Кто ты, Эрна?

— А это ты, Артём? — спросила меня девчонка.

— Я, — ответил я. Но ведь правда: я это я, я— Артём.

Лицо девчонки стало без намёка на улыбку. Она прикрывала глаза, на мгновение мне даже показалось, что она может шлёпнуться в обморок. Я смотрел ей в лицо, и мне казалось, что эта девчонка — какая-то принцесса из прошлого. Она была какая-то нереальная.

— Ты пойдёшь? — обратилась она к Грише.

— Да, Ник. Ненадолго.

— Ну пошли.

Мне показалось, что я присутствую при чужом разговоре, и я здесь лишний. Сколько раз мы так болтали с Дэном в раздевалке. Знали, что есть ещё люди вокруг, и болтали, будто никого больше нету… Это конечно не айс, некрасиво. Фигово это. Если чел с тобой находится, надо его как-то вводить в курс дела. Вежливые люди предложили бы мне пойти с ними (они же куда-то собирались), но девчонка и Гриша почти забыли обо мне. Нет! Я конечно бы отказался, но они должны были предложить. Гриша не представил мне свою девушку. Хотя… сегодня в столовке я тоже его Катюше не представил… Я поймал себя на том, что размышляю какими-то старинными категориями, древними… Обыкновенно я так не размышлял. Точно эта девчонка на меня так сразу повлияла.

Они пошли к коробке. Это было странно. Надо же было выходить левее, на дорогу, а они шли в тупик, к хоккейной коробке. Босхан Канурович закрывал пристройку, помахал им рукой, приобнял девчонку, когда они дошли до пристроек, как добрую старую знакомую приобнял, слегка похлопал по плечу. Они зашли на коробку и… исчезли. Я опомнился! Такое уже я видел. В мае! Только не видел её! Кто это? Я обернулся туда, где сидели этот продавец электроники и его дочка. Их не было. Чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт! Что это?

Я подбежал к физруку:

— Босхан Канурович!

— А-аа. Тёма, — физрук похлопал и меня по плечу. Он был благодушно настроен, он весь светился. — Всё ещё не ушёл?

— Кто это был?

Он посмотрел на меня пристально и сказал просто и, по всей видимости, честно.

— Плывуны.

— Плывуны?

— Да.

— А куда пропал Гриша?

— Никуда не пропадал. Он в Плывунах.

— А-аа. Понятно. — а что я мог ещё с казать?

— Такие дела, — вздохнул физрук. — такие дела…

Какие дела, я так и не понял, меня накрыла уже не тоска, а настоящий депрессняк. Мне показалось, что все присутствующие на площадке, и продавец, и физрук, и Гришаня с девчонкой, сговорились и решили меня разыграть, чтобы мозг мой вскипел окончательно. Я побрёл домой в полном как штиль одиночестве.

Глава седьмая

Тоска продолжается. Рефлексии

У Тифы в ноябре тоже наступило затишье. Она притихла. И это была не только мамина заслуга, но и моя. Я понял, как важно включать вовремя игнор, а не становиться в позу. Если честно, на Тиф у меня сил вообще не осталось. Вид в школе у меня был уставший и молчаливо-агрессивный. Я специально загонял себя в секции, мало спал, мало ел. Я лежал ночью в полузабытьи и рассуждал, насколько скоро Серый начнёт мстить, я пытался догадаться, как он это попытается сделать. Дэн, как дворовый цепной пёс, с угрозой смотрел на меня, но не приближался, даже толчков и задеваний плечом в коридорах не стало. Катюшу Дэн тоже перестал замечать. Мне стало казаться, что Дэн действует по чьей-то указке. Я сказал о своём предположении Катюше, она на меня посмотрела испуганно, как-то затравленно, странно. Всё вокруг было странно. Ещё по ночам я начал грезить наяву какими-то странными пространствами. Там были все — Эрна, пятнистый, Ника, Гришаня… Ещё какие-то челы, я их не знал. Короче, грузился по полной, и тоска не проходила, а, наоброт, нарастала. Тиф внимательно иногда на меня смотрела. По-моему, она тоже озадачилась моей отрешённостью, да и видок у меня был растерзанный и растерянный, я перестал стричься, забросил носить пиджак, мне стало всё всё равно. Нервы мои после увиденного на площадке были на пределе. Если бы ещё Тифа подлила масло в огонь, если бы она до меня опять дободалась, я бы её убил, придушил бы эту воблу сушёную прямо на уроке. И она чувствовала это моё состояние. Тем более, что остальные мои одноклассники освоились, начинали уже передразнивать её, прикалываться, повторять её слова. Она это слышала, она об этом знала, переключалось на них, нашла себе другие жертвы и других козлов отпущения.

Один раз я слышал, как она сказала кому-то в телефон: «Почти дошёл до кондиции». Интересно, с кем она разговаривала и о чём? Она ужасно перепугалась, когда у неё на уроке завибрировал телефон. Обычно такого не случалось. Вообще телефон у неё был всегда «вне доступа» — Катюшины родители однажды два дня подряд пробовали ей дозвониться. Мы видели её разговаривающей по телефону, но отвечала она на звонок да ещё на уроке, где берегла каждую секунду, впервые, да ещё вышла из класса. Но я не дурак. Я тут же рванул к дверям, осторожно выглянул, развесил уши — Тиф удалялась от кабинета, не оборачиваясь, и я успел разобрать только эти слова, но и этой фразы было вполне достаточно. Я стал пребывать в полной уверенности, что она говорила обо мне. А что? Я и впрямь дошёл до кондиции. Я жил в ожидании чего-то. А чего и сам не знал. Иногда мне мерещились кошмары: Серый Иваныч и Дэн (а Дэн, я уверен, всё докладывал обо мне Серому) сторожат меня, выскакивают из тёмного угла и убивают…

На моё состояние влияло и то, что я каждый день общался с Босханом. Физрук был как-то причастен ко всему, к этим пропаданиям на хоккейной коробке. И однажды, промучившись и почти не сомкнув глаз несколько ночей к ряду, я понял, что все мы: архитектор Радий Рауфович, Эрна-Марина, я и папа, Гришаня, его девушка Ника (я не верил тому, что она умерла и она его сестра, это гон), физрук Босхан Канурович, пятнистый и продавец из магазина электроники, и даже Тифа — звенья одной цепи.

Я понял это после того, как неделю после школы заходил в гипермаркет электроники, вместе с Катюшей, и ни разу не встретил этого продавца. Раньше я видел его постоянно. Не часто, но я любил захаживать и рассматривать телефоны, ноутбуки, планшеты и т. д. Этот продавец всегда был подтянут, напряжён, видно, что хорошо справлялся с работой. Я спросил о нём — сказали, что давным-давно уволился, стал много болеть. Всю неделю я думал и меня осенило. Надо искать пятнистого! Надо его обязательно найти. Я начал нервничать, как только вытащил у него бумажник, то есть, я дотронулся до него и меня пронзило то чувство, которое теперь переросло в эту смертную тоску. Но где? Где его искать? На прудах. Но на прудах его не было. Бродить по магазинам, искать по городу? Но у меня нет времени. Надо кого-то просить, какого-нибудь бомжа. Пятнистый со своим нетелом не давал покоя, в первую очередь он. Во вторую очередь, не давало мне покоя, что на хоккейной коробке кто-то исчезает. Гришаню я видел в школе, мы здоровались, болтали чуть-чуть, как ни в чём не бывало. Он явно вёл себя так, будто я что-то знаю и всё понимаю. Так же, впрочем, как и Босхан. А я ничего не знал. Не врубон, как говорит папа. Не врубался я. И потом — этиплывуны. Архитектор твердил всю мою сознательную жизнь — плывуны, физрук говорит — плывуны. Из-за плывунов же рухнуло здание. Плывуны были много лет и за оградой, сейчас из них сделали место отдыха, два пруда…

Осенние каникулы я решил посвятить поиску пятнистого и сходить к архитектору. Он единственный, кто сможет мне что-то объяснить. Всё-таки, образованный воспитанный чел. Если увижу пятнистого, решил я, то обязательно толкну его. Мне казалось теперь, по прошествии трёх месяцев, что я ошибся, что могло же быть, что эти камуфляжные штаны мягкие как зимняя куртка.

Катюша по-прежнему таскалась со мной. Я ей сказал, что буду гулять все каникулы, но её это не испугало. Времени у неё теперь было навалом. Училась она по вечерам, когда дома были родители, а днём могла делать что угодно. С одной стороны, я привык к Катюше, с другой стороны — я не мог добиться от неё правды: что же произошло в лагере. Я вдруг понял, что если бы дружил с кем-то на танцах (Дэн не в счёт), а не подтравливал и не издевался, мне бы всё рассказали, пусть даже я с танцев ушёл. Конечно же я встречал народ из средней и из старших групп, но мы только пялились друг на друга и всё, даже не здоровались. А вот мой папа всегда на улице останавливался с многочисленными знакомыми, и какую-нибудь новость или сплетню узнавал. В общем, я предполагал, что Катюша замутила с Дэном, а потом у них стала солировать другая девчонка, Даша, и вроде бы она стала с Дэном. Но зачем тогда Дэн по осени цеплялся к Катюше? За лето Дэн возмужал, стал очень сильный. Вот что делают с человеком успех и популярность. Впрочем, я это уже говорил, но повторить не мешает.

Я не доверял Катюше, из-за этого обращался с ней пофигистски, наплевательски. Меня вообще посещали подозрения, что Катюшу приставили, чтобы следить за мной. Ну да, я понимал, что это фобия, но я всё равно не исключал такой возможности. Катюше я сказал:

— Если ты мне честно, без соплей, расскажешь, что было в лагере, то я возьму тебя на каникулах в попутчики. Будем гулять. Но ты должна сказать правду.

Она разревелась и рассказала, что да, увлеклась Дэном, потеряла голову, клялась в вечной любви, а потом, застала его в обнимку с Дашей, и приревновав, избила Дашу, и Катюшу убрали из солисток навсегда. А ведь их семья, и брат Илюха, и отец, так много делали для студии. Но теперь популярность коллектива шагнула далеко вперёд, у них появился свой наикрутейший оператор с телека — Марина Гаврилова. Семья Катюши оказалась больше не нужна Светочке. Короче, за взлётом у Катюши последовало, как и уменя, падение. Почему-то больше всего Катюша стыдилась драки. Но я сказал:

— Драка — это супер, ты — наш человек.

Катюша благодарно улыбнулась и тут разговорилась по-настоящему:

— И ещё, — сказала Катюша. — Дэн мне рассказывал, что у него отец умирает, ну реально рассказывал, что просто счастлив, что он в лагере и не видит всех мучений. А я его отца видела первого сентября. Он просто выглядит пышащим здоровьем. Они смотрели с Дэном на меня и переговаривались, и на тебя, кстати, тоже смотрели. И тоже переговаривались.

— Как выглядит его отец? — вот тут я испугался неизвестно чего. Значит не зря мне мерещился заговор против меня.

— Такой не старый, не совсем седой мужчина.

— Очень оригинальное описание. — заорал я на Катюшу (я на неё теперь частенько орал, срывал раздражение), и дальше спокойно: — Больше ты ничего не заметила? Он такой, как Дэн?

— В смысле? — непонимающе хлопала глазами-блюдцами Катюша.

— Тупица! Похож на Дэна отец или нет? Похож?! — я опять орал.

Катюша всхлипнула, но мне не было её жаль.

— Он злой. Просто реально злой. Мне так показалось. А похож или нет — не знаю. Он в очках был. Очки такие тёмные, искрили на солнце…

— Очки искрили? — я понял, что по всей видимости пятнистого можно не искать по городу. Вдруг это переодетый Дэнов отец? Но нет, — тут же подумалось мне. — Ведь, пятнистый проводил целыми днями на прудах, а Дэнов отец валялся в постели, корчился в муках. И тут меня осенило. Дэн был в лагере. Откуда он знал, что делал в городе его отец? Пусть он звонил домой, пусть ему так говорили. Может просто мать не хотела, чтобы Дэн приезжал.

А дальше я вспомнил ещё одни мерцающие стёклышки. У этого продавца, который шлялся туда-сюда мимо нашей с Гришаней скамейки. Тоже, ведь очки. Дальше я вспомнил тёмные очки своего отца. И после этого я в очках совершенно запутался, как и во всём остальном. Но что-то я нащупал правильно — чутьё мне подсказывало, просто не могу вытянуть из фактов причинно-следственную цепочку. И вот это меня выводило из себя конкретно.

После неутешительных, но хоть каких-то выводов, пришлось бродить по городу с Катюшей. Она мне была не нужна, но я не смел её обидеть, отшить. Всё-таки — красавица, в школе меня все уважают из-за того, что Катюша всегда рядом со мной. Приходилось терпеть. Катюша понимала, что со мной что-то не так. Но я не мог ей ничего рассказать. Я ничего не мог объяснить и бесился, что она видит, что я стал конченым психом. Она и так приобрела привычку всхлипывать. Спасибо, что не рыдать!

Я с тоской вспоминал то время, когда Катюша мне ужасно нравилась, когда я из-за неё ужасно страдал. Я помнил ту нежность, которая охватывала «все члены», как пишут в древних книгах, когда мы с ней репетировали. На сцене-то не до нежности. На сцене ты как автомат. На сцене я боялся сделать что-то не так, а в последние выступления ещё и уронить Катюшу. На репетиции — другое дело. В принципе правильно, что её вывели из солисток. За лето она стала длинная-предлинная. Хорошо, что и я подрос. И должен, по планам родителей, расти ещё. Всю осень я задавал себе вопрос: почему она мне не нравится так как раньше? Если её не было, особенно, если она пропускала школу, я начинал скучать, мне её не хватало. Но стоило ей появиться, как она начинала мне надоедать, раздражать своим постоянным присутствием. Если бы не эти чёртовы происшествия, и эта тоска, которая проходила только на беге и после тренировки, я давно бы уже замутил с Катюшей не по-детски. Но сейчас было не до неё, не до любви. И это меня тоже бесило. Надо было выяснять, выяснять, выяснять… непонятно что.

Ещё я не мог ей простить того, как я переживал, когда она напоказ перестала меня замечать в школе. Меня просто трясло, когда кто-то задирал вверх нос и ходил весь такой из себя великий. Я и сам был таким же. Но это было давно и неправда — есть у моего папы такая присказка. Как же меня сейчас бесили такие же, каким я был раньше!

Да: я мстительный и злопамятный. Получалось: я мучил и себя и Катюшу. И мы с Катюшей просто ходили везде за руку как детском саду, и то только потому, что она всегда ловила мою ладонь, и ни разу — я.

Глава восьмая

Измышлизмы

Наш город поздней осенью напоминает уставшего промокшего пса, который бегал-бегал по помойкам, скакал незнамо где и наконец-то вернулся к хозяевам — ободранный, нечёсаный, шерсть повисла грязными сосульками, облупленный, обессиленный, исхудавший, голодный и полубольной. Холодный дождь отмывает наш город, жаль что дожди у нас не частое явление. Ветер дует, нити дождя меняют наклон, напоминая микрошпаги, которые колют сразу во все стороны. Катюша прячется от ветра в широкий шарф. А мне всё равно, пусть дует ветер, пусть измочаливает дождь. Я иду и смотрю по сторонам — нет ли комуфляжного костюма. Но улицы пустеют, идущие скрылись под зонтами, и мы позорно садимся в маршрутку. Я сажусь у окна и высматриваю, высматриваю прохожих. Хорошо, что дождь бьёт в окна с другой стороны, а с моих окон просто стекает. Неровные дорожки ручейков расползается по стеклу, шпаги пропадают — растекаются. Наверное, они из низкоплавкого металла, — бормочу я. Мы как раз проходим это по химии.

Так же растекается моя уверенность в себе. И самое главное — я растекаюсь от неизвестности. Я чувствую, что на меня организована травля, но пока не могу до конца понять, кто это всё организует. Эрна или Серый? Серый или Эрна? Я растекаюсь, я превращаюсь в какой-то чёртов пельмень.

Катюша дует на ладонь. У неё замёрзла рука, а я даже не знаю, замёрзла рука у меня или нет. Я смотрю, смотрю в окно. Мне всё время кажется, что сейчас он должен быть на улице. Наверное, это паранойя. Мы остаёмся в маршрутке с древней бабкой, у неё крючковатый нос и длинная, до пола, юбка. Когда маршрутка подпрыгивает на ухабах, юбка подметает пол. Мы едем с бабкой до конечной. Она долго не может вытащить свой зад из маршрутки, путается в своей юбке. Ей надо помочь. Но она же первая полезла на выход. Как мы ей поможем?

Стоп! Плёнка проматывается назад. Я видел эту бабку! Где?! Ну конечно! Я видел её в тот день, когда мы с Лёхой и Владом хотели обокрасть Эрну. В том супермаркете. Все смотрели на нас, а бабка «грузила» кассиршу, выносила ей мозг пересчитыванием мелочи…

Наконец, кряхтя и причитая что-то непонятное, бабка выбирается из двери.

Мы выходим за ней, и дождь в этот момент перестаёт лить. Под Катюшиными глазами уже нет чёрных ручейков — в маршрутке она привела себя в порядок. Мне хочется сказать:

— Катюш! Зачем ты красишься?

Но им, девчонкам, виднее. Тем более она в «Тип-топе» привыкла к гриму.

— Давай зайдём в магазин, Катюш! — это здорово, что я всегда называл её не Катей, а Катюшей. Катюша — как-то сердечно, дОбро, домашне. Я надеюсь, что за этим обращением она не разглядит моё почти безразличие к ней, как к девушке.

В магазине — музыка, какая-то по ходу загробная. Но, я тут же вспоминаю, что это магазин по соседству с кладбищем, то есть практически у ворот кладбища он находится. Мне вдруг хорошо. От вентиляторов, от того, что кончился промозглый дождь. Мы покупаем разную мелочёвку, жвачки, местный морс в мягких пакетиках — приезжие принимают эти пакетики за молоко, — сухарики, и идём на кладбище.

— На кладбище? — пугается Катюша.

— Да. Прогуляемся. Подумаем о вечном. Ты никогда не думала о вечном?

— Н-не, — Катюшу радует моё хорошее настроение, и то, что я завожу первый разговор, но её пугает сам маршрут.

— Ну, в принципе, ты можешь не ходить. А мне надо по делу.

— По делу? Тогда другое дело! — и Катюша кидает в рот, не две как обычно, а три таблетки жвачки.

Я вдруг понимаю, что совсем не хочу сухариков, хотя пакет уже открыл. Всё та же бабка, идущая впереди нас, вздрогнула от звука раскрывшегося пакета — звук как маленькая бомбочка. Ого! Бабка слышит хорошо, так везёт в её древнем возрасте не всем.

Дождь теперь под ногами. В виде грязи. Но мы идём по асфальтовым дорожкам, сворачиваем вниз, направо, вниз и вниз. Архитектор машет мне рукой.

— Я к нему, Катюш. У нас долгий разговор намечается.

— То есть: я не нужна? А почему ты мне не сказал, что едешь к нему?

— Потому что я сам не знал.

Катюша раньше бы пошутила, поглумилась бы. Но сейчас она привыкла к моим странностям, она топчется, переминается, джинсы внизу мокрые:

— Я же буду мешать… Я же не мешаю тебе, да, Тём?

Она знала, что мешает мне, но знала, что я привык, что она мешает, что мне вне школы всё равно: рядом она или нет. Быть рядом — её выбор, её желание. Я не запрещаю. Она влюблена в меня, потому что, чем меньше мы, тем больше нас — я стал сокращать классика.

Я свернул ещё вправо и ещё, дорожки идут под откос, к деревянным сараям и избушке — там мастерские, кузнецы и каменщики. Никого на улице — дождь только кончился. Когда мы уже подошли, из сарая вышел архитектор, он закурил.

— О! моё почтение. — это больше адресовалось не мне, а моей маме. Но Катюша не знала этого. Она удивилась: бомж здоровается с нами.

Катюша спросила:

— Нет ли у вас подстилки? (У сараев стояли скамейки, это были коммерческие предложения, за многими оградками стояли такие скамейки). Лично я бы не рискнул сесть. Но Катюша устала, потом я узнал, что ей натёрли новые ботинки, чёрные, лаковые.

Архитектор тут же всё понял, пыхнул сигаретой, зашёл в помещение, принёс пухлую, похожую на спасательный круг, надувную подстилку. Кинул как бумеранг Катюше — Катюша ловко поймала.

— Супер! — обрадовалась Катюша.

— Аккуратно сиди, соскользнуть можешь. Скамейки скользкие — предупредил архитектор. Глаза его старчески слезились, может быть это был прошедший дождь.

Катюша села и замерла. Архитектор продолжал курить.

— Ну что? Дошёл до ручки и до ножки? — спросил он отстранённо, спокойно, просто констатируя факт.

— Типа того.

— Типа того, — передразнил архитектор, затянулся, — сигарета догорела до фильтра, архитектор поморщился, как от противного лекарства, он взял жестянку, затушил о неё бычок и бросил окурок. Внутри банки зашипело. Лицо архитектора было серо, щетинисто, морщинисто, скулы выпирали так, что можно было изучать череп.

— Изучаешь? — поймал мой взгляд. — Прикидываешь, живой я или мёртвый?

— Нет, что вы!

— Пока живой, — усмехнулся. — Постарел, постарел, это да. Время течёт, понимаешь, бежит. Ты растёшь, я врастаю. В землю. Мда… — бормотал он. Я даже подумал уйти — такой архитектор был весь слезящийся, дышащий на ладан, но передумал. Я чувствовал тут, рядом с этими сараями, полное успокоение. Не было нервности, дрожи, всё шло как шло, текло и протекало сквозь пальцы… Тоска улетучилась!

— Ну что, Артём, щегольков сын, и сын администрации…

— Мама по связям с общественностью, она законы не принимает, — сказал я, оправдываясь.

— Так законы дума принимает, а толку, — архитектор ступил под козырёк сарая, похлопал почему-то магнитолу, тыкающую в воздух антенку, к антенне был привязан провод — ловило радио, видно, здесь в низине неважнецки — и снова вышел ко мне.

Катюша скучала, а ещё она презрительно смотрела на архитектора. Ну да. Он был неухожен, небрит, щетинист, в шапочке с помпоном как у Санты, в каком-то лежалом выцветшем на плечах пальто…

— Ты так смотришь, Артём, удивлённо на моё пальто. Тут у нас сыровато. Вот и стараюсь с осени по-зимнему…

Всё-таки мне было неприятно, что Катюша не скрывает брезгливость. И я понял почему. Она так же смотрела весной и на меня. Весь прошлый год так смотрела. Когда мы танцевали соло в «разборках нашего двора», то нет конечно. Танец не получится, если партнёры в ссоре или ещё хуже, ненавидят друг друга. На время репетиций и выступлений партнёры мирятся. Мне стало вдруг очень обидно за архитектора. Я помнил митинг, я был маленький, но запомнил, как будто это было вчера. Кто бы мог подумать: тот митинг стал самым ярким впечатлением моего детства. Архитектор стал для меня своего рода сказочником. А его плакаты — топографические карты нашей местности — я помнил до сих пор. В конце концов, какая разница как он выглядит. От него не воняет. Он работает здесь, делает эскизы оградок и лавок, я даже знал, что он живёт в самом центре города. Если он одинок, так и следить за ним некому. У нас мама дома за мной и папой следит, зубы чистить заставляет, стричься меня водит, бросает на кровать чистую одежду, сдаёт в чистку куртки. Весь этот быт — кроме навыка нужны ещё и деньги. А если архитектор один, то он ещё норм выглядит, бывает и похуже, как та бабка из маршрутки. Но там Катюша не особо морщилась. А тут ей неприятно, что я по её мнению, с отстойным человеком болтаю. Архитектор же — самый достойный из всех, кого я знаю. Не скандалист, знает очень много и не злопамятный, не винит во всём маму, как например (я уверен) Серый. Ну произошло, спихнули на безвинного архитектора всю вину. Ну, твари. Архитектор же не озлобился совершенно, и со мной как с другом общается, как с равным. А кто я есть — да никто я. Я и есть тварь. Эх.

Архитектор говорил что-то о непромокаемой плащ-палатке, которую сейчас у него забрали «коллеги» — где-то на кладбище были похороны — поэтому он в пальто.

— Нет-нет, — заверил я его. — Зачётное пальто. Просто дождь, а вы в пальто. Надо вам такой костюм купить. Такой пятнистый, комуфляж, как у рыболовов.

— Это ты ходока имеешь в виду? — улыбнулся желтушными зубами архитектор, с хитрецой так прищурился.

У меня сердце ёкнуло, как у какого-нибудь пенсионера, которого обступили такие как я, чтобы вытрясти деньжат.

— Дда… рыбака.

— Ты у него ещё, — архитектор понизил голос, посмотрел на Катюшу. Я тоже обернулся на Катюшу — лавка стояла в трёх метрах от нас, Катюша сидела, уткнувшись в телефон. — Ты до него дотронулся, — архитектор говорил очень тихо. Катюша вряд ли это слышала, а то ещё подумает, что я к мужикам пристаю. Ведь это ненормально, что мы с ней всю осень вместе ходим, а я её даже не целовал.

— Откуда вы знаете, Радий… — я запнулся, я забыл, как его зовут.

— Радий Рауфович. Дотронулся, коснулся и начал тосковать. Да? Так? Поэтому ко мне и пришёл?

— Ну да. — я был ни на шутку сражён прозорливостью архитектора. — А вы что-то про него знаете, Радий Рауфович? Что-то я его не вижу…