Помоги проекту - поделись книгой:
Мартын отпустил руку Судрабиня.
— Почему ты Лацис?
— Когда ушел в подполье, выправил паспорт на эту фамилию. И имя у меня теперь иное — Мартын.
— Мартын Лацис, — повторил Судрабинь. — Наверно, никогда не привыкну. Новый твой облик еще можно воспринять, а имя, фамилия… С ними ты совсем чужой человек…
— Можешь не привыкать. Помнишь, как мы лазили на березы? Помнишь?
Неужели это тот самый малец в домотканой одежонке, с которым взбирались на высоченные березы, зимой вместе по глубокому снегу добирались в школу?.. По ассоциации Судрабиню припомнилась другая зима. Янис уже долговязый парень в баронской охотничьей куртке. Чудаковатый был. Мерз в своем затасканном пиджачишке, а барское не хотел надевать, говорил: «Барское смердит». Он чуть ли не насильно набросил на него теплую куртку.
— А как поджигали баронские поместья? — Напомнил, чтобы не забывал — он, мол, тоже тогда, в девятьсот пятом, был революционером.
Лацис посмотрел на часы.
— Сейчас спешу в Смольный, а вечером, часов в восемь, приходи ко мне на Театральную.
— Там твоя квартира?
— Почти угадал. Я и сплю в рабочем кабинете. Там Наркомат внутренних дел,
— В каких ты чинах?
— Член коллегии.
— Рад за земляка! Особенно рад, что, взлетев на такую высоту, он не отворачивается от бывшего друга.
Ровно в восемь вечера, постучав в дверь, Ян Судрабинь переступил порог кабинета Лациса.
Он предупредил Гоппера, что визит в ресторан Палкина придется перенести.
— Придется, — печально согласился полковник. — Тем более что красные упекли приват-доцента Громова, от которого я должен был получить деньги.
Кабинет был внушительный: обставлен массивной мебелью, письменный стол чуть ли не размером с бильярдный.
Увидев, с каким вниманием Ян Судрабинь рассматривает обстановку кабинета, в котором еще недавно восседал товарищ министра, Мартын промолвил:
— Некогда выкинуть и заменить чем-нибудь попроще. Судрабинь удивился:
— Зачем? Посетитель сразу обязан проникнуться почтением. Обстановка, как в храме, должна его подавить и в то же время дать почувствовать, на какую он здесь поднят высоту.
— Ошибаешься! Ничего подобного не следует чувствовать нашему посетителю. Он пришел к такому же гражданину, как он сам. Просто на какое-то время этому гражданину доверен более высокий пост. Не исключено, через год-два они поменяются местами. Не ис-клю-чено!
— Не хочешь ли ты сказать, что лишен честолюбия, что тебе безразлично, будешь ли ты министром или последним писцом?
— Надеюсь, честолюбия действительно лишен, однако мне не безразлично, не безразлично и республике, как будут использованы мои опыт и преданность делу.
— А вдруг ты преувеличиваешь свои возможности? Тебя, например, назначают членом коллегии, а ты считаешь, что достоин стать народным комиссаром.
Мартын внутренне усмехнулся: было как раз наоборот, но говорить об этом не счел нужным.
— Не исключено, могу себя переоценить. Но рядом — старшие товарищи, высший партийный и советский орган…
Судрабинь ждал подходящей реплики, чтобы перевести разговор на то, что его особенно интересовало.
— Ты в Смольном сегодня был? На заседании?..
Невинный, казалось бы, вопрос. Но сегодня Лацис был на заседании, где шла дискуссия о мирном договоре. Естественно, он не мог рассказать о той борьбе, которая разгоралась вокруг подписания этого договора. Несомненно, Судрабинь знал: против договора все страны Антанты. Да это и понятно: им нужна русская армия. Ему известно: против все российские буржуазные и мелкобуржуазные партии. Но то, что и среди самих большевиков отсутствовало единство, ему знать не следовало. И Мартын ответил прямо:
— Ни другу, ни брату, будь он у меня, ни жене, если женюсь, никогда не заикнусь о внутрипартийных или государственных делах. Для меня это закон!
«Вот каким ты стал, Янка Судрабс!» — не мог не подумать Судрабинь. Его самолюбие все время прожигали сравнения, от которых трудно избавиться: да, он дружил с этим голодранцем, но всегда чувствовал свое превосходство над ним. Даже когда Янка получил диплом учителя, он-то, Судрабинь, надел золотые погоны офицера! Он! все время был выше. А вот сейчас, с каким достоинством держится бывший батрак! С достоинством и уверенностью.
— Меня ваши государственные и партийные дела интересуют, как лягушку азбука. — Судрабинь изобразил на лице ухмылку, которая должна подчеркнуть его полное безразличие. Но тут же словно увидел эту поддельную ухмылку, и ему стало противно. Ведь унижается, унижается перед Янкой. И все же заставил себя вынуть из кармана шинели бутылку водки. Поставил на стол. — Столько лет мы с тобой знаем друг друга, а ни единой капли не выпили вместе.
«Уж не хочешь ли ты подпоить меня?» — возмущенно подумал Лацис. Ему захотелось схватить бутылку и выбросить за порог. Но он так умел владеть своим лицом, что на нем ничего не отразилось. Профессиональные революционеры вырабатывали у себя это умение. Оно было необходимо. При любом допросе тебя сажали лицом к яркому свету и наблюдали: не вздрогнут ли при неожиданном вопросе губы, не потухнут ли глаза, не шевельнутся ли брови, не отвиснет ли подбородок… А ты учись, чтобы все черты были совершенно спокойны. Для этого, лежа на койке, закрывай глаза, расслабляй мышцы и мысленным взглядом озирай лицо.
— Второй раз вынужден ответить отказом. Не пью я! Убери это зелье!
Властный голос Мартына заставил Судрабиня немедленно спрятать бутылку. Но тут же попытался поддеть Лациса:
— Какая же это у вас жизнь? Подполье, тюрьмы, ссылки… Наконец взяли власть, и что же? Даже не разрешаете себе выпить и сытно поесть.
Лацис вынул гребень, расчесал бороду. Он был очень скуп на жесты и этим движением утихомиривал эмоции, как некоторые успокаивают себя, перебирая четки.
— Не думал, что тебе придется объяснять азбучные истины.
Судрабинь, казалось, даже физически ощущал наступательную силу Лациса, однако все же пробовал противостоять ему:
— Знаю, знаю, начнешь сейчас об идеалах! А жизнь идет. Еще десять лет — и начнется старость…
— Уж не считаешь ли ты лучшим итогом жизни унавозить ожиревшим брюхом землю?
Наступила пауза, которая показалась особенно длинной, потому что между собеседниками потерялся контакт и каждый ушел в свои мысли, но Судрабиню нужно было добиться того, чтобы встреча дала какой-то результат.
— И все же многое нас роднит: наша Латвия, наша детская и юношеская дружба… У тебя нет брата, и у меня нет, а мы с тобой были как братья.
Мартын вспомнил давно забытое: у него на голове появились струпья и наголо постригли волосы, на другой день Ян Судрабинь пришел в школу остриженный точно так же. А у него была самая красивая в классе шевелюра… Да, это было, это было, но тогда они были детьми, а сейчас…
— Наша Латвия роднит далеко не всех. Что у меня общего с полковником Гоппером? Я же ненавижу его! — И в упор спросил: — Кстати, чем же ты занимаешься теперь? — Спросил так строго, что Судрабинь растерялся, хотя все заранее обдумал.
— Понимаешь… Я числюсь помощником начальника штаба полка. Числюсь… Считай, полное безделье. А при моем характере… Многие увлеклись митингованием, меня оно не трогает. — И вдруг словно что-то осенило его. На самом деле обязательно должен был заговорить об этом, так задумал, но эта беседа — сплошная импровизация, разве угадаешь ее зигзаги. Поэтому естественно получилось, будто осенило его неожиданно. — Слушай, а, возможно, вам нужен деятельный волевой человек, который хотя и не большевик, но хочет служить большевикам?
Поддайся Мартын первому порыву, мог бы воскликнуть что-нибудь вроде: «Конечно, конечно!», но вся предыдущая жизнь приучила его к осмотрительности.
— Нам очень нужны энергичные, волевые люди. Работа для них всегда найдется. Но, — он пристально посмотрел прямо в глаза Судрабиню, — необходимы рекомендации полкового комитета и комиссара полка. Без этого никак!
— Разве недостаточно твоей рекомендации?
— Сколько лет мы с тобой не виделись? Так много, что ты даже не узнал меня.
— Но слову моему ты веришь?
Мартын прищурился, глаза потемнели.
— Ты хочешь правду?
— Только правду! — воскликнул Судрабинь, уже понимая: ни одна из целей этой встречи не осуществится.
— Кто такой Ян Судрабинь? Сын серого барона, золотопогонник, в юности примкнул к революции, а как только она пошла на спад, отошел от нее. Он был моим другом. Но это ушло в такую даль… Поэтому рекомендацию должны дать те, кто хорошо знают тебя в последние годы. Знают, чем ты дышишь и чем живешь. Такой у нас порядок, и тебе следует это понять!
«Ничем тебя не прошибешь!» — подумал Судрабинь, а вслух ответил:
— Постараюсь понять…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
По календарю зима шла к концу. Давно уже ноябрьское бесснежье захлестнули февральские вьюги, с визгом, с воем обрушились на город.
Позднее, работая на Украине, Мартын узнал, что по-украински февраль — лютый. Февраль восемнадцатого действительно лютовал: ледяными ладонями швырял крупчатый снег, вздымал его к небу, гнал по земле, разбрасывал в разные стороны.
С обледенелой бородой, похожий на Деда Мороза, пришел Мартын на заседание в Таврический. Но далеко не в праздничном, как положено Деду Морозу, настроении. В зале борода довольно быстро оттаяла, однако гнетущие мысли леденили душу.
Вокруг хорошо знакомые лица, но все хмурые, мрачные, даже такой весельчак, как Подвойский, пожимая Мартыну руку, не улыбнулся. А лицо Надежды Константиновны Крупской… Он хорошо знал ее по совместной работе на Выборгской стороне. Это лицо, которое всегда светилось добротой, непривычно замкнуто.
Очень быстрыми шагами вышел на трибуну Ленин. Вынул из жилетного кармана часы, положил перед собой.
Мартын часто встречался с Владимиром Ильичей, а сейчас, глядя на него из зала, вдруг увидел, как он похудел, осунулся, потускнела отливавшая медью бородка. Несомненно, в октябрьские дни нервное напряжение поднималось до самой высшей точки, однако подобной тяжести, как в эти недели, Владимир Ильич еще не испытывал. Решалась судьба Советской власти. Что может быть более грозным!
Разрушены промышленность, транспорт, разорено сельское хозяйство, развалилась старая армия, в руках у немцев Польша, Литва, часть Белоруссии и Латвии, нависла угроза над Петроградом. В таких условиях шли переговоры о мире с Германией в Брест-Литовске.
Советское правительство, как могло, затягивало их, чтобы выиграть время. Тогда германская военщина поставила ультиматум: либо дальнейшая война, либо аннексионный мир, по которому Германия сохраняет за собой все занятые ее войсками земли, входившие в состав России, и налагает огромную контрибуцию — около трех миллиардов рублей. Необходимо было решать, принять ли эти жесточайшие условия… Ленин убежден: нужно принять, иного выхода нет! Но против — многие члены ЦК, ряд местных комитетов партии. Одни настаивали — на ультиматум необходимо ответить революционной войной; другие уверяли — немцы не перейдут в наступление, ибо в Германии со дня на день вспыхнет революция.
Как никто другой, Ленин понимал: для революционной войны нет главного — революционной армии. Надежды на германскую революцию тоже несостоятельны. Так можно потерять Советскую власть… Чуть ли не каждый день он писал об этом в газетах, выступал с различных трибун.
Мартын читал статьи Ленина и думал… Он член Петроградского комитета. Значит, должен подчиниться большинству, должен голосовать против предложения Ленина.
Владимир Ильич покинул трибуну, вышел на авансцену, с горечью бросил в зал:
— Германские империалисты, пользуясь слабостью России, наступают нам коленом на грудь!
И Мартыну казалось, что он на себе чувствует это колено. Он сознавал, что вольно или невольно стал противником Ильича.
«Как же это могло случиться? — задавал себе вопрос. — Ведь ни разу, сколько я в партии, позиция Ленина не вызывала у меня сомнений!»
Будто угадав состояние Мартына, к нему подошла Надежда Константиновна, склонилась к его уху.
— Владимир Ильич интересуется, как вы будете голосовать: «за» или «против»?
Мартын поднял на нее глаза. Что же ответить? Что ответить? Ленин… Ленин интересуется… Какие найти слова?.. Ни разу в жизни не нарушал партийную дисциплину! А теперь? Против Ленина?..
— Надежда Константиновна, вы же знаете решение Петроградского комитета… Я обязан…
— Да, да, я вас понимаю! — Надежда Константиновна поспешно отошла.
«Сказала: «Понимаю», — подумал Мартын. — Наверно, Ленин тоже поймет…» — На минуту это успокоило его
Но тут Владимир Ильич произнес слова, которые буквально пронзили Лациса:
— Вот почему я говорю в полном сознании, какую ответственность я беру на себя, и повторяю, что от этой ответственности ни один представитель Советской власти не имеет права уклониться.
Так как же обязан поступить сейчас Мартын? Через несколько минут коротким жестом — поднятием руки — нужно решать судьбу республики, судьбу революция. И его голос может оказаться как раз тем, что перетянет чашу весов в ту или иную сторону. В ту или иную… Да разве можно теперь ссылаться на постановление Питерского комитета?.. Разве не совершал комитет ошибок?.. Разве не оказывался каждый раз прав Ильич?.. За время пребывания в партии сколько помнит Лацис и дискуссий, и противоборства мнений, но не помнит ни одного случая, чтобы истина изменила Ильичу. Он, Мартын, будет голосовать за мир. Мир и передышка для укрепления Советской власти или… Нет, никаких «или» не может быть!
И вот в зале прозвучало:
— Кто за то, чтобы заключить мир?
Первым стремительно вскинул вверх руку Владимир Ильич. Вскинул руку и устремил взгляд в зал. И вместе со многими другими поднял руку и Мартын Лацис.
После голосования к нему снова подошла Надежда Константиновна.
— Вы же были против мира, что случилось с вами? Лацис сказал главное, хотя и слишком коротко, чтобы передать свои переживания:
— Я не мог выбрать иной путь, чем тот, который выбрал Владимир Ильич!
Март наконец принес заключение мира: Его подписали третьего. Шестого, седьмого и восьмого проходил VII съезд партии. А десятого — назначен переезд ЦК и правительства в Москву. Из Петрограда столица переносилась о старый стольный град.
На сборы для переезда оставался только один день.
Для того чтобы снарядить себя, Мартыну достаточно нескольких минут — положить в чемодан две пары белья, полотенце, мыло, зубную щетку, несколько книг. Главное — «дела» отдела. Но у него уже были хорошие помощники, особенно отец и сын Покотиловы. Поэтому к вечеру Мартын смог вырвать время, чтобы попрощаться с Женей Егоровой. С Женей Егоровой он не мог не попрощаться..
Женя Егорова не только ближайший друг, было время, когда она формально числилась даже его женой.
После Марии он никого не полюбил. С нею расстался давно, давно расстался со своей каральмейтой… Но они несколько лет переписывались. Пусть не часто приходили письма, однако приходили и заполняли ту часть души, которую никто другой не мог заполнить. Он ждал Марию, надеялся, что будут вместе.
1 января 1915 года Мартын получил письмо…
Он почти беспрерывно вел дневник, даже в условиях конспирации. Понимал, что нарушает ее, но это была непреодолимая потребность, потребность подвести итоги дня, строго проверить себя. И самое главное — в нем жил литератор. Еще работая в рижском подполье, писал и печатал сатирические стихи, статьи, а после революции — агитационные пьесы, очерки и бесчисленные статьи в «Правде», «Известиях», в журналах. Из дневниковых записей и рождалось многое. Вот ведь как иногда получается: Мартын считался одним из самых умелых мастеров конспирации и в то же время не мог не переступать через одно из ее непреложных правил. Правда, был уверен, что дневники ни за что не попадут в руки жандармов. И ни один из них не попал.
Так вот 1 января 1915 года Мартын записал в дневнике:
«Вот оно, долгожданное письмо!»
Поделиться книгой: