Кто ты, Эрна?

— Ну не в прямом смысле. — папа улыбнулся прямой открытой улыбкой, так располагающей к себе всех-всех-всех. — У мамы есть дела, делишки проворачивает, афёры. Ты же знаешь, мама с квартирами мухлюет.

— Знаю.

— Вот и другие знают. Да сейчас все, сын, кто может, воруют. Каждый на своём месте. Вот например я…

И папа затянул длинный рассказ о таможне, о проверках в рыбном ресторане, рассказывал истории гастарбайтеров, узбеков из Питера. О том, как они пробивают стены и потолки, чтобы посмотреть, что есть у соседей — смотрят через дырку в стене. Но я не слушал папу. Я думал, что я ничего не знаю о мамином прошлом. Я поел рыбы горячего копчения, попил чай, собрал сумку и пошёл на футбольную коробку. Я не видел сегодня в школе физрука. А в секцию записаться надо. Заставят, наверное, справки нести. В общем, я пошёл поговорить с физруком. Спасибо Катюше, напомнила.

Физрук был как обычно в пристройке к хоккейной коробке. В футбик никто не играл. Первое сентября — суматошный день. Все бегают ещё в «Книжный», покупать тетради. Мы поговорили. Босхан Канурович — калмык. У нас их много. Среди калмыков попадаются такие длинные, как он. А вообще калмыки среднего роста. Он мне обрадовался, похлопал по плечу:

— Поумнел?

— Угу.

— Ну и в самый раз для парня. Тринадцать лет не поздно.

— Скоро четырнадцать.

— Замечательно. Ну, Артём, поездим ещё с тобой по соревнованиям. А то эти танцульки твои. Ну куда это годится? Друзья твои никто больше не хочет?

— Нет.

Босхан подвёл меня к стенду, где было расписание, стал объяснять план тренировок, говорил о сухожилиях и коленных чашечках, о сердце, а я смотрел вокруг. На коробку, на площадку. Всё было спокойно. Но я ждал. Я сам не понимал, кого или чего. Может пятнистого?.. Стоп! Я вспомнил! Я не видел пятнистого, когда шёл через пруды. И от этого равновесие, спокойствие улетучилось. Всё лето пятнистый сидел сначала у котлована, потом у второго пруда, а сегодня — нет. Может, тоже в «Книжный» за тетрадями пошёл?!

Я пришёл рано. Босхан дал мне лёгкое для первого раза задание, сказал, чтобы я не ждал основную группу, потому что в основной группе Лёха и Влад, а они задают быстрый темп. Босхан мне занятие со всеми пока не разрешил, надо было пройти ещё обследование — но мама мне это быстро организует. Я побежал в парк. Это вниз до конца улицы, левее фитнес-центра, там дорожки и небольшая площадь. Деревья насажены. Сейчас они засыпали дорогу плодами. Сливы — год был сливовый — воняли кисло. Я бегал и старался ни о чём не думать, бегал и рассматривал обитателей парка. Там гуляли с детьми, но чаще катались на велах и скейтах. И постоянно мне трезвонили, чтобы я уступал им дорогу. Меня это выбешивало. Бегалось, вроде, легко, и на душе становилось всё легче. Бег проветривает мозги, бег — великий успокоитель и философитель, так вычурно выразился физрук. В конце разминки я душевно себя почувствовал намного спокойнее. Такое состояние пофигистское, и почти глубокое спокойствие.

На следующий день болели мышцы. Ноги, спина и даже почему-то руки. Всё болело, но надо было идти на тренировку. Я подумал: хорошо, что у меня нет справки и Босхан не заставляет (пока не заставляет) бегать в полную силу. Бегал я совсем не резво, Влад и Лёха, обгоняя, смотрели на меня с еле скрываемым презрением. Остальные поцы были, как на подбор, с рожами киллеров, хорошо хоть очкастый хомяк с футбола тоже оказался бегуном, он бежал со мной за компанию, наверное ему Босхан так приказал. В общем, первая неделя получилась какая-то скомканная. Школа, ежедневные пинки Дэна в коридоре, выматывающий бег под ещё жарким солнцем. Пить хотелось постоянно. В пятницу я не пошёл в школу. Тиф определённо с головой расдружилась. Ставила мне каждый день двойки. Три дня — три двойки. За дэ-зэ. Да, я не делал дэ-зэ. Мне было лень. Я уставал на беге, голова плохо варила.

В пятницу я рассказал об этом папе. Папа ловил, как он говорил, последние часы перед рейсом. В эти часы он обычно ходил по квартире и что-то мурлыкал, копался на полках, редко на шкафах, листал старые альбомы в бархатных обложках, рассматривал старые фотографии, пожелтевшие в местах, где был клей. Я валялся на диване и от нечего делать рассказал папе о первых днях в школе. Папа насупился, и стал похож на незадачливого, но старательного ученика. Он сказал твёрдо:

— Я к ней схожу. Это что же такое? Про отца при всех сыну рассказывать. Хорошо, что ты знаешь всю мою биографию. А если бы не знал… если бы я скрывал, в каком бы положении я перед тобой сейчас оказался? И потом: она же врёт! Меня из школы никто не выгонял. Я сдал экзамены после восьмого и сам ушёл. Другое дело, что может зря. Мало ли что там обо мне говорили и что у меня за спиной условный приговор. Да что там теперь говорить, в детстве всё не так воспринимается, всё как трагедия. И кто она вообще такая, эта Тифа? Да если бы не Маринка, её бы и на свете не было давно. Она так же, как тебя, Маринку травила. На экзамене валила. Маринка тогда в слезах вся из кабинета вышла. Не пойму только: зачем Маринка сейчас ей стала помогать?

— Из какого кабинета? — я не успевал за папиной бурной мыслительной деятельностью.

— После восьмого мы с Мариной вместе экзамены сдавали. Я при маме, Артём, не мог сказать, а сейчас мы одни, надеюсь мама видеонаблюдение в стены не вмуровала? — папа показал на отошедшие сверху обои.

— Да кто её знает, пап. Думаю, что нет. Нам не видео важнее, а звуко-слухо-наблюдение, — это я так пошутил.

— Ну в общем, ты мог догадаться по моему рассказу. У нас было с Маринкой что-то вроде

— Романа?

— Да. Но не только в седьмом, но и в восьмом. Просто мы ссорились часто. При маме пришлось сказать, что всё это было короткое время. На самом деле, это не совсем так, точнее совсем не так. Я тогда, когда из школы ушёл, Маринку бросил слегка. Глупый был, молодой. Увлёкся… — и папа захрустел орешками, которые мы купили у его знакомой на рынке. — Прошло много времени. И мне сообщают, что деньги Тифе собирают на лечение. Ну мы конечно ни копья не дали. И никто не дал. Ну мигера. Все же помнили. Я так и сказал: «Пусть подыхает». Столько унижала. И пощёчину Скворцову отвесила, и Таланыча прыщавым уродом обзывала. Но родители были за неё. Всем же поступить в институт хотелось. А учила она как никто. И вот она, значит, заболела, и тут приезжает Эрна, и мне ребята пересказывают, что Маринка, то есть Эрна, Тифу навестила. Но я тогда уже о Маринке и думать забыл, после того вечера, когда мы должны были её засыпать вопросами, ну на том вечере. Обратного пути уже не было. Вспоминать стыдно, я и не вспоминал.

И всё это время думал, что Тифа давно уже в ящик сыграла, а она преподаёт. Я не знал. Скворцова в живых нету. Он у нас первый новостник был. Да и не до того мне было. Закрутился как раз тогда на рыбные перевозки. А Тифа, значит, теперь ещё и Лети-лети. Это сыно, символично. Ей давно пора. — папа задумался. — Мда. Тифа — это тяжёлый случай. Затравит. Надо маме сообщить.

Я слушал и поражался. Я же знал это и раньше. Ну да. Эрна приехала, и смертельно-больная Тифа выздоравливает. Сколько себя помню, всегда она по школе с постной рожей ходит, и вроде бы на больную, тем более смертельно, не похожа. Значит, Эрна не только калечить может, но и оживлять? Кто она вообще?

Так ничего не надумав, я пошёл в поликлинику. Мама записала меня к кардиологу. Мы с мамой в поликлинике должны были увидеться. Я решил всё маме о Тифе рассказать. Пусть мама примет меры.

Глава шестая

Тоска

Прошёл сентябрь, заканчивался октябрь. Травы давно стояли жёлто-мёртвые. Я учился. По английскому старался, бегал у физрука. С Тифой пришлось разбираться маме. Но добилась она лишь того, что Тифа перестала мне лепить двойки. У неё был в каждой параллели какой-нибудь самородок, талант, которого она готовила на математические олимпиады. И этот талант привозил какое-нибудь призовое место в наш регион. Поэтому отчислять Тифу не стали, но вызвали в Администрацию и поговорили «по душам».

С Дэном в школе друг друга не замечали. Он перестал меня пинать, после того, как мы с ним разок-другой подрались. Он так возмужал за лето, что избил меня. Но я его тоже помял. Дэн меня ненавидел. Он постоянно в школе клеился к Катюше. Но как-то напоказ. Мне это было подозрительно. Я думал, я размышлял: в лагере Дэн её бросил, а теперь, значит, опять клеится стал на переменах. Но Катюша не врала про лагерь, мне и другие рассказывали, что он её отшил в лагере. Катюша просила меня помочь. Он её теперь, видишь ли раздражал и даже выбешивал. Тоже странность, я и Катюшу подозревал. Но помочь пришлось. Помог. И с фингалом ходил недели две. Катюша после моего фингала от Дэна стала просто шарахаться: как увидит, прячется в женский туалет.

Катюша всё-таки ушла с танцев. Это было ужасно. Как она будет без танцев? Но она ответила, что ходит в фитнес-центр по утрам, до школы. И в бассейн ходит. Сказала, что без танцев вполне себе можно существовать. Я не начинал с Катюшей никаких отношений, но я с ней иногда болтал. В соцсетях старался держаться в стороне, не лайкать, не комментить. Вообще отписался от её новостей. Я стал опасаться соцсетей — там же всё прилюдно… А я в каждом незнакомом и в сети и по жизни видел теперь потенциального врага. Я боялся чего-то подспудно, подсознательно. Слова архитектора уже два месяца стучали у меня в мозгу, били малюсенькими молоточками по извилинам памяти и подозрительности.

Влад и Лёха сдали свои пересдачи по математике, их перевели в десятый. Я их почти не встречал в школе: то ли расписание не совпадало, то ли прогуливали. Но они ходили вместе со мной в секцию к Босхану Кануровичу, и мы общались почти каждый день. На мои вопросы о школе, они ржали и уверяли, что школу не пропускают. Странно. Понятно, что врали. Но где они тусили, чем занимались, я не знал. Я-то школу не пропускал. Вот и все новости.

И вроде бы внешне всё было нормально. Жизнь наладилась. Как говорится, стабильность. Но в меня залезла, заползла какая-то тоска. Она проходила только во время бега, и после тоже, пока я был уставший. Я стал какой-то угрюмый, то есть не угрюмый, но приунывший такой. И сам не мог понять, почему. Мне нравилось проснуться ночью и смотреть на небо, я мог часами смотреть на небо в окно, смотреть до рассвета, и ни о чём не думать. Какая-то апатия не покидала меня. Какая-то тоскливая тоскенция. Иногда мне мерещились странные сны. Светочка, Серый, Пятнистый, Тиф, Эрна, Лёха, Влад, Босхан Канурович… Все во сне мне что-то советовали, куда-то меня тащили, от кого-то я убегал… Я редко помнил утром сны. Так: какие-то образы… Ещё мне мерещились ужасы. Первый раз это случилось весной на площадке, когда я увидел Светочку в шёлковых одеялах, и ужас оказался пророческим, точнее, я увидел то, что было на самом деле, что-то вроде телепатии. А теперь я видел пятнистый костюм на свалке, Эрну в каком-то замке, Босхана, спускающегося по лестнице. И ещё мне виделись какие-то комнаты. Как будто я забрался на нашу громадину, и смотрел вниз, и видел клетушки комнат — ну вроде как одной стены нет, и я всё вижу, вниз, намного этажей вниз. Ещё я танцевал во сне. Странные танцы. Не «Яблочко» и «Не разборки нашего двора», а какие-то сложные танцы, ужасно сложные, тягучие и тянучие, какие-то змеиные танцы. В этих танцах были плавные извивания как в восточных и резкие броски, как в «лязгинке».

Однажды, уже в ноябре, в школе на обеде, какой-то жирдяй подсел ко мне и поздоровался. Я не ответил. Мы сидели с Катюшей, я обернулся на неё — может это её знакомый? Но по её реакции было не похоже, что это её знакомый. Толстяк сел напротив меня и стал брылять ложкой в борще, потом сказал знакомым голосом:

— Бурак нонче простак.

— Гришаня! — я узнал его. Я совсем забыл о нём.

История с этим пятнистым (на лицо ужасным— полым внутри — так я называл я его про себя), выбила из меня все мозги. Я реально забыл о Гришане.

— Гришаня! — я бы никогда раньше так не стал ему говорить, но я был рад. Всё-таки тогда на футбольном поле он пропал. И я хотел выяснить, что произошло, куда он тогда спрятался. На фокусника совсем он не был похож.

— Ты куда пропал-то тогда?

— Домой пошёл, — улыбается, видно: рад мне взаимно. — А я тоже тебя первого сентября не признал; смотрю: ты-не ты. Пиджак у тебя.

— Угу. Сам заработал.

— Везёт. А мне мама фрак всё купить мечтает. Хорошо, что я толстый и мне так просто не купишь, как тебе. А то бы на концерте в музыкалке хвостатым ходил.

— В смысле?

— У фрака хвост, — Катюша смеялась.

Гришаня был разговорчив, совсем не пришибленный как раньше.

— Гриш! А чего это я тебя в школе не видел?

— Да прям. Ты не замечал просто. Смотришь сквозь меня.

Неужели? Может я и Лёху с Владом тоже не замечал? Но Дэна-то я везде замечал, даже в конце раздевалки, в конце коридора.

— А…ааа. Это я устаю, Гришань. Я ж у Босхана теперь в секции.

— Бегаешь? Чё-то не видел тебя.

— А ты разве ходишь на площадку?

— Иногда…

Я был поражён. Реал я никого не замечаю вокруг. Что со мной? Кто я? Где я?

— Ну ты — меня, я — тебя. — я не подал виду, что расстроен. — Мы в расчёте. Я бегаю, устаю.

— Везёт.

— Да уж везёт. Еле хожу. Ноги болят.

Мы ещё болтали. Рассказали Гришане о Тифе. К нему она тоже привязалась, тоже его не любила. В общем, Тифа она Лети-лети и есть.

— Ты на площадке не играешь? — спросил он в конце.

— Не, Гришань. В футбик-то не играю, после бега я никакой, иногда зрителем я. Ты меня не видел?

Гриша посмотрел на меня каким-то странным взглядом и сказал:

— Если что, я там по-прежнему, вечерами.

— В общем, увидимся, — я пожал Гришане руку. Совсем я уже того, дошёл до ручки и до ножки: стал так радоваться разным жирдяям…

Мы шли с Катюшей из школы. Мы всё время из школы вместе ходили. Получалось, что она меня как бы провожает. Ей же было дальше, у моего дома мы прощались, и я шёл домой. Её это устраивало, по-моему. Сейчас я болтал с Катюшей и мучительно соображал: как же так — Гришаня на площадке, Гришаня в школе, а я его не видел, смотрел сквозь. Может, мне пора к врачу бошку лечить? Гришаня на хоккейной коробке пропадает, мужик под пятнистым костюмом — полый, бестелесый… Тоска, короче…

Дома, собираясь на тренировку, я понял, что просто перестал смотреть по сторонам, ушёл в себя. Довольный, что логический порядок поступков восстановлен, я положил в рюкзак утеплённый костюм, заварил в термос крепкий чай с витамином. Если Гришаня будет на площадке, я с ним поболтаю после тренировки.

Вообще бег — удобный вид спорта. Никаких тебе залов и паркетов, никаких тебе платных занятий. В парк — и бегай. Ну, конечно Босхан мне там замечания поделал в сентябре, чуть мозг не вынес. Он объяснил: если человек бежит, то бежит, а если не бежит, то и не побежит никогда. Всё зависит от генетики. Техника в длинном беге важна, но не особо. В долгом беге важна дыхалка, выносливость. Босхан рассказал: есть люди, которые не могут бегать: кривоногие, косолапые, с плоской стопой. Жирные тоже не бегают. Они сразу потеют и пыхтят. Это физрук не говорил, я сам по жизни замечал. А есть люди, которые летят по дорожке, это называется генетика. Я оказался из тех, которые могут летать по дорожке, но надо над техникой работать, потому что, если я уставал, то ноги реал отказывали, я опускался на всю стопу, и даже иногда шаркал, как дед. Босхан говорил, что это самое сложное: заставить себя бежать, когда совсем не бежится.

Я оттренировался. Переоделся. В футбик ещё гоняли. Но всё какие-то незнакомые. Дэна не было. А то он прям не вылезал с этой площадки в сентябре, всячески меня провоцировал, наверное. Но мне в сентябре после бега всё было вообще никак, лишь бы домой добрести. В общем, гоняли какие-то мелкие на коробке, пинали мячик тупо. На лавке никого не было. Вообще было пустынно на площадке. Но не успел я взгромоздиться на дежурную лавку, не успел я выпить даже полтермоса, как появился Гришаня.

— Тоскуешь? — так и спросил. Неужели так заметно?

— Норм. Устал просто.

— Тебе бы мою маму, чтоб не тосковал. Как на каторге в этой музыкалке.

— Ну с мамой мне повезло без вопросов, — отвечаю. — Она сама в музыкалке училась, говорит, что сама так намучилась, что врагу не пожелает.

— О! — Гришаня поднял палец и плюхнулся на лавку, бросив папку на колени. Это был совсем другой Гришаня. Не такой забитый, как раньше. Он стар раскованный. Казалось, что мы поменялись ролями. Я теперь пришибленный и всего боюсь, а он — меня направляет, затевает разговор. -

— О! А моя мама в музыкалке не училась. Ника карму отрабатывала, теперь я. Ну как ты вообще-то?

Я начал быстро-быстро соображать, что ответить. Принял независимый расслабленный вид и сказал:

— Да норм. С девушкой, вот, гуляю.

— Э-эх, — вздохнул Гриша. — Завидую. А я даже и не мечтаю.

Я рассказал, как всё лето учил английский. И теперь у меня в мозгу вдруг всплывают какие-то звуки и слова. Не помню, что значат, просто звуки. Гришаня поведал, что летом ему пианино на дачу перевезли. Тётя подарила ему цифровое, то есть электрическое.

— И лампочки мигают по клавишам, подсказывают, что нажимать, — рассказывал Гришаня.

Солнце, по законам разных галилеев, не стояло на месте, двигалось, садилось, клонилось, короче, к закату.

Гришаня всё грузил:

— Дрессировка. До автоматизма всё доводится, пьески эти, этюды… Слушай! — Гриша вдруг как будто вспомнил о чём-то: — Слушай! Артём!

— Что? — я напрягся. Я почувствовал: всё, сейчас он меня чем-нить загрузит до краёв и вся моя поведенческая логика опять станет пшиком.

— Ты же видел ходока?

— Какого ходока?

— Мне сказали.

— Кто сказал?

— Ника.

— Какая Ника? Из нашей школы.

— Из Плывунов. Она моя сестра. Она умерла.

—??? — если бы я пил, как папанины друзья, я решил, что напился до белой горячки. Но дело в том, что я не пил. Меня это не втыкало. «Стоп!» — сказал я себе. После слов Архитектора, что пятнистый пришёл к себе на могилу, слова о почившей сестре, с которой общается Гришаня в плывунах, не должны меня уже шокировать.

Гришаня тем временем уверенно, с нажимом сказал:

— Ты видел ходока. Не знаешь, куда он пропал?

На площадке темнело. Редкие мамашки уводили своих детей. По площадке прогуливались девчонка под руку с мужиком, видно отцом, солнце бликовало в его очках. У девчонки была неуклюжая походка, казалось, что она прихрамывала, хотя не была хромой — может, ногу натёрла? Катюша вечно в туфлях ногу натирала… Девчонка была невысокая, круглолицая, как и моя мама. Необычная, я обратил на неё вниманиеещё когда Гришаня не подтянулся. Они погуляли с мужиком, попрохаживались туда-сюда и сели на лавку, дальнюю от нас. Но боковым зрением я их видел, не терял из виду.

Я стал вспоминать, где я видел этого мужика. И вспомнил. Я видел его в магазине, когда покупал чайник. Мужик в тот «исторический» момент с кем-то ругался. Принесли магнитолу и уверяли его, что она бракованная, не читает диски. А он уверял обратное. Ну понятно, ему продать надо… я хотел это всё Грише рассказать. И тут увидел, что мужик смотрит на меня со своей лавки.

— Так куда ходок пропал?

— Что? — сказал я. — Кто пропал?

— Понимаешь: я не видел ходока. Я же на дачу уезжал. Ты не можешь мне его описать. Это очень важно.

— Да кого? — я не мог понять, что Грише от меня надо.

На моё счастье с хоккейной коробки вышла девчонка. Она шла в нашу сторону. Одета была странно. Жилетка стёганая, кофта белая под жилеткой, и джинсы, какие сейчас не носят. В моём детстве такие джинсы все тётки носили. Голый живот у девчонки, пупок напоказ из-под короткой кофты. А по бокам у девчонки жилетка бока прикрывает, не застёгнута жилетка. Хотя реал холодно на улице. Девчонка была симпатичная, но бледная, как будто не из нашей местности, а откуда-нибудь с севера. Она еле-еле улыбалась. Как Джоконда, приблизительно такая же загадочная улыбка. У нас танец такой был в «Тип-топе», назывался «Вернисаж». И там девчонка, такая, рассматривает картину, а хулиган, такой, её копирует, а его друзья со смеха покатываются, а подруги девчонки с шайкой начинают выяснять отношения. И приходит бабка-надсмотрщица, её обычно кто-нибудь из мелких играл, самый по росту маленький, и свистит в свисток… Самое главное забыл. На экране был интерактив — с компа проецировалась «Джоконда» Леонардо да Винчи. И я улыбку Джоконды запомнил хорошо. У девчонки была точь-в-точь такая же улыбка. Я обернулся, продавец и его дочка тоже смотрели на эту девчонку в жилетке.

— Привет! — помахала девчонка продавцу.

— Привет! — обняла Гришаню.

— Привет! — Гриша обнимался с девчонкой.

Я ещё подумал: так вот почему он так изменился, такая девчонка классная. Они даже похожи внешне. Но почему тогда он говорил, что у него никого нет? Не в прямую, а намекал, типа мне завидует.