Гражданская рапсодия. Сломанные души

Толкачёв и забыл, что держит под мышкой книгу. Он развернул ей обложкой к Парфёнову.

— Стихи. Новый автор.

— Радуница, — прочитал Парфёнов название. — О чём пишет?

— Не знаю пока, не читал. Петербуржское издание, не представляю, как оно здесь оказалось. Могу одолжить тебе, хозяйка против не будет.

— Спасибо, не получится. Батальон переводят обратно в Ростов, так что я прощаться к тебе. Когда теперь увидимся…

К семи часам пришёл Липатников. Он взял привычку заходить каждый вечер после ужина. Сначала это выглядело как дружеское посещение, но с недавних пор у Толкачёва возникло подозрение, что причиной его ежедневных визитов является не он, а хозяйка. Милая женщина всё так же ставила чайный прибор в гостиной, но уже не на двоих, а на троих, и по глазам её было видно, что она с нетерпением ожидает прихода Алексея Гавриловича. Липатников всегда приносил что-нибудь к чаю: пряники, сушки, баночку варенья — но и без этих подношений он был желанным гостем. Домна Ивановна расплывалась в улыбке, делала реверанс, правда, в каком-то чересчур упрощённом варианте, и приглашала всех к столу.

Чаепитие проходило чопорно, разговоры велись ни о чём, во всяком случае, заезженные фразы о погоде, о ценах на продукты и прочая бытовая шелуха навевали скуку. Каждый раз, выждав, пока часы пробьют восемь, Толкачёв порывался уйти в свою комнату, но Липатников и Домна Ивановна в один голос уговаривали его остаться. Видимо он нужен был для какого-то церемониала, без которого эти двое людей обойтись пока не могли. И он оставался. Благо были и приятные моменты. Толкачёву нравилось сидеть в широком кресле, в котором раньше, по словам Домны Ивановны, сиживал её отец, горный инженер, и слушать, как потрескивают дрова в камине. Этот треск всегда приводил его к мыслям о Кате. Глядя в огонь, он представлял её такой, какой видел в последний раз: серьёзную, задумчивую. Этот образ волновал его, и он уплывал в мечты, в которых они с Катей всегда стояли рядом.

Так было и в этот вечер. Пришёл Липатников, вынул из-за пазухи кулёк со сладостями. Домна Ивановна по обыкновению расшаркалась, повторяя «Ну что вы, ну что вы!», а Липатников, сняв шинель и пригладив редкие волосы на голове, любезно предложил ей руку, чтобы провести в гостиную. Всё двигалось по укоренившемуся распорядку: чай, камин, разговоры. Толкачёв подсел ближе к огню, закрыл глаза. Воображение начало вырисовывать портрет девушки. Сначала возникли нечёткие контуры: овал лица, припухлые губы, волосы плавно спадают на плечи. До этого момента Толкачёв всегда доходил легко, но потом начинались трудности. Он никак не мог воспроизвести взгляд Кати. То он получался слишком влекущим, то слишком вызывающим, и тогда эта девушка походила на Лару. Контуры становились жёсткими, губы сжимались и презрительно кривились. А в настоящей жизни взгляд Кати отдавал спокойствием; даже когда она волновалась или становилась недовольной, спокойствие из взгляда не уходило, и это более всего радовало Толкачёва.

В дверь позвонили. Толкачёв открыл глаза. Домна Ивановна плавно проплыла мимо него через гостиную и спустя минуту вернулась.

— Володенька, это к вам. Офицер.

Толкачёв вышел в коридор, Липатников и Домна Ивановна с любопытством последовали за ним. У входных дверей стоял Шапрон дю Ларре. Ротмистр нетерпеливо сопел носом и покачивался на каблуках. Когда Толкачёв вошёл, он выпрямился и отчеканил:

— Господин штабс-капитан, генерал Марков требует вас к себе. Поторопитесь, пожалуйста, его превосходительству необходимо отбыть на совещание во дворец атамана, и он хочет видеть вас немедленно.

Толкачёв надел фуражку, снял шинель с вешалки.

— Что за срочность?

— Без рассуждений, пожалуйста, — обрезал ротмистр.

— Ступайте, не беспокойтесь зря, — произнёс Липатников. — Если Сергей Леонидович вызывает, стало быть, и в самом деле вы ему очень нужны.

— Да, да, вы уж поспешите, — поддакнула Домна Ивановна. У обоих был такой вид, будто они знали чуть-чуть больше, чем положено простым обывателям, и знания эти не имели в себе какого-то негатива.

Толкачёв надел шинель, застегнул ремень, подумал, что арестованным ремень не полагается, ну да не являться же перед генералом распоясанным, и вышел на улицу. У подъезда стояла коляска, часовой лениво прогуливался вдоль фасада, несколько человек, не понятно гражданские или военные, курили возле крыльца. Порыв ветра прогнал по дороге снежный вьюн, и стих.

Дверь лазарета распахнулась, часовой встрепенулся, взял на караул. В свете фонаря мелькнул человек в войлочной куртке и высокой белой папахе — Белый генерал, как успели прозвать Маркова среди добровольцев. Натягивая на ходу перчатки, он сбежал с крыльца и уже поставил ногу на подножку коляски. Шапрон дю Ларре взмахнул рукой.

— Ваше превосходительство!

— А, ротмистр. Долго ходите… Ну, и где наш пленник?

Толкачёв торопливо подошёл к генералу.

— Ваше превосходительство, штабс-капитан…

— Ну, ну, полно, Толкачёв, полно. Вы это угодничество бросьте, не люблю.

Марков сел в коляску, кучер потянул вожжи, но генерал тронул его за плечо, останавливая.

— Вы же знакомы с Некрашевичем?

— Так точно.

— Ступайте сейчас к нему. На днях он отправляется в Матвеев Курган с особой миссией и ему нужны отчаянные люди. Думаю, вы достаточно отчаянный человек.

— Осмелюсь напомнить, ваше превосходительство, — потянулся к Маркову Шапрон дю Ларре, — штабс-капитан Толкачёв находится под домашним арестом. Выезд за пределы города ему запрещён.

— Спасибо, ротмистр, я это запомню, а пока можете идти. И вы, Толкачёв, тоже идите, а уж куда — решайте сами.

Кучер щёлкнул вожжами, и коляска покатила в сторону Платовского бульвара. Часовой облегчённо выдохнул, достал из-за пазухи кисет, начал скручивать сигарету.

— Я бы на вашем месте не спешил исполнять поручение генерала Маркова, — сказал Шапрон дю Ларре. — Из-под ареста вас никто не освобождал. Покинув город, вы совершите преступление, и тогда в дополнении к прочему вас будут судить за побег.

Толкачёв обернулся. Окна квартиры Домны Ивановны светились теплом. Там ждал его горячий чай с вареньем, широкое кресло и камин. И спокойствие. А что предложит Некрашевич? Отчаянные люди совершают отчаянные поступки, которые не всегда заканчиваются успешно. Но может быть так будет лучше?

Толкачёв повернулся к адъютанту.

— Знаете, Алексей Генрихович, мы вроде на одной стороне, а послушать вас, так начинаешь в этом сомневаться.

Шапрон дю Ларре хмыкнул и быстрым шагом направился к крыльцу. Уже поднимаясь по ступеням, он, не оборачиваясь, коротко бросил:

— Некрашевича вы найдёте на первом этаже, комната три.

15

Поезд Париж — Марсель, вагон второго класса, 1967 год

Дверь купе приоткрылась и приятной внешности девушка, выставив перед собой продуктовую тележку, произнесла с улыбкой:

— S'il vous plaît, café, croissants (Пожалуйста, кофе, круассаны).

Екатерина Александровна потянулась к тележке взглядом.

— Qu'est-ce que vous avez des croissants (С чему вас круассаны)?

— Il y a du chocolat, de la confiture de pomme, des raisins secs. Tu veux quoi (Есть с шоколадом, с яблочным джемом, с изюмом. С чем вы желаете)?

— Avec de la confiture, s'il vous plaît. Et deux cafés (С джемом, пожалуйста. И два кофе).

Девушка быстро поставила перед нами две чашечки и тарелку.

— S'il vous plait (Пожалуйста).

— Merci (Благодарю вас).

От круассанов шёл терпкий яблочный дух. Я с наслаждением втянул его в себя и блаженно выдохнул. Господин с журналом покосился на нас и чуть отодвинулся.

Екатерина Александровна подняла чашечку, пригубила.

— Я часто вспоминаю тот кофе, который мы пили с Васей Парфёновым на вокзале в Ростове. Я не помню вкус, только то, что он был очень горячий. Всё как будто вчера. И ещё этот официант с синими губами и в шёлковой рубашке, поникшая пальма, девочка за пианино. И entourage: стены, потолок, сам воздух. Вообще, все мои воспоминания о том времени — холод. Постоянный озноб, месиво из грязи и снега. И очень сильно хотелось есть.

— Вы не пробовали написать об этом?

— Пробовала. Много раз. И муж пробовал. Но, видимо, писать — это не наше. Я читала воспоминания некоторых участников тех событий в «Вестнике первопоходника», у них получается лучше. В одном из номеров я прочла, что мы воевали едва ли не голыми руками, и это правда. Нам в самом деле многого не хватало. Не было оружия, патронов, нормальной еды. Людей тоже не хватало. Пробираться на Дон с каждым днём становилось труднее. На каждой станции, на каждой дороге большевики устанавливали кордоны, задерживая всех, кто вызывал подозрение, у кого были слишком белые руки, или очки, или хорошая одежда. И везде расстрелы, расстрелы. Приходилось идти на ухищрения, переодеваться в крестьянские поддёвки, в рабочие куртки, поэтому записавшиеся в Организацию офицеры ходили в обносках, в солдатских шинелях, в гражданском пальто. Представляете? Хотя у казаков на складах всего было в изобилии. Однако делиться с нами они естественным образом не желали, а большую часть того, что нам удавалось достать, отбирали. На Дону нас считали чужаками, совершенно не понимая того, что Россия и для нас, и для казаков одинаково мать, и защищать её нужно сообща. Сложное было время, обидчивое. Чтобы хоть как-то вооружится, приходилось идти на обман, а то и вовсе на чистую авантюру. Из офицеров и юнкеров собирали небольшие группы и отправляли их за оружием в города, где стояли дезорганизованные части старой армии, или в расположение запасных полков и батальонов. Возвращались не все.

16

Товарный поезд Новочеркасск — Екатеринослав, декабрь 1917 года

К товарному составу на Екатеринослав прицепили теплушку. Машинист долго ругался, говорил что-то о тяге, о перегрузе, недоговорив, плюнул и ушёл. Вечером, когда стемнело, в теплушку сели двенадцать пассажиров, кто-то из них пошутил, — двенадцать апостолов. Шутку не приняли. Станционный обходчик, освещавший пассажирам путь керосиновым фонарём, посмотрел на шутника с подозрением. Все двенадцать походили на офицеров, хотя погоны были только у троих, а четверо и вовсе были одеты непонятно во что. Но у каждого на плече висела винтовка или карабин, а пояса оттягивали тяжёлые подсумки. Обходчик помог задвинуть дверь, оставив лишь узкую щель, возле которой, словно часовой, встал один из пассажиров. Поезд дал предупредительный гудок, состав дёрнулся и, набирая ход, повернул на ростовскую ветку.

К обходчику подошёл слесарь, зевнул и спросил лениво:

— Кого провожал?

— Офіцерів.

— А куды?

— До Єкатеринославу.

— А по что?

— Та біс їх зрозуміє.

— Товарищу Воробьёву надо сказать. Он велел обо всех таких сказывать.

— А і кажи, коли велів.

Слесарь постоял, помял снег новыми сапогами и вразвалочку направился к депо. Обходчик погасил фонарь. На огромном чёрном небе не было ни облачка, ни единой звезды, словно в преисподней, и только ущербный жёлтый диск висел над Тузловкой подобно надкушенному яблоку — скверный знак. Обходчик перекрестился и торопливо пошагал вслед за слесарем.

Небо и в самом деле казалось недобрым. В приоткрытую дверь теплушки заглядывала тяжёлым взглядом луна, и только когда состав сделал крутой поворот на Цыкуновскую биржу, этот взгляд ушёл за спину.

— Небо какое нехорошее. Видели? Как будто умершее.

Возле двери стоял прапорщик Кашин. Высокий, худенький, почти что мальчик. Большие серые глаза смотрели искренне и доброжелательно. Когда составляли команду, Некрашевич не хотел его брать. Слишком молодой, слишком неопытный. Из реального училища сразу поступил в Ташкентскую школу прапорщиков, потом большевистский переворот, безвластие. Прибыл на Дон спустя неделю после ростовских боёв. Идти с таким бойцом в рейд себе дороже. Но Кашин ухватился за Некрашевича как клещ и уговорил-таки.

— Поменьше смотрите туда, прапорщик. И вообще, закройте дверь, дует, — ответили ему.

Кашин задвинул дверь до упора, прошёл к нарам в задней части теплушки.

— Сяду с вами, Владимир Алексеевич, не возражаете?

Толкачёв повёл рукой, место не куплено. Кашин сел. Несколько человек расположились вокруг печки. Некрашевич рассказывал очередную историю из фронтовой жизни.

— Сидим в блиндаже, играем в карты, — он достал папиросу, сосед чиркнул спичкой, дал прикурить. — Спасибо… Так вот: на воле слякотно, морось, австрияки шрапнелью поливают, чтоб мы к тишине не привыкли. Ну да разве нас проймёшь? Играем. У меня на руках флеш. Поручик Мейендорф личико своё картами прикрыл, одни только глазки хитрые видны да лоб взопревший. Ну, думаю, тоже, сукин сын, чёрт немецкий, не с кукишем сидит, хотя вряд ли карта большого достоинства, иначе бы не потел…

От печки шли волны жара, навевали дрёму. Толкачёв снял шинель, сложил её и бросил на нары в изголовье, прилёг. Снять бы и сапоги, но вставать не хотелось. Откуда-то пришла и укоренилась в теле усталость. С чего? Последние три недели только и делал, что валялся на диване, читал или смотрел в огонь. Предложение Некрашевича отправится в Матвеев курган разоружать запасной батальон воспринял как благую весть. Два дня, пока набирали команду, ходил на подъёме, радостный, что вот, наконец-то, снова при деле. Так с чего вдруг такая усталость? Перегорел?

— Думаете, от переименования что-то изменится? — спросил Кашин. Он спросил тихо, как будто и не надеялся на ответ.

— О чём вы?

— Ну, то, что Организация генерала Алексеева теперь называется Добровольческой армией.

— Вам не всё равно?

— Наверное… Да, вы правы, какая разница. Я просто подумал, вдруг теперь люди больше к нам проникнутся? Всё-таки Добровольческая армия — это уже звучит иначе, почти как ополчение Минина и Пожарского.

Кашин положил руки на колени, застыл. Толкачёв почувствовал зарождающийся интерес к разговору: ополчение Минина и Пожарского? Смешно. Впрочем, в чём-то этот молоденький прапорщик прав. К России вот уже в который раз, незаметно, шаг за шагом подбирается новая смута. Бунтуют города, поднимают флаги самозванцы. Люди мечутся, не понимают, к кому примкнуть, и вообще, надо ли к кому-то примыкать, и со всех сторон — из-за гор, из-за океанов — слетается падкое на чужую беду вороньё.

Толкачёв приподнялся на локте.

— То есть, вы думаете… Простите, как вас по имени?

— Мама называет меня Серёжей, и мне нравится так. Если возможно, я бы предпочёл, чтоб и вы…

— Серёжа? Что ж, хорошее русское имя. И вы думаете, Серёжа, что наша армия — есть новое ополчение?

— А как иначе? — восторженным полушёпотом произнёс Кашин. — Генерал Алексеев — это же настоящее воплощение Минина! Герой! Патриот России! Ведь это он бросил воззвание в народ, призвал всех на борьбу с очередным Лжедмитрием. А Лавр Георгиевич? Разве не ему мы — все мы — отводим роль князя Пожарского? Великий военачальник! Гений! Кто как не он принял в руки жезл страстотерпца и взял на себя все грехи и всю кровь, которые непременно случаться в этом ужасном противостоянии с силами безбожников!

Это была речь начинающего национал-патриота, пока ещё точно не определившегося с лозунгами, но уже готового идти на смерть и вести туда за собой всех остальных. У Толкачёва она вызвала улыбку — высокие слова, небесная патетика! На фронте он наслушался подобных речей вволю и выработал к ним иммунитет.

— Допустим, вы правы, Серёжа. Однако вы забыли, что воззвание Минина упало на благодатную почву. Все эти понятия: общественный подъём, воодушевление, жертвенность, о которых так часто и безо всякой пользы говорят вокруг вот уже целый год и которые давно утратили свой изначальный смысл, — на тот момент были не пустым звуком. Люди настолько устали от насилия, от крови, от пожаров, что готовы были пойти на всё ради прекращения войны. А мы только в начале пути. Никто… Вы обратили внимание сколько офицеров находится в городе и сколько записалось в Организацию, то бишь в Добровольческую армию? Единицы. Почему никто из них не торопиться на борьбу с силами безбожников?

— Дайте им время.

— Нет, Серёжа, мне кажется, вы идеализируете современные события. Вы думаете, что мы бьёмся за независимость, а на самом деле мы воюем сами с собой. У нас начинается Гражданская война, здесь Минины не помогут.

Кашин поджал губы. Он не был согласен с Толкачёвым, но из уважения к старшему промолчал, оставляя несогласие внутри себя.

Толкачёв перевернулся на бок.

— Серёжа, а вы не думали поступать в университет?

— Если только по окончании войны.

— Кем бы вы хотели стать?

— Учителем. Конечно, учителем. Кем ещё?

— Вы закончили школу прапорщиков и можете поступить в военное училище.

— Я военный лишь по необходимости. Война завершится, и я вернусь к мирной жизни.

От печки донёсся недоверчивый возглас:

— Не может быть!

Ему тут же парировал Некрашевич.