Кто ты, Эрна?

— Да. Был. — кивнул папа раздражённо. — Мда, что-то я размечтался…

— Ну это всё хорошо. Но ты же начинал с другого. Потом перескочил. — мама всегда просила папу рассказывать всё покороче. Я ещё удивился, почему она его не останавливает. Ну наконец-то! Все эти папины любовные фантазии были интересны, но мне тоже хотелось узнать, что же было дальше.

— Зачем ты нам это всё говоришь? — продолжала мама. — Ночь на дворе. Покороче.

— Покороче тут не получится. Тут всё серьёзно, — рявкнул папа.

— Ну хорошо. Рассказывай, что хочешь, — и мама всхлипнула.

— Ну вот. Это я про восьмой класс. Хотел просто обрисовать Марину, чтобы вы поняли про её характер хоть чуть-чуть. И теперь переходим к самому важному.

— Артём! Не маячь! Ляг уже! Ложись!

Я послушно лёг. Мама принесла второй плед и накрыла меня. Но меня всё равно бил озноб. Я слушал. Я весь превратился в слух.

— В общем, она вернулась в девятый класс совсем другим человеком. Весь город знал, что она каникулы провела за границей у родни. И в школе к ней стали относиться по-другому. Тиф стала нашей классной, возненавидела Марину и презрительно стала называть «немкой», и ещё один дед из ветеранов, самый противный, стал поджидать Маринку после уроков у школы и шипеть ей оскорбления, угрозы, чего только не говорил.

Месяца два, сентябрь, октябрь, она вообще молчала. Ну с девчонками болтала, что-то рассказывала. А так пришибленная стала какая-то. С математичкой ругалась жутко. Та перестала её пускать на урок. В итоге директор вызвала Марину к себе и сказала уходить из школы. Но Марина отказалась. Тогда директор и математичка пошли к Марине домой, разговаривали с её родителями. Те тоже отказались переводить, так ещё написали в газету, чтобы разобрались. И весь девятый класс вот эта заваруха продолжалась. Все говорили о Марине. Вышло уже две статьи, это кроме письма её родителей в газету. В общем и целом, Марину в школе многие не любили. Она же типа предательница, нажаловалась в газету. И мы там в декабре…

— Где «там», — уточнила мама.

— Там это там, — папа взбесился, потом сказал: — в путяге. Я же в то время в школе не учился, в ПТУ ушёл. И вот мы в декабре обворовали склад на сумму меньше пятидесяти рублей. И нас поставили на учёт в милицию, и должен был быть суд. И вот нам сказали, что если мы выполним одно их задание, то суд сделает нам отсрочку приговора, не упечёт в колонию. И мы согласились на всё и сразу. Мы понимали, что задание будет какое-то патриотическое. Оказалось: так и вышло. Но я конечно не знал, что это патриотическое задание будет Марины касаться. Значит, нам объяснили, что в Доме Творчества заседает клуб интернациональной дружбы. Они везде тогда была, Артём! — папа повысил голос.

— Угу, — сказал я.

— КИДы, клубы дружбы с другими странами, там пионеры и комсомольцы переписывались с другими народами, из других стран, желательно из соцлагеря, но и из капстран тоже разрешалось. И вот этот наш КИД пригласил Марину, чтобы она провела лекцию и рассказала о стране, в которой побывала летом. И всё это мероприятие должно было произойти в огромном театральном зале.

— Где у нас отчётные концерты? — я вскочил с дивана.

— Да, да. И зал был битком. Ветераны бесились, что капиталистическая мораль навязывается жителям нашего города — так они говорили о будущей лекции. Они раздали нам вопросы, которые мы должны были выучить наизусть, и задавать Марине после лекции. «И места вам выделят в первом, втором и третьем ряду» — сказала Дворникова. Готовили нас неделю, нас освободили от учёбы в путяге и мы целый день сидели в милиции и Дворникова нас инструктировала. Что творилось в зале. Яблоку негде было упасть. Конечно: весь город читал газету, знал о скандале в школе. Делом Марины заинтересовался горком, он как раз он и организовал эту лекцию с показом слайдов, и с тем, чтобы потом в дискуссии Марина поняла, что социалистический строй лучше капиталистического. В общем, Марину хотели уничтожить силами города, поэтому там первые ряды занимали всё такие же нанятые «вопросники» как мы. И вот лекция началась. Я сначала думал: скукота. Позевал. Нас Дворникова просила чаще зевать, потому что лекцию снимала телевидение. В общем, я сначала выполнял инструктаж, но потом забыл всё на свете. Это была сказочная лекция, я окунулся в совершенно другой мир, в сказку. Марина рассказывала много, интересно, она очень изменилась за то время, что я её не видел. Она была очень хороша собой. Она говорила о королях, о дворцах и замках, о резиденциях, перемежая всё это немецкими названиями. Она рассказала легенду о безумном короле, который строил замки. Я знал, что она будет рассказывать эту легенду. Меня проинструктировали. Как раз Дворникова назвала короля сумасшедшим. Марина так не называла. Она вообще обо всём рассказывала с восхищением. Зал аплодировал стоя. И тут объявили, что зрители могут задавать вопросы. И посыпались вопросы. Ветераны стали кричать на Марину, что она ничего не сказала о фашизме и первом концлагере на территории «сказочного королевства». А Марина ответила, что она рассказывала о девятнадцатом и восемнадцатом веках. Марине стали говорить, что она уходит от ответа. Тогда она крикнула: «Нет!» И Марина рассказала о каком-то священнике, которой во время войны в главной церкви читал антифашистские проповеди. Марина попросила оператора показать слайд под каким-то там номером. И рассказала, что священник после победы был освобождён из заточения, и умер спустя год. Много ещё Марина рассказывала. О своей двоюродной бабушке, о её знакомых. Я задал свой провокационный вопрос, сейчас противно вспоминать. Я спросил, почему, когда все работали в летнем лагере, собирали помидоры, боролись за урожай, Марина позволила себе уехать за границу и бросить класс. Предполагалось, что Марина возмутится и начнёт рассказывать, как всё было на самом деле — её же на самом деле не взяли в этот трудовой лагерь. Тут предполагалось, что все рассмеются, а Марина растеряется. Но Марина на мой вопрос ответила: «Не поехала, потому что ты, Щегольков, там был. Думаешь, я забыла, как твоя компашка меня избивала?» Все рассмеялись, а я стал оправдываться, что это было давно, пять лет назад, но все всё равно смеялись. И кто-то с задних рядов вдруг крикнул, что я и такие как я остальные — скоро в колонию отправятся, воришки и ожидают суда. И что, как говорится, говорится в чужом глазу соринку, а в своём бревно, и так далее. То есть, всё пошло не так. Люди расходились после лекции довольные, некоторые подходили к Марине спросить о короле. А Дворникова, она появилась в пустом зале, была злая ужасно. Но отсрочку приговора нам дали, в колонию не отправили, и я доучился в своём ПТУ, стал автомехаником, пошёл в автошколу при военкомате, стал водителем. А в ноябре Берлинская стена пала. — папа замолчал.

— Это всё? — спросил я.

— Нет. Дай передохнуть.

— Может, чаю? — спросила мама.

— Нет! — заорал папа. — Где мои сигареты?

— Ты же бросил курить.

Папа снова задыми электронкой.

— Короче, склифосовский. Дальше случились такие дела. Мне рассказывали, что директор вдруг вызывала Марину в кабинет и просила привести что-то из-за границы. Да все её просили. Весь класс. Вся школа. Совали деньги и просили привезти шмотки и даже еду. Уж не знаю, привезла она или нет. Только Тиф по-прежнему её ненавидела. Потом Марина уезжала учиться. И у нас, в родном городе, стала бывать наездами и всегда кому-нибудь помогала деньгами, кому-то что-то привозила. В общем, прошло десять лет. Я о ней и думать забыл бы, но постоянно жили слухи: вроде бы она вышла за немца замуж, что дети, что очень и очень помогает некоторым деньгами, ещё любую запчасть может достать, даже иномарку поможет перегнать. В общем, очень нужный водителю человек. Я к ней пошёл, мне пумпа для ауди позарез нужна была, для старой аудюхи. Маринка меня прогнала. Сказала: «Ты, Пэпс, вали, вопросы иди учи, продажная харя». И я смотрел на неё и понимал, что это уже совсем не та Марина, совершенно другой человек. И звали её теперь Эрна, и фамилия у неё была Габриель. Она показалась мне какой-то очень спокойной. Она придавливала, когда разговаривала. Я не могу этого объяснить. Всё дело в том, что она помнила ту лекцию. Как раз в это время стали происходить разные неприятности и поползли разные слухи. Их было много, неприятностей. Нет! Не у меня. Не у нашей компании, но у других, с кем мы во дворе росли. Как-то мы сели с покойным ныне Скворцовым и проанализировали всё, что знали. Оказалось, неприятности у всех поголовно членов совета дружины, которые выгнали её из пионеров. Ну а теперь, что говорить — Скворец уже отпел своё. Теперь на очереди я.

— Ерунду-то не мели, — голос мамы был строг и спокоен.

Папа вздыхал и вздыхал:

— Скворца-то она сгноила, чувствую, но доказать не могу. Он рассказывал, что, если она появлялась в городе, то сразу он её встречал. Я же не встречал ни разу. Я думаю, Артём, она через тебя мне хочет отомстить. Вот и разгадка всей этой вашей передачи.

Я вздохнул облегчённо. Вот в чём дело! Дело в папе, не во мне. Я просто жертва их шуров-муров. А мама вдруг спросила у папы:

— И сколько, по вашим со Скворцовым подсчётам, она людей сгноила?

— Ну скажем так. Из её неприятелей человек около пятнадцати уже на кладбище и человек тридцать, включая нас, имеют неприятности. Но это недоказуемо. Это всё, что называется, болтология и конспирология… Вилами что называется по воде. Хотя… у всех неприятности. У тебя, вон, тоже неприятности были…

— Сейчас речь не обо мне, — резко прорвала мама. — Речь об Артёме. Но теперь ясно хотя бы, что к чему. Ты её бросил, она тебе мстит, обычная женская месть.

— Если бы, — тихо и нервно рассмеялся папа. — Давайте спать.

Небо стало светло-серым. Тучи расползались. Еле заметно мерцали звёзды. Светало.

Я лёг. Мне стало полегче на душе. Всё-таки разобрались с этой Мариной, которая Эрна. А болезни и смерть… Так старики все болеют и умирают. Гон всё это, лажа. Ничего, проживу без танцев. Я крепко заснул. Это был один из последних моих спокойных снов. Если бы я знал тогда, как я ошибался, думая, что папины знакомцы просто сыграли в ящик волею судеб, если бы я только знал…

Король качался в водах. Он был мёртв. Но король не был мёртв. Он летал над горами, над озером Он мог наконец побыть в своём замке Без пристального наблюдения Он мог полюбоваться фресками на стенах, Позолотой скульптур и ваз. Он мог покататься на гладком изразцовом полу, Посидеть в малахитовом гроте. Он мог съездить на охоту, Выйти на прогулку без сопровождения. Тело короля плавало в озере. А сам король летал. Он плавал по воздуху В этот час кто-то решил создать пространства, Где непонятым при жизни Станет спокойно после жизни Где они смогут отдохнуть К ним смогут приходить покаявшиеся враги И друзья И родня… Смогут прийти, побыть, и вернуться Обратно, в свой конечный мир, Мир, где зло встречается чаще, чем добро В мир, где сплетни, пересуды, лженапутствия и лжесвидетельства В мир, где люди стараются не думать о проступках Стараются себя оправдать, В мир, где совесть не значит ничего, А золото правит всем.

Часть вторая,

рассказанная Лорой Масловой

Переселение

Глава первая

Травмы на ровном месте

Я ненавижу наш город. В мае он заполняется рыболовами. Когда приходишь в Дом творчества, на входе лежат стопки газет для рыболовов. Журнал «Рыболов» торчит у нас из всех киосков. Да что там. У меня дома пять книг про рыб. Самая толстая называется «Рыбы России». Мне папа её на трёхлетие подарил. И стал объяснять, тыкая на картинки, какая рыба есть какая. В детстве, в три года, я думала, что везде около городов реки и там столько же рыбы, как и в нашей реке, притоке Волги. Я рисовала рыб. Мне нравилось рисовать чешую, раскрашивать её разными цветами. То есть рыбы были такие разноцветные и с хвостами, почему-то похожими на метёлки. Папа говорил: «Доча! Только не рисуй метёлки! Рисуй хвост воздушный, как у золотой рыбки!» Но мне не давалось разнообразие. Папа очень гордился моими рисунками, каждый рисунок подписывал и писал разновидность рыбы. То окунь, то густера, лещ, то подлещик, то сом-сомище, то плотвишка, то карась, то судак, то щука. Самым моим любимым мультиком был мульт про бобров и хищную щуку. Считала я так: ведро, полведра, два ведра. Я думала, что всё на свете меряется в вёдрах. Длину я мерила так: с ладошка, до локтя, до плеча — других рыбьих размеров папа не знал. Папа готовил меня к совместным рыбалкам. Если он не удил рыбу, то работал. Ходил по электричкам, продавал газеты. Ещё у него был на станции стол, там он тоже продавал газеты, и — главное! — давал на станции приезжим консультации, где остановится, перекантоваться для ночлега, ездил с ними на рыбалку, показывал места. Тоже деньги. Незадолго до смерти, а папа умер, когда мне было почти четыре года, папа устроил на работу и маму. Она не могла найти работу после перерыва — она же растила меня. Папа познакомился на рыбалке с «мужиком», «мужик» оказался новым начальником в управлении социальной защиты населения, и маму взяли туда. Мама работает в отделе детских пособий. Если бы не это, ничего бы не случилось, я так думаю. Но что уж теперь говорить. Шоу началось, а заканчиваться и не собирается.

К сожалению, папа умер. Застудил на зимней рыбалке себе одно место. Вскочил преогромный прыщ. Папа даже не мог ходить. Его отвезли в больницу, вырезали прыщ под наркозом. Наркоз был не очень качественный, самый обыкновенный. От наркоза многое зависит в организме, ведь наркоз — это наркотик, он обезболивает, и вредит формуле крови. После этой ерундовой операции папа стал болеть. Плохо себя чувствовал, какое-то недомогание. Потом ему стало тяжело дышать. Он пошёл в поликлинику. Там ему сказали: «У вас межрёберная невралгия. Смазывайте такой-то мазью». Осенью его забрали в больницу, там кардиограмма показала предынфарктное состояние, но никакого инфаркта не было. Просто у папы сгущалась кровь, а он не знал. И сердце стало плохо работать, стало похоже на барахлящий мотор. И он в больнице умер — тромб оторвался. Вскрытие показало, что у него все лёгкие были в маленьких тромбиках, поэтому ему и было тяжело дышать. Не скажу, что я очень переживала. Папа мне надоел со своими «Рыбами России» хуже пареной редьки. И, главное, мне неудобно было ему сказать: «Папа! Отстань от меня со своей рыбой!» Я же маленькая была. Мне вообще до сих пор всё везде неудобно, неловко, я какая-то несмелая. И мама у меня такая же. Она, кстати, тоже не горевала после папиной смерти. То есть, плакала конечно, но потом быстро вышла замуж. И мамин муж меня удочерил. Зовут его Стас, маминого мужа. Он работает в гипермаркете электроники супервайзером. Фамилия у меня от приёмного отца — Маслова. А зовут меня Лора, то есть Глория — это меня мама в честь папиной мамы назвала, бабушки, которая ни разу меня не видела — только на фотографии. Папина мама мою маму не любила, она очень боялась, что меня пропишут меня на её жилплощадь. Если честно сказать, мой настоящий папа был вроде как и не папа совсем. Когда мама рожала, у него была рыбалка. Он впервые меня увидел, когда мне два месяца было, я была «малюсенькая, вот такусенькая» — папа так всегда мне говорил. Мама одна меня рожала, одна растила первые месяцы. И в первом свидетельстве о рождении в графе «отец» у меня стоял прочерк. Просто потому, что папа пропал, а мобильника тогда не было. Тогда мобильники были дорогие и тормознутые, и связь у нас была дорогая. Это сейчас у нас вышка высится у кладбища. Свидетельство о рождении надо оформить в первый месяц жизни. Мама боялась штрафа, если она просрочит оформление, поэтому и оформила, как было на тот момент, то есть без папы, и дала свою фамилию. Хорошо, что бабушка и дедушка, мамины родители, ей помогали, когда я родилась. И деньгами, и вообще. С коляской погулять, в поликлинике помочь. Первая моя фамилия была Кривоножникова, прикиньте. Это ирония судьбы, потому что с ногами у меня до сих пор так себе. А в детстве вообще «икса» была. Я в два года бегать не могла: между коленками натирало, то есть они тормозили меня. Мама лечила мои ноги. Много там у неё было нервов. Потому что лечат хорошо в Москве и когда деньги есть, а в нашем рыбном городе беда с ортопедами. А у меня вообще неврология. То есть ортопедия — это когда что-то в скелете не того, а неврология — это когда в мозгу поражены какие-то центры, которые за скелет и мышцы отвечают. ДЦП, например, — это неврология. У меня как раз и была самая лёгкая форма ДЦП. Но маме об этом не говорили в поликлинике, потому что инвалидность — это сразу деньги на ребёнка государство платит. Инвалидность непросто оформить. Когда мама уже работала в своём отделе, она стала грамотная по части выплат, и хотела оформить мне инвалидность перед школой. Но нам сказали в больничке:

— Мало ли, что у вас там было. Мало ли правосторонний гемисиндром. Сейчас у вас мозг всё компенсировал. Никаких патологий.

В четыре года мама отдала меня на танцы. В школе рядом с домом были танцы. Их вела замечательная девушка, очень красивая, как кукла. Светлана Эдуардовна. И я занималась у неё на танцах пять лет. Я старалась, как могла, мне так хотелось Светлане Эдуардовне понравиться. Ничего особенного. Простые движения, простые танцы сначала под детские песенки, потом под эстраду, типа «диско». Ну и разминка была. И разминка, знаете там: третья позиция, пятая позиция, выправила мне ноги. Врач сказал, что танцы очень помогают.

Кружок танцев потом переехал из нашей школы в южную часть города, в крутой фитнес-центр. Оплата выросла сразу в два раза. Да и ездить далеко. На маршрутке семь остановок. А маршрутка денег стоит. Ещё и сопровождать меня было некому. Бабушка-то с дедушкой, мамины родители, а не та папина, в честь которой меня назвали, переехали из квартиры на дачу, мы к ним ездим летом.

Летом и началась эта история. Точнее началась она с того, что зимой, в январе отчим Стас грохнулся на кухне. Я болела, не ходила в школу. Я ненавижу школу. Я сижу, такая, в своей комнате, слушаю музыку. А тут — грохот. Это было что-то ужасное. Преужаснейшее зрелище. Пришлось перевязывать Стасу голову. Он ещё под мышкой кожу рассёк, когда падал. Упал на пластиковый ящик с крупами, он у нас под столом стоит, а краешек торчит. Стас, приземлился рукой на этот ящик, ящик треснул, и осколки пластмассы вонзились Стасу под мышку. Глубокая рана.

Я и сама падала. У нас вообще семья какая-то летающая. Как сейчас помню. В субботу я споткнулась в коридоре, у нас там галошница стоит; я шла по коридору, споткнулась, и поле-етала… в прихожую. Аккурат на велосипедную педаль, Стасов велик в прихожей стоял педалью кверху. Стас у нас спортсмен. На велике катается, бегает, на спортивной площадке с мужиками тусит. Это там где лужа и турники. Полетела я… И помню только — хрясь! — треск какой-то в черепе. Ну всё, думаю, прощай жизня, хана тебе Лорик, без глаза осталась. Встала. К зеркалу два шага сделала, смотрю на себя: из брови кровища закапала. Рассекла я бровь, в травмапункте зашивали. А шов я сама сняла, посмотрела по интернету и выдернула эти нитки противные.

В общем, я была учёная, когда Стас грохнулся. Перекись из бутылочки на рану головы вылила, и под руку тоже. Стас начал орать:

— Что ты из бутылочку льёшь?

Он последний год стал очень жадный и всё жалел, считал каждую копейку, попрекал маму и меня.

Я не стала отвечать. Перебинтовала, говорю:

— Иди, Стас, в травмапункт. — И не удержалась, добавила: — Это тебя, Стасик, бог наказал, за плохое поведение. Мой папа с того света всё видит.

Я просто так сказала, я ж не знала, что это на самом деле так, я о плывунах тогда и не догадывалась и Эрны знать не знала.

— Иди ты… лесом, — процедил Стас и поморщился.

— Ты иди… в травмапункт.

Он час посидел за ноутом, не хотел идти, потом говорит:

— Съезжу я.

Видать, плохо ему было.

Через час приезжает, говорит мне:

— Там в травме очередь.

Дело в том, что как раз за день до того как Стас грохнулся, шёл мокрый снегодождь, обычный для наших широт, а ночью — подморозило, крепко для наших широт подморозило. И Стас сказал, что все с переломами ног, рук и шеек бедра сидят в очереди. Стас такой, хорошее впечатление на людей производит. Там какую-то старую каргу сажали в «скорую» — тяжёлый у неё перелом, Стас подошёл к фельдшеру «скорой» и попросил посмотреть. И голову, и подмышку. Прям на улице Стас показал всё, толстовку, там задрал. Доктор посмотрел и сказал: «Ничего страшного», но то, что Стас просто упал, в это доктор не поверил.

В общем, Стас вернулся. Я посоветовала ему сходить в аптеку, и доктор ему то же советовал. Я показала Стасу коробочку с классным дышащим пластырем, я таким себе бровь заклеивала. У меня осталось немного, и я Стасу посоветовала такой пластырь, сказала, что мне в травмапункте таким же заклеивали.

— Он 90 рублей стоит, — сказала я Стасу.

Стас вернулся с лекарствами. А пластырь уже 360!

Стала я его по новой перевязывать, а Стас орёт, не разрешает отрезать большой кусман пластыря, какую-то чушь несёт. Орёт, что пластырь дорогой.

Я убеждаю:

— Стас! Стасюшка! Я тебе своим подмышку заклеиваю, своими остатками, твой не трогала.

А он всё равно ругается.

Последний год он стал невыносимым. Нашёл по интернету свою первую любовь и очень к нам с мамой переменился. Стал жалеть, что женился на маме и меня усыновил. Мы и раньше-то жили не особо. Стас с мамой часто спорил. Попрекал меня плохой учёбой, ненавидел моих кукол. (Я в Доме творчества в рукодельном кружке, кукол мастерю и шью). И самое поганое: Стас стал экономить деньги. Стал такой царь Кощей, который над златом чахнет. Я его могу понять. Раньше он думал, что мы его единственная семья. А теперь оказалось, что не единственная. Та первая любовь его жила в Воркуте, и Стас решил с ней заново связать свою жизнь. Он нам этого конечно не говорил, но мы догадывались. Он стал как ненормальный этот последний год. Дома есть перестал, чтобы деньги на продукты не давать. И мы уже год с мамой жили только на её зарплату. Иногда Стас становился прежним, обычно, когда мама стряпала что-то вкусное по воскресениям. Стас не каждое воскресение дома. У него работа два через два дня с десяти до двадцати двух. Да и мама не часто теперь пекла, денег не много, надо ж продукты на выпечку купить. Но когда мама пекла и Стас был дома, в такое воскресение мы жили как прежде, весело и легко. Смеялись, шутили за праздничным сладким ужином…

Вечером мама пришла, я всё ей рассказала. Мама посмотрела на кухню, покопалась в мусорке — я когда кровь подтирала губками, я их выбрасывала в мусорный мешок. Мама удивилась, что столько крови, сказала:

— Это чудо, что он пролетел мимо угла стола и только о ящик себе подмышку распорол. Надо новый ящик купить. У этого края острые.

Ещё мама вошла к Стасу в комнату и сказала:

— Почему ты не взял больничный? Как ты завтра пойдёшь на работу?

— Нормально, — Стас лежал в постели. — По всей видимости просто небольшое сотрясение.

— Что произошло? — спросила мама. Она была совершена спокойна. И даже удовлетворение блуждало по её лицу. — Почему ты упал?

— Стас кофем поперхнулся, — сказала я. — Кофе не в то горло пошло.

— Во-первых, кофе не склоняется, во-вторых, слово «кофе» мужского рода, и в-третьих — это неправда, — сказала мама.

— Во-первых, кофе давно среднего рода, — прохрипел Стас. — А во-вторых я именно подавился кофе и поперхнулся.

— Семь лет назад ты тоже кофе поперхнулся. А на самом деле у тебя был спазм. — мама помолчала, она ждала, что папа начнёт спорить, но Стас молчал, и мама решила его добить: — А сегодня у тебя, наверное, уже микроинсульт.

Но и на это Стас не стал возражать, по-моему ему стало совсем плохо.

— Таблетки пил? — и мама пошла подбирать Стасу таблетки.

Он действительно скоро оклемался, ведь я дала ему ранозаживляющую сетку, и пластырь у него был самый лучший, дышащий. Стало всё как прежде. Я спросила у мамы о его падениях. Да. Семь лет назад он так же упал, такая же кратковременная потеря сознания, и тоже, когда делал глоток кофе, правда, в прошлый раз ничего не разбил. Стас купил новый ящик на кухню в своём гипермаркете электроники, лучше прежнего ящик. Треснутый, с острым краем перекочевал в мою комнату. Стас стал заниматься спортом больше обычного, возвращался с пробежек мокрый как мышь, ругался на нас ещё больше обычного. Мы с мамой ненавидели спорт. Хуже физры нет урока в мире! Но это не помешало маме отдать меня в школьную гандбольную секцию. Но я там не играла, разминалась и сидела в запасе на лавке.

В июне Стас пошёл в отпуск (до этого он три года вообще отпуск не брал), прикатил домой дорогущий пластиковый чемодан на колёсиках, и уехал в Воркуту к своей «зазнобе», как съязвила мама. От Москвы поезд идёт до Воркуты семь дней. Ещё до Москвы больше суток от нас. Самолёт намного дороже, да и они падают, эти самолёты, Стас решил поездом.

Мы с мамой в июне жили одни. Мама совсем приуныла. Всё твердила:

— Разве, если бы я знала, вышла бы за него.

— Может, он вообще не вернётся? — с надеждой спросила я.

— Да как не вернётся? Вернётся. Работу-то сложно найти. Тут у него место хорошее. Он привык. Он на своём месте в этом нашем гипермаркете. — Мама вздохнула тяжело. — Обязательно вернётся. Ему же надо со мной развестись. Он вообще, Лор, хочет отменить твоё усыновление.

— Как? — испугалась я. — И что? Я стану обратно Кривоножниковой?

— Да нет. Просто он тогда алименты платить на тебя не будет. А фамилию, наверное, оставят прежнюю. Я же разведусь, и под его фамилией буду, и ты тоже. Знаешь, что я думаю. Может нам с тобой к твоей второй настоящей бабушке в гости заглянуть?

— Зачем? — насторожилась я.

— Ну-уу. Может, она переменилась…

— Мама! Что ты мямлишь? Ты что-то скрываешь?

Мама сказала резко смело:

— Да, Лорочка, есть проблемы. И вот, что я тут надумала. Если отец умер, то его ребёнок получает пенсию по потере кормильца.

Я кивнула. Лера из нашего класса получала такую пенсию.

— Кстати, — сказала я маме. — Почему я никогда на кладбище у отца не была?

— А зачем? — возмутилась мама. — Я тоже не была.

— А вот Лера из нашего класса, когда уроки прогуливает, всегда говорит, что ходила на кладбище к отцу. В день рождения папы и в день смерти всегда уроки пропускает. И никто её за прогулы не ругает.

— Речь не об этом. Не хожу и не жалею. И тебе там делать нечего. Я о другом. Понимаешь, я тут узнала: можно доказать его отцовство, и тогда, если Стас нас бросит, тебе будут пенсию платить. Это реально сделать. Но надо узнать. Там срок давности действует.

— И как это сделать? — я ничего не понимала. Понимала только, что деньги мне нужны позарез. У меня большие расходы на кукол, на наполнитель, на бижутерию для их одежды и на поделки— аксессуары. Я на рынок хожу по бабкам — покупаю у них винтажные кружева и тряпки. Бабки такие скряги, дерут очень дорого. А уж если глиняная голова у моей новой куклы, так там эта полимерная глина, она вообще семь тысяч стоит. У одной женщины, высокой такой, худенькой, приглядела на рынке кукольный театр. Перчаточный. Там четыре куклы как куклы: животные, мишка, кошка, лось с рогами, ещё кто-то, а пятая — бабуля. Бабуля эта нечто. С горбатым носищем, в переднике таком, в блузке с рукавчиками-фонариками. По сто рублей куклы, каждая. Если пять брать получалось скидка — четыреста. А у меня не было денег. Я посмотрела, посмотрела и дальше пошла по ряду. Это перед рынком у нас люди продают разное старьё.

Поэтому деньги нужны. Те-то перчаточные куклы сейчас у меня, расскажу потом о чуде, как они у меня оказались. Но это раз в жизни такое везение. А так деньги очень нужны, и я спросила у мамы:

— Как, мам, это сделать, чтобы пенсия?

— Я узнавала, — повторила мама. — После того, как мы разведёмся и Стас отменит усыновление.

— Удочерение.