Кто ты, Эрна?

День прошёл замечательно. Отчим отправился на работу. Он был мил и добродушен с утра. Я всё приняла за чистую монету, мне даже снова захотелось звать его Стасом. Папа находился в моей комнате недвижим. Стас почему-то вбил себе в голову, что это моя игрушка, а я вчера просто перенесла её к нему за ноутбук, но он не в обиде. Странно себя вёл Стас, хорошо, что быстро ушёл на свою работу.

Я тоже пошла по магазинам. Прикупила себе пару футболок, джинсы, шорты, кеды, дорогущую куртку как у Поповой и кроссовки как у Дорониной. Вернулись поздно, отчим ещё позже. Папа сидел в той же позе. Очки его не бликовали. Я боялась до него дотрагиваться. Я завалилась спать ни о чём не думая. Проснувшись, я увидела, что папа сидит за столом со швейной машинкой. Машинка у меня со столом, ножная. Мне показалось, что папа пытается нажать на педаль — я слышала звуки шуршащего машинного ремня.

— Хай! В кино пойдём сегодня?

— Пойдём. Но Лора! Тебе надо собираться в лагерь.

Это испортило мне настроение. И действительно: надо собираться. Мама и не собирается приезжать, и помогать собирать и складывать вещи в чемодан. Мама ненавидит сборы.

Я прошла мимо комнаты отчима — его не было. Значит, работает. Это адовало. А то вечно ворчит: подбери обёртку, выброси пустую бутылку. Или шуточки плоские шутит: опять ты свою «колу» пьёшь? Почему не «спрайт»? Ещё Стас ворчит на маму за глаза. Мама, видишь ли, плохо убирается. Стас вообще любил бурчать недовольства тихо, себе под нос. Чтобы все поняли, но никто не разобрал, что он сказал. Мама всегда бесилась на него за это. Однажды мама плюнула и перестала убираться. То есть стала убираться совсем редко, по настроению. И отчим впервые узнал, как тяжело оказывается, мыть посуду. Добубнился, что называется. Посуду пришлось мыть в нашей семье мне.

Отчим имел странную привычку приходить, когда дело почти закончено. Мама перетаскивала компьютерный стол из своей комнаты в его комнату — он потребовал, когда стал деньги на нас с мамой жалеть. И получилось так, что только стол мама перетащила, как он тут же, посмотрел критически, передвинул на десять сантиметров вправо, прищурил глаз. Опять мама всё не так сделала.

Или разбираемся мы с мамой к первому сентября, выметаем из-под дивана два мешка обёрток, пустых упаковок из-под сока и потерянных мною в течение прошлого года тетрадей, а тут и отчим с веником машет по центру комнаты. Это называется, он убирался. Сейчас, после месяца отсутствия, комната отчима погрязла в пыли. Пыль на люстре, пыль по углам клубится, то же и в прихожей, но утром, видимо, пока я спала, он маниакально до идеальной белизны оттёр плиту, отдраил в коридоре обои.

Незаметно я втянулась в сборы чемодана и даже, наигранно злясь, стала пихать стул с папой в сторону, обижаясь, что он мне не помогает. А папа сидел за столом и рассматривал кукол. Я доставала ему куклы, сажала их на стол и, собирая вещи, рассказывала, когда и где, и как, при каких обстоятельствах сделала их.

— Вот это, папа, первая. — я показала божью коровку, подушечку-игольницу. — Меня, шестилетнюю, избивали в санатории десятилетние мальчики, я приехала домой и сама её сшила. В санатории нас учили шить. Меня поразило, что если квадрат или прямоугольник из ткани сложить пополам, и сшить по короткой стороне, получается вроде кукольной шапочки, а внутри — пустота, объём. И когда меня обижали, я стала мысленно надевать на себя такой примитивный колпак.

— Они поплатились, — коротко отзывался папа.

Йес! Йес! Папа заговорил! Папа снова «ожил». Йес!

И я продолжала рассказывать о новых и новых обидах, которые я терпела в школе, потому что была толстая, а потом ещё и в очках…

Папа вздыхал и кивал.

Я заснула под утро довольная-предовольная. Проснулась поздно, окликнула, ещё с закрытыми глазами:

— Па-ап?

Но папа не отозвался. Я встала, похлопала папу по плечу, но он сидел как неживой.

Я пошла на кухню, отчим так и не появлялся. Я попила чай, посмотрела телек и вернулась в комнату.

— Ты что? — подал папа свой вздох.

— Уфф! Пап! Ты будто оболочку оставил, а сейчас вернулся.

— Да. Я полетал немного.

Первая сплетница класса, прислала мне сообщение: «Сухова не едет в лагерь».

Сухова была старостой класса, противной до предела, отвратительной и ужасной, я припомнила, что рассказывала папе о Суховой этой ночью. Нет. Не может быть. Это совпадение.

Я позвонила маме:

— Ма-ам! У меня всё нормуль.

— Стас на даче со мной, — ответила мама. — Завтра жди.

Ого! А как же его работа? Выходил ли он на неё вообще или сразу смотался на дачу? Мама ответила, что много будешь знать, скоро состаришься.

Мы поговорили ещё про Сухову. Мама предположила:

— Они жалеют деньги на лагерь. Они жадные.

Но я-то знала, что это не так! Я это знала!

— Папа! У нас целый день в запасе. Пойдём в кино?

И мы пошли в кино, где папа сел отдельно, на самый первый ряд, и на первый ряд больше никто ни сел — так страшно вспыхивали очки у папы.

Чемодан был собран, комната впервые единолично мной пропылесосена. А всё потому что я ни на минуту не умолкала, и, собирая и перекладывая вещи, хлопала разбережённую такой небывалой активностью моль — у меня весь шкаф в комнате забит тряпками, тканями для кукол. Моль не дремлет.

Ночью папа оставался неподвижен — я специально проверила. Сидел неподвижный манекен, не откликался. Видно, снова летал. Я решила залезть к нему в карман, из которого вчера он просил меня достать купюру… но карман не расстегнулся, и я, сгорая от стыда, отстала от этого нечта в пятнистом костюме.

— Я тоже был любопытный, — вздыхал папа с утра. — Кто что, кто с кем, кто в какой квартире живёт. И всё это вместо того, чтобы носить твою маму на руках. Мне тогда казалось, что она меня не стоит. Она не работала, пила джин-тоник и вязала себе какие-то огромные кофточки. А на новый двухтысячный год сшила 12 драконов.

— Обалдеть! Я и не знала, что мама умеет шить игрушки!

— Да. Она шила их и шила. Купила в универмаге маленькую мягкую игрушку, распорола её, увеличила выкройку и сшила двенадцать драконов, набила их порезанным на кусочки шерстяным ватином. Во времена дефицита мама купила ватин — хотела шить себе одеяла, но так и не собралась. Драконы получились огромные, мама всем их раздарила, оставив себе карлика.

— Карлика?

— Самого страшного, со свешивающейся на бок головой. Первый блин комом.

Я припомнила из глубокого детства какую-то зелёную игрушку, игрушка мне кивала, она должна валяться где-то на даче.

— А зачем мама шила этих драконов?

— Чтобы ты родилась в год дракона.

— Но зачем?

— Не знаю. Мне было это неинтересно. Я зарабатывал деньги и мечтал жениться на богатой женщине. Мама была очень бедной, очень переживала, когда её на рынке обвешивали. А деньги за обвес заставляла требовать меня.

— Вы ходили вместе на рынок?

— Иногда. Когда я не работал. Мама часто ходила на рынок вечером одна. Вечером можно было купить подгнившие фрукты подешевле. А в ноябре мама ходила и покупала виноград россыпью…

— Мама и сейчас его покупает! — вдруг вспомнила я, — и ещё всё вспоминает те палатки у кладбища, которые теперь магазин.

Вот тут и заявились мама с отчимом. Отчим шмыгнул на кухню как трусливый ушастый ёж. Их на даче навалом. Мама встала в дверях, при входе в мою комнату.

Она посвежела, похудела, на руках были следы от укусов комаров. Но это было не главное. Глаза у мамы светились. Мама была счастлива. Я это сразу уловила.:

— Папа, что ли, за тебя убрался?

Мы с папой молчали. Папа пыхтел.

— Ну привет, — улыбнулась мама папе.

— Привет, — вздохнул папа.

— Мам! Я сама!

— Что сама?

— Убралась. А ты бы обувь сняла, ты же с улицы, — я несла чушь, какая там грязь с улицы в плюс тридцать пять по Цельсию.

— Да, да, извини. Совсем плохая стала, — и мама обратилась к папе: — Всё по твоей милости.

— Что — по моей?

— Мозгов лишилась. Вот что. Пока ты рыбу свою удил… — мама всхлипнула. — Доудился. Девочку сироткой оставил. Пришлось мне замуж выходить.

— Не надо! — попросил папа.

— Ты вообще думаешь, что делаешь, — мама вернулась в одной шлёпке, — Все мертвяки в гробах давно сгнили, а ты всё не угомонишься.

— Ну зачем ты так. Я же страдаю, — мне показалось, что вздохи пошли строем, как солдаты с полигона, которые приезжали к нам в школу 9 мая.

— Отстрадался. Чего надо? — и мама крикнула отчиму: — Куда дел шлёпку?

— Перепутал, — недовольно сказал отчим.

Я очень удивилась. Обычно он говорил: «А я откуда знаю, где твоё…»

Вы, наверное, поняли, что маму это бесило, а меня бесило, когда отчим брал мои швейные принадлежности, любимые мои ножницы, особенные, которые с виду были обычными. Я и отчим крепко поссорились из-за этих ножниц. Отчим утверждал, что ничего не знает. Тогда мама залезла в верхний ящик его комода, где он хранил все документы и все железки, а также скапливал использованные батарейки, которые перемешивались с полными и в итоге мама выкидывала всё подряд. Ножницы нашлись в ящике комода, а отчим продолжал утверждать, что он не брал, а это я сама свои ножницы разбрасываю. «Никакого достоинства — ни на грамм, ни на микрометр, — плакала тогда мама, — врун».

Отчим кинул маме вторую тапку.

— Уж купила ему две пары чёрных шлёпок, себе — синие. И всё равно путает. Дальтонизм, — мама напялила шлёпку и обратилась к папе: — Так чего тебе недостаёт?

Папа вкратце рассказал всё, что объяснял мне, добавил:

— Стечение обстоятельств. Ты веришь, что я вас продолжаю защищать. Ты чувствуешь, что я в комнате?

— Ты меня не ценил, — сказала мама абсолютно не о том, и села на мою кровать.

И тут случилось неслыханное. Отчим, который обыкновенно, приходя домой, бежал на кухню варить сосиски, вдруг подошёл и встал перед мамой на колени.

— Уйди отсюда! — не удержалась я, с какой стати вообще он ездил к маме на дачу. Это после своей Воркуты он ещё смеет! — Не видишь важное дело.

Отчим тихо отошёл, ушёл, погремел кастрюлями и сковородами и… вернулся, его трясло, он был взбешён. То есть он вышел, подчинился а потом его накрыло. С ним всегда так. Он держится, держится, а потом накидывается. Что он нам с мамой наговорил за последний год! Даже вспоминать не хочется. И всё то же: спокойный, спокойный и вдруг — хоп!

Шлёпка сама слетела с ноги мамы, полетела, впечаталась в отчима. Он стоял как вкопанный, тёр лоб — шлёпка впечаталась ему в лоб. И вдруг папа встал на колено и обул маме ногу. Я помогла папе сесть обратно. Рука его на ощупь твердела, а я держала его за предплечье секунд пять, не больше. Он твердел, наливался как мишка Тедди, их надо набивать очень плотно. Они же первоначально были набиты опилками.

— Ну так что надо? Сколько ещё собираешься здесь столоваться? — орал отчим. — Что ты ребёнка пугаешь каждый день?

— Он меня не пугает! — я возмутилась тому, что отчим уже и папу попрекает деньгами и продуктами, хотя папа не ел вообще, и денег у него было навалом своих.

— Мне вот что надо, — вздохнул папа зловеще. Впервые зловеще. — Мне надо проговорил он. — Чтобы ты ушёл отсюда навсегда.

— И это всё? — отчим хохотал. — Кукла будет меня учить?

— А ты, — папа вполне по-человечески, а не как робот, повернулся к маме: — а ты должна меня простить.

— Но я на тебя не в обиде. Ты своё получил.

— Гниёшь теперь или там горишь в гиене огненной, — подал голос отчим.

— Ты бы помалкивал, — сказала я отчиму. — Или хочешь опять грохнуться так, что уже не встанешь?

Отчим имел воинственный вид. Он смеялся, натужно, театрально, но — смеялся. Мне показалось, что у него едет крыша.

— Если в этом всё дело — говорила мама папе: — пожалуйста, я тебя прощаю.

Мама расплакалась. Отчим тихо смылся. Из кухни через какое-то время завоняло гмо-сосисками. Я их обожала. И мама тоже.

— Мам! Ну что плачешь? — я присела тоже на свою кровать. Носастая бабушка кивала одобрительно мне с подушки. Я её совсем не боялась. — Да мы с папой отлично проводим время. Он мне про тебя столько интересного рассказал…

— Да? — размазала сопли по щекам мама. — Только и думал, у кого какая машина, и у кого какая квартира.

В прихожей хлопнула дверь. Это ушёл отчим.

— Курить пошёл? Странно. Он же бросил. — нервно-оглушительный звук вернул маму в настоящее.

Пока говорили, я заметила, что мама стала намного довольней, она стала не привычно-удручённой, а радостной.

— Он пошёл покупать тебе зефир, — сказал папа. — Хотя мы с Лорой могли бы сами купить тебе всё, что сейчас продаётся.

— А какой мармелад был раньше, помнишь? В том магазине у кладбища? — сказала мама. — Эх.

— Эх, — вздохнул и папа. — Вот поэтому я и здесь. Ты всё не можешь успокоиться. Вспоминаешь, живёшь прошлым. Меня нет в живых, а ты всё вспоминаешь, ругаешься со мной в мыслях. Да, я кругом виноват. Бриллианты, проданные в ломбард отпустили вас от привязки к кладбищенскому злу, твоя тоска, воспоминания, сила плывунов и вот я здесь. И как долго я пробуду зависит только от тебя.

— А что? Можешь уйти? — испугались мы с мамой хором.

— Не хотелось бы. Но на меня идёт охота.

Пришёл отчим с мешком вкусностей, он вернулся быстро, мама с папой всё «эхали», всё вспоминали:

— А помнишь?..

— Помню, — вздохнули все вздохи мира.

Стас заглянул в мою комнату, сделал кислое лицо и сказал с издёвкой: