделил меня среди прочих. Или это я потянулся к ней?

Неважно. К ночи ближе я вызвался ее проводить, она возражать не стала. Мне казалось, что ей интересно со мной, несмотря на разницу в возрасте – Анна была лет на десять старше, до сих пор не знаю, кто позвал ее, и почему согласилась придти. Впрочем, это интересовало меня тогда менее всего. Голова кружилась, а ее улыбка пьянила меня сильнее вина.

Она жила на окраине города, на первом этаже, в первой квартире: так удобно, чтобы не сбиться с пути. Пока Анна отпирала дверь, я несмело обнял ее – со мной это было впервые, – она не стала возражать. Вечер был промозглый: дул сильный ветер, моросил дождь; снимая ветровку с плеч Анны, я поцеловал ее в шею. Она вырвалась и, обернувшись, привлекла к себе….

Много позже, Анна понудила меня прощаться, заторопилась выпроводить, но, я все равно выпросил номер домашнего телефона. Когда вышел на улицу, предрассветный холод сковал сентябрьскую зелень: я продрог до костей, но не замечал этого. Вернувшись, решил, что она будет моей женой.

Ксения хотела что-то сказать, но промолчала.

– Все дальнейшее очевидно. После того вечера, я уже не встречался с Анной в той же дурманящей обстановке, вообще не встречался. Она упредила единственным телефонным звонком. У нее муж, конечно, как же иначе. Ей, им нужен ребенок… но слабость мужа не позволила мечтам осуществиться. Супруг тоже думал о наследнике, и надеялся, как это свойственно всем мужчинам….

По-своему Анна любила его. Или просто любила, без того желчного слова.

Я несколько лет не ездил в ее район. Но в разговоре со старыми знакомыми, часто вспоминал Анну, и всякий раз оказывалось, что с ней давно потеряна связь. Она словно вышла из нашей среды, плотно притворив за собой дверь. Я уже заканчивал обучение в институте, готовил дипломную работу, когда снова встретил ее. Одну. – Ксения ничего не сказала в ответ на мое уточнение. Она по-прежнему смотрела мимо меня в сторону окна. Взгляд ее терялся за тюлевыми занавесками. – Анна совсем не изменилась, все та же девушка, встреченная на вечеринке. Она предложила зайти, я не отказался. Все повторилось, как в тот раз: и объятия и поцелуи. Только что-то, необъяснимое встало меж нами. Прошлый раз остался единственным. Мы лежали в объятиях друг друга, пытаясь вернуть покинувшие нас переживания. Потом Анна беззвучно заплакала и, одеваясь, отошла к окну. Я последовал за ней, обнял и привлек к себе. Она осталась глуха ко мне, безучастно смотрела в никуда.

Потом мы сидели за чаем, я спохватился, вспомнив о ее семье. Нет, отвечала Анна, давно без мужа, одна с сыном. Его зовут Олег, добавила она и неожиданно замолчала. Затем проводила до остановки – надо было зайти за Олежеком в садик. Что-то кольнуло меня, я стоял на остановке, не отпуская Анну, и никак не решался попросить ее взять с собой. Подошел автобус – слова остались невысказанными. Я сам не знал, хорошо ли это.

Не один раз, после этой встречи, я порывался позвонить ей, зайти к ней. Но мне легко не выполнить своих намерений: учеба, сборы, затем работа, знакомство с тобой. Вспомнил совсем недавно, когда увидел Анну в окне дома напротив.

Ксения молчала. Она сидела в кресле, не шевелясь, пальцы крепко сжимали подлокотники.

– Тогда я впервые увидел ее сына. Своего сына, – я вслушался. Нет, нас по-прежнему обволакивала густая ватная тишина.

– Не могу тебе сказать, что я почувствовал в первый момент…. Что-то теплое и, вместе с тем, колющее такой крохотной булавкой; помню, мне показалось, что легким не хватает воздуха. Не знаю, сколько прошло времени, уже и ноги затекли, и глаза заслезились, – только тогда я осмелился сказать себе, что вижу своего сына.

Ты никогда не хотела иметь детей, – кресло скрипнуло. – А я не понимал, разделяю твои взгляды или безотчетно подстраиваю себя под них. Вот только Олежек, появившись в окне, все смешал и запутал.

То был ранний вечер золотого сентября, ты еще не вернулась домой. На Анне накинут легкий плащ, под ним бирюзовая водолазка; она только пришла. Посетителей не наблюдалось, что странно для учреждения, где персоналу всегда хватает работы. Девушка, вскоре подошедшая к Анне, взяла документы, а сама ушла. Мой сын сел через стул от матери, принялся играть с яркой машинкой, взад-вперед катая ее по кожимитовому сиденью. А я старательно разглядывал его, склонившего головенку рядом с окном. Рост Олежеку достался от Анны, зато пшеничные волосы от меня. Наконец, Олежек выглянул на улицу. Я словно смотрел на собственную фотографию семнадцатилетней давности. Мой сын и одет был похоже: коричневые брючки, темные кроссовки, болотного цвета ветровка, светлая рубашка. Примерно так мама одевала и меня, во что-то мне, несомненно, идущее, когда отправлялась, захватив для верности и меня, в какое-нибудь казенное учреждение. Малыш так же виделся мне заботливо приготовленным к этому торжественному моменту. Новые, не совсем привычные вещи, одетые Анной, заставляли моего сына сидеть спокойно и играть тихо; в точности так сидел я, покорно ожидая очереди на прием к начальнику, «самому главному дяде», которые даст маме бумажку, и мы пойдем домой.

Дверь, наконец, раскрылась. Несколько минут я их не видел, затем мать и сын снова появились в коридоре; Анна напоследок долго говорила с девушкой, Олежек безучастно стоял в сторонке смотрел в окно, мне все казалось, что на меня, ожидая, когда можно будет уходить.

В тот день, они тоже побывали в здании. Но совсем недолго, появились и исчезли. Не знаю, почему я не рассказал тебе тогда… или еще раньше.

Рассказывая, я обращался к стоящей предо мной стенке и лишь изредка бросал взгляды на Ксению. Лицо ее было бледно, словно гипсовая копия.

– Я часто видел их в окне, Анна приходила регулярно и неизменно брала с собой сына. Всего несколько раз он оставался в коридоре, обычно, Олежек заходил вместе с мамой, и тогда он исчезал для меня: иной раз на короткие минуты, иной – на полчала и больше. Анна всегда ждала у одной двери: обычно, ее приглашала виденная мной в первый раз девушка, и всего дважды немолодой седовласый мужчина, видимо, тот «дядя самый главный начальник», встречи с которым она так долго добивалась. Кажется, моего сына не смущали эти частые визиты; в отличие от меня, он не чувствовал на себе отсутствие внимания, поглощенный возней с машинками. Он гонщик, и в неравной схватке с трассой неизменно выходил победителем. И еще… он всегда подавал маме плащ, когда она выходила из дверей.

Я смотрел на него, все яснее ощущая поразительное сходство между нами. Мечтал о том дне, когда отрину извечную нерешительность и приду к ним. Ведь Анна звала меня, может, и теперь еще ждет, а я все опасаюсь, размышляю, стоя у окна…. Прошло столько лет, разделивших нас еще больше. Сколько времени понадобится, чтобы найти друг друга? Будет ли оно у нас, это время? Да и сможем ли мы существовать втроем? И кем я стану на самом деле для своего сына?

Ксеня молчала, но в увлажнившихся глазах, блестел мягкий свет люстры, горевшей над головами.

– И еще эти затянувшиеся визиты. Прошение Анны, застряв в кабинете у окна, не имело дальнейшего хода. Визиты ее в последние недели превратились в напрасную трату времени. Она приходила, просиживала долгие часы в одиночестве и, никого не дождавшись, уходила. А стоило ей уйти, коридор, как и до ее прихода, вновь оказывался заполненным просителями, чья очередь медленно, но верно двигалась по направлению к кабинету.

Странность этого факта не сразу стала понятна мне, хотя приходилось видеть подобное довольно часто. Хотя я ни разу не встречал Анну в обществе других просителей, иной раз я старательно разглядывал равнодушную толпу, выискивая знакомое лицо, тщетно. Они будто оказались отгорожены пустотой от беспокойной людской озабоченности, и свои печали и надежды никогда не делили с другими.

Всякий раз коридор мгновенно пустел, стоило им переступить его порог; я не замечал ухода толпы, видел лишь начало и конец: вот очередь заполняет свободные пространства, а вот коридор пуст. И они появляются, одетые всегда одинаково, даже в последние дни, когда заметно похолодало, и снег не собирается таять. И занимались всегда одним и тем же: садились и ждали, а, не дождавшись, уходили. Исчезали в конце коридора, и следом за их уходом гас свет.

Я все же позвонил ей, две недели назад. К телефону никто не подходил; несколько раз в течение дня я набирал номер, слушая долгие пустые гудки. По прошествии дня, странно волнуясь приехал к ее дому. Вошел в подъезд, поднялся на лестничный пролет. Но не позвонил. Увидел на двери полоску белой бумаги с круглыми синими печатями на обоих ее концах.

Горло сдавило, я прервал свой рассказ. Ксения молчала.

– Не веря в увиденное, скорее, не понимая того, что вижу, я поспешно вернулся домой. А вечером, как и накануне, как и многие дни подряд, стоял на привычном месте у окна. И снова наблюдал за ожидавшей приема Анной, и моим сыном, играющим с машинкой.

Я снова перевел дыхание.

– Следующие дни я потратил на поиски, бесплодные вплоть до сегодняшнего утра. Последний звонок дал ответ на мои вопросы. Вежливый голос в трубке сообщил о моем опоздании. Олежек и Анна не значились среди живых. С двенадцатого сентября сего года. Автомобильная авария.

Я уже не помню, что делал, чем занимался, день выпал у меня из памяти. Мне вспоминается лишь его окончание. Ненастный вечер, время около шести. Окна в доме напротив погасли. А затем, по прошествии получаса, неожиданно зажглось то самое окно.

Я оделся и вышел на улицу. Окно в доме напротив продолжало светить, я шел, не в силах оторвать от него взгляда. Неподалеку от черного входа возвышалась груда мусора. Я влез на вершину, заглянул в окно.

Анна собиралась уходить, она торопилась, спустя мгновение мне виделась лишь ее спина. Они уходили, и я испугался, что уже навсегда.

Я крикнул им, испугавшись, что не слышат меня, выворотил из земли обломок кирпича и бросил в окно.

Пауза. Долгая-долгая пауза. Тишина, что давно поселилась в комнате, стала сейчас осязаемой, она давила на плечи пудовой тяжестью, я чувствовал это, и видел, что не одинок в своих чувствах.

– Стекло разбилось, – продолжил я, понимая, что не смогу прогнать тишину. – Осколки посыпались вниз, звонко стуча об асфальт. А наверху остался лишь черный квадрат оконного проема. В котором я уже не видел ничего, только густую смоль промозглой ноябрьской ночи.

Тишина с новой силой навалилась на плечи. Ксения ссутулилась, но все так же молчала. А затем неожиданно резко повернулась ко мне.

– Ты пришел ко мне, – медленно проговорила она. – Почему ты пришел ко мне?

Она знала ответ, я видел, но ждала его. Я посмотрел на Ксению, наши взгляды встретились.

– Вернуться домой… я уже не мог. А больше… мне не к кому идти, – глухо произнес я. – Ты же знаешь.

Она молчала. Минуту или больше. Не знаю. Кресло заскрипело. Ксения поднялась, сцепив на груди ломкие пальцы. Следом поднялся и я.

Она помолчала, прежде чем произнести новую фразу.

– Ужинать будешь? – чуть слышно спросила она.

Последний в очереди

Голодовка закончилась. На завод привезли деньги, бастующим приказали выдать обещанную зарплату за два года. Управляющий, предвидя эксцессы, просил меня, своего зама, сходить «проконтролировать процесс». Я кивнул и неохотно вышел из кабинета, заранее представляя, что меня там ждет.

Цеха располагались в отдалении от здания администрации, метрах в ста пятидесяти; по заметенному снегом плацу путь оказался неблизким. Как ни старался, ноги все равно промочил; и с неприятным ощущением холодка в хлюпающих стельках, ступил на крыльцо черного хода. Долго обивал мейсоновские ботинки, все не решаясь войти, затем обернулся, оглядывая пройденное.

Неуютная картина запустения: заметенный, заваленный мусором плац, на котором когда-то разгружалось до полусотни грузовиков за смену, окружен опустевшими цехами с фанерой вместо стекол и гулкими ангарами, – в их дырявых крышах завывала поднявшаяся метель. Зимний день стремился к исходу, четвертый час пополудни, и в надвигающейся темноте предприятие казалось жутковатым призраком, восставшим из небытия, призраком зловещим, пугающим безмолвной чернотой окутывающие здания, сиплым ветром, гуляющим в подворотнях, колким снегом, залетавшим за ворот.

Будущего у завода не было, это понимали все. Осталось лишь прошлое: стена с медалями, полученными при Советской власти. И еще – тени на стенах, от снятых агрегатов, силовых установок, станков, агитплакатов, от проходивших людей. Люди незаметно сливались с тенями, теми, что навечно были вмурованы в стены. Особенно после голодовки.

Последние годы мы еще как-то выкручивались: сократили на раза в четыре персонал, остановили несколько цехов, демонтировав и продав дорогостоящее оборудование за гроши. Так выплачивали зарплату и дивиденды рабочим. Ведь предприятие еще в начале девяностых стало закрытым акционерным обществом, так было удобнее в работе, так было проще в расчетах. А потом, когда выяснилось, что импортная продукция, заполонившая рынок, и дешевле и качественней, и когда последний постоянный покупатель ушел, не желая поддержать отечественного производителя, директор просил власти признать нас банкротом: не мучить и отпустить. Нам отказали: мы были последними в стране, кто производил то, что все давно покупали за рубежом; нами следовало гордиться, возможно, нами и гордились, но работавших на заводе это никак не касалось. Не оставалось иного выхода, как продавать то, что еще можно продать – гордость в продажу не годилась. Так опустели цеха и задули ветра в ангарах. Нам пришлось сдавать в аренду то, что можно было сдать. Так столовая стала бильярдной, клуб превратился в танцпол, библиотека в ресторан, аптечный пункт в винно-водочный магазин, архив стал автомастерской, и только душевая повысила свой статус до сауны. Все, что оставалось на предприятии – цеха, с оборудованием, построенным вместе со стенами и крышей, отделить одно от другого задача из разряда невыполнимых, разве сносить. Я потоптался еще, вздохнул, но все же ступил в один из таких цехов.

Шаги гулко отдавались от стен, дорожка мокрых следов протянулась по ковру из пыли. В окна, сквозь грязь десятилетний, еще виднелись быстро чернеющими призраками заводские трубы, некогда возмущавшие жителей частыми выбросами угарных газов; ныне они прекратили отравлять природу. А одна и вовсе демонтировалась: рухнув в сугробы плаца. Этого никто не заметил, на разруху давно не обращали внимания. Вид предприятия был таков, словно на его огромной территории шла долгая ожесточенная битва с тенями. Закончившаяся их полной победой.

Я поправил ворот кашемирового пальто, развязал шейный платок: одежду я покупал всегда одну, «Эсквайр», что соответствовало моему новому положению, и прибавил шаг, чувствуя на редкость неловко в своем одеянии. Недавний помбух, я вдруг, за какой-то год, оказался по другую сторону, в администрации, разом позабыв старых друзей. Перестал отвечать на звонки, разве что по делу, и почти не показывался в цехах. Разве что во время голодовки – меня вытащили из уютного кабинета и заставили ходить в актовый зал к протестантам, именно потому, что я мог быть одним из них. Мог, но не стал. И теперь снова на завод. За прошедшее время вроде бы огородился от него плацом, вроде бы навсегда. А прошлое все равно догнало и дало о себе знать.

В пустом цеху холод стоял такой же, как снаружи, он пробивался сквозь промокшие ботинки, замораживал ноги, расходясь тяжелой волной по телу. Вот и дверь, я с трудом открыл ее, поднялся на второй этаж. Здесь располагалась бухгалтерия и большой кассовый зал, где уже как сорок лет каждое пятое и двадцатое собирались сотни людей. Мне слышался гул голосов негромкий, подобный шепоту в больничной палате, он невольно заставлял ежиться и замедлять шаги. Страх встречи с бывшими товарищами, я будто перешел Рубикон, когда возвратился на прежнее место, где безвылазно оттрубил почти десять лет. Или второй раз вошел в Лету.

Две недели назад самопровозглашенный профсоюз потребовал от директора выплаты всей задолженности. В случае отказа обещал начать голодовку. Мы тогда предположить не могли, что на это предложение откликнется весь оставшийся коллектив завода. Потому отказали: завод приносил убытки уже шесть лет, кредиты на реорганизацию так и не выбили, более того, залезли в самую топь долгов. Бумаги, предъявленные лидеру самозваного профсоюза, только раззадорили его. Он кивнул в сторону окна, где у парадного стоял директорский «мерседес» и заметил, что продажа его одного покроет половину долгов по зарплате. Директор, конечно, возмутился, сказав, что этот автомобиль не имеет к заводу никакого отношения. Поддерживаемый сторонниками, набившимися в переговорную, лидер выпалил: машина куплена на деньги, полученные от аренды собственности завода. Директор сообщил, что компания, получившая право на сдачу собственности предприятия, сама является арендатором, она расплатилась по долгам, и каждый получил свою долю в качестве дивидендов еще два года назад. И снова показал бумаги.

Это подействовало на лидера профсоюза, как тряпка на быка. Через несколько минут его и всех приспешников пришлось выводить силами срочно вызванной охраны. Уходя, он едко заметил: «Мы будем стоять до последнего», и только после этого был выдворен из переговорной.

Голодовка началась на следующий же день. Вскоре прибыла пресса, телевидение, не остались в стороне и муниципальные деятели, а карета «скорой помощи» постоянно дежурила возле здания актового зала.

Все эти две недели директора вызывали на ковер в администрацию города, с требованием по-тихому прекратить безобразие, притушить страсти. Сначала финансовый директор, а затем и управляющий вместе со мной пытались вести переговоры. Но на одиннадцатый день был дан четкий и ясный ответ: один из бастующих влепил управляющему пощечину и добавил: «Мы обещали семьям принести зарплату, и мы ее принесем».

Управляющий в тот же день подал в отставку, забрал свою долю в компании-арендодателе и убыл в Карловы Вары, к семье. Охрана попыталась прекратить голодовку, разогнав участников – до сих пор не знаю, самовольно, или же следуя приказу – но исполнить задуманное не удалось. К тому же, подъехала вызванная кем-то милиция. В действия охраны она, конечно, не вмешивалась, но вместе с ней в зал вторглись представители СМИ. Они оккупировали подходы к актовому залу, – и последняя попытка тихо урегулировать кризис провалилась.

А позавчера случилась первая смерть. Инсульт у активиста, что залепил пощечину бывшему управляющему, оказался роковым. До больницы его не довезли.

На следующее утро мэр публично выделил деньги в кредит на погашение задолженности перед рабочими, кажется, это был транш пенсионного фонда. Прессы в актовом зале прибавилось в разы, все ждали разрешения кризиса, наверное, заранее писали болванки к победным статьям. Чтобы хоть как-то сохранить лицо, начальство и отправило меня контролировать процесс выдачи зарплаты.

Перед тем, как войти в зал, битком набитый людьми, я зачем-то снял и сунул в карман пальто галстук. Снова пауза, никак не решался взяться за ручку. И наконец, открыл дверь. Деревянно шагая под прицелами десятка телекамер, наугад приветствовал собравшихся, чьими ответами была гробовая тишина. Лица чудились бесплотными в ослепляющем свете софитов. Кое-как протиснулся в кассы, где уже открылись три окошечка, добрался до двери и немедленно захлопнул ее за собой. И только тогда выдохнул. Видеть и слышать пишущую братию сил уже не было.

Девушки продолжали пересчет, но я распорядился выдавать, сверяться после будем. Кассирши, бледные в тусклом свете неоновых ламп, заняли свои места. Толпа за окошками замерла. Купюры захрустели в руках. Разорванные банковские ленты хлопьями посыпались на пол; словно и в этот уголок забралась разыгравшаяся за окнами непогода.

Кто-то подходил к окошку, кого-то подводили или вовсе подносили, многим был прописан постельный режим, и, тем не менее, все единодушно изъявили желание получать деньги именно здесь, а не в актовом зале. Как лишнее свидетельство полной победы. Очередь, казалось, не имела края: немного помедлив, я сел на свободное кресло и открыл четвертое окошко. Меня тотчас увидели, блицы засверкали, но рабочие моментально оттеснили дармоедов и встали ко мне. Я все боялся увидеть знакомые лица, по счастью, вначале этого не случалось. А через час с небольшим почувствовал себя автоматом, биомеханическим придатком счетчика банкнот, бесконечно выдающим выигрыши. Попытался встряхнуться, отхлебнул еще минералки из полупустой бутыли, и продолжил рвать ленты, пересчитывать купюры и выдавать выигрыши.

Через два часа толпа упорядочилась, самые слабые обрели покой, расползлись по домам, стремясь в радости от обретенного позабыть двухнедельное противостояние, и потерю одного из товарищей. Через три часа незаметно скрылись уставшие, но довольные журналисты. Через четыре их примеру последовали и врачи, посчитав, что оставшиеся продержатся до конца и получат вожделенные сотни тысяч Джек-пота.

Через шесть часов очередь закончилась. Я отпустил последнего выигравшего, чье лицо показалось знакомым, – впрочем, после четвертого часа все лица, появлявшиеся в окошечке, выглядели одинаково знакомы и незнаемы, – через силу размял затекшие, заледеневшие ноги, с трудом разогнул спину, отряхивая с костюма обрывки оберточной бумаги, допил минералку и, шатаясь, вышел в зал. Мутило, ноги подкашивались, голова кружилась, и несколько человек, прижавшиеся к окошкам, мнились еще большими тенями, нежели в момент моего прихода.

Я привалился к стене, закрыл глаза. Мыслей не осталось, как-то незаметно я провалился в дрему, поглощавшую время, но не возвращавшую силы. Когда я снова открыл глаза, часы на стене показывали какое-то абстрактное время, я не сразу понял, что приближался одиннадцатый час.

Последний рабочий еще стоял у крайнего окошечка: бледная тень на серой стене. Я едва заметил его.

Ко мне подошла одна из кассирш. Очнулся я не сразу, только почувствовав прикосновение к плечу.

– У нас недостача, – тихо сказала она. Я обернулся: такая же едва заметная тень – как и все мы, расплачивающиеся за победу в этом зале.

– Большая?

– Двести двадцать пять, восемьсот.

Я потряс головой, пытаясь собраться с мыслями. Вспомнил себя автоматом, выдающим призовые всем, стоящим в ожидании перед окошечком, эдакой машиной счастья.