Кто ты, Эрна?

— Если папа исчезнет, мне его будет не хватать.

— Да и мне будет не хватать, — просияла мама. — Кому я буду душу изливать? Пока тебя не было, мы с ним обо всём переговорили. Точнее — он молчал, а я всё рассказывала, рассказывала. Обо всём. И о снеге, который завалил в ту зиму, когда ты родилась, всё-всё заволил, так что и с коляской не проедешь. И о скандалах в поликлинике и на детских площадках, и в садике, и в школе. Обо всех-всех обидах и издевательствах. Понимаешь, Лора? Папа и при жизни меня слушал. Ему можно было рассказать всё, что угодно. Он же и мысли читает. Но так хотелось перед кем-нибудь выговорится. А тут всё-таки твой отец, не чужой человек, — мама замялась. — Бывший человек.

— Да не бывший он. В том-то и дело, — запротестовала я. — Душа его здесь, с нами, оболочка какая-никакая с нами, значит он человек, ну а если не человек, то плывун стопроцентный.

Мама ничего не ответила, она и не слушала меня, она смотрела в окно, на проносящиеся перелески, поля, на старенькие почерневшие избушки и новые однотипные коттеджи, на жуткие бараки и пятиэтажные хрущобы, на вереницу машин, скопившихся в очереди к шлагбауму.

— Мам! Он тебе деньги даёт?

— Я сама беру из кармана, — сказала мама, счастливо улыбаясь.

— Странно.

— Почему? Тебе можно, а мне нельзя? — улыбнулась мама.

— Просто мне он в ящик с вилками подкидывает. Откуда у него деньги?

— Ну дорогая, — рассмеялась мама. — Если он смог вернуться спустя десять лет, то уж деньги достать для него-раз плюнуть.

— Да уж. — съязвила я. — Осталось ему научиться плеваться.

Я вспомнила водные пистолеты, я их ненавидела, мальчишки в школе одно время кумарили по ним. Выходишь после школы, спускаешься с крыльца, а тебя — водой…

Ночью на даче мне приснился сон. Вроде бы я стою в очереди к приборам, которые определят рост-вес-телосложение и дают советы по питанию, но когда я оказываюсь рядом с человеком, указывающим куда встать и как дышать, то человек говорит: «семь рублей одной монетой».

— У меня нет денег, — отвечаю.

— Ничего. И бесплатно можно, — говорит человек, мясистый кудрявый парень килограмм так в девяносто. И при этом парень ничего не делает, палец о палец не ударяет, а продолжает убеждать, что и бесплатно можно.

Тут я лезу в карман сумки и достаю небольшую горсть монет. Монеты овальные. Есть 6-рублёвая, есть 3 и 2 рубля, цифры написаны витиевато и вычурно. Есть и обычные пятирублёвые монеты, а семёрок нет. Парень ничуть не удивлён 6-рублёвой монете и берёт именно её. Остальные почему-то просит положить в вытянутую цилиндрическую коробку из-под чая для грудничков и засыпать эти монеты солью. Соль крупная, ей заполняют коробку, закрывают крышку, причём парень предупреждает, что соль просыпается. И когда коробку кладут на бок, заворачивая коробку в бумагу, соль действительно просыпается… А потом я оказываюсь в маршрутке, но денег на билет у меня нет. И этот парень рядом. Но я не прошу у него денег, я знаю, что он по идее должен сам предложить. И вдруг я иду в какую-то комнату, объясняю, что вот денег нет. Но женщина, та, которая подсела ко мне в Доме Творчества и подарила кукол, протягивает мне тысячу вместо двадцати восьми рублей. И тут же я вижу на полу пятисотенную банкноту и говорю ей:

— Вот у вас ещё пятьсот рублей тут на полу.

И комната такая странная. Огромная, но пустая и стены серые…

Я выхожу из комнаты ни с чем. Я понимаю, что тысячу взять на билет никак нельзя. И я опять начинаю судорожно копаться в карманах рюкзака и нахожу вдруг десять рублей, и банку нахожу, начинаю пересчитывать монеты, которые по идее были зарыты в соль, и… просыпаюсь.

Я огляделась: вдруг папа на дачу ко мне добрался? Но папы нет. Мама на террасе пила кофе.

— Жаль у папы нет мобильника, — сказала я

— Да он ему не нужен. Папа на других уровнях связи, — улыбнулась мама светло и счастливо. Так же улыбалась мне та высокая женщина, когда просила ничего не бояться.

В ожидании папы прошли последние августовские дни. Мы знали, что это невозможно — папа, и чтоб на даче. Но всё-таки грязный прудик был поблизости, и мы ждали, лежали под ивой и ждали, можно и в грязном прудике рыбу удить. По воде плавали ужи-шахматки… Звонил Стас, расспрашивал ни о чём, знаете: такие пустые ненужные пустопорожние разговоры…

Мы вернулись — надо было купить одежду на первое сентября, всё-таки девятый класс, можно вообще последний год учиться. Когда мы приехали с дачи с тремя гладиолусами — хиленькими и слабыми — они же последние, у бабушки цветы рано отцвели. Гладиолусы были красивого сиреневого цвета с фиолетовыми прожилками. В кухне мы обнаружили еле живого отчима. Он пытался починить люминесцентную лампу над столешницей, и матерился страшно. Он три раза ходил за лампами на рынок, и все три раза брал не тот размер. Нужен была только сама лампа, вставить её контакты ввинтить, по принципу батареек. Три лампы были разломаны. Я таких ругательств раньше и не слышала. Я скорее побежала на рынок, купила нужный размер в 47 см. Продавец на рынке смотрел на меня недобро, даже мстительно, сказал:

— Пусть твой отец голову лечит. Три раза приходил. Сорок семь не называл, всё ладонями длину мерил или до локтя. Локтями то есть. Достал.

Дома отчим схватил мою лампу, быстро её установил, успокоился, как будто свет было самое важное в жизни, стал оправдываться:

— Я взял больничный, — хрипел отчим.

Мама позвонила Наде-толстой: мало ли что, вдруг отчим на нас бросаться начнёт, а тут всё-таки свидетель. Надя-толстая, прибежала, воняя котом больше обычного.

— Я его сама на пруду видела. — тётя Надя была белее мела. На её гладком лице тряслись не два как обычно подбородка, а ещё шея, щёки и каким-то немыслимым образом — лоб. — Я сначала решила: башня едет. А потом, случайно прогуливаясь в магазин мимо пруда, увидела его. Я даже подошла поближе. Ты знаешь: он ничуть не изменился, впрочем как и ты.

— Да ладно, Надь. Это ты у нас не меняешься. — пошли взаимные комплименты стареющих тёток, кукушка хвалит петуха, как говорится.

— Нет, правда. Он сорвал цветок, синий, цикорий и протянул мне. Обещал осенью корень выкопать.

— Вообще-то у него очень плохая моторика. Вряд ли он смог бы сорвать цветок, — заметила я.

— Да нормально, даже ловко, он мне целый синий букет нарвал, когда я, как и ты, засомневалась.

— Странно, — сказала мама.

А я подумала, что тётя Надя врёт, придумывает себе букеты пусть и от умерших десять лет назад чужих парней.

С каждым днём отчим хрипел всё больше и больше. Ему сделали флюорографию, назначали антибиотики, потом — горчичники и разные средства от кашля. Свисты не прекращались. В конце концов отчима положили в больницу, разрезали, вырезали опухоли и отправили их на изучение. Никакой онкологии не обнаружили, но строго настрого запретили курить. Отчим совсем приуныл. Он вышел на работу и вроде бы всё пошло как обычно. Только стал постоянно открывать окна. Ему всё время казалась духота, мерещились неприятные запахи. Я от холода ночью стала спать в шапке и шерстяных носках. У нас ночи в августе-сентябре холодные. Большая амплитуда температур в нашем степном городе. И всё-таки я простудилась — такой холод стоял в квартире. Сопли текли ручьём.

Папа занялся нетрадиционной медициной, оздоровлением. Лысый мужик из телека стал его кумиром. Его портрет сменил в папиной комнате картину с суровыми видами Воркуты — города его первой любви и разбившихся о скалы меркантильности надежд. Если раньше папа был просто злой, то теперь стал озверевший. Он решил лечить себя голоданием и сыроедением. Настал сущий ад для меня и мамы. Папа кидался на всех: на соседей, на людей на улице — всем делал замечания. На работе тоже видно зажигал, потому что ему звонили с работы и по обрывкам фраз можно было понять, что им кто-то из начальства не доволен.

Мама ходила в свой отдел детских пособий, она теперь там была главная и сидела в другом кабинете. Я училась в школе, причём староста Сухова, сильно прибавившая в весе, щекастая и ногастая, с мышиными глазками-щёлочками, больше не приставала ко мне, да и вообще ни к кому не приставала. Странной расцветки стали у Суховой дневник и общие тетради. Обложка дневника была серо-чёрно-фиолетовой расцветки «граффити»: разводы, черепки, неясные контуры веток.

— По интернету заказала. Два последних, — хвалилась Сухова.

Тетради тоже были все в каких-то зомби: готических белых лицах со светящимися глазами.

Осенью папа переселился ко мне в комнату. Я от избытка чувств полезла обнимать папу на глазах больного отчима. Хотя честно скажу, очень этого боялась. Мне было нехорошо, когда я вспоминала тот наш первый неудачный поход в магазин, и то как папа застрял в двери маршрутки. Застрял и обмяк, и как зло ругались те три пассажира, и как мне пришлось волочить папу домой. Он тогда просто стоически передвигался. Бедная мягкая игрушка с тряпочными сухожилиями и суставами, мягкими, лишними, ненужными. Но я всё-таки решила папу обнять, и… ощутила упругое тело, от папы не несло больше темнотой и сыростью. Это был обычный человек. Он даже стал принимать ванную. Но нечасто. Папа купил самый крутой телефон. Он теперь не позволял маме лазить в его карман, а всё делал сам. Очки у папы не были теперь замотаны изолентой, но так же, как и раньше бликовали вспышкой молнии на любой свет.

Как-то, когда мы сидели в пиццерии торгового центра, я спросила у папы:

— Почему ты превращаешься в обычного человека?

— За лето плывуны подпитывали меня, отдавали мне все вновь прибывшие неиспользованные жизненные силы, — вздохнул папа. Вздыхал он по-прежнему тяжко, но не так безнадёжно, а больше по привычке.

— А ты питаешься чужими энергиями?

— В какой-то степени. По закону Ньютона. Проходила?

— Не знаю. Я плохо учусь.

— У вас с мамой летом было много переживаний. Вы сильно переживали, и это ухудшало моё положение. Мне приходилось вмешиваться, настолько сильной была ваша грусть, тоска, страдание — в зависимости от степени обиды. Это расходовало энергию, так необходимую мне…

— Папа! А почему ты не приезжал к нам на дачу? — спросила я. — Там пруд рядом со змеями, а на реке тоже рыбу удят.

— У вас на даче ночью холодно. Ты же знаешь: я не люблю холод. В городе ночью потеплее.

— Значит, ты теперь чувствуешь холод?

— Я поэтому и вернулся к вам квартиру, ночью совсем стало холодно.

— А так бы не вернулся? — обиделась я.

— Ну что ты! Мне эта рыбалка теперь почти до фонаря. Просто беру в руки удочки, ставлю судачок и сижу… Ну там у меня ещё дела разные-разнообразные — папа шутил, играл словами.

— Какие сложности, сколько сил впустую. А можно было всего лишь не ходить в том апреле на рыбалку, — сказала мама, посасывая коктейль из трубочки. — Сидел бы дома, помогал бы мне с ребёнком, и был бы жив, — заканчивала обычно мама торжествующе.

Глава одиннадцатая

Превращение

Ближе к Рождеству нагрянула тётя Надя. И сказала:

— С чего ты взяла, что он умирал?

— Да ты что, Надя?! Могила! Могила же! Ты сама навещала его могилу недавно!

— А может это всё мистификация? — сказала тётя Надя.

— Как?

— А так. Умер другой человек. Фамилия и имя у него очень распространённые.

— А отчество?

— Да при чём тут отчество? — всполошилась тётя Надя. — Как-нибудь всё подстроил и пропал на десять лет. Теперь вернулся с деньгами.

— Тётя Надя! Нет! — сказала я. — Он же был как тряпичная кукла, а теперь…

— Ты, Лора, помешалась на своём кружке. Мама мне показывала твоих кукол. Там есть такие страшные, старуха носастая например, от которых башня едет. Вот у тебя глюки и начались. Я его касалась, — орала тётя Надя, между глотками чая, тапки болтались на носке, ноги воняли котами. — Ничего он не как тряпичная кукла.

— Где это ты его касалась?

— А в торгсине.

— Он что? Ходит в торгсин? — мама даже присела от удивления на табуретку.

— И пиво пьёт! — заявила тётя Надя. — Вся эта смерть была масштабная мистификация!

— Наддьк, ну ты подумай. Карточка из поликлиники пропала же!

— Поэтому и пропала, чтобы скрыть, что он жив.

— Да нет же. Она пропала, потому что они мазь от невралгии ему выписывали вместо того, чтобы аспирин прописать. Неправильный диагноз — врач мог лишиться работы.

— Не врач, а терапевт. Не путай попу с пальцем, — сказала Катя и покосилась на меня.

— Не может такого быть.

— А кукла в человеческий рост с деньгами в кармане значит может быть? — настаивала тётя Надя, тряся подбородками.

— Он говорил, там у них плывунах эксперимент.

— Он говорил. Ты сама подумай. Какие плывуны?! — и тут Надя хлопнула себя по лбу. — Девчонки! Как я сразу не догадалась. Это же просто близнецы. Поэтому его мать тебя на порог и не пускала, чтобы ты их тайны не узнала. Точно! В квартире живёт его двойник-близнец.

— Надя! Ты начиталась романов.

Тётя Надя значительно молчала, огорошенная собственной догадкой. Она выжидательно смотрела на маму, всем своим видом как бы говоря: «Это кто ещё тут из нас начитался романов, надо выяснить».

— Хорошо он скрывался, — сказала мама. — А как быть с местью за нас? С этими падениями, болезнями Стаса, с ожогами у Лоры в лагере, и увольнениями у меня на работе?

— Да не было никакой мести. Всех плохих бог рано или поздно карает. За всё. Ты разве не знала?

— Да знала, но как-то по жизни редко видела. Все плохие живут припеваючи. А все хорошие прозябают.

— Тётя Надя, — сказала я. — Нет! Папа никакой не близнец и он оттуда. Он мягкий был и иногда вообще душа его вылетала из их прогрессивной плывунской оболочки.

— Я устала от вас. Давайте чай пить, — сказала тётя Надя. — Где ваш второй-то?

— Кто? Близнец? — испугалась мама.

— Да нет, отчим.

— В комнате.

— А тот где?

— В моей комнате, — сказала я.

— В общем, мужики по комнатам, а мы по конфетке, — улыбнулась тётя Надя.

Но мне было не до смеха. Смятение вкралось в мою душу. Значит, папа — не потусторонний, а обычный? Пропал, теперь осознал и появился… Но почему тогда отчим всё чахнет и чахнет? И даже уже в компьютере своём ничего больше не смотрит и совсем не гремит ключами от сейфа?..

Линолеум стал отходить сам собой аккурат под 23 февраля. Даже не так. Сначала начали отходит плинтуса, а потом уж заворачиваться линолеум.

— Вот! — торжествующе сказал отчим. — Я же тебя предупреждал!

— Ага, ага, — отозвалась мама. — Спустя семь лет начал отваливаться.

— Да, спустя семь лет, — рявкнул отчим.

Отчим опять ходил в полицию. И опять приходил участковый. Никого опять не нашли. Участковый проверил балконы, порылся в шкафах, заглянул даже в мусорное ведро, не побрезговал. Папа сидел в моей комнате, но его участковый не видел. Это был вынос мозга для отчима: он-то его видел, а участковый нет. Отчиму пришлось заплатить штраф. И участковый обязал его посетить психдиспансер. Мама ругалась со Стасом ужасно. С работы его уволили. Он ходил в поликлинику, в мою и взрослую, нас с мамой тоже из-за него вызывали к психоневрологу… Меня в школе обязали ходить к психологу. Дети в основном были из началки — там обычно обижают сильно. И я такая лосина среди этих детей. Врач сказал, что я придумала себе папу.

Я не пошла в школу 23 февраля. Да ну… Все будут парней поздравлять. Я себя чувствую неуютно во все эти праздники. Я в классе одиночка. Все вместе, а я одна. У всех там интриги, кто кого бросил, кто кому «валентинку» подарил, у меня нет точек пересечения в своём классе. И я не пошла. Проснулась к обеду, от ругани. Папы в комнате не было. Мама вернулась с работы рано — предпраздничный день, у них приёма населения сегодня не было. А на сабантуй мама не осталась. У них из мужчин — только охранники и сторожа.

Я вышла в ночнушке в коридор.

— Что он тут поселился? — хрипел отчим.