Кто ты, Эрна?

— Вероничка рассказывает, как мы на экскурсию ездили.

Я кивнул. В общем, я был доволен. Я не один. И пусть все пялятся. Что я: не имею права на площадке посидеть, которая вообще-то должна была быть ледовым дворцом. Но не приключилось.

Я не заметил, можете мне не верить, как начала сгущаться тьма (пошутил), стали расходиться дети и родители. Лавки заняли поцы и девчонки. Постарше меня. Многие были с пивом. Дети ещё гонялись по горкам и лестницами, этим замысловатым конструкциям. Давно уже ушли Вероника с мамой. Я поболтал с ними, даже спросил о Максимилиане, но мама Вероники сказала, что у Максика аллергия на цветущую щелковицу и карликовый клён, он чихает и кашляет. На том и попрощались.

Я уже собрался идти домой, я замёрз, холодало стремительно, солнце уже почти село. Красная полоса светилась на небе, вспыхивала торжествующей весной. Вспыхивала красками тех, кто удачлив, кого не вырезали, показали по телевизору, кого теперь напечатают на плакате, афиши расклеят по всему городу.

Размышляя таким образом, наблюдал смеющихся парней и девчонок, им и дела не было до меня. Я провалился в раздумья о жизни и пропустил тот момент, когда почувствовал, что сижу на лавке не один. Рядом со мной, сжавшись, поближе к краю сидел бэшка. Я ему так обрадовался вы даже представить себе не можете, как я ему обрадовался. Всё-таки мне было так погано на душе, и я решил домой, пока мама не позвонит не идти. Всё-таки не зима, колотун пока не бьёт. Пока только ноги подмерзать стали.

Бэшка тоже смотрел на меня. Безразлично, равнодушно.

— Тоже подышать вышел, — решил я начать светский разговор.

Он кивнул.

— Уроки все сделал, — интересно поймёт ли этот малохольный иронию.

Он сказал:

— Да так, — пожал плечами не то чтобы неопределённо, а вполне себе определённо, его движение плечами как бы говорило: отстань, чего лезешь, да пошёл ты.

Но я был бы не я, если бы прекратил уже начатое. Я кого хочешь разговорю да и к себе расположу, если мне надо, раскручу, короче, на «ля-ля», на базар, на общение.

— Смотрю: с утра с папой гулял.

Я, конечно же, хотел сказать «с дедом», но пусть, думаю, чел порадуется, что его деда за отца приняли.

— Да. Гулял, — гундосит всё так же нудно.

— Странно, — говорю. — вечером один, а днём с папой.

— А что?

— Обычно-то наоборот. Вечером с родителями. Обстановка сам знаешь. Может быть канцерогенная. То есть криминогенная. — это я люблю так шуткануть-юморнуть.

Он улыбнулся. Очень добрая у него оказалась улыбка. Искренняя и открытая. Я таких всегда сразу начинал бить. С такими улыбками люди, они вообще незащищённые…

— Ну мы ж не на Севере.

Это он имел в виду северную часть города, если вы ещё не выучили нашу местную карту. Напоминаю: там победнее в массе своей люди. Там и заводы. Там и кладбище. А у нас рынки, магазины….

— Это точно, у нас не Север. — говорил, лишь бы что-нибудь сказать. — И часто ты тут вечерами

— а ты первый раз?

О-о! Не в бровь, а в лоб, то есть в глаз, вопросец.

Он опять усмехнулся.

— Да. Я в первый. Понимаешь, отец только ночью с работы приедет. Мама в гости пошла к подруге, а я ключи забыл. Вот и сижу кукую, ку-ку, ку-ку.

На нас обернулись недалёкие лавки, ну те, кто на них обитал, обитатели то есть.

Он молчал, и я молчал. Я спросил:

— Как тебя зовут?

— Григорий.

— В честь Мелихова? — дело в том, что у нас много Гриш. У нас было казачество, правда не донское, другое, но тоже казачество.

— Нет. У меня Коменков фамилия, — не понял «шутки юмора».

— Значит: Гришаня?

— Ага? — он почти улыбнулся.

— А меня Артём.

— В честь Лебедева, — опа: бумеранг.

— А кто это?

— Да сам не знаю. В интернете всё: Тёма Лебедев, Тёма Лебедев.

— Не. Я Тёма Щегольков. Щеголь.

— А ну да. Вспомнил. Я тебя вчера по телеку видел.

— Да ты что?

— Ага. Ты классно танцуешь.

— Танцевал.

Я уже хотел рассказать Гришане всё. Но тут он вдруг встал и сказал:

— Извини. Мне надо идти. У меня встреча.

— О! Да у тебя девчонка? — догадался я и подумал про себя: «Чего не случается в жизни. Даже такие убогие с девчонками ночами целуются».

Он посмотрел на меня как на идиота, встал и пошёл. К хоккейной коробке. Он стоял сразу за оградой и разговаривал с кем-то. От лавки, на которой я сидел, до хоккейной коробки метров тридцать. Но на хоккейной коробке горели прожекторы: иногда вечером случались игры. И я всё видел. Ночи у нас тёмные. На небе были тучи, не было ни луны, ни звёзд. И сначала-то Гришаня вошёл как бы во тьму, а у коробки его силуэтом было видно хорошо, доносился разговор. Он говорил с кем-то, смеялся, шутил видно с кем-то, кого я не видел.

Я окончательно задубел, ещё бы: несколько часов сидел. Так и старческий геморрой недолго заработать. Я поднялся с лавки, размялся, и чёрт меня дёрнул. Я пошёл не в свою сторону. От площадке, а я пошёл к Гришане, к этой грёбаной хоккейной коробке. С этого момента участь моя была, что называется, решена окончательно и бесповоротно. Я завяз во всей этой истории окончательно. И в этом виноват только я, ребя, а никто больше. Только я. Я пошёл к коробке, чтобы попрощаться с Гришаней, с этим занюханным бэшкой, которого я считал недочеловеком даже, соплёй и жирной мямлей, придурком, короче. И я пошёл с ним попрощаться!!! И вот на пол-пути что-то меня торкнуло, мне показалось, что Гришаня разговаривает сам с собой. Но жестикуляция и весь этот смех — это вряд ли так будет вести себя человек, разговаривающий сам с собой. По идее чел-шизик должен бубнить. Во всяком случае я только таких пока в своей жизни наблюдал. Видел как-то психованную бабу, она ходит по улице и орёт, и руками машет. Но это всё равно всё монологи. А тут я ж вижу: диалог. Я, крадучись, свернул с дорожки и решил встать у площадки чуть поодаль, чтобы Гришаня меня не видел. Прощаться мне с ним уже расхотелось. Я заподозрил неладное и забыл, зачем я первоначально шёл к Гришане.

Гришаня стоял у дверцы в ограде. Дальше влево, шла пристройка-раздевалка, дальше коробка заворачивала — ограда составляла такой эллипс, присущий всем на свете хоккейным площадям. Я встал около раздевалки, спрятался мне не было видно Гришаню. Но был слышен разговор. Он говорил о семье, о брате, о какой-то компьютерной игре, жаловался на маму, отвечал на вопросы — в общем, муть. Клоун — мелькнуло у меня в мозгу. Неужели с девчонкой о такой мути можно трепаться? А почему бы нет. Я решил обнаружиться и посмотреть на девчонку, вспомнил, что хотел просто попрощаться.

Я вышел из укрытия, обогнул пристройку. Гришаня стоял ко мне спиной и болтал. Но вокруг никого не было. Я на всякий случай присмотрелся к коробке за оградой. Вдруг в тёмном укромном местечке, плохо освещённом прожектором, стоит собеседник Гришани. Вдруг у него суперслух и он слышит из своей точки обитания Гришанин лепет. Ни фига. Никого не было. Никого! Я окликнул Гришу, он вздрогнул, обернулся. Я хотел сказать: «Прощай Гришаня! До послезавтра! Встретимся в школе! Ты на перемене где обычно обитаешь?» В общем, хотел забить с Гришаней стрелку. Но я ничего не успел сказать. Гришаня пропал! Вот он был, а вот его не стало. Так кажется, или почти так, поёт Горшок?

Глава девятая

Поздний ужин

Когда я вернулся домой, папа уже сидел в большой комнате за столом. Мама всегда любила обедать не на кухне, а в большой комнате. Она ничего не объясняла, просто всегда к папиному приезду был накрыт стол и расставлены разнообразные закуски и прочие разносолы. Всё это мама покупала в супермаркете в отделе, как она говорила, для «ленивых». Ей давали всё свежее, мама этим очень гордилась, потому что случаи отравления разными баклажанчиками и селёдками под шубой случались. Дорого покупают так себе, не раскупается кулинария зимой. Иногда мама заказывала в буфете телецентра пироги. Но я не особо кумарил по пирогам. Я вообще к сладкому и мучному почти равнодушен. Я люблю фаст-фуд. У нас дома одни полуфабрикаты постоянно. Не переводятся. Надо только сунуть в специальную печку или в мультиварку, и готово. Иногда, правда, мама готовит суп, остаётся мяско. Я его обожаю, просто варёное мясо. Мама всегда ругается, что не продаётся суп. В какие-то стародавние времена, во времена маминой мамы суп продавался на каких-то кухнях. И ходили на эти кухни с судочками и бидонами.

Я сидел рядом с папой, и ковырял вилкой чёртову селёдку под шубой. На белоснежную скатерть попадали ошмётья свёклы. Мама не делала мне замечаний по поводу скатерти, от этого на душе было ещё поганее. Папа уминал за обе щёки все эти закуски. Они чёкались с мамой, пили своё любимое вино. Папа был доволен. Он рассказывал о Питере, о каком-то рыбном ресторане, который держат узбеки.

— В каких комнатах они живут! — восхищался папа. — Исторический центр, старые дворы, старые дома, коммуналки. В них ремонта лет сто не было и постоянно трубы прорывает. Паркет от этого разбухает, кочками получается, половики рвёт. На общей кухне они готовят плов в тазах, стирают на стиральной доске. Трут, трут вещи. Всё вручную. Это обычные посудомойки и повара. Шеф-повар и директор — не узбеки, калмыки. В общем, из нашей местности. Сделали заказ на речную, на хищников, на сома. Надо мне расширять связи с рыболовами. В общем, ресторан у них в нашем стиле.

— Это в каком это нашем? — удивилась мама.

— Ну там, хижина, сети, ветер-суховей… Как на нашей рыбалке!

(Замечу тут, что при ветре клёв лучше, чем сильнее ветер на реке, тем лучше клюёт.)

— Ветер суховей, — продолжал папа, — ну там такие картины на стенах, степь, река. Старик… И оборвыш-внучёк, помощник, ялик. — Ну, в общем, отличное место. — Папа проглотил последний фаршированный баклажан и добавил совсем другим скучным голосом: — Остальное всё так же. Откаты. Но мы привычные. Не падает выручка, и слава тебе лапти, не до жира теперь. Но! — папа оживился: — с ресторанам будем работать напрямую!

Ещё поговорили о том-о сём. Я лёг на диванчик. Я на нём сплю вообще-то. И сидел за столом я тоже на этом диванчике. И теперь лёг. Я знал, мама сейчас всё папе расскажет. Когда бутылка вина перекочевала со стола на пол, я понял: сейчас, за мороженым, начнётся. Мама обожала мороженое. Ну и папа, как мама. Папа всё делал, как мама, старался всегда ей угодить, если ругались, сгладить перебранку.

Я мороженое не любил. Они меня и не будили. Они знали, что я устал, что у меня танцы и футбик по субботам. Но я не спал, а почти спал, засыпал то есть.

И вот под звон ложечек о стекло креманок, начался такой разговор. Я сразу забыл, что хотел спать.

— Записала передачу-то? — спросил папа.

— Нет. — сказала мама.

— Ну-ууу. Тогда рассказывай. — папа был доволен, он был счастлив. А то как же! Привёз домой деньги. Ещё на карточку что-то ему должно было упасть.

— Артёма вырезали, — сказала мама.

— Вроде он живой, — стал хихикать папа. Он, наверное, всё понял, но придуривался, не хотел даже слушать о неприятностях в этот тёплый весенний день.

— Его вырезали из передачи по ти-ви.

— Что? Не показали? — папа уже не хихикал.

— Показали издалека. А в интервью — помнишь, они записывали интервью? — не показали. Артём говорит, перетасовали вопросы и ответы. Вопросы, на которые он отвечал, убрали, или… нет… — мама запнулась, — убрали его ответы.

— Странно, — сказал папа. — Вы так ждали это интервью. А родители смотрели? — это папа имел в виду моих бабушку и дедушку.

— Не знаю! — всхлипнула мама. — Наверное. Мы их предупредили. — И разрыдалась.

— Я и смотрю: Артём тихий, грустный, я думал, устал.

— Я ему вообще запретила на эти танцы ходить. Я пошла конечно же разбираться.

— В телецентр?

— Нет. К их блондиночке, танцорше?

— И что она?

— Сама не поймёт, что произошло. Сказала, что её подруга на телевидении — Марина…

— Марина? — переспросил папа резко и испуганно.

— Ну да. Какая-то там Марина. Она снимала отчётный концерт. Она может быть и монтировала передачу. Ну в общем их эта блондиночка так мне сказала. Обещала узнать у этой Марины. Эта Марина их и пригласила на передачу. «Тип-топ» с её подачи в плане стояли, больше года, — так их руководительница сказала. Симпатичная она. Тёма говорит: рок-н-рольщица…

— Да? Интересно…

— Да что тебе интересно? Что тебе интересно? — мама опять стала плакать. Плакать и сморкаться.

Когда она отсморкала все сопли на свете и пролила все на свете слёзы, папа вдруг сказал:

— Фамилию Марины знаешь?

— У неё ещё в титрах псевдоним такой странный. Она в титрах Эрна. Да! Какая-то Эрна. Я обратила внимание на титры, и фамилия, фамилия странная. То же какая-то искусственная, ненастоящая. Что-то вроде лекарства… забыла.

— Габриэль?

—Точняк!

Я чуть не взбрыкнул на своём диванчике. Точняк! Я не могу! Точняк! Ну и мама!

— А я смотрю: что-то на «эль» заканчивается… Ты её знаешь?

— Знаю, — папа произнёс это страшно и даже глухо. — Это не псевдоним. Её старая фамилия Гаврилова. А сейчас она Габриэль. Если по-русски, то Гаврилова так и будет.

— Очередная твоя ошибка молодости? — мама спросила без всякой издёвки. Все в городе знали, что папа был одно время звездой города, в смысле красавчиком.

— Ошибка, — усмехнулся папа. — Если бы, — папа больше не радовался. Я бы всё отдал, чтобы посмотреть на него. Я вообще люблю наблюдать за папой. Всё-таки мы очень похожи. Часто я смотрю на него и думаю: неужели через двадцать семь лет я стану таким же?! Не может быть. Но что-то в душе мне подсказывает: может, ещё похуже будешь выглядеть.

В большой комнате висела страшная тишина. Я ощущал её своим ухом, и головой естественно — только эти части и торчали из-под пледа. Я мёрз. Всё-таки ночи у нас в апреле ещё холодные…

— Дай сигареты! — сказал папа.

— Ты же бросил! Не дам.

— Ну дай хоть электронку.

И родители задымили электронными сигаретами, обволакивая меня странными запахами папиных воспоминаний.

— Так кто она, эта Эрна Габриэль?

— Маринка Гаврилова. Я учился с ней.

— Где? В автошколе?

— Да. То есть, нет. В обычной школе. С первого класса.