Кто ты, Эрна?

— И что?

— Да в общем, ничего. Её все знают. Не только я.

— Но я-то не знаю. Расскажи.

— Я знал, что она приехала. Знал, что она в телецентре. Ну надо же: Маринка! — папа уже не слушал (или не слышал?) вопросы мамы.

— Ну скажи, Павлуша, — опа: мама называла папу Павлушей в исключительных случаях. — Скажи, Павлуша, кто она, из какой семьи, где училась?

— Она необыкновенная! — сказал папа. — Артём спит?

— Спит, — вздохнула мама.

— А ты спать не хочешь?

— Да какой уж сон.

— Ну тогда завари кофе.

— Так вот кофе.

— А-ааа. Нет. Тогда зелёный чай. Я его сейчас дрябну. Стану как огурец и всё тебе расскажу.

Мама пошла заваривать чай. Чай у нас был очень дорогой. Папа с мамой не терпели дешёвых чаёв. Кофе у нас был самый обычный, как папа говорил «пролетарская арабика». Из зёрен молотый, в кофеварке сваренный. А чай… С какими-то всё цветочками, листочками: синими, красными и розовыми…

— Тём! Спишь? — спросил папа.

— Неа, — папе я старался врать меньше, чем маме. Да и надоело притворяться. — Вы бы хоть балкон прикрыли. Холодно.

— Прости, брат, — папа поднялся и прикрыл балконную дверь. — Ты что этой тёте Марине поперёк дороги встал?

— Ага, — я спрятался под плед с головой.

— И чего? Смеялся над ней?

— Не. Сыночка её оземь хрякнул.

— Я так и думал. Ну всё, пацан, ты попал, — я выглянул из-под пледа со слабой надеждой, что папа хохмит.

Но папа был абсолютно серьёзен и даже напуган.

Тут чашками и ложечками зазвенел поднос. Я замер. Вошла мама и сказала:

— Я мороженое ещё нам принесла.

— Валяй.

Забулькал из заварочного чайника чай, и папа стал рассказывать. Мама перебила:

— Подробно рассказывай. Иначе я не пойму.

— Наташ! Ещё раз перебьёшь, пойдёшь спать, — сказал папа, вроде отшучиваясь. Но я-то знал, что никто сейчас не пойдёт спать.

Глава десятая

То чувство, когда папа — Пэпс

— То, что меня Пэпсом звали, ты знаешь. — медленно начал папа.

Я боялся пошевелиться. Была ночь. Балконная дверь оставалась чуть прикрытой. С улицы слышался далёкий звук шоссе. Если бы не этот звук, я наверное выскочил и стал бы умолять папу ничего не рассказывать. Я тогда ничего не мог толком объяснить, но я чувствовал, что детство, моё спокойное счастливое детство, уплывает, проскальзывает между пальцами, летит как футбольный мяч мимо. Мимо ворот, мимо моих ног, мимо меня вообще. Я понял, что я уже совсем не тот. И возврата обратно нет. После того, что произошло, после того, что увидел сегодня на хоккейной коробке, точнее НЕ увидел, и теперь… Марина училась с ним. Почему он зовёт её Эрна?

— Как Пэпс? Щеголь же!

— Э-ээ, нет. Щеголь это у нас Артём. Я же был Пэпс. От Павла производное.

— Странное производное.

— Нормально. Но это неважно. Короче Марина Гаврилова с первого же класса выделялась.

— Дылда?

— Как ты догадалась?

Я осторожно повернулся, а то у меня бок затёк, но мама продолжала разговор. Неужели она думает, я сплю?

— Не знаю как… Догадалась. Предположила.

Я не видел маминого лица, но я видел теперь вполне сносно папино. Оно светилось, может быть оно светилось в приглушённом свете бра, может быть… А может быть оно светилось от воспоминаний. И мне стало спокойнее.

— Да. Она была выше всех девочек. Но выделялась она не этим.

— Училась хорошо?

— Всё ты знаешь.

— Да что тут знать, Павел, как ещё в школе можно выделиться?

— Ещё она выделялась поведением.

— Примерным конечно же?

— Не угадала. Плохим поведением. Она была своенравна, на уроках скучала, на переменах носилась в «колдунчики», и дралась.

— Все маленькие так.

— Из парней многие. Из девочек далеко не все.

— Но ничего ж обыкновенного?

— Она выводила учителей из себя. Её приняли в пионеры в последнюю очередь.

— Но тебя-то вообще не приняли?

— Меня, да. Меня на следующий год. Но я-то был прогульщик. Она же не прогуливала, она умела дружить. В общем, компанейская была. Да что там была… Она и сейчас компанейская.

— Ну а дальше что? Как она стала этой самой Эрмой?

— Эрной. Эр-на. А вот как. У неё вдруг объявились родственники за границей.

— Наверное было событие городского масштаба?

Меня стал напрягать этот допрос. Я откинул плед, сел на диване и сказал:

— Мама! Дай папе рассказать нормально!

— Павлуша! Мы все тебя слушаем! — захохотала мама.

Ночью как-то зловещё услышался мне этот хохот.

Папа продолжил:

— Ну конечно она стала популярной. Дело в том, что в седьмом классе, её из пионеров выгнали.

— За что? Из-за родственников?

— Наташа! Тёма тебя попросил. Помолчи. Я путаться начинаю. В общем так, Тёма. Специально для тупых и смеёмся после слова «лопата», не раньше! — и папа погрозил маме пальцем. — В общем так. — повторил он, не решаясь, видно, вступить в прошлое, вздохнул и начал: — В седьмом классе уважающий себя хулиган пионерский галстук не носил. А точнее носил в кармане школьных брюк. Из школьного пиджака уважающий себя хулиган делал жилетку. Рукава просто выпарывались. Хэви-метал! — И папа сделал пальцами две «козы». — В то время мы ещё не стояли на учёте в детской комнате милиции, но нас регулярно вызывали по субботам в кабинет директора на совет по профилактике правонарушений. Там сидела участковая милиционерша по фамилии Дворникова, учителя и кучка пенсионеров-ветеранов. Они занимались «воспитанием». То есть прорабатывали нас. Доставалось всем. За одежду особенно. Надо было прийти в пионерской форме, причём рубашка должна была быть синяя, а не белая, в седьмом классе старшие пионеры ходили в синих рубашках. Но в основном приходили одетые кто во что горазд, все хотели выпендриться и чтобы члены комиссии побесились. Такой, что ли, вызов. Ах, раз вы меня вызываете, так я вам покажу, ещё пожалеете. И вот однажды в холле, где все «нарушители дисциплины» ожидали своей очереди на «казнь», я столкнулся с Мариной Гавриловой.

— А тебя за что? — у меня, если честно, был шок.

— Газировку на уроке истории пила из пенала.

Я вообще обомлел. Мы в одном классе, а я и не знал об этом!

— Ты, Щегольков, почаще на уроках появляйся.

— Нет. Марин! Ты расскажи!

Я не могу сказать, что у меня до этой встречи были с Мариной какие-то приятельские отношения. Скорее настороженные. В детстве мы с ней дрались, и даже в кровь. Она не умела драться. Но, если её кто-то задевал. приставал, напрашивался, она не пугалась. Помню, как в четвёртом классе она собирала цветы на пустыре. И наша компашка к ней пристала. Её избил Скворцов. Царство ему небесное, он давно спился и недавно умер. Я не посмел её защитить. Скворцов бил, она пыталась ему ответить, а мы, остальные, стояли и смотрели. Только один пацан мямлил, что не надо, бить. Я молчал. Когда она всё-таки ушла, рыдая, с пустыря, тот поцан собрал эти синие цветы, брошенные ей, а мы все начали над ним смеяться. Перед смертью Скворцов рассказал, что был очень зол на Марину. Когда она была в первом классе, он за ней, что называется приударил, даже подарил ей заговорённый каштан. Потом она ему разонравилась. Но сам факт, что он приглашал её к себе домой и что-то дарил, и развлекал болтологией, его выводил из себя. Когда он её увидел на пустыре, то и налетел на неё. Он говорил, что в нём закипела жуткая злость. Ему показалось, что она вроде в какой-то дымке. Был конец августа. Мошка у нас только в июне, а тут вот это облако, которое ему померещилось, его добило окончательно… Это вот было номер раз необычность, которую я узнал не так давно.

А тогда мы сидели с Маринкой… — папа кашлянул, — с Мариной на шикарных креслах. В холле на первом этаже стояли столики, а рядом с ними шикарные мягкие кресла. За нами, у окон, стояла «оранжерея»: цветы в горшках. Ну там разные листики мохнатые, не разбираюсь я в цветах — папа кашлянул и посмотрел на маму, я на маму не хотел смотреть: в конце концов, ничего такого, папа просто вспоминает своё детство и, ясно, как белый день, первую любовь.

— Я был с мамой, с твоей бабушкой, — надо было приходить с родителями на этот чёртов совет. Но многие приходили одни, а я — с мамой. Но мама ходила неподалёку, по коридору, чтобы никто не подумал, что она моя мама, хотя все по-моему знали.

На Марине был пиджак, даже не пиджак, не знаю как это у девчонок называлось. Что-то такое голубое летучее, на пуговицах.

— Тогда «летучая мышь» была в моде, — подсказала мама.

— Наверное. Такие плечи ещё широкие и штаны-«бананы». А у неё они были необычные, какие-то прорези, кармашки, в общем, тяжело мне описать, не знаю, как описывать. Хотя помню всё. Я её заметил, благодаря прикиду. Мы разговорились. Она рассказывала, что произошло на уроке. Я рассказывал, как мы трясли прохожих на улицах.

— Как? — я постарался не показывать своё волнение.

— Теперь ты перебиваешь. Как, как, — занервничал папа. — Трясли мы прохожих, окружали и отбирали мелочь. Ну там рубль, два. Редко трёшник.

Опа! То чувство, когда папа тоже мелкий воришка.

— Марина мне сказала, что она не знала об этом. Но классная как-то встретила её на лестнице, преградила путь и спросила: «Ты видела, как Щегольков выуживал деньги у прохожих?». Марина ответила, что нет. Марина говорила мне, что она была поражена и решила, что это какие-то сплетни. «Но, ты знаешь, — сказала она мне тогда, когда мы сидели в этих мягких креслах в холле первого этажа. — Но ты знаешь, — сказала она. — Если бы я такое видела, я, наверное, рассказала бы классной». Тогда я ответил, что это неважно, что без неё уже рассказали и не только классной, но и милиционерше… Вот, — папа задумался. Дальше сказал: — Всё лето у нас был роман. А потом ссоры пошли. И я съехал с катушек. После нашей размолвки, мама позвонила Марине и спросила уроки. Мы тогда с мамой жутко ругались. В общем, меня поставили на учёт в наркологический диспансер. Доктор, нарколог, сказал родителям следить за мной. И мама стала следить за учёбой. Я врал, что ничего не задано. И тогда мама позвонила Марине. И Марина выдала ей все уроки, даже по обществоведению параграф назвала. Помню, я тогда прибежал к Марине и стал обзывать её предательницей. И ставить ей в пример других девчонок, которые в меня влюблены и допетрили бы не говорить маме о дэ-зэ.

— А Марина была в тебя влюблена? — наконец-то мама решила перебить папу.

Папа не ответил, сделал вид, что не расслышал. Он продолжал.

— Я стал просить у Марины списать уроки, а она так обиделась, так возмутилась. Она сказала: «Я не знала, что не надо маме было говорить. Звонит взрослый человек, спрашивает уроки, я и ответила. Ну что я сделала такого?» Я хлопнул входной дверью. Ушёл. Пошёл к другой девчонке, к Лёльке.

— Эта та, которая на рынке сухофруктами торгует? — это я спросил.

— Кто это на рынке сухофруктами торгует? Почему я не знаю? — вы бы видели мамино лицо. Она, ведь, должна всё знать.

— Да никто! — отбрил маму папа. — Ты слушать будешь или нет? Если ты думаешь, что мне это всё легко вспоминать, то ты ошибаешься. Переписал я у другой девчонки дэ-зэ. А утром первая была физра. Мы, ребята, приходили пораньше, чтобы поскакать на таких тренажёрах под названием «Кузнечик». Тогда тренажёры только появляться стали. Беговая ещё дорожка была. И я в зале занимаюсь, а она только пришла и зовёт меня из зала, суёт тетрадки. Видно, переживала, что так всё вышло. Она вообще, как я сейчас понимаю, была простосердечная… Но я ответил, что не надо. Без угроз, без недовольства, просто сказал, мне действительно было уже не надо. Не нужна была её любовь. Я, так же как и Скворцов, разлюбил её. Там ещё у нас на Новый год было тоже происшествие. Тоже в восьмом классе. Одна училка, она у нас заведовала чем-то вроде культурных мероприятий, ещё сидела в профкоме школы и в комсомольском бюро, она проводила… Ой! Да вы её знаете, — папа хлопнул себя по лбу. Обросшие волосы у него на лбу повисли сосульками, как у девчонки, папа вспотел, а мне знобило. — Эта училка и теперь в Тёминой школе.

— Тиф? — уточнила мама.

— Точно. Татьяна Ивановна Феоктистова. Ты её знаешь?

— Знаю, забыл мою должность? И даже прозвище знаю.

— Кликуха, что надо. Тиф! А сына её мы Фикусом дразнили. Сын от неё уехал, когда она тяжело заболела, а теперь она не поддерживает с ним отношения, Эрне, кстати, всё имущество завещала.

— Эрна — это кто?

— Ну Марина. Она её можно сказать спасла. Вылечила. Лекарства, хорошие врачи и тэ дэ и тэ пэ.

— Не отвлекайся.

— Угу. Ну так вот, а тогда на Новый год Тиф дискотеку устроила. Тогда уже разрешили дискотеки, а не танцы. Это была одна из первых дискотек в школе.

— Отличие? — спросил я.

— Ну темно, мигают лампы, светомузыка. Металл тогда вовсю рулил. Нижний брейк танцевали.

О! Майн гот! И тут нижний брейк. Но я уж молчал, сейчас не до брейков.

— И был такой аттракцион, ну или типа того. Тиф ставила стул. На него садился парень. Ему давали в руки цветок. Розу искусственную. Этот аттракцион и назвался… какая-то там роза, забыл. И вот начиналась песня, медляк, что-нибудь типа «Отеля Калифорнии». И подходили две девчонки. Парень выбирал одну, а другой давал в руки цветок. Такая переходящая роза. К этой девчонке подходили двое парней. И она выбирала. А другой парень садился с цветком. И вот ближе к концу песни я оказался на стуле.

— Как? Тебя не выбрали? — изумилась мама.

— Да. Не выбрали. Была там одна фря, — папа пыхнул сигаретой.

— И вот я сижу. И размышляю: кто ко мне подойдёт. И ко мне подошли Марина и ещё одна девчонка, серая крыска. Худая как палка. Видно было, как любит меня Марина, как она хочет помириться со мной. И что-то меня торкнуло: я вручил цветок Марине, а пошёл танцевать с этой крыской. А смотрел через плечо крыски на Марину, на то, как она расстроилась, как кусает губы, чтобы не разреветься. Она конечно была интересная в своём роде. Но высоченная, выше меня. Хотя тогда по ти-ви шёл сериал «Спрут», и там у комиссара Катаньи тоже была девушка выше его на голову. Ну в общем, я думал, Марину рассердить. По лицу видел: для неё этот момент — огромное горе. Буквально секунд двадцать оставалась до конца медляка. И я смотрел на Марину и видел, и торжествовал. И вдруг! Вдруг она изменилась. Стала спокойной, и сидела с этой розой, и смотрела сквозь танцующие пары. Сквозь, пойми ты! Она как будто отлетела, выпорхнула из проблем и увидела что-то, что не видел никто из нас. Я резко обернулся, на сцене, на занавесе я увидел нечто, что сейчас назвали голограммой. Силуэт человека, только больше, и плащ у него развивается в клетку. Я видел его полсекунды — не больше — пока не прозвучал последний аккорд. Я тогда сразу забыл об этом, отмахнулся как от сверхъестественного.

— Ты был пьян? — мама просто спец всё перевернуть с ног на голову. Мама у меня очень приземлённый человек, ей не до мечты. Ничего не поделаешь — должность.