Помоги проекту - поделись книгой:
— Главная артерия Дели! — с гордостью говорит Кайлаш.
Поезд как раз отправляется, но я не решаюсь войти: там жуткая толпа.
— Подождем следующего?
— Нет, — говорит Кайлаш. — Там будет то же самое. Час пик.
— Воскресенье же, — говорю я.
— Индия, — молвит Кайлаш, будто это все объясняет; и это в самом деле все объясняет.
Мы протискиваемся в вагон. До моего слуха доносится бодрое, не слышанное с лондонских времен «Соблюдайте осторожность при посадке в вагон». В Индии зазоры между вагоном и платформой шире и коварнее. Нужно быть особо внимательным.
У Мохандаса Карамчанда Ганди была четкая позиция по многим явлениям. Кроме поездов. Когда две американки спросили его, правда ли, что он не любит железную дорогу, ответ был: «И да и нет».
С одной стороны, Ганди видел в поездах очередной инструмент, помогавший Британии держать Индию под контролем. Кроме того, подобно многим другим философам, с которыми я имел дело, он побаивался высоких скоростей. «Для чего миру все эти способы быстрого передвижения? — спрашивал он. — Как все они способствуют духовному росту человека? Быть может, они, напротив, ему препятствуют?» Но именно поездами, почти всегда третьим классом, он исколесил всю Индию, трогая души и воспламеняя сердца.
Одна же поездка навеки изменила жизнь Ганди и весь ход истории. Стоял 1893 год. За неделю до этого дня Ганди прибыл в Южную Африку. Адвокатская контора, где он служил, направила его из Дурбана в Преторию для работы над одним важным делом. Ему купили билет в первый класс на ночной поезд.
На станции Марицбург в купе вошел белый пассажир, взглянул на Ганди — и позвал проводника, а тот потребовал, чтобы Ганди перешел в третий класс.
— Но у меня билет в первый, — возразил Ганди.
— Неважно, — ответил проводник. — Цветным здесь не место!
Ганди уходить отказался. Пришел полицейский и вытолкал его из поезда.
Стояла ужасно холодная ночь. Пальто осталось у Ганди в багаже — из гордости он не просил его выдать. Дрожа от холода, он стал размышлять. Что делать? Вернуться в Индию или остаться в Южной Африке и бороться с несправедливостями вроде той, которой он только что подвергся?
К рассвету он принял решение: «Убежать назад в Индию, не исполнив своего обязательства, было бы трусостью. Лишения, которым я подвергался, были проявлением серьезной болезни — расовых предрассудков. Я должен попытаться искоренить этот недуг, насколько возможно, и вынести ради этого все предстоящие лишения». В тот момент он и избрал свой путь. И хотя на этой дороге неизбежны были ямы, откосы и столкновения, он не сошел с нее до конца своих дней.
Десятилетия спустя, когда американский миссионер Джон Мотт попросил Ганди описать свой самый созидательный опыт, тот рассказал об инциденте в южноафриканском поезде. Момент принятия твердого решения он и приравнял к созиданию. Некоторые биографы отмечают, что Ганди совершенно не интересовался искусством. Лишь изредка он мог почитать роман, отправиться в театр или на выставку картин. У него не было ни зоркого глаза Торо, ни чуткого музыкального слуха Шопенгауэра. В Лондоне он учился танцам, но вскоре обнаружил полное отсутствие чувства ритма.
Но ошибкой было бы предполагать, что в нем напрочь отсутствовала творческая искра. Она была. Просто проявляла себя необычно. Кистью Ганди была его решительность, холстом — людские сердца. «Подлинная красота, — говорил он, — это творить добро вопреки злу». Любое насилие — следствие недостатка воображения. Для ненасилия нужно творчество. И Ганди всегда искал новые, неиспробованные способы борьбы.
Выйдя со станции метро, мы сразу же теряемся. Кайлаш спрашивает у парня-рикши, куда нам идти, но получает довольно неопределенный ответ. Еще через десяток метров мы встречаем полицейского. Он в маске — настоящей, с фильтрами. На моей фильтров нет. Я подсчитываю ущерб, нанесенный моим легким, а Кайлаш в это время спрашивает дорогу у полицейского.
Тот указывает в противоположную сторону от той, куда указал рикша. Кайлаш все еще не удовлетворен и обращается к третьему прохожему. «Никогда не спрашиваю только одного человека, — объясняет он. — Всегда двух или трех». Жизнь в Индии сплошь построена на треугольниках. Ганди, по природе великий экспериментатор, знал это как никто другой.
Мы подходим к старому Бирла-Хаусу. Это место больше всего тянет на звание дома для бродяги Ганди. Сам дом — точнее, территория-компаунд — принадлежал его другу, богатому промышленнику Гханшьямдасу Бирле.
Я ощущаю знакомое чувство умиротворения. Здесь я бывал уже много раз, хотя каждый раз мне трудно найти сюда дорогу. Это место влечет меня, как и сама фигура Ганди, и я не могу объяснить почему. Мне нравятся просторные лужайки, белые камни, которым придали форму ступней Ганди, веранды, где так легко представить себе Махатму — 78-летнего юношу в широкой соломенной шляпе и белой набедренной повязке-дхоти. Он склонился над очередным письмом, играет с правнуками, а может быть, помогает управлять шатким суденышком — молодым индийским государством.
Есть места, освященные знаками божественного присутствия, например древо Бодхи, под которым Будда достиг просветления; а есть — ставшие священными в память об ужасном насилии. Геттисберг в США. Нормандия во Франции. Бирла-Хаус — из последней категории. Именно здесь Ганди сделал свой последний шаг, испустил последний вздох.
В последний день своей жизни Махатма Ганди по своему обыкновению проснулся в половине четвертого утра. Почистил зубы — как и большинство индийцев, обычным прутиком. Стояло холодное январское утро. Его правнучка и помощница Ману накинула шаль на его костлявые плечи. Он выпил стакан воды с лимоном и медом, а затем — апельсиновый сок, как делал каждый день. Он питался просто и полезно. Хотел прожить долго — до 125 лет, как он сам говорил, — а для этого надо держать себя в форме. Успех борьбы зависит от борца. «Сырая спичка не подожжет полено», — говорил Ганди.
Кайлаш часто ходит вместе со мной в Бирла-Хаус. Как я уже говорил, он мой друг, но так было не всегда. Какое-то время Кайлаш был моим слугой. Я понимаю, что для западного уха эти слова звучат диковато, но так и было: именно «слугой» называли Кайлаша другие, и так же он называл себя сам.
Познакомились мы давным-давно, в 1993 году. Я только что приехал радиокорреспондентом в Дели. Все мне казалось странным и незнакомым. Негде было жить; все квартиры, которые мне попадались, оказывались слишком дорогими, слишком шумными или полными летающих тараканов размером с небольшую птицу.
Наконец я нашел квартиру с тяжелыми деревянными дверями и террасой с видом на симпатичную улицу. Хозяин, властный мужчина с торчащими из левого уха пучками курчавых черных волос, рассказал мне о преимуществах нового жилья: туалеты как на Западе, кондиционер, а также, добавил он будничным тоном, «слуга».
Через несколько дней слуга и в самом деле легко взбежал по ступенькам и приготовился нести службу. Он был пугающе худ, с кожей цвета красного дерева и заостренными чертами лица. Звали его Кайлаш, и ему было одиннадцать лет. Я был готов к тому, что в Индии есть свои культурные особенности, но не к такому. Я собрался было спуститься и высказать хозяину свое возмущение, но Кайлаш остановил меня. Стойте, сказал он (вернее, показал жестом — по-английски он не знал ни слова). Я поразмыслил: Кайлаш — сирота, и если он не будет работать у меня — пойдет к кому-то еще, и как знать, как с ним там будут обращаться. Сбагрить Кайлаша означало бы дать слабину. Так что с тех пор каждый полдень Кайлаш взбегал по моим ступенькам и стучал в дверь. Прибирался он, по правде говоря, так себе: не выметал грязь, а лишь перемещал ее с места на место. Но он был добр, честен, а кроме того, удивительным образом умел управляться с капризными ноутбуками и принтерами.
Английскому Кайлаш постепенно научился, слушая наши разговоры с женой. Очень скоро он уже овладел разговорными фразами типа «Позвольте откланяться» или «Валим отсюда». Понемногу он рассказал нам о себе: родители умерли много лет назад, он обожает крикет, а хозяин бьет его за плохо испеченные лепешки чапати.
Не помню точно, когда мы решили, что должны помочь ему. Нанять учителя оказалось совсем недорого, и вскоре Кайлаш впервые за много лет пошел в школу. Позже мы переехали в другую квартиру — и Кайлаш с нами. Формально он все еще у нас работал, но в какой-то момент стал обращаться с нами как с родителями. Это меня смущало, но пути назад не было.
Я всегда предполагал, что мои отношения с Кайлашем будут развиваться линейно, как в киносценарии. Индийский мальчик-сирота и судьбоносная встреча с великодушным американцем; мальчик стремится нагнать упущенное за время тяжелого детства; мальчик добивается успеха и хранит вечную благодарность великодушному американцу. Но прошло уже более десяти лет после моего отъезда из Индии, а мы так и застряли во втором акте.
Мои денежные переводы раз в три месяца позволяли ему жить в крошечной квартирке в Дели, где зимой было слишком холодно, а летом — слишком жарко. Главным его другом был померанский шпиц по имени Энви — «Зависть»{12}. Когда он сообщил мне, что отказался от работы официантом в чайной (до встречи со мной он ухватился бы за этот шанс обеими руками), я рассердился, но не удивился. Я поднял планку его ожиданий, что в стране, где живет более миллиарда человек и все — норовистого характера, было опасно.
Мои индийские друзья наблюдали за процессом и относились к моим попыткам скептически. «Ты мыслишь, как американец, — говорили они таким тоном, словно речь шла о душевной болезни. — Кайлаш — из более низкого класса. Из более низкой касты. Его возможности ограничены. Такова реальность».
Они правы, говорил я себе, пытаясь примириться с тем, что этот индиец-сирота и я, вероятно, связаны на всю жизнь. Но я не мог отказаться от наивной идеи о том, что в один прекрасный день Кайлаш начнет-таки собственную жизнь.
И это случилось. Сюжет нашей истории оказался посложнее, чем в Голливуде, но концовка стала вполне счастливой. Теперь Кайлаш живет в убогом районе, но с претензиями на средний класс. Он стал мужем и отцом. И кстати, домовладельцем. У него двухэтажный дом. Верхний этаж занимает его семья, а на нижнем он открыл маленький магазинчик канцелярских принадлежностей «У Эммы» — в честь дочери. Он продает блокноты, ручки и бумажники с изображениями Ганди. Финансово мы с Кайлашем больше не связаны, но нас объединяет нечто более прочное.
В этот необычно жаркий декабрьский день мы проходим под белой мраморной колоннадой, ведущей к месту гибели Ганди. Кайлаш знает о моей любви к Махатме, находит это трогательным и, подозреваю, несколько странным. Для большинства индийцев Ганди — примерно как Джордж Вашингтон для большинства американцев: туманная отцовская фигура, человек, чье имя принято произносить с благоговением, блаженный покровитель денег в кошельке.
Мы на минутку останавливаемся передохнуть и насладиться тихой красотой Бирла-Хауса. И тут Кайлаш, обернувшись ко мне, спрашивает: «А за что ты так любишь Ганди-джи?»
Я не знаю, как ответить. Мой интерес к Ганди, что и говорить, трудно объясним. Я не индиец. Я не аскет. Принципа ненасилия я придерживаюсь, но несистемно, то и дело сбиваясь в пассивно-агрессивные полутона. Ганди был лидером своего народа. Я не справляюсь даже с собственным псом Паркером: для него подлинный стимул — это высшая сила под названием «еда». Все пожитки Ганди на момент гибели можно было уложить в маленькую сумку на ремне. Для моих места требуется гораздо больше, и я все время покупаю что-то новое. Но Ганди говорит со мной — а я слушаю.
За три года, прожитых мною в Индии, Ганди проник в мою голову. А как же еще? Его изображения, пусть и не его идеи, — везде: на купюрах, в офисных зданиях. Даже офис телефонной компании украшен изображением Ганди с телефоном — маленькая его голова кажется еще меньше рядом с приставленной к ней огромной трубкой.
Мохандас Карамчанд Ганди был много кем: адвокатом, вегетарианцем, отшельником-садху, экспериментатором, писателем, отцом нации, всеобщим другом, ничьим врагом, ремесленником, плохим танцором, армейским санитаром-носильщиком, мыслителем, переговорщиком, придирой, учителем, учащимся, бывшим осужденным, шутником, бродягой, портным, табельщиком, смутьяном. Но прежде всего он был борцом. Ганди боролся с англичанами, боролся с нетерпимостью — как в иностранцах, так и в соотечественниках. Он боролся за то, чтобы быть услышанным. Но главной целью его борьбы было научить нас бороться по-новому.
Да, Ганди придумал мир без насилия, но он был в достаточной мере реалистом, чтобы понять, что его мечта едва ли сбудется в ближайшее время. А пока нам надо научиться лучше бороться.
Представим себе супругов, которые хвалятся тем, что «никогда не ссорятся». Весть об их разводе едва ли кого-то удивит. Правильная ссора, конфликт — это продуктивно. Обе стороны могут прийти не только к компромиссу, но и к чему-то большему — решению, которого они не нащупали бы без изначального конфликта. Представим себе футбольный матч, закончившийся вничью, после которого трава на поле стала еще зеленее, чем была до игры. Для Ганди борьба была не неизбежным злом, а неизбежным добром. При условии, что мы боремся правильно.
Когда американский журналист и биограф Луис Фишер встретился с Ганди в ашраме, он был поражен: собеседник оказался крепким, поджарым мужчиной с «длинными, тонкими мускулистыми ногами», и выглядел он гораздо выше своих 165 сантиметров. Он «смотрелся очень мужественно, обладал стальной волей и стальным телом»[114], — писал Фишер.
Ганди был одержим идеей маскулинности. В его сочинениях часто фигурируют слова вроде «мужественность», «сила» и «храбрость». Даже на индийские железные дороги он жаловался, пользуясь метафорой «холощения». «Мы смиренно соглашаемся с трудностями езды на железной дороге, и это недостойно звания мужчин».
Ганди считал, что британцы лишают Индию мужественности. Он был полон решимости вернуть родине эту мужественность, хотя и другого рода — черпающую силу не в насилии, а в его противоположности. «Немужественным» Ганди считал подчинение несправедливым законам[115]. Он уверял, что им нужно сопротивляться, и сопротивляться решительно. Силой без насилия. Для этого, говорил он, нужна подлинная храбрость: «Как вы думаете, для чего требуется храбрость — для того, чтобы разрывать людей на куски пушечным снарядом или чтобы, улыбаясь, идти навстречу пушечному дулу и погибнуть? Поверьте, в отсутствие храбрости и мужества невозможно пассивно сопротивляться».
Ганди ненавидел насилие, но трусость он презирал еще больше. Из двух этих зол он предпочитал насилие: «Трус — не мужчина». Вернуть своей стране утраченное мужское начало в его подлинном виде — вот какова была подлинная цель Ганди. Сделав так, думал он, можно обрести свободу.
Я по природе не боец. Я склонен избегать физических столкновений. Единственный раз в жизни я дрался в семнадцать лет, в два часа ночи на парковке отеля «Хауард Джонсон» в пригороде Балтимора. Кончилось все сломанным носом. Моим. Избегаю я и более рутинных конфликтов, типа необходимости позвонить в авиакомпанию и перебронировать рейс или в ресторан, чтобы сообщить, что задерживаюсь на пару минут, и попросить, не могут ли они, если не сложно, пожалуйста, придержать мой столик, забронированный на восемь часов.
Я понимаю, что люди — нормальные люди, — как правило, даже не считают такие повседневные ситуации конфликтами. А я считаю и избегаю всеми способами. Точно так же я избегаю (предполагаемых) конфронтаций с редакторами, родственниками, соседями и попутчиками в метро. Не знаю точно, где и когда я приобрел стратегию избегать всего на свете, но она сослужила мне не слишком добрую службу. Уворачиваясь от мелких конфликтов сегодня, я оказываюсь под угрозой гораздо более серьезных столкновений завтра. Я надеялся, что Ганди, специалист мирового уровня по конфронтациям, научит меня, как действовать иначе.
Вскоре после переезда в Индию я начал читать о нем и его самого. Сначала это было несколько книг, постепенно набралось на целый шкафчик. Я побывал в музеях Ганди и в его ашрамах. Я посещал университетские курсы по Ганди. Я приобрел бумажник с Ганди, футболку с Ганди, белье с Ганди — и это были самые ненасильственные трусы-боксеры в моей жизни. Однажды в Дели мне довелось пообедать с уже пожилым внуком Ганди Раджмоханом — человеком знающим и добрым. Пока мы ели хлеб наан с соусом чатни, я замечал в нем черты Махатмы: определенные линии челюсти, то, как загорались порой его слегка косящие, лукавые глаза.
Мы не восхищаемся богами. Мы можем почитать их, бояться, но не восхищаться ими. Мы восхищаемся смертными, которых можем поставить себе в пример. Ганди не был богом. И святым тоже не был. В двенадцать лет он украл у родителей и брата деньги на сигареты. В его касте запрещалось есть мясо, и он вместе с приятелем тайком жевал сырую козлятину на берегу реки. Оба впоследствии считали, что именно мясной рацион, как у англичан, сделал их сильными.
Уже в тринадцать лет Ганди женился. Мужем он был неважным. То и дело устраивал своей жене Кастурбе сцены ревности. Однажды он пригрозил выгнать ее из дома, если она не сделает неких вещей по хозяйству. «Стыда у тебя нет? — рыдала она. — Куда мне идти?»[116]
Кроме того, отец нации оказался паршивым отцом для собственных детей. Делал он ошибки и в политике. Одну из провальных кампаний Ганди называл «мой гималайский просчет». Кое-какие его эксперименты заходили слишком далеко. Однажды в 75 лет он решил проверить, насколько крепок его обет воздержания: уложил к себе в постель обнаженных девушек, в том числе собственную правнучку Ману.
Но этот человек отвечал за свои проступки. Не боялся пересмотреть свое отношение к чему-либо. Он притягивал к себе «чудаков, сумасбродов и безумцев» — и всех их принимал. Этот человек смог преодолеть страшную застенчивость и неуверенность в себе, став лидером нации. Он готов был умереть ради своего дела, но не убивать. Он оказался морально сильнее целой империи. Не бог, не святой — человек из плоти и крови, показавший миру, что значит бороться по-настоящему.
Духовно Ганди был всеяден. В его религиозном меню были и христианство, и ислам, но по-настоящему удовлетворить его духовный голод смог индуистский текст — Бхагавадгита.
Впервые Ганди прочел его, учась в Лондоне на адвоката. Два английских теософа поинтересовались его мнением об этом памятнике, и Ганди смущенно признался, что «Гиту» не читал. И вот все трое принялись за изучение английского перевода, сделанного Эдвином Арнольдом. Ганди пришлось приехать на Запад, чтобы открыть для себя Восток.
Постепенно он полюбил «Матерь-Гиту», как он стал называть эту духовную поэму. В ней он черпал и вдохновение, и утешение. «Когда меня одолевают сомнения, когда разочарования смотрят мне в лицо и я не вижу ни единого луча надежды на горизонте, я обращаюсь к „Бхагавадгите“ и нахожу тот стих, который успокаивает меня; и сразу же во тьме непомерной печали улыбка озаряет меня».
Сюжет «Гиты» несложен. Молодой воин, царевич Арджуна, готовится к битве, но внезапно теряет самообладание. Помимо усталости от кровопролитий, он вдруг узнал, что в армии противника сражаются люди его же собственного рода, в том числе любимые друзья и уважаемые учителя. Как же ему сражаться против них? Ему приходит на помощь Кришна, принявший облик колесничего.
Поэма построена в виде диалога между ними.
Традиционно считается, что «Гита» напоминает о необходимости исполнить свой долг, пусть даже придется прибегнуть к насилию. В конце концов (осторожно, спойлер!) Кришна убеждает Арджуну выйти на бой против своих родичей.
Ганди понимал ее иначе. Он считал, что это аллегория, изображающая то, что «творится сегодня в сердце каждого человека». Настоящее поле битвы — внутри нас. Арджуна борется не с врагом, но с самим собой. Уступит ли он своим инстинктам или поднимется выше их? «Гита», заключал Ганди, это тайная ода ненасилию.
Еще один важный принцип «Гиты» — безразличие к результатам. Вот что говорит Арджуне воплощение Бога, великий Кришна: «Ты можешь выполнять предписанные тебе обязанности, но у тебя нет права наслаждаться плодами своего труда. Не начинай действовать ради вознаграждения, но и не пребывай в бездействии»[117]. Вот чему учит «Гита»: отделять труд от результата. Вкладывайся на все сто в любое дело, но думать забудь про результат.
Этот подход Ганди резюмировал в простой формуле: следует отказаться от желаний. Это совсем не призыв к праздности. Карма-йога — путь человека деятельного, но не беспокоящегося о результатах.
Мы так жить не привыкли. Мы ориентированы на результат. Фитнес-тренеры, бизнес-консультанты, врачи, колледжи, химчистки, программы реабилитации, диетологи, финансовые аналитики — все они обещают результаты. Мы порой сомневаемся в их эффективности, но редко ставим под сомнение саму правильность результат-ориентированного подхода.
Не таков был Ганди. Он ориентировался на процесс. Он стремился не к независимости Индии, но к тому, чтобы сделать страну достойной независимости. Тогда свобода придет сама, как сам падает с дерева созревший плод манго. Ганди боролся не за победу. Он боролся за то, чтобы бороться наилучшим из доступных ему способов борьбы. И забавно здесь то, что такой процесс-ориентированный подход работает лучше, чем привычная ориентация на результат.
Мои героические попытки добыть себе билет на «Йога-экспресс» все еще бесплодны. Я по-прежнему номер один в списке ожидания. Я продолжаю «тонуть». Обновляю приложение в телефоне. Ничего. Обновляю снова и снова, будто подопытная крыса, которая дергает за рычаг в надежде на угощение. Ничего.
Как бы поступил Ганди? Он бы боролся. Он и боролся. Проехавшись на поезде третьим классом и придя в ужас от условий в вагонах, он решил брать соответствующие инстанции измором. Он пожаловался в ИЖД на «чудовищные» уборные, «отталкивающие» закуски и так называемый чай — «бурую водицу с парой крупинок сахара и белесой жидкостью, по ошибке именуемой молоком, из-за которой весь напиток походит на грязь». Он писал письма управляющим, директорам и управляющим директорам. Писал в газеты.
Так что и я, по примеру Ганди, упорствую. Сажусь в такси, тащусь в нем через весь город. Движение в Дели сегодня затруднено — утверждение столь же самоочевидное, как «воздух сегодня грязный» или «в метро сегодня толпы». Кажущаяся хаотичность индийской жизни зиждется на фундаменте безрадостной неизменности.
Прибыв на станцию, я обнаруживаю традиционную управляемую анархию, столь же незыблемую, как пробки на дорогах и грязный воздух. Пробравшись сквозь чисто формальную проверку безопасности, я подхожу к рамке металлоискателя. Сотрудник делает приглашающий жест. Глазами. Не дай бог перетрудиться.
Я преодолеваю мощный встречный поток людей, затем поднимаюсь по лестнице. Передо мной дверь кабинета, а на ней табличка: «Международное туристическое бюро. Заказ железнодорожных билетов для иностранных туристов». Я подсаживаюсь к компании каких-то замызганных парней с рюкзаками.
Когда меня вызывают к окошку, я хвастаюсь своим местом в виртуальной очереди, будто табелем школьника-отличника или выигрышным лотерейным билетом.
— Я первый, — говорю я.
— Я вижу, — невозмутимо отвечает человек по ту сторону окошка.
Мистер Рой — человек сдержанный, сугубо деловой. Он объясняет мне, что сейчас сезон праздников, но забывает добавить, что в Индии, где живут представители многих крупных и бесчисленных мелких религий, сезон праздников не кончается никогда. Есть, сообщает он, один билет вторым классом на другой поезд — «Раджани-экспресс». «Очень хороший поезд», — уверяет мистер Рой. Я не сомневаюсь, что он очень хороший. Но это не «Йога-экспресс», которого жаждет все мое существо.
— Что же будем делать, мистер Эрик? — интересуется мистер Рой, указывая на ожидающих туристов, словно говоря: у нас в стране миллиард жителей, вы тут не один.
Я в тупике.
— Итак? — произносит мистер Рой, и в голосе его мелькает раздражение. — Берете билет?
— Прошу, дайте подумать секунду. Секунду.
— Думать — это очень хорошо, мистер Эрик, но прошу, думайте побыстрее.
Ганди говорил: «Я не несу никаких новых истин», и не только из скромности. Не он изобрел понятие ахимсы — ненасилия. Этому слову тысячи лет. В VI веке до нашей эры духовный лидер джайнов по имени Махавира призывал своих последователей «не ранить, не подвергать дурному обращению, не подавлять, не порабощать, не оскорблять, не терзать, не мучить и не пытать ни одно живое существо».
Ганди был знаком с джайнами. Они часто бывали в доме, где он вырос. Джайном был один из его духовных наставников. Ганди читал то, что писали Толстой о любви и Торо о гражданском неповиновении. Идея ненасилия не была новой; но Ганди применил ее решительно по-новому. Вегетарианство, постепенно ставшее в Индии не более чем диетическим принципом, «в руках Ганди стало оружием — универсальным оружием — в борьбе с угнетением»[118], — объясняет его внук Раджмохан Ганди.
На первых порах Ганди называл свой новый метод «пассивным сопротивлением», но вскоре понял, что название лучше поменять. Ни в его подходе, ни в нем самом не было ничего пассивного. Ганди всегда был чем-то занят: гулял, молился, планировал, с кем-то встречался, отвечал на письма, прял нити для традиционно изготавливаемой вручную ткани кхади. Энергичным было и его мышление, что отражалось в его настороженном взгляде, на выразительном лице. Знакомые называли это лицо «мерцающим зеркалом». Когда один журналист настойчиво требовал у Ганди некое сжатое резюме его философских взглядов, тот долго медлил с ответом, а потом сказал: «Научные изложения — не моя стихия. Я здесь, чтобы действовать».
В конце концов Ганди придумал для своего принципа ненасильственного сопротивления новое название:
Но, в отличие от большинства солдат, они не стремились ради него убивать. «Так бывает во времена революции», — сказал, говорят, Ленин в оправдание массовых расстрелов по его приказу. Но только не во время революции Ганди. Он предпочел бы скорее оставить Индию англичанам, чем добиваться ее независимости кровопролитием. «Роя другому яму, всегда попадешь в нее сам», — говорил Ганди. Отказываясь видеть человека в других, мы перестаем быть людьми и сами. Вот почему почти все революции оканчиваются ничем. Путая цели со средствами, они пожирают сами себя. Для Ганди средства никогда не оправдывали цель. Средства и были целью: «Нечестивые средства порождают негодные результаты. Мы пожинаем ровно то, что посеяли». Нельзя вырастить на зараженной почве куст роз. Нельзя создать мирную нацию на земле, политой кровью.
Как и Руссо, Ганди всю жизнь обожал ходить пешком. В отличие от Руссо, ходил он всегда быстро и целенаправленно. Это были сосредоточенные марши протеста. Как-то утром в 1930 году вместе с восьмьюдесятью соратниками Ганди вышел из своего ашрама в Ахмадабаде и направился на юг, к морю. За день они проходили по 30 километров, порой и больше. К концу пути число спутников увеличилось до нескольких тысяч. Они смотрели, как Ганди искупался в Аравийском море, а затем зачерпнул горсть соли из местного соляного пласта, — грубо нарушив тем самым английский закон. Великий Соляной поход стал поворотным моментом на пути к независимости. Ганди вошел в сердца сочувствующих людей по всему миру.
Вскоре после этого он объявил о намерении совершить рейд на солеварню в Дхарасане, близ Бомбея. Корреспондент газеты
Они велели мятежникам отойти, но те продолжали приближаться. Внезапно прозвучала команда — и десятки индийцев-полицейских набросились на людей и начали колотить их по головам дубинками, обшитыми сталью. Ни один из протестующих даже не поднял руки, чтобы защитить себя. Они просто падали, будто кегли.
Со своего места я слышал, как с отвратительным звуком дубинки бьют по незащищенным черепам людей. Люди падали наземь, без сознания или корчась от боли, с раскроенными головами, сломанными плечами. Остальные, не нарушая строя, безмолвно и упорно двигались вперед, пока и их не настигал удар[120].
Наблюдая за этой чудовищной сценой, Миллер ощущал противоречивые чувства: «Западному уму трудно понять, что такое непротивление. Меня переполняло неясное ощущение беспомощной ярости и ненависти, причем почти в равной степени к полицейским и к этим людям, столь покорно шедшим под удары».
Вслед за Миллером любой из нас недоумевал бы: да что с ними, с этими гандианцами? Почему они не отбиваются?
Они и отбивались, ответил бы Ганди, только ненасильственным способом. Они сопротивлялись полиции самим своим присутствием и своими мирными намерениями. Если бы они дали физический отпор, полицейских это разозлило бы еще больше и теперь их агрессия была бы вроде как обоснованной. Такую эскалацию насилия Ганди счел неумной. Любая победа, добытая путем насилия, — кратковременна и иллюзорна. Она лишь откладывает очередное кровопролитие.
Чтобы смягчить человеческие сердца, нужно время. Прогресс не всегда заметен невооруженному глазу. После рейда на солеварни и столь кровавой реакции на него на первый взгляд ничто не изменилось. Индия оставалась британской колонией. Но кое-что все же стало другим. Англия потеряла моральное превосходство, а также желание топить в крови тех, кто раз за разом отказывался отвечать ненавистью на ненависть.
Ганди никогда не считал ненасилие тактикой, «одеждой, которую можно снимать и надевать по своему желанию». Это принцип, столь же непререкаемый, как закон гравитации. Если он справедлив, то можно ожидать, что ненасильственное сопротивление будет приносить успех всегда и везде, точно так же как гравитация работает хоть в Лондоне, хоть в Токио, и в XVIII веке, и в XXI. Так ли это? Или Ганди был уникальным случаем, когда все звезды сошлись?
Поделиться книгой: