Три солнца. Повесть об Уллубии Буйнакском

— Да нет! Я вот не студент, а в большевики записался. А как вас звать? Вы мне так и не сказали.

— Скажу, все скажу… Не торопись…

Внезапно Юсуп как завороженный остановился перед яркой афишей на стене гостиницы Крайнева.

— Прочтите, пожалуйста, что тут написано? — застенчиво попросил он, стыдясь признаться, что не умеет читать.

— «В клубе «Ореанда» будет показана новая кинолента братьев Унрод», — прочел Уллубий.

— Это что, цирк приехал? А Сали-Сулейман тоже будет бороться?

— Нет, это не цирк… Это новая фильма…

Оказалось, Юсуп понятия не имеет о том, что такое «фильма», и даже не слыхивал о существовании синематографа.

Вскоре они опять вернулись к тому, что их обоих занимало больше всего, — к имаму Гоцинскому. Юсуп буквально засыпал Уллубия вопросами: кто такой Нажмутдин Гоцинский? Откуда он взялся? Почему еще недавно о нем ничего не было слышно, а сегодня все только про него и говорят?

Уллубий объяснил, что несколько дней тому назад в высокогорном ауле Анди, на берегу реки Эйзенам, перед толпой фанатиков шейх Узун-Хаджи, воздев руки к небу, объявил, что ночью он беседовал с самим пророком и тот велел объявить Нажмутдина Гоцинского имамом Дагестана и Северного Кавказа. Толпа опустилась на колени и стала молиться за нового имама… Здесь, в Темир-Хан-Шуре, Гоцинский этого так легко никогда не добился бы. Вот чем объясняется этот торжественный въезд в город. Сейчас, наверное, митинг будет.

— Ты думаешь, его только большевики не признают? — спросил Уллубий. — Как бы не так! Даже между алимами идут споры. Кое-кто из них тоже не хочет признавать этого самозванца своим духовным вождем…

— Почему? — удивился Юсуп.

— Потому что даже они понимают, откуда взялась эта внезапная горячая преданность Гоцинского шариату. Он — крупный помещик, владелец десятитысячной баранты. Новая власть грозит отобрать у богатеев их неправедно нажитые богатства. А шариат, как известно, провозглашает неприкосновенность частной собственности.

Юсуп слушал Уллубия, раскрыв рот.

— А ну-ка прибавь шагу! А то опоздаем! — поторопил его Уллубий.

И в самом деле, когда они вышли на Аргутинскую улицу — главную улицу города, там, у губернаторского дома, собралась уже тысячная толпа. Плотной стеной окружила она постамент, на котором еще недавно возвышалась величественная фигура князя Аргутинского-Долгорукова. Несколько дней тому назад бронзовая статуя завоевателя Дагестана была сброшена с пьедестала. Десять буйволов едва сдвинули с места упряжь, к которой был привязан канат, обмотанный вокруг мощного торса статуи. Гулко охнула от удара земля, откатилась в сторону четырехпудовая бронзовая голова генерала, только что надменно глядевшая на подвластные ему горы. Поверженный памятник так и остался лежать на земле, не привлекая больше к себе ничьего внимания. Только стайки детей возились около распростертой бронзовой фигуры, норовя отколупнуть и утащить с собой какой-нибудь затейливый осколок металла. А взрослых куда больше интересовала выросшая рядом с постаментом, наспех сколоченная дощатая трибуна. Что ни день, тут происходили бурные собрания, митинги. Один за другим ораторы, надрывая голос до хрипоты, кидали в толпу яростные, горячие слова.

За те месяцы, что прошли с начала февральских событий, жители Темир-Хан-Шуры привыкли к митингам. Но сегодня все разворачивалось не так, как обычно. Во-первых, этот торжественный въезд имама в город. Уже одного этого события было довольно, чтобы народ запрудил всю площадь. Во-вторых, все в городе знали, что в бывшем губернаторском доме должно состояться заседание исполкома. Значит, на митинге, который начнется после заседания, будут не только сторонники имама. Наверняка появятся на трибуне Махач, Коркмасов и дадут бой главарям контрреволюции.

Толпа напирала: каждый норовил протиснуться к самой трибуне. Народ волновался, предвкушая невиданное зрелище.

И вот наконец, медленно передвигая свое грузное тело, на трибуну взгромоздился Нажмутдин Годинский. Вслед за ним появился Узун-Хаджи, а потом вся свита имама.

— Братья! Мусульмане! — обратился к притихшей толпе высокий, крупного телосложения человек, стоявший рядом с Гоцинским. — Не мы сегодня собрали вас здесь! Вы сами пришли, чтобы поклониться имаму!

Оратор сделал эффектную паузу, рассчитывая, по-видимому, на взрыв всеобщего энтузиазма. Но взрыва не последовало. Толпа настороженно и угрюмо молчала.

— Слава аллаху! — не смущаясь, продолжал оратор. — Борьба закончилась нашей победой! Избранием законного имама!..

— Кто это такой? — толкнул Уллубия локтем Юсуп.

— Даниял Апашев. Один из главных сподвижников Гоцинского…

Уллубий хорошо знал этого человека. Отставной полковник Даниял Апашев родом из аула Эрлели — один из самых богатых и влиятельных людей в здешних краях. Он сразу понял, что в новых условиях понадобятся новые средства для сохранения своих богатств и своего влияния, и без долгих размышлений примкнул к правому, контрреволюционному крылу исполкома.

— Избрание законного имама, — продолжал Апашев, — это прекрасный плод завоеванной нами свободы! Ислам и шариат отныне в надежных руках! Но, братья, завоеванную свободу надо охранять! И для этого мы создали Милликомитет и хорошо вооруженную милицию…

Отлично зная аудиторию, Апашев говорил по-кумыкски. Так уж повелось издавна, что кумыкский язык был Понятен всем дагестанцам — и аварцам, и лакцам, и даргинцам, и лезгинам. Это объяснялось просто: кумыки населяли равнинную, приморскую часть Дагестана. Им незачем было ездить в высокогорные аулы: все необходимое для жизни, в том числе и хлеб, выращивалось здесь, на равнине. А жители гор поневоле должны были время от времени спускаться в предгорье, чтобы обменять фрукты, шерсть, сыр и другие продукты своего труда на зерно и прочие товары.

— Никто отныне, — заходился на трибуне Апашев, — не сможет опровергнуть святые слова, написанные на нашем зеленом знамени: «Все равны пред аллахом!» Да, мы все равны! Помещик и крестьянин, богач и бедняк — все мы овцы одного пастыря!

— Господин Апашев! — внезапно прервал его невесть откуда появившийся на трибуне высокий стройный красавец с закрученными кверху усами, в кителе и фуранске инженера-путейца. — Объясните, пожалуйста, яснее, кто все-таки овцы, а кто — пастырь?

— Махач! Махач! — закричали в толпе.

Уллубий облегченно вздохнул. Появление на трибуне социалиста Махача Дахадаева резко меняло всю ситуацию. Поначалу, увидев, что трибуну заняли приспешники самозваного имама, Уллубий забеспокоился. Напряженно вглядываясь в лица людей, он, к удивлению Юсупа, совсем перестал отвечать на вопросы, которыми тот продолжал его засыпать. Одна неотвязная мысль теперь сверлила его: придется выступить! Ничего не поделаешь! Придется дать отпор этому контрреволюционному сброду!.. Впрочем, еще вопрос: дадут ли ему подняться на трибуну? В конце концов он тут мало известный человек, молодой юрист, руководитель только что созданной молодежной организации под прозаическим названием «Дагестанское просветительно-агитационное бюро», стоящей на большевистской платформе. Пока его здесь знают немногие. А Махач!.. Махач совсем другое дело!

Махач Дахадаев окончил Петербургский институт путей сообщения. В революцию ушел с 1905 года, был арестован. А сейчас, с первых дней революции, он — в самой гуще событий в Дагестане. Он — всеобщий любимец. Человек легендарной, невероятной храбрости, необыкновенно простой в общении, демократ с головы до ног, Махач как-то особенно умеет привлечь к себе людские сердца. Кроме того, он славится умением ловко срезать противника в споре, одним острым словом уничтожить его, стереть в порошок. Вот почему, увидев, что Махач тут, Уллубий мгновенно успокоился и с интересом стал ждать, как будут развиваться события.

Даниила Апашева насмешливый вопрос Махача не выбил из седла.

— Извольте, я отвечу вам, господин Дахадаев, — с преувеличенной любезностью обернулся он к неожиданному оппоненту.

— К чему такие церемонии? Не господин, а просто Махач! — улыбнулся тот.

— Махач! Махач! — радостно поддержали в толпе.

— Позвольте мне все-таки ответить на ваш вопрос, — уже слегка раздражаясь, повысил голос Апашев. — Вы просили разъяснить, кто тут овцы, а кто пастырь? Так вот знайте, если вам неизвестно то, что должны знать даже малые дети: наш пастырь — всемогущий аллах, а овцы… — широким жестом он обвел толпу и всех стоящих на трибуне. — Овцы — это мы с вами!

— Так вот что я вам скажу! — не глядя на Апашева, обратился Махач прямо к народу. — Если вы хотите быть овцами, — он выдержал паузу, — или баранами, — повысил голос, — тогда присоединяйтесь к отаре Нажмутдина Гоцинского! Не аллах, а он будет вашим пастырем! Не аллах, а он будет вас пасти! И стричь! А когда понадобится, и резать!..

С каждым словом голос Махача все более набирал силу. Но последние его слова утонули в многоголосом гуле толпы. Тщетно Апашев пытался вновь завладеть вниманием собравшихся. Никто больше не желал его слушать.

Один из офицеров — высокий, плотный мужчина с коротко подстриженными усиками на полном, холеном лице, в полковничьих погонах и лихо заломленной набекрень серой каракулевой папахе — вышел вперед.

— Эй, Махач! — крикнул он сильным голосом. — Может, все-таки объяснишь народу, кто такие большевики?

Это был полковник князь Нухбек Тарковский — владелец кумыкских степей, командир Дагестанского конного полка.

Кадровый офицер с большим опытом воинской службы, он был одним из самых влиятельных членов исполкома. Он в совершенстве владел русским языком, считался великолепным оратором, но сейчас, желая завоевать симпатии аудитории, обратился к Махачу по-кумыкски.

Махач, хотя и был аварцем, по-кумыкски говорил свободно. Лишь иногда не мог сразу вспомнить нужное слово. Вот и сейчас он запнулся на миг, обернулся к Коркмасову, тихо спросил:

— Джалав[8], как по-кумыкски «спина»? Коркмасов подсказал.

— Вы спросили меня, Нухбек, кто такие большевики? — живо обернулся Махач к Тарковскому. — Думаю, что вы и сами это знаете! Но если вы так настаиваете, я вам отвечу. Сбрось кошку с любой высоты, она никогда не упадет на спину! Вот так же и большевики! Никому никогда не удастся положить их на лопатки!

Махач не был большевиком, по работал бок о бок с большевиками и давно привык к тому, что в народе его считают большевиком.

Видя, что толпа, взбаламученная «смутьянами-социалистами», не успокаивается, приспешники имама, пошептавшись, решили пустить в ход «тяжелую артиллерию».

Медленно поднялся на ноги имам. Тяжело подошел к краю трибуны. Встал, поглаживая одной рукой густую черную бороду, а другой опираясь на рукоятку кинжала. Если и была у новоявленного имама слава в народе, таи это слава невиданного обжоры. Говорили, что он за один присест способен съесть целого барана. А еще говорили, что не родилась на свет лошадь, которая могла бы выдержать вес этого седока больше трех верст. Поэтому для Нажмутдина всегда держали наготове четырех мулов: только им под силу было тащить такой редкостный груз.

Толпа на площади замерла.

— Братья! Мусульмане! — зычно воззвал он. — Слушайте меня! Махач, изменивший нашей священной вере, предавшийся гяурам, хочет отнять у нас все, что принадлежит нам по праву! Все, что нам дал аллах!

— Вот это истинная правда, — крикнул Махач. — Обязательно отнимем! И твою отару. И земли князя Тарковского. И все отдадим вот им! — указал он рукой на толпу. — А ты как хотел бы? «Нет бога, кроме аллаха, а курдюк и грудинка мне»? — процитировал он кумыкскую пословицу.

Площадь встретила эту насмешку взрывом веселого смеха.

Нажмутдин был так потрясен наглой откровенностью «презренного социалиста», что даже не нашелся, что ответить. Он лишь презрительно фыркнул.

— Видите, как красноречив ваш имам? — весело кинул в толпу Махач.

— Не верьте! — окончательно выйдя из себя, завизжал Нажмутдин. — Не верьте этим проходимцам! Собственность священна! Так гласит шариат! В Петровске[9] сидят русские солдаты и студенты! Они ненавидят нас с вами! А тут, в Шуре, — интеллигенты, ничего не смыслящие в нашей святой вере!

— Это про кого вы так говорите? Уж не про нас ли? — прозвучал спокойный голос Джелал-Этдина Коркмасова.

Коркмасова Уллубий знал хорошо. С ним он не раз встречался, а однажды даже крепко поспорил. Джелал-Этдин был сыном военного чиновника из кумыкского села Кумторкала. Скрываясь от преследований полиции, бежал во Францию, окончил Сорбонну. Позже, вернувшись в Россию, отбывал царскую ссылку в Олонецкой губернии. Он в совершенстве владел арабским языком и великолепно знал Коран.

— Уж не нас ли вы называете интеллигентами, ничего не смыслящими в Коране? — насмешливо повторил Джелал-Этдин.

Нажмутдин знал, что Коркмасов разбирается в священных мусульманских книгах ничуть не хуже, чем он сам. Но сказанное слово что стрела, выпущенная из лука! Обратно его не вернешь! И, уже не думая о последствиях, имам запальчиво выкрикнул:

— Да, вас! Всех вас, социалистов!

— Разложи его как следует, Джалав! — шепнул Корк-масову Махач. — Предвидя такой поворот, я нарочно захватил с собой Коран, — добавил он, передавая Коркмасову толстую книгу в кожаном переплете.

— Джамаат![10] — громко обратился к собравшимся Коркмасов, подымая над головой священную книгу. — Недаром у нас в горах говорят, что у лжи куцый хвост! Имам солгал вам!

— Не оскверняй Коран, нечестивец! — налившись кровью, выкрикнул Гоцинский и выхватил из ножен свой кинжал.

Площадь забурлила. Выскочили вперед вооруженные винтовками телохранители имама. И тотчас же невесть откуда на трибуне появилось несколько молодых людей, тоже с винтовками. Молча встали они за спиной Махача и Коркмасова, всем своим видом показывая, что готовы защищать их до последней капли крови.

Телохранители имама отступили.

Постепенно страсти улеглись. Народ с нетерпением ждал, чем кончится диспут, чей конь придет первым.

— Имам лжет! — как ни в чем не бывало спокойно повторил Коркмасов. — В Коране нет ни слова о том, что собственность богачей священна. Там сказано совсем другое! Вот, послушайте!

Раскрыв фолиант и быстро отыскав там нужное место, Джелал-Этдин громко прочел:

— «Заповедь пророка гласит: «Хозяином всех богатств земли должен быть тот, кто оживляет ее». Так или не так, джамаат?

— Так! Верно говоришь! Правильно! — раздались в ответ громкие голоса.

— А коли так, пусть Нажмутдин, этот блюститель Корана, скажет нам: пас ли он хотя бы один день свою десятитысячную отару?

— Верно! Пусть скажет! Пусть! Долой имама! — закричали в толпе.

— И князь Нухбек Тарковский пусть тоже расскажет нам, сколько дней он работал на своих полях в кумыкской степи! — продолжал Коркмасов.

— Верно! Пусть и Нухбек скажет! Ни одного дня он не работал в поле! — раздались в ответ голоса.

— Так вот, правоверные! Мы, социалисты, вовсе не против Корана! Мы не против шариата! Нажмутдин лживо толкует Коран в свою пользу! А теперь сами решайте, может ли такой человек быть имамом!

На площади поднялся невообразимый шум. Раздались винтовочные выстрелы.

На трибуне обстановка тоже накалилась. Выскочил вперед Узун-Хаджи, волоча за собой огромную шашку. Вытащив ее из ножен и подняв над головой, он исступленно закричал:

— Этой шашкой я срублю головы всем гяурам! Клянусь! Собственной своей рукой я перевешаю всех социалистов, всех студентов! Всех, кто пишет слева направо! Нажмутдия — законный имам! Пророк сам явился мне и сказал: «Да будет Нажмутдин моим наместником на земле!» И по велению пророка мы избрали его имамом!

Как все низкорослые, тщедушные люди, Узун-Хаджи был одержим влечением ко всему огромному. Длинная борода, высокая лохматая папаха, а на ней — белая чалма, черкеска до пят, волочащаяся по земле шашка — все это в сочетании с карликовым ростом, за который он и получил ироническое прозвище Узун, то есть Длинный, и тоненькой, старческой шеей, казалось бы, должно было производить впечатление комичной и жалкой карикатуры. Но в этот момент Узун-Хаджи был не смешон, а страшен. Подлинная страсть, исступленная, яростная ненависть, клокотавшая в нем, подействовали на многих. Раздались голоса:

— Нажмутдин — законный имам! Слава имаму! Убить Махача!

Но эти голоса заглушили другие выкрики:

— Ваш Нажмутдин — самозванец! Отобрать у него отару! Да здравствует Махач!

Уллубий вдруг почувствовал, что кто-то положил руку ему на плечо. Он стремительно обернулся: в этой толпе можно было ожидать всякого. Но нет! То был не враг. На Уллубия глядело знакомое, родное лицо.

— Гарун! Дружище!

С Гаруном Саидовым Уллубий дружил с давних, еще студенческих времен. В Москве они и жили по соседству. Смуглый, круглолицый, курчавый Гарун учился в Коммерческом институте. Он был весельчаком, душой общества. Неплохо играл на фортепьяно, пел. Писал стихи — и по-русски, и на своем родном лакском языке. Но не это, конечно, было главным в их дружбе. Уллубий не сомневался, что Гарун — бесконечно преданный ему человек, отличный товарищ, на которого всегда и во всем можпо положиться. Было у Гаруна еще одно замечательное качество: он никогда не унывал, всегда был весел, добродушен, благожелателен.

— Здравствуй, Гарун! Здравствуй, дружище! — повторял Уллубий, пытаясь обнять друга, рассмотреть его получше. Но тот, не отвечая на приветствие, настойчиво тащил его сквозь толпу, бессвязно бормоча:

— Ты здесь, оказывается? Как же так!.. А я думал… Что же ты медлишь?

— Постой, погоди! — пытался утихомирить его Уллубий. — Куда ты меня тащишь?

— Наших только двое! — волновался Гарун. — А их вон сколько! Прямо волчья стая!.. Хочу выступить!.. Надо, надо… Пусти!

Уллубий хорошо знал горячий характер своего друга и решил во что бы то ни стало остановить его.

— Не надо, Гарун. Поверь, в этом нет никакой необходимости, — мягко сказал он. — Махач и Джалал великолепно справятся сами…

— Вах, Юсуп! А ты тут откуда? — вдруг вскрикнул Гарун по-лакски, только теперь заметив своего земляка.

— Так вы, выходит, знакомы? — удивился Уллубий.

— Еще бы! — улыбался Гарун, радостно хлопая Юсупа по плечу. — Он у нас молодчина! Такую работу там развернул!.. А ты знаешь, кто это? — наклонившись к Юсупу, тихо спросил он.

— Сразу видно, что большевик, — дипломатично ответил Юсуп.

— Да ведь это же Буйнакский!

Юсуп уставился на Уллубия, словно впервые его увидел. Обыкновенное, ничем не примечательное лицо: чуть рыжеватые волосы, обрамляющие рано начавший лысеть лоб, тонкие губы, тонкий, с еле заметной горбинкой нос. Умные, спокойные глаза под стеклами пенсне… Похоже было, что Юсуп сравнивает черты стоящего перед ним человека с тем образом, который был создан его воображением. Реальный, живой Буйнакский, наверное, хоть немного, да отличался от призрачного. Еще миг — и живой Буйнакский окончательно победил, вытеснил из сознания Юсупа того, другого, существовавшего лишь в его воображении.

На трибуне тем временем происходила какая-то перегруппировка сил. Сторонники Гоцинского, оправившись от замешательства, решили перейти в наступление.

— Эй, мусульмане! — зычным басом крикнул в толпу Нажмутдин. — Внуки Шамиля и Хаджи-Мурата!