Кто ты, Эрна?

Я долго была на даче. Меня стало отпускать. Всё произошедшее мне теперь, по прошествии десяти дней, казалось выдумкой и бредом. Я каждый день ходила на пруд, со мной был мой Карл, во всяком случае, мне всегда так казалось, в душе я никогда не бываю одна. В душе я часто веду нескончаемый диалог с кем-то. Конечно же с Карлом, а с кем же ещё. Мама больше не заводила мистические разговоры. Всё забылось… И я решила вернуться. Мне надоела червивая малина. Жутко хотелось шоколада. И потом я очень переживала: деньги, которые оставила мне на жизнь мама, остались в квартире. Я почему-то не взяла все с собой деньги, испугалась, что стибрят по дороге. Поговаривали, что группа мальчишек-карманников орудует в городе.

Я засобиралась обратно. Вдруг Стас вернётся раньше времени и заберёт деньги, они лежали на кухне, в ящике стола с ложками, вилками и ножами.

Глава четвёртая

Призрак

Я ехала по наступающей на шоссе тьме. Луна светила всем своим блином.

— Полнолуние, — сказал мужик в автобусе.

— В полнолуние люди как с цепи срываются, — сказала тётка, она ехала с полными корзинами ягод.

Я зашла в супермаркет. Купила шоколадку. И встретила свою крёстную тётю Надю. Мама звала её Надька-толстая. Надька-толстая раньше дружила с мамой, но после ссоры не общалась с мамой года три. Потом они опять стали общаться, но уже не так сердечно. Во всяком случае я не помнила, чтобы тётя Надя приходила, как раньше, к ним домой, снимала провонявшие котом туфли и сидела на кухне, пованивая ногами и рассказывая маме о своих любовных похождениях. Похождения заканчивались обычно безумным прощанием и клятвами. Надя-толстая была не замужем и «чиста перед богом», как она о себе говорила, обожала читать женские романы.

Тётю Надю я встречала в магазинах часто. Один раз даже распластанной на керамограните — это же тётя Надя, ей из-за живота ног не видать… Ну вот и сейчас встретила. Тётя Надя добрая, раньше была увлечена христианством и посещала церковь. Батюшка разрешил Наде не прикрывать голову, и Надя крестила меня в такой мини-панамке, связанной крючком — я часто пересматриваю свои немногочисленные фотографии. Такую панамку носят иудеи на всех картинках, но Надя была русской и православной, просто её круглому лицу абсолютно не шли платки.

Как всегда я спросила у тёти Нади о её больной маме.

— Да мамка-то умерла. — И Надя-толстая потрясла тележкой с упаковкой молока. — Мама в основном молоко пила, а я так, в память о ней с молочком кофе попиваю, — сказала тётя Надя и с любовью погладила полиэтилен, в который были запаяны двенадцать кирпичей молока — пока стояли в очереди я их пересчитала. Тётя Надя кумарила по продуктам, магазины была её страсть.

Тётя Надя конечно же предложила подвезти до дома. Это было очень кстати. Наступила ночь, комары просто озверели, нападали как ненормальные.

Пока ехали, тётя Надя рассказала, как «мамка умерла» тридцатого декабря, и она никому не сообщила, чтобы не портить праздник. Рассказала ещё, что первые сорок дней в доме было тяжело находиться:

— Мамка точно была в квартире. Но я записки за упокой писала, в церковь ходила ежедневно, и сейчас дома спокойно.

«Интересно: а писала ли мама записки, ставила свечки за упокой?» — размышляла я, наблюдая в окно машины, как бежит, подпрыгивая между чёрной листвой деревьев, луна, точь-в-точь лицо тёти Нади в платочке, который ей так не идёт. Ещё я подумала: «Почему от Нади мама отстала, а папа всё шебуршит по игрушкам?» Я не знаю почему я так подумала, просто промелькнуло в голове. Тётя Надя подвезла меня прям до подъезда, сама позвонила маме и доложила, что со мной всё в порядке, мы-то с мамой перекидывались сообщениями.

В квартиру я вошла расхрабрившись. Никого тут не было все эти дни. Я проверила деньги в ящике. Фу-уу. На месте… Стоп! Их стало больше, чем было. Раза в три точно! Неужели Стас до сих пор с работы не вернулся? Он же положил мне деньги, не Робин же Гуд! На всякий случай я проверила дверной замок и скинула Стасу сообщение: «Спасибо!» Он тут же ответил: «На здоровье, Лорочка!» Он бы лучше о здоровье мамы думал, тогда бы нам серьги дореволюционные не пришлось отдавать за бесценок. В маминой комнате в окно заглядывала страшная, страшенная луна. Ещё на небе были шарики вроде как маленькие луны за облачками. Они у нас в небе часто у ковша Большой Медведицы появляются. Все к ним привыкли. Луна пробивала светом штору — никакой ночник не нужен. Вспомнив разговоры в автобусе, я решила спать в своей комнате (там луна в окно не светит) и ничего не бояться.

Ночью, проснувшись от шебуршания, я смело села в кровати, подложив под спину верблюжью подушку, оглянулась. Лунный свет заливал и мою комнату. Наверное, Луна светила сейчас в мамину комнату по прямой, попадала своей дорожкой в дверной проём, и, соответственно, дальше по прямой в мою комнату. Блин! Почему я не закрыла дверь? У ящика, на полу, подобрав ноги, сидел мужик. В пятнистом туристическом костюме, лысоватый, в очках, душка перемотана изолентой. Такой лентой отчим перематывал провода.

— Это ты моих кукол трогал? — от жуткого испуга я раскричалась. Не верьте тому, что страх парализует. Хочется кричать и бежать, бежать и кричать. Но я боялась пройти мимо мужика, вдруг он ко мне приставать начнёт. Я осталась в кровати.

Лунный свет из окна блеснул в линзах очков, мужик тяжело вздохнул. Лунный свет падал и на мою кровать… Я вспомнила слова высокой девушки: «Ничего не бойся!». Вспомнила и тут же страх как рукой сняло, я перестала бояться, я стала не я. И, вспоминая сейчас всё произошедшее — я помню своё состояние — мне стало казаться, что всё хорошо и обыкновенно. Мне казалось в ту ночь и в последующие дни: это вполне обыденно, что он появился рядом со мной. Не я подумала теми же мыслями, что думаю обычно я: одной боязно, а этот, кажись, не агрессивный, тихий, бессильный и беспомощный.

— Ты папа или Карл?

Мне не хотелось, чтобы это был Карл. Карл — высокий молодой и красивый. А этот — не очень молодой и… совсем некрасивый.

Мужик опять вздохнул, ещё печальнее, ещё тяжелее.

— Немой, что ли?

— Ну, я же умер, — еле слышно сказал мужик.

— Жаль, — искренне сказала я. — По тебе червяки-то не ползают?

— Нет. Что ты. Я невидимый.

— Нормально, такой невидимый, прям человек-невидимка. Я-то тебя вижу.

— Видишь.

— Ну, значит ты, скажем так, частично видимый, окей? — ого: я стала говорить как англичанка.

— Окей, — вздохнул мужик. — Я не Карл, я твой папа.

— Что будем делать? — я, честно, очень обрадовалась, что это мой папа, и состоит не из червяков, если верить ему на слово. Я конечно же смотрела кучу фильмов про приведения и загробный мир. Был один фильм, где парень — приведение. Его видела только медиум. «Но я-то не медиум», — подумала я.

— Нет, я не Байрон, я другой, — вздохнул папа, он всё время говорил со вздохом, свистел, как больной туберкулёзом и ставил неправильные ударения, как глухонемые, которые всё-таки немного говорят. — Ты не медиум, ты просто моя дочь. Моя единственная дочь.

— Нормально. Мысли, значит, читаешь? — и я почему-то вспомнила, как прочитала мои мысли во Дворце творчества эта высокая добрая женщина с перстнем.

— Читаю.

— Ты такой грустный, папа… — я не знаю, что на меня нашло, мне захотелось как-то расшевелить этого призрака.

— Наоборот: я впервые со дня смерти радуюсь, — вздохнул почти весело.

— Ты на сегодня только со мной или навсегда?

— Не знаю. Дай, пожалуйста, посидеть, привыкнуть.

— Ну и привыкай, — обиделась я, положила подушку, взбила её, легла, отвернулась к стене, накрылась одеялом и… заснула.

Когда я проснулась, папа по-прежнему сидел за столом. Цвет лица его при дневном свете был бледноват, сероват, синюшен и чёрен — только и всего. Борода, казалось, вообще не росла. Свет из моего окна не бликовал в линзах очков. В моей комнате несолнечные окна, солнце светит вечером, может тогда забликуют?

— Близорукий? — спросила и потянулась.

— Астигматизм, — прошептал папа. Голос его был утробный, как будто он чревовещатель.

— А-аа… Точно. Мама раньше всегда об этом окулистам говорила, когда мне зрение проверяли. Ну: чем займёмся?

— Можно погулять, — вздохнул папа.

— Ла-адно. Вчера, пап, прикинь, обнаружила деньги, много денег. Это ты?

— Сколько угодно, — ответил папа ровным голосом.

— Я сегодня куплю себе шоколада, сколько захочу? — я прощупывала папу. Мама сердилась, когда я ела шоколад.

— Но ты извини конечно. Тут я солидарен с мамой. Шоколад тебе ни к чему.

Ё! Ух! Тьфу ты! Читает мысли.

— Хочешь сказать, что я жирная? Да: я жирная, но без шоколада не могу.

— Нет, ты пока не жирная. Но шоколад вреден. Тем более такой барахляный с добавками, какой сейчас продают. Тебе же мама говорит об этом, а ты злишься на неё. «Отстань от меня!» — говоришь. Разве так можно с мамой.

«Барахляный» — я вспомнила, что-то подобное из своего глубокого детства. «Барахло» я часто слышала и от мамы, когда притаскивала из магазина мешок с синтепоновым наполнителем — он же пухлый.

— Опять барахлом всю комнату завалишь? Давай скорее игрушку набивай.

Ага, подумала я, «барахло» — папино слово или, наоборот, мамино, а папа просто повторяет?

— Моё это слово. Я так называл вредные продукты — «барахло», — сказал папа, на этот раз не вздохнув. — Шоколад — «барахло»

— Уйди от меня! — взбесилась я. Шоколад был моим наркотиком, транквилизатором, дурной привычкой — как угодно называйте. Я испугалась, что папа пропадёт, я говорила, отвернувшись от него, копаясь в шкафу, я искала футболку посимпатичней в честь воскрешения папы или его тени — какая разница! — решила принарядиться… Я аккуратно покосилась на стол. Папа по-прежнему сидел на стуле, вполоборота. Значит, не обиделся.

— Я не воскрес. Пока я тень.

— А воскреснуть у тебя не получится?

— Не-е-эт, — папа сказал это протяжно-протяжно, стало понятно, что звуки какие-то нечеловеческие, страшные, утробные. — Воскреснуть — это… что ты, что ты. Тенью показаться — первый в миру случай.

— Первый случай где?

— Везде.

Я ещё хотела спросить, откуда он вернулся и действительно ли он папа, как утверждает, а не Карл, но решила, что для первого раза с меня достаточно. Не смотря на то, что я была не я, мне этих впечатлений хватило бы на всю оставшуюся жизнь.

— Ладно, пап, пойдём гулять. Ты бы, что ли, футболку какую надел вместо куртки. Жарко же.

— Мне не жарко, не волнуйся.

— Да уж понимаю. Там же у вас холодно.

— Где?

— В загробном мире, — всё-таки я это сказала сама, не спрашивая.

— Но я не в загробном мире.

— А где?

— Я — в мире ином.

— В ином, значит, в загробном, да? — наконец до меня дошло, что я говорю слова, которые и не думала говорить, как будто повторяю за кем-то. И ещё раз убедилась, что я это не совсем я.

— Загробный — значит — «за гробом». А я — в ином.

— Не понимаю, — а это кто сказал: я или не я?

Всё смешалось, не поймёшь.

Папа впервые посмотрел на меня. Сквозь очки были видны глаза, зрачки бесцветно-серые с зелёными вкрапинками — у меня тоже в зрачках такие вкрапления на сером. Надо сказать, что папа предстал передо мной самым-обычным-вроде-бы-человеком. Но каким-то пыльным, что ли. Как будто одежда пролежала очень долго без дела, и никто за ней не следил.

— Мир конечный, а жизнь вечна — решили у нас, — сказал папа.

— У вас — это где? — я решила, что, раз начал, пусть колется, говорит откуда. Но папа говорил о другом:

— Мир конечен, а жизнь вечна, запомни эти слова. Подумай над ними.

— Запомнила, подумала, — передразнила я недовольно. Прям, как мама, не отвечает на вопрос, а талдычит своё.

— Есть миры вечные и навсегда, такой, как наш. А есть конечный, такой как ваш.

Да чё он заладил: мир конечный, мир конечный, — подумалось мне. Он кончился, то есть скончался, а мы-то живём в мире. Когда-то и мы умрём, а мир останется…

— Ещё раз напоминаю: подумай над тем, что мир конечен, а жизнь вечна.

— Ты с неба? — спросила я в лоб. — Я уже упоминала, что считала, что папа наблюдает за нами с неба.

— Нет.

— Так что: из ада что ли?

— Было дело, похлестали там меня. Ох! Долго объяснять. У меня уникальный шанс. Я — ходок, первый из плывунов.

— Из кого первый? — я понимала мало, слишком много всего, я решила больше не думать. Мозг мой вскипел окончательно.

— Долго объяснять. Попозже.

— Но ты зачем-то явился?

— Да. Сделать дела, которые не сделал, и переиначить, переиграть, переделать те дела, которые сделал неправильно. Но тут всё совпало. Уникальное совпадение. Мысли об эксгумации, энергии плывунов, на кладбище вы не ходили — уникальный, почти ничтожный шанс. Без короля ничего бы этого не было. Он — подвижный разум всего.

— Да чего всего?

— Плывунов.

— А зачем ты столько лет ждал? — вот это были мои слова, кто-то, за кем я повторяла, кажись меня отпустил. Может это был Карл…

— Ждал маминых мыслей и продажи бриллиантов. Бриллианты меня не впустили бы.

Старушка, перчаточная кукла лежала на верблюжьей подушке и кивала мне! Мама-мия! Я вспомнила «Пиковую даму», я вспомнила разные истории про ожившие портреты…Неужели Карл — это она?!

— Ты росла, — шептал папа. — А меня не было рядом. Это время кажется вечностью. Так и есть. Я умер. И время для меня встало. Если бы не мучения…

— Тебя там пытали, да, папа?

— Мамины мучения.

— Причём тут мама? И мучаемся мы только последний год.

— Мама мучается молча, вспоминает, страдает, она тоскует по мне.

— Я тоже тоскую по тебе, папа, — это было неправдой. Папа и так сказал: