Гражданская рапсодия. Сломанные души

— Вот видите к чему приводят революции, — разливая кофе по чашкам, сказал Парфёнов. — В первую очередь они лишают людей сладкого. Хорошо хоть не лишают нас этого божественного напитка.

Катя потянула носом. Бог мой, какой аромат! Она сделала маленький глоточек и замерла, впитывая в себя кофейный вкус. Если бы это могло длилось вечно! Если бы только могло! Но даже кофе когда-нибудь кончается.

— Вы с Владимиром друзья? — с сожалением отставляя чашку, спросила она.

— Думаю, да, — Парфёнов откинулся на спинку стула. Он выглядел уставшим, что не удивительно, но бодрился, и кофе ему был нужен даже больше, чем Кате.

— Давно вы знакомы?

— Нет, не очень. Около трёх месяцев.

— Разве можно за столь короткое время стать друзьями?

— О, чтобы стать другом, достаточно одного поступка, чтобы стать врагом — одного слова.

Это походило на афоризм, но, скорее всего, являлось домашней заготовкой, рассчитанной оказать впечатление на недалёких девиц. Катя не любила заготовок и не считала себя недалёкой, поэтому произнесла холодно:

— Как это банально. В Смольном институте нам преподавали афористику. Мы читали и заучивали афоризмы Ларошфуко, Уайльда и даже Фридриха Ницше, и подобной безвкусицы там не встречалось.

Однако холод в её голосе прозвучал иронично, и оба они рассмеялись. Женщина за соседним столиком обернулась с раздражением и что-то пробурчала мужу. Тот отмахнулся.

— Вы упомянули о поступке, — напомнила Катя. — Владимир совершил нечто неординарное?

— Почему он? Почему вы считаете, что поступок мог совершить он, а не я?

— Потому что именно вы заговорили об этом.

Парфёнов снял фуражку, положил на край стола. Официант воспринял это как знак, подошёл узнать, угодно ли гостям ещё что-либо. Катя отрицательно покачала головой, а Парфёнов как будто не заметил его. Он протянул руку к пальме, погладил лист.

— На самом деле ничего такого не было, — проговорил он как бы нехотя. — Я проигрался. Бывает. Вы когда-нибудь играли в тотализатор? И не играйте. Владимир ссудил мне деньги. Мне — совершенно незнакомому человеку… Извините, Катя, за сравнение, но сейчас вы похожи на околоточного надзирателя. Эти ваши вопросы. У меня начинает формироваться стойкое ощущение вины перед вами.

— Вы игрок?

— Это было всего раз. Я был пьян, разочарован и не хотел жить.

— Любовь?

— Интрижка. Хотя в тот момент думал, что любовь. К счастью, нашёлся человек, который заплатил мои долги и дал возможность проспаться. Ещё кофе?

— Да.

Парфёнов взял кофейник, наполнил Катину чашечку.

— С вами легко разговаривать, Катя. Легко делиться прошлым и думать о будущем. Словно мы знакомы вот уже целую жизнь. Я завидую Володе.

Кате показалось, что Парфёнов снова пытается оказать на неё впечатление, но интонации в голосе говорили о его искренности, и она не знала, что ответить на это. Они сидели друг против друга, пили кофе и смотрели в разные стороны.

— Владимир пригласил меня в театр, — наконец сказала Катя. — Мы не договорились, где встретимся снова, и я думала, что он найдёт меня сам. Но вот уже несколько дней, как завершились бои, а от него нет никаких известий. Я беспокоюсь. Понимаете? Владимир мне показался человеком, который держит слово, и поэтому я стала склоняться к тому, что с ним случилось нечто непоправимое. Если бы он был ранен или… Но это не так, иначе вы бы мне об этом сказали сразу. Так? А раз не говорите… Случилось что-то иное?

Парфёнов взял фуражку в руки, смял. Сейчас он выглядел смущённым. Говорить о том, где находится Толкачёв и что является причиной его отсутствия, он не хотел, и явно тяготился тем, что всё-таки должен это сказать.

— Как вам это объяснить, даже не знаю. Главное, не думайте о нём плохо, договорились?

Катя кивнула. Парфёнов выдохнул.

— Его обвиняют в одном… скажем так, проступке. Начато служебное расследование. Он не виноват, поверьте, но чины из штаба хотят во всём разобраться, и сколько будет длиться разбирательство, никто сказать не может. Боюсь, Катя, вы не скоро попадёте в театр.

Это было лучше, чем услышать, что Толкачёв ранен. Катя почувствовала, что дышать становится легче, а пальма на самом деле не такая уж и завядшая, просто при дневном освещении она выглядит несколько скукоженной. Если поливать её чаще… На эстраду поднялся мужчина в дорожном костюме. На его появление зал отозвался аплодисментами, кто-то даже выкрикнул преждевременное «браво». Мужчина встал рядом с девочкой, нагнулся над клавишами и сделал несколько быстрых пассов, извлекая из рояля знакомую мелодию. Девочка пробежалась пальчиками по басам, и они заиграли в четыре руки сначала медленно, почти невесомо, а потом разгоняясь всё быстрее, быстрее…

Катя повернулась к Парфёнову.

— Скажите, Василий… Могу я вас так называть?

— Буду рад.

— Спасибо. Скажите, Василий, война ещё долго продлится? Я сейчас не о войне с немцами, вы же понимаете?

Парфёнов кивнул.

— Я понимаю, о чём вы. Да. После восстания в Ростове ситуация стабилизировалась. Казаки стали просыпаться. Надолго ли? — время покажет. Сейчас атаманом Калединым сформированы два фронта против большевиков. На Донском фронте под Юзовкой сосредоточено несколько казачьих полков и ещё четыре полка на Новочеркасском фронте в районе Чертково. Пока этого достаточно, чтобы сдерживать большевиков.

— В Чертково? Мы проезжали эту станцию, я её помню. Это не так далеко от нас.

— Не далеко. Но вы не должны ни о чём беспокоиться. Пока там стоят казаки, нам ничто не угрожает.

Катя увидела Черешкова. Тот шёл через зал к буфету и оглядывал посетителей. Заметив Катю, он взмахнул рукой и прибавил шаг.

— Екатерина Александровна, голубушка, вот вы где! Я ищу вас по всему вокзалу. Если бы не фотограф на улице… Мы должны незамедлительно возвращаться в Новочеркасск, — и добавил с сожалением. — Я же просил вас не пропадать.

— Простите, Андрей Петрович, совсем забыла.

Катя поставила чашку и встала. Парфёнов тоже встал. Он допил кофе одним глотком, едва не поперхнулся и спросил, вытирая губы:

— Если позволите, я провожу вас.

— Обойдёмся, — сухо ответил за Катю Черешков. — Благодарю вас, господин штабс-капитан, что скрасили одиночество Екатерины Александровны, но дальше мы справимся сами.

Парфёнов настаивать не стал, хотя слова Черешкова его взбунтовали. Он покраснел, и Кате показалось, что сейчас он ответит доктору нечто-то дерзкое. Ей стало интересно, что же такого он может сказать, но Парфёнов сдержался. Он поклонился и нарочито вежливым тоном спросил:

— Может, что-то передать Владимиру Алексеевичу?

— Ничего не надо, — отказалась Катя. — Я сама всё передам при встрече.

На том и разошлись. Парфёнов остался в ресторане за столиком с пустым кофейником, а Катя с Черешковым поспешили к поезду. Пока шли, Черешков принялся жаловаться на начальника станции, который почему-то решил отправить поезд сначала в Таганрог и лишь затем в Новочеркасск, дескать, ему поступило такое указание от генерала Назарова. Кто такой генерал Назаров и какое ему дело до санитарного поезда, было непонятно. Катя не слушала стенаний Андрея Петровича, она думала о том, что сказал Парфёнов. Толкачёва обвиняют в недостойном офицера проступке. В каком? Надо было подробнее расспросить об этом. Вдруг ему требуется помощь, а она даже не знает, где его искать.

14

Новочеркасск, улица Барочная, декабрь 1917 года

В лазарет на Барочной зачастили гости. Несколько раз на дню к подъезду подкатывали пролётки, и солидные господа в шубах, в мерлушковых шапках, опираясь на трости с рукоятями из слоновой кости окликали часового и просили доложить о своём приезде. При этом они называли имена, которые два-три месяца назад заставляли людей вздрагивать и пучить глаза. Сейчас на эти имена не вздрагивал никто. Часовой зевал и говорил, чтобы уважаемые господа приходили завтра. Если посетитель оказывался настойчив или, не дай бог, начинал грозить, часовой снимал с плеча винтовку и передёргивал затвор. Пролётка мигом отъезжала, но только за тем, чтобы уступить место новому просителю. Тех, кого на Барочной ждали, заранее выходил встречать офицер для особых поручений. Чаще всего это был ротмистр Шапрон дю Ларре, адъютант генерала Алексеева. Он выходил на крыльцо, закладывал руки за спину и стоял, делая вид, что ему совершенно безразлично, что происходит вокруг. Однако это безразличие длилось ровно до того момента, пока ожидаемый человек не подъезжал к лазарету. Тогда ротмистр спускался на тротуар, отдавал честь и сопровождал гостя на второй этаж.

Толкачёв следил за этим действом со двора дома напротив. Он прогуливался по обыкновению на маленьком пятачке между сараем и углом дома, и поверх невысокого забора наблюдал за тем, что происходит перед подъездом штаба Организации генерала Алексеева. Название резало слух, и Толкачёв морщился каждый раз, когда повторял его про себя. Впрочем, поговаривали, что Организацию скоро переименуют. Слухи об этом появились одновременно с приездом в Новочеркасск генерала Корнилова. Толкачёв только прибыл в штаб с передовой, доложился дежурному, тот позвонил в приёмную и сказал, что за ним сейчас спустятся. Несколько человек курили возле бойлерной, и среди них Болотин. Где-то здесь, возможно, был Липатников… В вестибюль стремительно вошёл Корнилов. Он был в крестьянском полушубке и треухе, но его узнали мгновенно. Дежурный вскинул руку к фуражке и выкрикнул:

— Господа офицеры!

Корнилов поздоровался со всеми, пожал дежурному руку и попросил проводить его к генералу Алексееву.

Следом в вестибюль вошёл невысокий сухонький человечек, небритый, в старом пальто с вытертым до основания барашковым воротником, в шароварах и разваливающихся сапогах. В этом одеянии он казался смешным. Кто-то хихикнул, а капитан Болотин заступил ему проход.

— Куды прёшь? Не положено!

Человечек испугано прянул назад, но настолько неестественно, что даже неискушённому театралу было понятно, что страх этот притворный.

— Это со мной, — обернулся Корнилов на выкрик капитан. — Сергей Леонидович, не отставайте.

И по вестибюлю прокатился шёпот: генерал Марков! Болотин шагнул назад, покраснел, начал бормотать оправдания. Марков рассмеялся.

— Не расстраивайтесь друг мой. Сей маскарад ввёл в заблуждение не только вас, но и большевиков в тех местах, через которые мне пришлось пробираться.

Марков подмигнул Болотину и легко вприпрыжку взбежал по лестнице вверх. Его проводили восторженными взглядами. Если Корнилова боготворили, то Марковым восхищались.

К Толкачёву подошёл ротмистр Шапрон дю Ларре.

— Штабс-капитан Толкачёв?

— Так точно.

— Долго же вы к нам добирались. Запрос на ваш вызов был послан ещё несколько дней назад.

— Чрезмерная активность большевиков не позволила мне прибыть в штаб в указанные сроки.

— Принимается. Официально уведомляю, что в отношении вас назначено следствие в связи с массовой гибелью ваших подчинённых. В виду этого вы помещаетесь под домашний арест. Где вы проживаете в Новочеркасске?

— Улица Грушевская дом двадцать три, расположение Юнкерского батальона.

Ротмистр покачал головой.

— Это не подходит. Вам снимут комнату где-нибудь поблизости. А пока следуйте за мной, необходимо подписать бумаги об аресте и обязательство не покидать город без разрешения следователя трибунала.

— Кто назначен вести дело?

— Полковник Звягин.

— Больше никого не нашлось?

— Вы имеете что-то против Звягина? Напрасно. У него большой опыт. Он служил следователем в трибунале Северного фронта и имеет на сей счёт положительные отзывы.

— У меня есть основания полагать, что именно полковник Звягин инициировал следствие, поэтому считаю, что он лицо заинтересованное.

— Отговорки. Полковник Звягин ни коим образом не причастен к происшествию, а значит, не может быть заинтересованным лицом. Ступайте за мной.

Толкачёву сняли комнату с полным пансионом в квартире дома напротив. Какими-то особыми удобствами комната не отличалась, но после передовой Толкачёв и не искал удобств, его вполне устраивали тишина и хозяйская библиотека. Владелица квартиры милая добродушная женщина лет шестидесяти, полненькая, в старом кружевном капоте, жильцу обрадовалась. Её скучная и однообразная жизнь отныне наполнялась смыслом. Трёхкомнатная квартира, некогда шумная и тесная, для одного человека была слишком пустой и огромной. Хозяйка представилась просто: Домна Ивановна — и это имя шло ей необычайно. Особенно оно подходило к капоту. В сочетании с ним она напоминала Оленьку Племянникову, каковой она могла бы стать сейчас. Почему именно этот персонаж выплыл из его памяти, Толкачёв сказать не мог, но решив так однажды, он уже по иному думать не желал.

В первый же вечер Домна Ивановна пригласила Толкачёва в гостиную и, разлив по чашкам крепкий ароматный чай, взялась рассказывать о муже и сыновьях, подкрепляя свои рассказы фотографиями. Фотографии она доставала из большой лакированной шкатулки и подавала Толкачёву с такой осторожностью, словно боялась разбить их. Люди на фотографиях выглядели застывшими: мужчина в шинели горного инженера, женщина в рясе и апостольнике, дама под зонтиком, двое мальчишек в матросских костюмчиках — всё предсказуемо и однообразно до зевоты. Толкачёв любезно кивал, а потом обратил внимание на офицерские фуражки висевшие на стене над комодом. Хозяйка, проследила его взгляд, повторила несколько раз: да, да, да — и убрала фотографии в шкатулку.

В конце недели навестить арестанта пришёл Липатников. Он долго мялся в коридоре, извиняясь перед хозяйкой за нечищеные сапоги, потом долго отнекивался от приглашения «к чаю», сдался и, уже сидя в гостиной, с воодушевлением говорил о генерале Корнилове и о переменах в жизни Организации. По словам Алексея Гавриловича власть в Ростове заметно укрепилась, Войсковой Круг начал готовиться к очередному съезду, из Александровска-Грушевского, из Макеевки приходили добрые вести о разгроме Советов полковником Чернецовым. Собственно, этот полковник ещё недавно был есаулом, но в виду заслуг перед Доном — и заслуг не малых! — атаман Каледин присвоил ему звание полковника минуя войскового старшину. Все теперь пребывали в радостном возбуждении от побед. Началась реорганизация добровольческих подразделений. Офицерскую роту преобразовали в батальон, из Киева прибыли Корниловский полк, школа прапорщиков, воссоздали технический отдел, службу связи. Армия росла. Всё это внушало надежду на скорое возвращение к прежнему порядку.

Слушая Алексея Гавриловича, Толкачёв думал, что жизнь идёт мимо него. Со дня ареста прошло несколько дней, а Звягин приходил лишь однажды. Задал несколько общих вопросов и больше не появлялся.

Время снова пошло стороной. По утрам Толкачёв выходил во двор. Иногда брал книгу, но никогда не читал, а, сунув её под мышку, прохаживался от угла дома до сарайчика — медленно, поникнув головой и без мыслей. Только когда к подъезду лазарета подкатывала пролётка, он оживал и с радостью наблюдал, как часовой игнорирует очередного высокопоставленного посетителя.

— Заметил, кто сейчас подъезжал?

У забора со стороны улицы стоял Парфёнов.

— Отсюда лиц не видно.

— Родзянко собственной персоной. Чтоб он сдох.

— Деятельность сего господина не повод опускаться до оскорблений.

— Чтоб он сдох! — с маниакальным упорством повторил Парфёнов. — Всех этих либералов, этих Гучковых, Родзянок, социал-кретинов… — он сжал кулак. — Моя воля, так я всем этим господам и их родственникам отсёк бы причинные места и отправил каяться на паперть.

Парфёнов злился, и вряд ли это было вызвано одним только приездом Родзянко. Толкачёв осторожно дотронулся до его плеча.

— Случилось что-то, Василий?

— Что у нас может случиться? Звягин вызывал… Ты с ним раньше не встречался? До войны? Он пока расспрашивал меня, я всё думал: может ты жену у него увёл? Хотя ты… Если только в прошлой жизни. Я хочу сказать, Володя, весь батальон тебя поддерживает. Весь. Никто не считает, что ты виноват в гибели наших мальчишек.

— Спасибо. Я ценю это.

Толкачёв взялся за штакетник: невысокий, хлипкий, местами едва держится, при желании можно легко перемахнуть через него и сбежать. И никто не станет искать. Никому он не нужен, потому что сама Организация не более чем полулегальная никем не признанная общность людей, собравшихся в одном месте, а трибунал… Совершенная профанация.

— Василий, если меня приговорят к расстрелу…

Парфёнов взорвался.

— Ты вообще когда-нибудь меня слушаешь? Ты о чём? Никто толком не знает, что там случилось! Была атака. А может они на засаду вышли. А может кровь в них взыграла! Молодые, резвые! Что угодно могло быть! Ты-то здесь при чём?

Он выдохнул. На скулах выступили пятна. Видимо, разговор со Звягиным дался ему нелегко, раз его до сих пор так лихорадит.

— В Ростове на вокзале встретил твою Катю, — заговорил Парфёнов уже спокойнее, хотя в интонациях ещё звучали отголоски обиды. — Выпили кофе, поговорили. Она совсем не похожа на Лару. Совсем не похожа. Переживает, что ты пригласил её в театр, а сам пропал куда-то… Слышишь меня?

Толкачёв рассеяно кивнул и почувствовал, как по плечам и по спине провели чем-то шершавым. Он никак не ожидал, что Парфёнов вдруг заговорит о Кате, но хотел, чтобы тот продолжал говорить, не важно что, но именно о ней и для него. И ему почудилась в его словах толика зависти. Раньше ему казалось, Василий завидовал, что Лара предпочла не его, а теперь вот и Катя. Но нет, конечно, это лишь кажется, а когда кажется надо креститься. Толкачёв поднёс руку ко рту, будто бы вытереть губы, и быстрым движением пальцев перекрестился. На душе стало спокойней.

— Спасибо, Василий. Я очень рад, что вы познакомились. Очень. Правда.

Парфёнов зашёлся в остром приступе кашля.

— Простыл… Знаешь, друг мой, тебе нужно отдохнуть. Этот Звягин действует на тебя однозначно не положительным образом. Полежи на диванчике, почитай. Что за книга?