Кто ты, Эрна?

— А ещё был жевательный мармелад «Райский сад», в пакетиках.

— Нет. Туда нам далеко, — папа вздохнул тяжело, как будто дух испустил последний. Но я знала, я была почти уверена: позже он подпитается от Стаса. Как только Стас начнёт злиться.

И мама с видом победительницы пошла пить крепкий чёрный чай с зефиром и лимоном, который вдруг прикупил отчим вместо того, чтобы на мамины претензии отвечать:

— Не было. Всё обошёл, не было никаких лимонов.

Глава восьмая (необязательная)

В лагере

Я занималась гандболом в школе. У нас в городе все помешаны на гандболе. Вся гандбольная сборная — выходцы из наших приволжских городов. В лагере была гандбольная смена. Приехали девочки из спортшколы. Ну и такие как мы, «калеки», из школ. Со спортсменками мы пересекались только в столовке. У нас было своё «первенство двора», а они тренировались целыми днями. Я была не во втором, а в третьем составе. Поэтому меня пинали в команде все кому не лень. Я и в том году ездила в лагерь, и тоже меня обижали. Но путёвку маме выделяли почти бесплатную, потому что она работала в собесе и имела право раз в год на такую путёвку, и надо было ехать. Уже три года я стойко переносила все издевательства, в отличие от других девочек, которые приходили, начинали заниматься, но даже если не бросали сразу, то после лагеря бросали навсегда. Я знала своё место, принимала свою участь покорно, не сопротивлялась, не лезла на рожон. Но это помогало мало. Да вообще не помогало. Вратарь травила меня постоянно. Она съедала на обеде мою рыбу в кляре и в кляре же ромштекс — всё, что повкусней. Капитан на тренировках била мне в спину мячом прицельным огнём, а правая полусредняя просто била меня. Она была мощная, полная, с тугой блондинистой косой. На медосмотре выжимала на силометре правой рукой 54, а я — всего 19, что тоже, в общем, немало. Сильнее всего меня обижала левая полусредняя Сухова (она же староста нашего класса), но она обследовалась этим летом в больнице.

В этом году поехало двенадцать человек. Наша тренер, она же училка физры Елена Валерьевна на жалобы родителей, что обижают, или почему не выпускают поиграть, а держат во втором составе, отвечала:

— Это командный вид спорта. Что вы хотели? Пусть варятся в своём соку, идёт естественный отбор.

В этом естественном отборе я отбиралась последней из выживших — всё-таки я ходила на тренировки, мне же худеть надо. Я дико ненавидела спорт, и секцию, но худеть-то надо.

В этот раз всё было не так. С самого отъезда на автовокзале с девочками стали происходить удивительные вещи, происшествия, всё какие-то травмирующие не психику, но тело, плоть.

В автобусе вратарь ударилась о пластмасску, из которой должен вентилировать воздух. И как-то странно ударилась: на лбу всё покраснело, а от этой красноты вверх, к волосам, шла красная полоса. В последствии краснота стала синеть и чётко прояснился рисунок гематомы — как ветвь дерева.

На разминке капитан запустила мне в спину мяч, а потом пробила по носу, целясь специально в лицо. Стояла она в паре совсем не со мной — капитаны с такими отстойными игроками в пары не становятся. Так вот, капитан, как никогда блестяще оттренировавшись и зазнавшись в крайней высшей степени — ни дать-ни взять звезда галактики! — отыграла тренировочную игру. Я-то обычно тренировочную игру на лавке просиживаю, а тут пришлось играть, всё из-за болезни левой полусредней, нашей старосты Суховой.

А после… Капитан, приняв далее в номере душ и надушившись, спустилась в буфет. Все команды жили в здании детских садов и питались в санаторской столовой, но Елена Валерьевна всегда договаривалась с буфетчицей санатория. За отдельную плату та уже много лет готовила для нас вкусные, а не комплексные обеды. И буфетчица всегда готовила ромштексы, и жарила молодую картошку крупными ломтями на сливочном масле и супы были бесподобные. Но в этот день буфетчица отошла куда-то, а капитан, увидев, что столы сервированы, осталось только разложить второе и разлить суп, ломанулась через стойку буфета прям на кухню, на совсем небольшую кухонку — как-никак капитан всегда чувствует ответственность за команду. Она любила покрикивать на девчонок, а нам, второму составу, старалась налить поменьше супа, разложить на наши тарелки самые маленькие кусочки, а хлеба так вообще не дать. Она ломанулась в неприкасаемые владения буфетчицы как раз за этим супом и остальной едой. Капитан и при буфетчице сама вывозила раздаточный столики на колёсиках, и тут покатила столик. Кастрюлька с супом была закрыта, а обычно, у буфетчицы, она была открыта, и торчала ручка половника. Капитан взяла прихватку, подкатила раздачу к своему столику. Вратарь нетерпеливо выхватила прихватку, она же прыткая наш вратарь, в гандболе все вратари прыткие. Она открыла крышку, и горячий конденсат с внутренней стороны крышки пролился ей на ноги. Ноги кое-где покрылись пузырями, пузыри на глазах лопались. Вратарь от боли сжала зубы, стояла с крышкой в руках и переминалась с ноги на ногу, трясся щеками и сланцами. Впервые в жизни вратарю расхотелось есть, её отвели в медпункт. Капитан побежала вслед за вратарём — это была трагедия для команды. А буфетчицы по-прежнему не было. Впервые в лагере я наелась досыта, хоть это при моей комплекции и было вредно. Я съела порции и вратаря, и капитана, и Елены Валерьевны. И никто из «оставшихся в живых» девочек не возмущался. Буфетчица наконец вернулась, что-то щебетала о том, что на рынок привезли кофты и шлёпки, а ей скоро ехать в отпуск к морю.

Я почти не удивилась, когда пена противоожоговой суспензии была окончательно стёрта, на ногах вратаря проявился красный рисунок: разветвление, типа ветка дерева, но как-то наискось, наискось… Что касается рисунка на её ногах, повторно я увидела его только осенью на тренировке. Это были невнятные, блёклые, зажившие, но вполне узнаваемые очертания ветвистого нечта.

Все поняли: ожог второй степени — дело болезненное. Итак, команда в разгар тренировок и в уже начавшемся общелагерном турнире школ осталась без вратаря. В ворота встала капитан — её срочно и целыми днями стала тренировать Елена Валерьевна. На самом деле над нашими играми все смеялись. Игры между школами проходили перед матчами спортшколы. Нас выпускали, чтобы показать: в области есть физкультура, массовый гандбол. Елена Валерьевна старалась как могла, объясняла, что с неё требуют этот гандбол. А по-моему Елене Валерьевне просто очень нравился гандбол. Поэтому она и организовала секцию в школе, любила повторять: «В фитнес-центре абонемент на месяц знаете, сколько стоит? Не знаете? А я знаю! Вот и и не пикайте мне!»

Елена Валерьевна стала вдруг и на меня обращать внимание. Новый капитан покрикивала, но она сама плохо стояла на воротах, ну то есть мы все плохо играли. Мы же школьная команда. Из четырёх школ города мы на почётном третьем месте. Есть ещё гимназия за городом. У них нет гандбольной команды. У них конюшня, конный спорт. Там одни крутые. Вот они на четвёртом месте.

Настали спокойные дни. А то раньше я два часа до завтрака ожидала как казни. Девочки по желанию ещё могли бегать до завтрака. У меня такого желания не было, вообще никогда не возникало, но приходилось бегать. Новый капитан по заведённой традиции покрикивала на меня, но мячом в лицо или в спину не лепила. Я по-настоящему бесила только Сухову, капитана и вратаря. Сухова и вратарь вышли из игры. Дело за капитаном. Я уже понимала, что это просто дело времени — травма капитана, которая переквалифицировалась во вратаря.

В конце смены турнир. И Елена Валерьевна впервые выпустила меня на край, на боковую линию. Я выбилась из сил, бегая туда-сюда, и когда мяч впервые в жизни оказался у меня, сделала из своего угла неточный пас, противник перехватил инициативу. После обеда капитан пришла в нашу комнату и разобралась со мной совсем диким образом — сбросила мои клёвые, купленные на папины деньги, вещи с полки, запихала их под кровать. Я полезла доставать их, а она побила меня ногами по ногам и отняла ужин. На следующий день на турнире капитан сделала на пенальти классный выпад. Она успела среагировать на мяч как заправский вратарь. Отбила его, что вообще редкость. Но что-то случилось у неё с коленом из-за этого резкого выпада. Дело в том, что эта игра проходила не на футбольном поле, а просто на поле. Там были кочки. Скорее всего кочка попала ей под ногу. Когда капитан упала, все смотрели на неё, а я обернулась и посмотрела по сторонам. За территорию лагеря, через сетку-рабицу забора, на степи и полоску кустарника вдалеке. Ничего необычного я не увидела, но почувствовала, что папа рядом…

Так я стала играть. Елена Валерьевна меня выводила то на правый край, то на левый, учила бить по воротам. Последние дни я наслаждалась, я дико уставала и выдыхалась, но я и худела. Никто не понукал меня на играх, никто больше не утягивал еду в буфете, никто не бил. Мы переехали в комнату, где жили до нас вратарь и капитан. Капитан уехала домой, а новый капитан не наглела. Я нормально дожила лагерь. И даже немного полюбила ручной мяч. Больше всего я любила смотреть на турнире на нашу сильнейшую в области команду. Там такие девчонки были. Вот у них капитан это была капитан. Я никогда не видела её обозлённой, она только всех поддерживала, подбадривала. Если противник грубо хватал или опрокидывал, она вообще не злилась, даже не смотрела жалостливо на судью как другие девочки. Она была гордая. Звали её Рябова.

Елена Валерьевна тоже казалось вздохнула свободно без своих сильных игроков. Хотя по идее должно было быть наоборот. Она обзвонила родителей и предложила продолжить отдых. Родители привезли деньги, и мама моя тоже, и отдых продолжился, правда без турниров — школы-то уехали, а из гандбольных спортшкол приехали мелкие. И мы играли между собой. Пять на пять. В гандболе меньше разрешено. Там же при удалении играют в меньшинстве. Я так привыкла к девчонкам, к тренировкам, ко всему этому убогому лагерному быту, что последние пять дней даже стала сама просыпаться на утреннюю пробежку. Последнюю неделю погода была не жаркая. Всего-то плюс двадцать пять и тучи, серые тучи. Все ждали дождя, но дождь так и не пошёл. В нашей местности дожди иногда не долетают до земли — испаряются.

Глава девятая

Невесёлое положение

Дома я застала странную обстановку. Во-первых, в квартире как-то на удивление легко дышалось. Не бил в нос запах варёных гмо— сосисок, грязных ботинок и пыли. Папы дома не было. А отчим был. Он же и встречал меня из лагеря.

Я не стала ничего спрашивать, я зашла в свою чистую, озонированную, даже стерильную комнату и решила сразу разобрать чемодан. Ведь грязным вещам нет места в стерильной комнате. Пока я разбирала чемодан, пока засыпала в машинку порошок, пока развешивала на балконе свои такие дорогие во всех смыслах вещи, я краем глаза наблюдала за отчимом. Он не сидел за компьютером, он не выбегал курить в чужих тапках, он не жевал сосиски и не хамил маме. Когда-то давно отчим тоже нам с мамой не хамил, но потом начал — всё-таки у него нервная работа. Люди приходят возвращать товар, ругаются, вот он и поднабрался. А уж последний год отчим чего только нам с мамой не наговорил: и охомутали его, и разорили, и выпили все соки, и сели на загривок и едут, и едут, хворостинкой погоняют… Но он абсолютно не был похож на того, на ком едут, извозчичью лошадку или мула, с которым он себя обычно сравнивал. Подтянутый, подкаченный, бегает по утрам, всегда в костюме и при галстуке. Что называется офисный плангтон. Хоть он и не работал в офисе, а стоял за стойкой в зале. А вот теперь отчим выглядел именно так, что из него пьют соки, хоть и не говорил об этом.

Мама была на работе, у отчима был второй подряд выходной.

— А где он сейчас? — не удержалась я от ненавязчивого вопроса.

— Да он теперь всё на прудах сидит, — сказал отчим. — С рыболовами.

— На каких прудах? — я была в шоке. Какие пруды? У нас сушь!

— Да там, — отчим неопределённо махнул рукой. Там, где подводные воды собираются, парк делают. И пруды.

— Это там где болото, на юге?

— Да.

— Но ты не забывай, — сказала я отчиму. — Что он может сидеть, а душа его летает. Он и ко мне в лагерь прилетал.

— Ты с ним говорила?

— Нет же. Ведь его душа прилетала. Он девочкам за меня мстил.

— Он и тут мстил, — сказала отчим. — Я всё-таки вызвал полицию, так он надоел. А полиция меня — на медосведетельствование. Ещё мне угрожать статьёй за ложный вызов стали, слава богу алкоголь в крови не нашли. Они его не увидели!

— Правильно. Папа предупреждал, что его не все видят.

— А кто видит?

— Да в принципе все.

— Ты не юли, дочь, — первый раз за последний год он назвал меня дочерью. — Видит его кто, кроме нас? В маршрутке люди видели, мы с ним пытались влезть…

— Лора! — взмолился отчим. — Для меня это очень важно!

— Тише, Стас, дай договорить, — мне стало его жалко. Реально ему выносила мозг вся эта история, а мы с мамой почивали на лаврах внимания. — Но я знаю точно. — я стала говорить страшным шёпотом, чтобы попугать чуть-чуть. — Если он не хочет, то его никто не увидит! — мне захотелось чаю и я подставила чайник под кран.

Отчим вздрогнул от этого звука.

Вообще в кухне было всё новое. И чайник, и тостер, и мультиварка, и тазик для ручной стирки деликатных вещей возлежал на новой полочке кверху брюхом, и даже ложки чайные были новые, тяжёлые, с узорами, а не эти лёгкие, мелкие и плоские, которые были у нас раньше.

— Абсурд какой-то, я схожу с ума. Просто схожу с ума. Впервые в жизни я не знаю, что делать. Не знаю, что делать. Кстати, заявление о разводе я аннулировал. Мы с твоей мамой не разводимся. И по документам ты моя дочь. Моя!

— Знаешь, Стас, — я щёлкнула чайником, чтобы он вскипятил воду. — Мой тебе совет: разведись с мамой. И уезжай от нас пока не поздно.

— Я и хотел, — вздохнул Стас. Вздох его мне очень не понравился. Вздохи совсем не шли к Стасу: деловому, активному, моторному, современному. Я понимаю, если бы я вздохнула, или папа. Но, странное дело, после лагеря мне совсем не хотелось вздыхать. Я была ещё вся там, в этом лагере, на поле, в буфете, в комнатах — сначала нашей, где меня били, а потом самой лучшей, капитана и вратаря.

— Я знаю, что хотел. Вы же меня и в лагерь отослали, чтобы спокойно развестись.

— Он, — Стас запнулся. — Он запретил!

— Так уезжай. Или тоже он запретил?

— А куда мне ехать?

— Ну… не знаю, — мне неловко было напоминать Стасу о Воркуте и его зазнобе.

— Вот то-то и оно, что и я не знаю, — вздохнул Стас.

Стас приехал к нам в город из совсем маленького городка на границе с Казахстаном. Он учился здесь в нашем единственном пищевом ВУЗе на экономическом, жил в общежитии. Отслужил в армии, потом встретил меня и маму… Стасу негде было жить. В этом плане он зависел от нас. Намного позже мама мне рассказала, что и эта зазноба его из Воркуты, она тоже училась в нашем городе, а потом вернулась к себе. Пока он переписывался с ней в сети, он всё выставлял фото нашей квартиры и бабушки с дедушкиной дачи. И его зазноба почему-то думала, что и квартира и дача его. А когда узнала, что не его — прогнала. Стоило из-за этого мотаться к чёрту на куличики, то есть в Воркуту. Неужели было нельзя этот вопрос отрегулировать по интернету. Может его зазнобе по интернету это было неловко, мне бы тоже неловко было задать такой конкретный приземлённый вопрос. Но мама думает, что зазноба просто хотела увидеть свою «ошибку молодости». Увидела и поняла, что действительно ошиблась. Мама говорит, что такое часто случается. Не знаю. Если бы тот мальчик-танцор, ну предположим нереальное, начал бы со мной встречаться, я бы его никогда в жизни не бросила и ни на кого не променяла, независимо от всех этих дач и квартир

— Ты знаешь, Лора, — сказал Стас. — Мамин собес вообще теперь не укомплектован. Все мамины врагини пропали.

— То есть?

— Ну перевелись в субсидии, в отдел субсидий или из-за жалоб граждан их вынудили уйти.

— На маму конечно никто не жалуется?

— Естественно. Одни благодарности. — Стас вздохнул как десять людей одновременно, размешал себе растворимый кофе и хмуро произнёс: — Когда же это всё кончится?

— Боишься, что и тебя коснётся? — как мне не было неловко, но этот вопрос стоял первым на повестке дня, с него и надо было начинать..

Отчим испугался:

— Я сейчас себя хорошо веду, — горячо стал уверять, чересчур горячо.

— Значит, ты признаёшь, что раньше вёл себя плохо?

Отчим молчал.

— А раньше помнишь, Стас, ты если что-то чудил, а мама тебе припоминала, ты говорил, что не помнишь такого.

— Я всегда так покупателям отвечаю, которые пришли на возврат, вот и по инерции — дома.

— Ясно.

— Чего? — заблеял плаксиво отчим.

— Да ничего. Хорошая погода, — нахамила и ушла с кухни.

Глава десятая

Папе всё лучше — отчиму всё хуже

Я и мама ехали на дачу в полупустом автобусе. Летний сезон завершался. Приезжие были не так активны, и уж конечно же сейчас не бронировали места в нашем городе — цены на времянки падали и у реки, и даже, слух ходил, у моря.

Мы проезжали по улице, где возникли этим летом пруды.

— Парк обустраивают, — сказала мама. — Папик наш тоже там. Хорошо ему: есть не надо, пить не надо. Сиди себе и сиди. Всё-таки он фанат своей рыбалки. Даже могила его не исправила.

И мама рассказала, как ей пришлось идти к бабушке Глории, той, в честь которой меня назвали и которая весной не пустила нас даже на порог. Папа наказал мне забрать спиннинг и другие удочки.

— Весь инвентарь наша баба Глория хранила, — улыбалась счастливо мама. — Я сначала-то не хотела, но папа твой начал вздыхать, что тогда ему придётся. Он тоже не хотел.

— Пугать бабушку Глорию?

— Её испугаешь, как же. — мама усмехнулась. — В общем пришлось мне, ради общего дела.

— И впустила?

— Нет. Впустить не впустила. Но удочки и все эти ведёрки-поплавки-крючки-судачки вынесла и даже спросила о тебе.

— Об мне?

— Да. Она твою куклу где-то видела.

— Мою? — я начала панически шевелить мозгами: где могут быть мои куклы? В театре — есть, на выставках — есть. А больше нигде.

— Она видела в больнице.

— А-ааа, — я вспомнила. — Мы оформляли там витрину. При больнице есть аптека. Они попросили смастерить куклы докторов. Одну сделала я.

— Но как, мама, она поняла, что кукла — моя?

— Говорит: похожа на неё… Такое же круглое как у неё лицо.

Странно… Никогда не думала, что мой доктор похож на бабушку Глорию, эту фурию, которая меня ни разу в глаза не видела.

Мы давно проехали эту улицу, где где-то за кустарником удил рыбу папа. Папа реально был вечным удильщиком. По рассказам мамы он удил уже больше месяца. Мы притормозили у фитнес-центра, красивая загорелая девушка вскочила в автобус — сразу видно: приезжая. Местные так до тёмного не загорают. Местные вообще не загорают. Нам это солнце и суховеи эти — поперёк горла давно. Особенно когда включаешь холодную воду, а там тоже тёплая… Трубы, видишь ли, нагрелись… О трубах это мама вспомнила, глядя на девушку. Ещё деньги люди за отдых у нас платят, мда…

Я не сжалась как раньше при виде красивой девушки. Раньше я чувствовала себя сразу уродом. А теперь нет. Я была всем довольна, я похудела, перестала стесняться маму, ну, что я с ней хожу. Я стала увереннее, и даже решила сходить с мамой на реку и не стоять на пляже, сгорбившись и сложив, как тушкан, ручки на пузе под маленькой грудью, хотя там и будут парни, они могут и посмеяться.

— Знаешь, почему мне второй отпуск дали? — спросила мама.

— Папа?

— Да. Отпустили за собственный счёт. И знаешь, Лора: боюсь я за Стаса, нехорошо у меня на душе.

— А я рада папе.

— Нет. Я тоже рада. Но всё-таки всё это очень странно. Пока тебя не было, тОлстая приходила.

— Ты ей рассказала?

— Что ты! Папа твой тогда в твоей комнате сидел, а толстая на кухне со мной.

— Ничего-ничего тёте Наде не рассказала?

— Да нет же. Ты слушай. Он ей стал сниться. Я сказала, что и мне. Ну а что я ещё скажу? Мы с тОлстой и в церковь сходили, и на кладбище я съездила — а надпись на камне еле заметна. И с этим прудом вообще непонятно. Мне иногда кажется, что эти плывуны, если это всё правда, что папа говорит, пруд специально для него организовали.

— Ну почему, мама? Говорят, перегрузили почвы, какие-то подводные воды из глубины бьют. Хорошо, что мы на севере. А то эта южная сторона — как другой город, как Лас-Вегас какой-нибудь.

— Может, стоило тёте Наде всё рассказать? Они же, Лор, всё со Стасом на ножах, пока тебя не было.

— Опять Стас нож хватал? — я испугалась.

— Нет. В переносном смысле. Интеллектуальный нож. Всё у них перебранки. Я думаю, вспоминаю, молодость. Я такая зацикленная с детства. Всё из-за меня. И почему-то из-за этих наших серёжек, которые мы с тобой продали.