Помоги проекту - поделись книгой:
Завороженная этим неожиданным обращением, площадь затихла.
— Пять тысяч наших единоверцев из Чечни и Дагестана собрались в Анди и сказали мне: «Ты наш имам!» Тогда я, Нажмутдин, не смея идти против воли народа, сказал им: «Да будет так! Я буду имамом! Нам не нужны комиссары и комитеты! Вместо них я назначу достойных людей, которые будут управлять вами! Большевики хотят растоптать наши священные законы! Но мы не позволим им сделать это! Клянусь, я буду бороться с ними, не щадя сил, как пророк наш Магомет боролся с пираванами! Но и вы помогите мне в этом священном деле! Кто чем может! Алимы — знаниями! Шейхи — молитвой! Разумные — умными советами! Богатые — деньгами! Смелые — своей отвагой! И да воздаст вам аллах за это в вечной жизни! Аминь!
Фанатики подхватили:
— Лаила-ха иллалах![11]
Обрадованный поддержкой, Нажмутдин пошел в атаку:
— Я согласен быть вашим имамом! Клянусь, я буду, не щадя сил, охранять ислам и шариат! Но и вы все должны свято выполнять мою волю! Клянитесь! Именем аллаха и пророка его Магомета клянитесь!
— Клянемся! Слава аллаху! Нет бога, кроме аллаха, и Магомет — пророк его!
И вдруг произошло то, чего никто не мог предвидеть.
Махач прыгнул с трибуны прямо в толпу. Миг, короткое замешательство — и вот он уже стоит, словно живой памятник, на том постаменте, на котором еще недавно возвышалась бронзовая фигура князя Аргутинского-Долгорукова.
— Махач! Да здравствует наш Махач! — закричали в толпе.
— Братья! — крикнул Махач, улыбаясь своей ослепительной белозубой улыбкой. — Нажмутдин сейчас продемонстрировал нам, какой у него прекрасный голос! Но только зря он и почтенный Узун-Хаджи так надеются на силу своих голосов. Если бы победителем оказывался тот, кто кричит громче всех, царем зверей был бы осел!
Громовой хохот прокатился по площади.
Офицеры схватились за револьверы. Узун-Хаджи снова попытался выхватить из ножен свою знаменитую шашку. Грозно шагнул вперед Аликлыч, скрестив на груди могучие руки и мрачно глядя на развеселившуюся толпу. Но все эти многократно испытанные средства уже не действовали. Смех смолк только тогда, когда Махач поднял руку ладонью вперед, давая понять, что он только начал свою речь.
— Братья! — продолжал он, переждав, пока сойдут на нет последние всплески веселья. — Нажмутдин изо всех сил пытается доказать нам, что он законный имам. А мы говорим ему: нет! Ты не имам! Потому что сборище в Анди — это еще не народ! Народ сегодня уже сказал свое слово: не шариат хочет защищать Нажмутдин, а свою отару. А мы говорим: все земли, все кутаны, все леса должны быть отняты у богачей и отданы тем, кто трудится. Вот здесь, на этом самом месте, где сейчас стою я, много лет стоял памятник душителю нашего народа Аргутинскому. Теперь он валяется вон там, под забором… А где нынче хозяин этого дома, бывший губернатор генерал Ермолов? Сбежал! Покинул пределы Дагестана! Так вот знайте! Точно так же сметем мы всех, кто попытается отнять у народа то, что хочет дать ему революция! Поверьте, господа! Лучше вам добровольно уйти с дороги! Не путаться у нас под ногами! Не мешайте народу идти избранным путем! Да здравствует великая народная революция! Да здравствует свобода! Хурият!
Народ встретил эти слова овацией. Было ясно, что демонстрация, задуманная сторонниками Гоцинского, потерпела полный крах. Напрасно телохранители имама стреляли в воздух, стараясь привлечь внимание толпы. Никто больше не хотел продолжать затянувшуюся дискуссию. Митинг сам собой подошел к концу, и последнее слово явно осталось за социалистами.
Потеряв всякий интерес к имаму и его свите, народ стал расходиться.
— Хорошо говорил Махач! — воскликнул Гарун. — Он действительно отлично справился без нас. И все-таки жаль, что ты не дал мне выступить! Я бы сказал о лозунгах партии большевиков. Пусть буржуазия не думает, что ее это не коснется! Пусть не надеется, что мы оставим ее в покое, что она по-прежнему будет хозяйничать на фабриках и заводах.
— Ты прав, — согласился Уллубий. — Но на этом митинге, я думаю, говорить об этом было не обязательно.
Уллубий успокаивал пылкого Гаруна, но сам был далеко не так спокоен и благодушен, как это могло показаться. И по мере того как он развивал свою мысль, тщательно подыскивая точные формулировки, тень невольной озабоченности легла на его лицо. В действительности все было совсем не просто. Между социалистами и большевиками как раз по этому вопросу не было единства. Были и другие расхождения. Но сейчас, когда в глазах народа Махач и Коркмасов были самыми авторитетными и влиятельными революционерами, сосредоточивать внимание на разногласиях было нежелательно и, пожалуй, даже вредно, тем более что в главном они были едины.
— Постой, я чуть было не забыл! — прервал мысли Уллубия Гарун. — Ведь у меня к тебе поручение.
— Поручение? От кого?
— Приходила Тату. Просила, чтобы ты обязательно заглянул к ним.
— А ты не спросил, в чем дело? — заволновался Уллубий. — Может, у них там что-нибудь стряслось?
— Не знаю, не спросил. Но она была какая-то печальная… Ну ладно, Уллубий, будь здоров! Мне надо идти! Юсупа я заберу с собой, он мне нужен. Надо, чтобы он захватил в Кумух экземпляры нашей газеты «Илчи».
Уллубий молча кивнул и медленно побрел в противоположную сторону. Погруженный в свои думы, он и сам не заметил, как оказался у Кавалер-Батареи. Многие знаменитые люди взбирались на эту скалу, чтобы поглядеть отсюда на Темир-Хан-Шуру. Лермонтов, Полежаев… Александр Дюма… Хирург Пирогов… Художник Айвазовский… Отсюда, вот с этой самой скалы, пушка, установленная тут еще во времена Шамиля, каждый день выстрелом извещала о наступлении полудня. Отсюда же некогда русская артиллерия стреляла по наступающим на Шуру цепям шамилевских войск…
Долго сидел Уллубий на самой вершине скалы, глядя вниз, на простершийся перед ним город.
Да, время митингов, пожалуй, уже изжило себя. В конце концов нельзя же только и делать, что митинговать! Сколько ни кричи «халва», во рту сладко не станет! Пора, давно пора искать более эффективные средства борьбы…
Он подумал о том, что к Гаруну приходила Тэту и просила передать, чтобы он, Уллубий, обязательно зашел к ним. Значит, его ждут в этом дорогом его сердцу доме. Ждут, помнят о нем…
Он тоже помнил. Помнил каждый свой приезд к этим самым близким ему на земле людям. Особенно тот, последний, совсем недавний…
Стояли теплые майские дни. И настроение у Ажав было солнечное, веселое, радостное. Бывает же так в жизни! Одна радость за другой… Все соседки так и говорили:
— Ну, Ажав! Нынче аллах повернулся к тебе лицом!
И в самом деле, давно уже Ажав не была так счастлива.
Только-только успела она порадоваться внезапному возвращению из Одессы любимого сына Хаджи-Омара (он учился там медицине), как вдруг нежданно-негаданно приехала из Армении, где она жила с мужем, старшая дочь Зумруд.
Не веря, чтобы это могло быть простым совпадением, Ажав все повторяла, утирая слезы:
— Скажи честно, Хажди-Омар! Вы с Зумруд сговорились, что приедете вместе?
Но оба только смеялись в ответ и клялись, что это вышло совершенно случайно.
Смех, радость, веселье ворвались в дом Ажав с приездом Зумруд. Умеющая и сама повеселиться и развеселить других, Зумруд затормошила мать, начисто оторвав ее от всех забот и тревог, рожденных странными и непонятными событиями, которыми вот уже несколько месяцев жил ее родной город.
В этой веселой суматохе прошел еще один день. А на следующее утро на Ажав как снег на голову свалилась еще одна, третья радость.
Усталая, возвращалась она с базара. И вот у самого дома вышла ей навстречу улыбающаяся Зумруд и весело крикнула:
— Мама! Что дашь за хорошую весть?
Ажав так и осталась стоять посреди двора, теряясь в догадках. Из дома доносились веселые, оживленные голоса. «Еще кто-то приехал? Но кто бы это мог быть?»
И тут на крыльцо выскочил Уллубий.
— Мама! — крикнул он. — Вот наконец и ты!
И, взяв ее за плечи, он обнял и прижал ее к груди, к блестящим пуговицам своей студенческой тужурки.
— Уллубий! Сынок! — лепетала растерявшаяся Ажав. — Ты бы хоть предупредил заранее, написал бы. Мы б тебя встретили!.. Клянусь аллахом, вы все сговорились за моей спиной… Теперь уж ни за что не поверю, что все это простая случайность!..
Больше всего на свете Ажав любила своих детей.
Лет шестнадцать тому назад (ей тогда еще не было и тридцати) она неожиданно овдовела, осталась одна с тремя детишками на руках. Она и сейчас еще была хороша собой, а уж в ту пору и говорить нечего! Муж ее, Омар, был дельным, толковым офицером. Он был наибом[12] Каякентского округа. Прямотой и резкостью нажил себе много врагов. Ходили слухи, что умер он не своей смертью: поговаривали об отравлении.
Ажав, хотя сама и не умела ни читать, ни писать, очень любила книги. По вечерам дети читали ей вслух Гоголя, Лермонтова, Горького. И не было для нее большей радости на свете, чем эти вечерние чтения, ставшие чем-то вроде семейной традиции.
Была Ажав чудесной хозяйкой. Славилась своим умением готовить вкусные национальные блюда. Часто повторяла: «Настоящая хозяйка не та, что сумеет сготовить хороший обед, когда все, что нужно, у нее под рукой. Тут особого умения не надо! А вот попробуйте состряпать вкусное блюдо из ничего!» И это были не пустые слова. Она и впрямь могла буквально «из ничего» сотворить обильное и лакомое угощение. Не зря дом Ажав всегда ломился от гостей. Во время каникул сюда приезжали из российских городов друзья Хаджи-Омара, студенты — Уллубий, Гарун, Солтан-Саид и другие.
Так и жила Ажав после смерти мужа. Только об одном и мечтала: дать детям хорошее образование. Терпеливо ждала писем от сына и старшей дочери. Но главной ее любимицей (как, впрочем, и всей семьи) была младшая дочь — гимназистка Тату.
Зумруд легко привлекала сердца своим простым, открытым, веселым нравом. На нее нельзя было смотреть без улыбки. Глаза ее так и светились весельем. К тому же она была ярко талантлива: писала стихи, играла, пела. А главное — был в ней какой-то прирожденный артистизм. Тоненькая, высокая, стройная. Длинные черные косы. Бледное, одухотворенное лицо, черты которого были словно выточены из мрамора… Тату — тоже настоящая красавица. Но характер у нее совсем не тот, что у сестры. Молчаливая, задумчивая, всегда погруженная в себя, в какие-то свои тайные мысли и переживания. Чувствовалось, что в этой юной душе идет постоянная внутренняя работа.
Сын Ажав, Хаджи-Омар, знал Уллубия с тех пор, когда они еще детьми вместе учились в реальном училище. Уллубия вскоре перевели в Ставропольскую гимназию: там открылась казенно-коштная вакансия, и его взяли туда как сироту, сына офицера. С той поры они с Хаджи-Омаром встречались уже гораздо реже. Но дружба их продолжалась.
И вот в один прекрасный день — было это года два тому назад — к Ажав заявился рыжеватый, круглолицый паренек в студенческой тужурке. Поздоровался по-кумыкски и, глядя на нее внимательными, умными карими глазами, почтительно передал записку. Стоявшая тут же рядом Тату прочла: «Дорогая мамочка! Податель сего — мой старый друг Уллубий. Прими его, как ты приняла бы меня. Я тоже скоро приеду на каникулы. Твой Хаджи-Омар».
С тех пор Уллубий стал своим человеком в этой семье. Это произошло как-то незаметно, словно бы само собой. Он часто и надолго приезжал к ним в гости. Узнав, что Уллубий рано лишился родителей, Ажав стала относиться к нему по-матерински, нередко уделяя ему больше ласки и тепла, чем своим родным детям.
Как-то раз Уллубий сказал в присутствии Ажав:
— У меня три матери. Первая — та, что родила. Вторая — та, что вскормила. А третья… Третья — та, что научила жить…
Услышав эти слова, Ажав растрогалась до слез. Она догадалась, что третья мать, о которой говорил Уллубий, — не кто иной, как она сама.
А Уллубий с тех пор стал называть Ажав так же, как звали ее Хаджи-Омар, Зумруд и Тату, — «мама».
Вот и сейчас, после первых объятий, он ласково сказал ей:
— У тебя, мама, столько детей, что, если каждого будешь так встречать, никаких сил не хватит!
— Что ты, сынок! — утирая слезы, ответила Ажав. — Своя ноша не тянет, свой дым глаза не ест!
Наспех позавтракав вкусными горячими оладьями, щедро политыми тяжелой, густой сметаной из молока буйволицы, Уллубий ушел, пообещав вернуться к обеду. Как ни просили его Ажав и Зумруд прилечь, отдохнуть, выспаться как следует, он даже и слушать не пожелал ни о каком отдыхе.
Вернулся он, когда уже смеркалось.
Большая комната была убрана к приходу гостей, столы накрыты. На весь дом вкусно пахло чесночной подливой. Видно, Ажав и Зумруд поработали на славу.
Люди, собравшиеся сегодня в этом гостеприимном доме, давно уже были связаны тесной дружбой. Но не только давние приятельские отношения свели их за столом. Было еще нечто более важное, что крепче дружбы роднило и сближало их друг с другом.
Еще в Москве Уллубий сговорился с Гаруном, что тотчас же по приезде в Темир-Хан-Шуру тот свяжется с революционно настроенной молодежью. Уже тогда они наметили программу и основные задачи будущей организации.
Сам Уллубий вынужден был задержаться: он собирался принять участие в работе Первого съезда мусульман Востока, который вот-вот должен был собраться в Москве.
Они с Гаруном договорились, что Уллубий срочно напишет друзьям — Солтан-Саиду Казбекову в Харьков, где он учился в сельскохозяйственном институте, и Хаджи-Омару в Одессу (тот готовился стать врачом), чтобы они оставили все свои дела, бросили учебу и немедленно выехали в Темир-Хан-Шуру на помощь Гаруну. «Если ты считаешь себя настоящим революционером, готовым принести любую жертву на алтарь народной свободы, ты, не задумываясь, сделаешь это», — писал он каждому.
И вот все четверо — Уллубий, Гарун, Хаджи-Омар и Солтан-Саид — сидят за одним столом и со смаком уминают приготовленный умелыми руками Ажав вкусный плов.
Солтан-Саид и Гарун тоже не были случайными людьми в доме Ажав: старые приятели Хаджи-Омара, они в последние годы нередко гостили у него во время каникул и, бывало, до поздней ночи вели нескончаемые разговоры о царе, о неизбежной будущей революции, о демонстрациях и политических партиях.
Ажав была счастлива, что у ее сына такие умные, серьезные друзья. А младшая ее дочь Тату часами готова была слушать тайком сквозь неплотно прикрытую, дверь эти бесконечные политические споры.
Вот и сейчас, едва только успев поздороваться, четыре друга сразу затеяли бурную дискуссию. И все было как обычно. Не хватало только Тату: у нее сегодня экзамен в гимназии, но и она с минуты на минуту должна была появиться.
Уллубий поймал себя на том, что при каждом, даже еле слышном скрипе двери невольно оглядывался: не она ли? Это было что-то новое и непонятное. Не к лицу ему, серьезному двадцатисемилетнему мужчине, краснеть и бледнеть при мысли о девочке, которой едва стукнуло шестнадцать! Да еще если учесть, что эта девочка привыкла относиться к нему как к брату… И вообще разве он бросил Московский университет за несколько месяцев до окончания и примчался сюда для того, чтобы терзаться любовной истомой? Как можно в эти трудные для народа дни думать о себе, о своих любовных переживаниях? Сейчас он весь, целиком, должен принадлежать революции!
Уллубий наклонил голову к тарелке, чтобы никто не догадался о его тайных мыслях.
— Так вот, представляешь? — вернулся к ранее начатому разговору Гарун. — Этот прохвост Гайдар Бамматов с пеной у рта орал тут недавно на митинге про наше бюро! Народниками нас называл! А сам…
— Сам он задиристый дурак, только и всего, — сказал Уллубий. — Впрочем, нет. Не только… Не простой дурак, а с определенным уклоном. Я совсем недавно имел счастье слушать его речь на съезде мусульман Востока…
— А что, разве он тоже там был?
— Ну конечно! Такую проповедь произнес, что твой мулла. Постойте, как же он выразился?.. Ага! «Единственной духовной силой, нас объединяющей, является ислам!»
— Ему бы с кадием Дибировым объединиться, — сказал молчаливый Хаджи-Омар. — Тот вокруг себя всех алимов собрал, как фанатиков. Ведут яростную пропаганду шариата. Даже газету свою издают. «Мусават» называется…
— Нам бы тоже свою газету! — сказал Уллубий.
— Да ведь есть у нас своя газета! — удивился Га-рун. — Уже первый номер готов. Я же тебе говорил.
— То на лакском языке. А нам обязательно надо иметь газету или журнал на кумыкском.
— Будет и на кумыкском, — уверенно сказал Солтан-Саид.. — Зайналабид уже договорился с литографией, Мавраева. Даже название придумали: «Танг-Чолпан»[13]
— Название хорошее, — одобрил Уллубий. — Ну что ж, если за это взялся Зайналабид, значит, толк будет! Только надо обязательно ему помочь. А то не слишком ладно выходит. У группы Махача и Коркмасова есть своя газета — «Время». А мы все еще только собираемся. Сейчас первоочередная задача — объяснить массам наши цели, рассказать о нашей программе. Взять хотя бы земельный вопрос…
Как всегда, заговорив о том, что волновало его больше всего, Уллубий увлекся. Голос его окреп, зазвучал увереннее и громче. Речь потекла свободно и плавно: слова словно бы сами собой легко укладывались в нужные, точные формулировки. Друзья знали, что в такие минуты Уллубия нельзя прерывать: теперь он не остановится до тех пор, пока не выскажется до конца.
И вдруг Уллубий запнулся, словно какой-то толчок извне внезапно помешал ему. Оборвав свою речь на полуслове, он медленно оглянулся.
На пороге стояла Тату — раскрасневшаяся, запыхавшаяся, смущенно улыбающаяся.
Уллубию показалось, что за то время, что они не виделись, она стала еще краше. Белый кружевной тастар еле прикрывал ее длинные черные косы. Длинное платье с кружевными манжетами взрослило ее: в нем она казалась выше, тоньше и стройнее.
Словно завороженный, Уллубий встал со своего места и пошел ей навстречу. В этом не было ничего необычного, потому что из всех сидящих за этим столом только он один еще не успел повидаться с Тату. Даже если бы он вскочил ей навстречу и сжал в своих объятиях, и то в этом никто не нашел бы ничего необычного: все давно уже привыкли, что Уллубий и Тату словно родные брат и сестра. И все-таки Уллубий смутился. Ему казалось, что все с легкостью читают у него на лице самые сокровенные мысли.
Тату тоже растерялась. Внезапный приезд Уллубия застал ее врасплох: мать и сестра нарочно не сказали ей ни слова, решив сделать приятный сюрприз.
Так и стояли они друг перед другом, от растерянности забыв даже поздороваться.
Уллубий опомнился первый.
— Ну здравствуй! — сказал он, шагнув навстречу Тату с протянутой рукой. — Как ты выросла!
— А ты разве не знал, что наши шуринские девушки растут нынче как на дрожжах! А уж гимназистки особенно! — пошутил Солтан-Саид.
Незатейливая шутка эта имела шумный успех и сразу разрядила обстановку. Уллубий как ни в чем не бывало сел на свое место. Но тут снова распахнулась дверь и в комнату, словно вихрь, ворвалась еще одна девушка в гимназическом платье.
Это была одноклассница Тату — Аня. Смуглая, белозубая, с коротко стриженными темными волосами, она была полной противоположностью своей подруге. Заразительной жизнерадостностью, умением легко и просто сходиться с людьми, счастливой способностью сразу чувствовать себя как дома в любой компании она скорее напоминала Зумруд.
— Вон кто здесь? Уллубий! Ну, от меня ты так просто не отделаешься! — весело заговорила она. — Встань сейчас же! Давай-ка я тебя расцелую!
— С удовольствием! Я первый готов поцеловать тебя! — поднялся ей навстречу Уллубий. Однако он не спешил приводить в исполнение эту свою угрозу: одно дело — вольничать на словах и совсем другое — так вот просто взять да и расцеловаться на глазах у всех с молоденькой девушкой. У горцев не принято, чтобы даже близкие люди целовались при посторонних.
Впервые Уллубий увидел Аню года два назад на молодежном загородном пикнике. Он сразу проникся к ней искренней симпатией: ему понравилась ее непосредственность, открытость, прямота.
Поделиться книгой: