Кто ты, Эрна?

Посчитал, сколько тринадцать на сто будет. Что же этой Эрне тысяча триста лет? Не может быть. Она с моим отцом в одном классе училась. Просто для словца сказала. Но почему-то у меня закралось сомнение: она ли училась с папой в одном классе, с ней ли у него был роман. Он же сам говорил, что она сильно изменилась, потом, когда они повзрослели. Может, это вовсе не она? В общем, короче, я не в духе сразу стал. Потом и с Марьей Михайловной совсем плохо занимался. Она тогда тетрадку первый раз о стену и бросила. А я был сам не свой, мне было всё всё равно. Только на следующий день на работе в себя пришёл. Помогает это земледелие, копаешь, землю возишь, сорняки выбираешь — успокаивает лично мне нервы.

Упаковки от этих сосисок я нашёл позже на кладбище — там, где собаки охраняют стоянку. Они за решёткой, и там в мусорке — валялись эти полиэтилены с символом сосисок две по цене одной. О кладбище я сейчас и расскажу.

Глава вторая

Кладбище

Весь июнь решили не промышлять. Просто ходили в магазин за едой. Чтобы быть на глазах, чтобы все знали, что мы просто ходим покупать еду. Аванс нам заплатили. Мизер, но хотя бы что-то. Лёха прошлым летом подрабатывал на полигоне, бараки строил, так там вообще не заплатили, пока его отец не пришёл разбираться. У Лёхи отец на полигоне, он там десятник какой-то или тысячник — это Лёха так смеётся, в шутку говорит. А у Влада особых проблем с деньгами нет. У него ситуация аналогична моей. Деньги-то в семье есть, только карманных не дождёшься. Влада вообще из-за этого девушка бросила. Но он особо не расстраивался, во всяком случае, вида не показывал. Только иногда говорил:

— Настоящие девушки нам не по карману, — и противно хихикал.

Ну, понятно, разные пошлости обсуждали. В общем, общались норм. Если бы не английский вообще всё было норм-норм. Из-за английского я на кладбище и оказался.

В конце июля открыли кафе, и пруды были готовы в первом приближении. Гравий на дорожки не завозили и чернозём для береговой линии, и песок. Но главное в пруды запустили ротанов. Чтоб рыболовы особенно не оккупировали пруды. Ротаны всех остальных благородных рыб сожрут. Ротаны никому не нужны, пусть едут на реку наши приезжие отдыхающие. Там есть платные дельты и притоки, в них что угодно ловится. Короче, новый парк не должен был нарушить речной бизнес.

Мама летом, как правило, сильно занята. Она ездит по лагерям, по домам отдыха и санаториям, по фестивалям. Какие только фесты у нас не проводятся. И фольклорные, и рыбные, и «этно» — в общем, жизнь летом бурлит, на то мы и юг, мама устаёт дико. Она иногда неделями дома не появляется. Область-то большая. И везде надо выступить от имени администрации города. То есть, везде — местная администрация, мелкие сошки, а мама всё равно везде должна быть. Мама летом много читает, листает альбомы с яркими фотками по искусству. Где-то я слышал, или в газете прочитал, что мама может очень хорошо говорить на публику. Но я никогда не слышал, как мама говорит на публику. А перед зеркалом она тренируется, перескакивая с пятого на десятое, я не особенно обращаю на неё внимание, не прислушиваюсь, своих дел навалом.

Этот чёртов английский! Эти чёртовы вонючие английские слова. Но приходилось учить. У Марьи Михайловны не забалуешь.

И вот однажды, когда почти все рыболовы в городе кончились, а начались отдыхающие, то есть в самом начале августа, Марья Михайловна сказала мне:

— На следующей неделе я не могу к тебе приезжать.

Я обрадовался. Если бы вы знали, как я обрадовался! Но как и везде, в моей жизни случился очередной облом. Следующим предложением Марья Михайловна сообщила, что я буду ездить к ней:

— Всего пять остановок на маршрутке.

Всего пять! Во-первых, это деньги. Можно ждать автобус, но обычно все едут на маршрутках… Марья Михайловна увидела, что я в растерянности, и рассказала, что она живёт с отцом-генералом, отец больной пенсионер, а её старший брат — бездельник и нигде не работает, и даже летом не работает. (А надо сказать, что сезонная работа у нас в городе была всегда: можно собирать помидоры в колхозе, на плантации, для пищевого комбината, и многие так и поступали, просто из-за того, что хоть какая-то работа). И вот как только отец-генерал получает пенсию, брат Марьи Михайловны отбирает у отца пенсию. Но отец вместо того, чтобы перестать ходить в банк и не получать эту пенсию, всё равно ходит и получает, потому что у него такая привычка, выработанная годами. И вот Марья Михайловна больше не может это терпеть. Она будет следующую неделю дома, сторожить деньги отца-генерала. Я не стал спрашивать у Марьи Михайловны, неужели через неделю брат перестанет требовать деньги… Но Марья Михайловна, несмотря на все недоразумения, женщина оказалась очень сообразительная и даже в некоторых случаях проницательная. Она сказала, что её брата тянет всегда на большой куш, чтобы сразу всё отобрать, а через неделю уже что-то потратится, уже и сумма меньше, и азарт у её брата только в начале месяца, когда пенсию начисляют. Я всё равно не очень понял насчёт азарта, но согласился приезжать на следующей неделе. Я давно не был на севере города, и решил, что неплохо было бы там погулять, посмотреть, что к чему. В общем, я поехал к Марье Михайловне. Квартира у неё была зачётная. На стене — сабля, на полках — солдатики: с пушками, с пулемётами, на конях, и даже колесница с тачанкой. Отец-генерал сидел и играл в компьютер, из его комнаты постоянно слышались выстрелы и крики «Ура!». Они мешали нам заниматься даже при закрытой двери.

После занятия я решил прокатиться в маршрутке ещё дальше на север. И заснул. Не знаю, как это произошло, заснул и всё. Вылез за городом, на конечной остановке, то есть, на кладбище. Мне захотелось пить. И я зашёл в магазинчик рядом с кладбищем. Я купил там очень вкусный свежевыжатый апельсиновый сок, и в два раза дешевле, чем у нас (в южной части города) в кафешках. Ещё я взял офигенские булки, с крошками сверху. И вдруг увидел в магазине мужика в пятнистом рыболовном костюме. Я очень удивился. Мы, как только с бригадами островок между улицами Я и Т облагородили, и перекочевали ниже, ко второму искусственному пруду, стали встречать этого мужика там. Он был странный, дебиловатый, передвигался странно, ну идиот конченый. Мы его почему приметили? Другие идиоты с удочками сидят у прудов, точнее, у первого пруда; слух среди рыболовов прошёл, что кроме ротанов нет, водилась ещё рыбёшка: караси или плотвичка, вот и не бросали рыболовы пруд. А этот, который в костюме комуфляжном, сидел с удочкой, с судочком у второго пруда, отдельно от всех, ничего не ловил, наживку не проверял. Просто сидел. И вечером, в темноте, мы его видели и смеялись. И утром, когда приходили на работу, он уже был там, сидит себе и сидит. Такое впечатление, что и ночью сидел. Я его хорошо запомнил, ни с кем бы не спутал, потому что в пятнистых костюмах у нас ходят пачками. А у этого очки на закате блестели, вспыхивали, и что-то белое к дужке прилеплено. Этот перец стал у нас на стройке чем-то вроде мема. Опять сидит. Казалось, он жил тут. Вообще, бомжи были очень не довольны, когда стали облагораживать первый «водоём»-котлован. В знак протеста стали выкорчевывать решётку, ту, которую по эскизу Архитектора давным-давно делали. Потырили, короче, металлолом. Но решётку нашли, вернули, установили теперь вокруг кафе и детской площадки. Всему нашлось место, ничего не пропало. Кустарники пересадили, рассадили. Мы их каждый день поливали. Прораб нам давал самую лёгкую работу, не загружал. И прораб, допустим, думал, что это самый упёртый бомж протестует против разорения их «змеиного логова». И вот этот перец тормознутый в этом магазине. И разговаривает с кем-то тихо, почти шёпотом, я не понял с кем. Продавщица-то мне продавала, но заметно было, что продавщица хочет меня побыстрее обслужить, она даже вместо одной булки сначала две мне положила — видно, условный рефлекс, по одной, видно, редко берут, кладбище же, а на кладбище всё чётное. Я вышел из магазина, жуя булку, сел на нагретый солнцем бордюрчик. Мужик скоро тоже вышел и пошёл в сторону ворот, мимо продавцов венков и искусственных цветов. Я, как увидел цветы, мне прям дурно стало, мы же в номере «Весна» с искусственными цветами тоже танцевали, это был такой классический русский танец. Поцаки, как берёзки, в пятнистых рубахах, а девочки как не пойми что, ромашки какие-то, и цветами машут, а в конце рисунок танца складывается в один большой цветок. Бе-ее. Я не любил этот танец. Там походка такая медленная, всё плавное, и корпус назад держать надо долго, спина затекает и немеет… А ещё картузы на бошках уродские, тоже с цветочками и берёзовыми веточками, через одного: то веточка, то цветочек, короче.

Я двинулся за пятнистым. Я мог бы сейчас сказать, что меня что-то потянуло туда на кладбище, но на самом деле просто от скуки я пошёл за этим мужиком. Можно было даже сказать, что я пошёл прогуляться по кладбищу сам по себе. Для общего развития решил совершить прогулку. Мы шли по дорожкам, сначала я за ним, потом по параллельным. Около некоторых могил мужик останавливался, размахивал руками, беззвучно спорил, даже грозил кому-то. Около одной могилы он присел на лавочку, и стал сидеть. Рядом были сараи — я знал, что это кузница. Мама тут заказывала решётки огородить тот котлован, который сейчас в том числе и мы обустраивали. Было тихо. Старый дед, полулысый, с седыми развивающимися на ветру паклями сидел и смотрел на мужика. Не на меня, на мужика. Я узнал деда. Это был тот архитектор из моего детства, который митинг давным-давно организовывал. Но архитектором у меня сейчас язык не повернулся его назвать. Дед и дед. Я подошёл, поздоровался:?

— Здравствуйте, — говорю, — и вздохнул почему-то.

Дед дрыгнулся, отреагировав не на приветствие, а на мой вздох, мне так показалось. И говорит мне, улыбаясь редкими почерневшими зубами:

— Привет!

— Вы меня не помните?

— Нет… — озадачился. — Не припоминаю.

— Мама у вас ограду заказывала, а сейчас мы там пруды разбиваем.

— А-аа. Щеголь, — улыбнулся Дед. — Помню.

— Вы помните меня? — я обрадовался.

— Помню-не помню, а уж знаю. Рассказывали о тебе.

Я не стал спрашивать, кто ему обо мне рассказывал. Мало ли: может у него правнуки в нашей школе, меня многие знают. Тем более после того как плакаты со мной и Катюшей были развешаны по всему городу. Это просто что-то нереальное. Заказ пошёл в типографию ещё до передачи на ти-ви. И Светочке пришлось-таки ещё раз со мной столкнуться, уже в плакатном виде. Я торжествовал. А Дэн, помню, всё злился и угрюмо взирал — мы не здоровались после конфликта в раздевалке, а если сталкивались в школе в коридоре, то ударяли друг друга плечами.

— Не знаете, кто это? — я указал на пятнистого.

— Рассказать — не поверишь, — улыбнулся дед; я понял, что он навеселе.

— Почему не поверю?

— Ты думаешь, ты живёшь в нашем городе?

— Да, — я не знал к чему дед клонит, но начал понимать, что он заговаривается.

— А ты живёшь уже в другом городе. Помнишь, ты маленький был на митинге, и потом я маме твоей карты показывал? Подземных вод.

— Ну, помню.

— Так вот.

Тут дед остановился, завис. Я обернулся. Пятнистый мужик поднялся со скамеечки, побрёл обратно еле-еле. Видно было, что ему очень тяжело идти.

— Это он к себе на могилу приходил, — пробормотал дед.

И меня пробил озноб. Дикий страх обуял меня, выражаясь языком из учебника литры. Я поднялся и сказал деду:

— До свидания.

— Думаешь, я сошёл с ума, спетрил?

— Ну что вы! — мне захотелось сказать этому человеку что-то хорошее, умное, настоящее. Мне было жалко, что такой умный человек прозябает, потихоньку сходит с ума, опускается, деградирует, и по-прежнему крапает эскизы решёток на кладбище. Если ещё крапает… Всё-таки прошло достаточно времени с той ограды, которую мама, точнее город, ему заказали.

— Хорошо, что ты не думаешь, что я выжил из ума. Тут, брат, такие дела скоро начнутся. У-ух.

Раздался собачий лай.

— Сюда приводят собак, бездомных, случается, что и тех, которые потерялись. У тебя никто собаку не терял? Там такая хаска — глаз не отвести. С полигона, что ли, сбежала… Иди посмотри.

И я пошёл смотреть собак. А заодно увидел и упаковки из-под сосисок. Хаска была очень красивая, голубоглазая, как Катюша. Вы, наверное, подумали, что Катюша если голубоглазая, значит она блондинка. А вот ноу. Катюша — шатенка. И смуглая. Жду-недождусь первого сентября, чтобы её увидеть…

Я вернулся к деду и спросил:

— Кто это кормит собак сосисками?

— А есть тут одна, — дед посмотрел на меня пристально. — Эрна. Знаешь, что в переводе значит?

— Что?

— Сказочница.

Сказочница. Я ору. Уж она-то сказочница. Особенно после того, как вырезала меня из репортажа и интервью и палец мне сломала. Я попрощался с дедом и поехал домой. Тем более что солнце садилось. И я хотел сесть в маршрутке у окна и полюбоваться красным кровавым закатом. Это случалось не каждый день. Обычно закаты у нас жёлтые летом. А, может, я просто раньше не обращал внимание на закат? Я посмотрел на мобильнике время. Да уж. Темнело с каждым днём всё раньше и раньше. А вроде совсем недавно мы и в десять вечера с Владом и Лёхой ржали над этим звезданутым пятнистым мужиком.

Мужик опять присел на какую-то скамейку и сверкал в закате своими очками. Я обогнал его по параллельной дорожке, вышел с этого поганого кладбище, подальше от звезданутых архитекторов и тормознутых посетителей могил, вздохнул полной грудью… На остановке я вдруг вспомнил мужика снова, посмотрел на закат и понял, что мужик-то сидел спиной к закату. Вопрос: как же тогда он сверкал стёклышками очков?

Глава третья

О вреде воровства

Перед началом учебного года я думал не об экзамене по английскому. Экзамен-то я сдам, всё-таки три раза в неделю я зубрил слова, заполнял тетради на печатной основе, ставил галочки в проверочных тестах, плюс аудирование, плюс пересказы. Английский мне теперь казался проще русского. Пересказы не будут спрашивать. Самое элементарное — так обещала директор маме. В общем, не думал я об экзамене. Я думал о Катюше. Я решил подарить ей что-нибудь на Первое сентября. Змейку, кулон с совой — она фанатела от Гарри Поттера, я это уже упоминал. Хотелось серебряное, не железное. Я экономил деньги, я нашёл по интернету такие фенечки-наборы, ну в общем это не важно. А важно то, что я как-то был в супермаркете один и встретил опять этого пятнистого. Я зашёл в магазин после работы. Лёха и Влад задержались на прудах. Они выпили пива в недавно открывшемся кафе, разомлели и легли там под кустом. А я пошёл в магазин. Что я дурак пиво покупать в кафе. Да я и не пью вообще-то. Вообще-то пить вредно. Для почек и вообще для мозгов. И вот в магазе снова этот пятнистый. Меня так и подмывало встать за ним в очередь, привычка — вторая натура, тем более, если добыча лёгкая. Я взял свои сухарики, колу, чипсы, стал выжидать. Этот перец набрал разных вкусностей, очень долго он копался между мармеладно-зефирными полками. Я его пас. Движения его были неумелые, резкие. Наконец он набрал коробок, неуклюже, как работ, бросил коробки в тележку и покатил тележку к кассе. Тележка подскакивала на выбоинах керамогранита. Я — за ним. Пятнистый был в жилетке, а не как обычно в куртке. Жилетка короче куртки, при движении пятнистого был виден ремень. Ремень был знатный, плетёный, я такого ремня и не видел никогда. Пятнистый наклонялся, выкладывал на ленту коробки. И я просто засмотрелся на этот ремень. Такая кожа, как будто ковбойская. Прочная, наверное, телячья, я люблю ковбойские вещи, замшу, кожу… Задний карман брюк у пятнистого был оттопырен. Из него буквально выглядывал и подмигивал мне бумажник. Бумажник манил. Но я запретил себе тащить сейчас. Потому что видеонаблюдение у касс, и потом карман был застёгнут на пуговицу. Это ж надо ещё аккуратно отщипнуть пуговицу… Проблемка. Кассирша, тётя Лена Ерёмина, папина знакомая, по школе, по детству — совершенно точно она не в первый раз видела пятнистого. Она улыбнулась ему и спросила:

— Опять доверяете?

Он кивнул, вздохнул, что-то ей прошептал, встал к ней спиной, она перегнулась через бортик своего закутка, расстегнула пуговицу, достала бумажник, открыла, взяла купюру, взяла мелочь, комментируя:

— Вот беру пятисотку, и мелочи двадцать два рубля вот спасибо за мелочь, под конец дня все с крупными идут. Стольник вам сдачи. Вот кладу.

Пятнистый кивал, смотрел, благодарил, опять повернулся спиной и тёть-Елене, положила бумажник обратно:

— Ой пуговицу не застегнула!

— Не надо! — сказал он внятно и чётко, и… тяжело вздохнул, будто он купил сейчас мешок муки и мешок сахару, и ему это всё на себе придётся тащить.

Тёть-Елена сама собрала в пакет коробки «со вкусняшками». Потом я быстро пробил свои продукты, догнал пятнистого в три прыжка, на выходе из магаза. Он шаркал, еле передвигая ноги. Мне и в голову не пришло, что может быть подстава. Я как заворожённый смотрел на карман. Я знал, что на выходе в этом месте камера ничего не покажет. Справа и слева у стен расположились закутка «ремонта обуви» и «ремонта одежды», и ещё закуток-цветочный магазин. Там стояли люди. Также люди входили и выходили из магазина. Помню, я думал только об одном, когда догонял его: как бы кто-нибудь меня не опередил. Такая лёгкая добыча, ведь, такая не рисковая. И я быстро цапнул я пристроился за пятнистым и цапнул бумажник одним быстрым лёгким рывком. Молниеносно! Пятнистый не обернулся. Не оглядываясь, ничего не заметил, он брёл и брёл от дверей магаза… Но! Когда я цапал бумажник, мои пальцы скользнули по брюкам, внутри кармана, и под брюками было как-то пусто. Я запомнил мимолетное, микросекундное удивление, зафиксировал его и после стал чувствовать какое-то волнение, ну такого плана, как тогда, когда я смотрел передачу о «Тип-топе» и себя в ней не видел, такую стал чувствовать непонятку, что ли. И с этого момента волнение не проходило, но сначала я не разобрался, принял его за адреналин, драйв, азарт… Короче, хватанул я бумажник, обогнал свою пятнистую жертву и пошёл вперёд быстро, не оглядываясь. Бумажник был у меня в кармане штанов. Я держал в кармане руку, пытаясь понять на ощупь сколько денег. Денег было много. Я радовался. Я был доволен собой, такой щеголь-щипок. Сделал всё быстро, аккуратно. Мужик — реал идиот. Класть бумажник в задний карман. И брюки так висят на нём, а по виду брюк — вроде не худой, не сказал бы, что брюки на нём висели, сколе наоборот: в обтяжку. И тут я зафиксировал непонятку: под брюками — пространство, пустота, а по виду — в облипку. Но тогда я отмахнулся от непонятки, перешёл улицу, хотел дотянуть до дома, но выдержал только до школы. Я скрылся во дворе, за оградой — калитка была приоткрыта, всё-таки август, школы начинали работать. Я обернулся: нет ли преследования. Не было. Я достал бумажник и открыл его. Денег не было. Вместо денег лежали какие-то бумажки с нарисованными зверями, завитушками, ромбиками и ветками, я не стал разглядывать, но заметил, что ветки на этих бумажках были такие же, как на ограде, которая до последнего времени огораживала котлован болотце, предшественник облагороженного пруда. Но я точно помнил, что деньги в магазе были, я видел их своими глазами, когда кассирша вынимала пятисотку! Я же заглянул в бумажник. Хорошо: пусть денег не было, пусть всё остальноё были эти непутёвые бумажки по размеру и на ощупь один в один как деньги, но ведь была сдача в стольник. Я видел, как купюру клали в бумажник. Видел своими глазами! Где стольник-то? Не было. Я развернулся и побежал обратно. Надо найти пятнистого и вернуть ему бумажник. Скажу: выпал, я подобрал, наплету что-нибудь. В тот момент у меня почему-то не возникло мысли просто выбросить эту чёртову улику. Я запыхался. Впервые в жизни пожалел, что пока только собираюсь бегать в секции. Обязательно пойду в сентябре.

Пятнистый не мог далеко уйти. Лишь бы избавится от этого кошелька! Он в буквальном смысле жёг мне руки, а может и совесть… Так и есть. Пятнистый далеко не уполз, плёлся себе еле-еле. Подходил к переходу. Конечно же он направил свои копыта на пруды-своё любимое место времяпровождения. Я перебежал дорогу в неположенном месте, машина резко затармозила, в спину мне послышался мат. Ничего, не привыкать. Лишь бы догнать пятнистого! Побежал вверх по улице, к переходу… Я встал на переходе, чтобы перейти улицу, рядом ещё встали люди. Наконец толпа двинулась. Светофора не было, просто все стояли и ждали, когда пробегут машины, протрясутся маршрутки. И вот — пошли толпой. Пока переходили улицу, я сунул пятнистому бумажник обратно в карман, и тут меня толкнул на пятнистого какой-то ещё мужик. Наверное, он перебегал дорогу, торопился перейти со всеми, нёсся по инерции — мы-то уже были у тротуара, и мужик случайно задел меня на всех парах, толкнул. Я как раз положил бумажник обратно. Но от внешнего толчка рукой достаточно плотно дотронулся до пятнистого. Но я не наткнулся на твёрдое, на человеческое тело, то есть. Под одеждой было что-то мягкое. Точнее я не мог определить. Я пошёл вперёд, а пятнистый свернул налево, к пруду. Он тащил пакет со сладким, сладкоежка без тела…

Утром всё произошедшее накануне показалось мне бредом. Я твёрдо решил не дарить ничего Катюше и перестать воровать. Всё лето не воровал, как с этой Эрной столкнулся. А тут вдруг соблазнился. Да если бы не подарок для Катюши, я бы и не стал. Я был напуган встречей с Эрной. Да и охранник тогда подозрительно на нас троих смотрел. А тут просто соблазн. Мужики часто деньги в задний карман кладут, но чтобы целый толстенный бумажник!.. Ну конечно же это была подстава! Неужели этот пятнистый подставной из магазина и всё лето меня пас? Да не может быть! Зачем он тогда на кладбище руками размахивал. Чтобы подозрений не вызвать? Так я, наоборот, обратил на него внимание, и архитектор обратил. Да нет, не может быть, чтобы меня малолетнего всё лето пасли и провоцировали на кражу. Вряд ли… А вдруг этот пятнистый связан с Эрной? Меня поразила эта мысль. Две попытки воровства и обе неудачные. Может, это опять она? И почему мужик мягкий, как лизун какой или кукла?.. Слишком много вопросов, а ответов нет. И волнение не проходит, какое-то неспокойствие внутри себя…

Глава четвёртая

Катюша

В последнюю неделю августа сдал английский. Да и влепили мне весной «два» больше за наглёж, доставал я англичанку, ну скучно сидеть просто весь урок. Я ж ни бум-бум был по английскому, ни туп-туп, ни тип-топ, ни шуба-дуба. Вот и довыступался, ишачил всё лето на стройке да ещё пахал по учёбе. Я и сам понимал, что англ нужен. Теперь хоть буду понимать на уроках, об чём речь, и что это за глагол tube, ну, слова учить стану, диалоги. Но грамматика — я пас, это я не знаю, так пахать надо, чтобы без ошибок. В общем и целом, я был доволен летом. И даже отвратительная Марья Михайловна не казалось мне сейчас такой уж отвратительной. После моей отличной пересдачи англичанка реально приуныла, она-то надеялась на моё полное незнание и на обширный презент от мамы. Дома мама на радостях раскололась: Марье Михайловне нужна была квартира. Отец — военный пенсионер, инвалид, нужна была квартира в новом доме, а там по льготе для военных пенсионеров всё было разобрано. И без мамы у Марьи Михайловны ничего бы не вышло, как-то мама пропихнула ещё одну льготную квартиру. Мама передала Марье Михайловне все документы. Марья Михайловна сразу внесла полный взнос. Осталось ждать, когда дом начнут заселять. Пока дом, эта громада, был не принят, лифт не пустили. И мусоропровода нет. Из-за этого были какие-то жуткие скандалы, получала по шапке и мама…

— А ту квартиру они брату оставят. Он неадекват.

— Да. Я знаю, — и я рассказал, почему: — брат пенсию у отца отнимает.

Мама кивнула, что означала: я это тоже знаю.

Через три дня первое сентября. Мы готовились. Надо было купить белую сорочку, да много ещё чего. Мама требовала, чтобы я тратил на свою одежду свои заработанные деньги. И я окончательно решил ничего не дарить Катюше, забить на подарки, до этого всё-таки сомневался.

Первого сентября я впервые за многие годы не выступал с номерами, а стоял в толпе наших недоумков весь прилизанный и причёсанный, в новых ботинках, про костюм с иголочки и не говорю. Раньше-то я всегда танцевал. И в нашей школе, и в чужих.

На втором уроке нас ожидало пренеприятное известие. Нет, к нам не ехал ревизор, мама бы о нём знала. Оказалось, что математику будет вести Тиф, Татьяна Ивановна Феоктистова, папина учительница, училка-зверь, которая травила Эрну, когда она была ещё Мариной, а потом Эрна, когда стала Эрной, Тифе помогала. Тифу все боялись и все ненавидели. Некоторые звали её не Тиф, а Лети-лети. Один год её класс весь пришёл на линейку с шариками. Мы с «Тип-топом» танцевали на праздничной линейке, я тогда в младшей группе был. И, пока мы ждали выхода, я слышал, как старшаки, они мне тогда казались удивительно недосягаемо взрослыми, а сейчас я сам такой же — восьмой класс — желали этой училке:

— Лети! Лети!

Все желали ей улететь на шарике. Все её боялись и ненавидели. Похожа она была на ящерицу. Седая короткостриженная, шея морщинистая, такая суховато-сухопарая женщина в свитере и юбке — казалось, что везде, и внутри, и снаружи, она иссушена как калмыцкие степи — это, если отъехать от нашего города на восток.

Тиф начала жёстко с первой минуты. Естественно перекличкой. И выпытыванием, кто да что, если обращали внимание на себя внешность ученика или его фамилия. Как прочитала, что я Щегольков, вперилась лупами очков, удовлетворительно кивнула — видно узнала во мне отца и заявила:

— Сын Щегла?

— Щеголькова, — ответил я. Раньше бы я добавил: «Что за манера сокращать фамилии?» Но теперь мне этого не хотелось. Тут, блин, люди мягкие изнутри по городу шастают, это поважнее ненавидящей всех и вся старой девы (я не знал, есть ли у неё семья и дети, просто предположил).

— Да-да, Щеголькова. А знаешь ещё, как твоего папу звали?

— Пэпсом, — сказал я как можно безразличнее.

Класс грохнул. А мне по фиг. Ну реально было не так больно внутри и обидно в душе. После обиды с той ти-ви-передачей, после этих двух случаев летом с моим воровством, превратившемся в недоумение, после разговора с архитектором уже ничто в школе не могло меня ранить смертельно — так: лёгкий укол рапирой… Я убедил себя, что этот бомжеватый старикан выжил из ума, но я не забывал его слова. Не забывал. Точнее, они не забывались. Город другой, город наш совсем не то, чем кажется…

— Чё такого? Пэпс. Ну и Пэпс. — и я сел. Раньше бы я сказал, что я тоже могу сказать, как её зовут. А тут не стал, даже мысли такой не возникло.

— Встань, — завизжала Тиф. Визг её был тоже иссушенный как карканье охрипшей пожилой вороны.

Я покорно встал.

— Ну и как твой папа поживает? — я уже понял, (всё-таки моя фамилия на «Щ», до меня почти весь класс прошёл) понял, что Тифе чертовски любопытно: у неё это было какое-то болезненное. Есть такие люди, их интересует, кто с кем, кто где, кто куда, кто откуда, у кого сколько денег, кто где работает. Такой была кассирша тёть Елена Ерёмина. Ден тоже такой. То есть он есть, но мы с ним уже успели потолкаться в коридоре. Он злился до сих пор, как будто и не было трёх месяцев передыха. И я так и не понимал на что он до сих пор злится. Ведь, Дэн выжил с танцев конкурента, то есть, меня. Чего ему ещё надо?

Любопытной оказалась и Тифа, плюс возраст, выносящий и окончательно пепелящий иссушённый старческий мозг. Но я знал так же, что Тифа учит своему предмету. То есть никаких репетиторов нанимать не надо, надо просто не запускать — меня папа предупредил.

— Так как поживает твой отец? — заело её.

— Нормально поживает, работает, вам привет передаёт.

— Да уж знаю, хохмач как был, так и остался, — поморщилась Тифа, она сняла очки, переносица её была покрыта мелкими продольными морщинами.

Раньше бы я ответил: «А чё тогда спрашиваете вообще, раз всё знаете?» Но сейчас промолчал.

— Да уж знаю. Его еле выпихнули из школы, твоего отца, на учёте стоял в милиции, чуть не посадили.

Это было уже круто. Все притихли. Стало очень тихо.

— «Чуть» не считается, не посадили же.

Всё. Это окончательный конец. Нокаут по моей репутации до этого висящей на волоске от гибели. Я тут же забил на Катюшу. Теперь мне ловить нечего. Хорошо, что я не стал тратиться на кулон и змейку-браслет. Всё что не делается, всё к лучшему. Я стоял в белой сорочке, в тёмно-синих брюках и жилетке, которая стоила почти как пиджак. Верхняя пуговица рубашки была не застёгнута. Я видел себя со стороны (а точнее утром в зеркале я же себя видел). Смуглый, (я загорел на этой стройке сильнее, чем в лагерях), почти чёрный, с выгоревшими волосами (я специально не стал стричься коротко), ну и всё такое. Я был похож на ковбоя из рекламы сигарет, который переоделся на светский раунд, чтобы показать всем этим клерикалам, что они — ничтожества и зависимые уроды, лишь он один — свободный, красавец, герой. Да пусть что угодно плетёт про моего отца. Дура старая.

Заметив, видно, что я не особо расстроился (а я и правда расстроился не особо, а раньше бы хлопнул дверью, вышел бы из класса, маме бы настучал, пожаловался то есть), Тиф замолчала. Я наблюдал, я видел, что ей хочется к чему-нибудь придраться, но она не знает к чему, но думает, думает, оценивает меня взглядом, прям так и вперилась в меня, и выдала наконец так, что мало не показалось:

— Разоделся смотрю? Значит, праздник у тебя первого сентября?

Я молчал, чтобы я не ответил, на выбор «Да, праздник», «Просто просят в форме приходить, пример младшим показывать», «Я не разодевался, о чём вы?», «Вас что-то не устраивает в моём внешнем виде?», любое моё высказывание было бы перевёрнуто, переиначено, и я бы оказался виноват по гроб жизни. Я видел: её распирает, она только и ждёт повода вцепиться в меня старческим своим клювом. И я молчал.

— Молчишь? А знаешь, почему ты молчишь?

Мне захотелось сказать: «Заткнись ты, курица, заткнись уже», но я молчал.

— А молчишь ты, — торжествующе сказала Тиф. — Потому что мама твоя тебя одела на ворованные деньги. Что смотришь? Что? Съел?

А я и действительно смотрел на неё удивлённо. Она совсем что ли? Она не понимает, что стоит маме слово сказать, она вылетит с работы. Она же пенсионного возраста, даже постпенсионного, даже пост-пост-пенсионного, и такая смелая. (Мама всегда спрашивала, когда разговаривала по телефону о кандидатах на вакансии, о возрасте.)

Все хихикали. Видно всем тоже грело душу, что меня так прокатили. Ибо есть что-то веселящее в несчастьи ближнего — не я сказал, училка по литере, она хоть старая, но не в пример этой Тифе, хороший человек, справедливый.

Тиф не унималась: