Помоги проекту - поделись книгой:
Это было очень печальное письмо. Оно оборвало даже ту ниточку, которая связывала его с Марией. Она писала:
«Ты прав, тина будней с каждым днем все больше засасывает меня, и скоро выхода совсем не будет. Единственным спасением для меня было бы уехать. Но это означало бы бросить больного отца и старую мать одних, без ухода, без поддержки. Я на такое не способна. Мои обязанности, как дочери, привязывают меня к дому».
Мартын сделал горькую запись:
«Когда-то я ей писал: «Мне все кажется, что наши пути еще скрестятся». А теперь придется перечеркнуть и эту надежду… Сердце болит: потерял очень дорогое… Разум, как хирург с закатанными рукавами и скальпелем в руке, становится на пути и усмехается:
— Янис, разве мы не обрежем этому чувству крылья, чтобы они не повлекли тебя на ложный путь?
Свои чувства я отдаю во власть разума. Контракт подписан, и отступлению нет места. Так будет лучше. Не пришло время думать о своем гнезде. Вокруг еще заморозки. Жаворонки в метель могут остаться под снегом».
2 января новая запись:
«Ну вот, с прошлым меня уже не связывают узы. Я принадлежу настоящему, я принадлежу революции.
Работа, работа, работа…
И все-таки прошлое напоминает о себе. Начиная со вчерашнего дня меня гнетет какая-то опустошенность. Я знаю, эта пустота будет ощущаться, пока я с головой но окунусь в революционную работу!»
А с Женей Егоровой — тогда она носила еще свое настоящее имя и настоящую фамилию: Элла-Марта Лепинь — Мартын уже много лет на революционной работе. Рядом.
Женей Егоровой Элла стала перед побегом из сибирской ссылки, когда Русское бюро ЦК поручило Лацису с ее помощью поставить новую нелегальную типографию в Петрограде. Готовя побег, нужно было усыпить бдительность надзирающих за ссыльными. Все придумал сосланный одновременно с ними умнейший конспиратор Станислав Косиор: Лацис должен стать купцом! На общие деньги открывается лавка, и Мартын — ее хозяин. Он самый солидный, самый степенный из всех, даже борода купеческая.
Разве человек, открывший свое дело, станет помышлять о побеге? А отлучаться, ездить за товаром просто необходимо. И еще придумал Косиор: настоящий купец обязан иметь семью, ну хотя бы жену, жену всенепременно. Раз побег вместе с Эллой (тогда она еще была Эллой), ей и быть купеческой супругой.
Они познакомились в местечке Руиене, когда в одиннадцатом году Эллу принимали в партию, потом встречались в Риге, где она не раз получала от Мартына партийные задания. Их явка находилась в книжном магазине «Дайле ун дарбс»[6] на углу улиц Тербатас и Дзирнаву. У книжных полок они всегда могли перемолвиться. А Элла была настолько сообразительной, что понимала с полуслова. Снова встретились в Москве перед началом мировой войны. Элла из Латвии укрылась от грозящего ареста.
В Москве, на Миусской площади, находилось не совсем обычное учебное заведение — университет Шапявского. В пего принимали без экзаменов и независимо от политических взглядов. Кто там только не учился: и эсеры, и анархисты, и меньшевики, и просто либералы, были, конечно, и большевики.
Мартын объединил большевиков-латышей. Их оказалось немного — с десяток. К ним присоединился один русский и даже один грузин.
Группу назвали Тверской. Потому что Тверская — главная улица Москвы, потому что их университет рядом и жили они неподалеку. Учились сами и вели пропаганду среди рабочих. Но вот началась война. Лишь одни большевики против мировой бойни. Поэтому против них все силы охранки, аресты, суды, ссылки. Провокаторы с особым усердием внедрялись в студенческую среду. С наибольшим рвением искали подпольные типографии. И находили. Провал за провалом. А печатное слово большевиков для народа, как никогда, необходимо. И Мартын, который когда-то начинал с распространения листовок, решил сам издавать антивоенные листовки. Решил устроить, пусть самую примитивную, типографию. Но осмотрительность и еще раз осмотрительность! Уберечься от провокаторов можно лишь тогда, когда об этом деле не узнает ни один человек. Ни один, только он. Только он владеет типографией, только он пишет листовки, только он набирает и печатает их.
Однако не под силу одному достать шрифты, гектографическую массу, бумагу. И Мартын идет на уловку. Он говорит Элле, другим товарищам, что русские друзья, с которыми он связан, ставят типографию и просят помочь им. А в их Тверской группе есть наборщица. Как же не помочь? Святое дело!
Наборщица достала шрифты (не сразу, конечно, не в один день), другой товарищ принес верстатку, третий — валик. Для гектографической массы требовался глицерин, и достаточно много. Чтобы не вызвать подозрений, покупали его в разных местах. Наконец все готово. Мартын, живший за городом в дачной местности за Петровским парком, где снимал комнату в деревянном домике, вдруг попросил хозяина переселить его в чердачную каморку. Хозяин удивился, но Мартын объяснил, что там он будет обособлен от дачников и сможет успешней заниматься.
Не только комнату поменял Мартын, он сделал вид, что изменил убеждения. Да, чтобы обезопасить от провала важнейшее дело, Мартын готов был поступиться даже своей репутацией.
Любые беды претерпевал профессиональный революционер: нищету, разлуку с близкими, тюрьму, ссылку — и, может быть, поэтому особенно берег революционную свою честь. Но для Лациса так дорога была необходимость печатным словом общаться с пролетариями, что он придумал самую мрачную версию, будто примкнул к ликвидаторам. Лишь только вспыхивал спор между студентами, Мартын спешил вставить свое слово: он решительно против подполья, необходима легальная рабочая партия. И вообще гасил свою недавнюю бурную активность. Оторвался от товарищей, перестал посещать собрания кружка, сходки, все больше уединялся.
22 мая 1915 года Мартын записал в дневнике:
«Буду работать сам.
Сам?
Сам буду составлять прокламации, сам буду набирать, сам печатать, сам экспедитор?
А что же делать?
Кто может дать иной совет?
В смысле конспирации это — идеальные условия, в смысле работы это — каторга.
Я выбираю каторгу и приступаю к работе».
Он никогда раньше не держал в руках верстатку, пальцы его никогда не брали свинцовую литеру, не складывали из литер слова, фразы. Наборщик с закрытыми глазами знает: где, в каком отсеке кассы лежит нужная буква. Мартын медленно искал, словно удочкой вылавливал каждую. Выловит, положит в верстатку, потом — за другой. От напряжения начинали болеть глаза. Пот катился, ведь он завесил окно, так плотно завесил, чтобы и лучик света не прорывался наружу. А там, за окном, майская ночь с легким бездонным небом и тяжелыми звездами; там купы сирени, и аромат ее прорывался сквозь занавес, сквозь свинцовые запахи шрифтов; и беспокойное соловьиное пение проникало даже в сердце, хотя оно, кажется, застыло после разрыва с Марией.
Набрал пять абзацев. Целых пять! Не только глаза болели, ныла спина, немели руки. Но дело двигалось. Двигалось дело! Очень хотелось глянуть, как получается. Сделал оттиск: ужас! Набрал, будто это арабские письмена — фразы шли не слева направо, а наоборот. Рассыпай, брат, набор и начинай все сначала! А трудился почти всю ночь, днем опасно — мало ли кто может заглянуть днем.
Потушил свет, снял одеяло с окна. Воздух хлынул, как река, прорвавшая плотину. Он ловил его запекшимися губами и глотал, глотал… Но словно тот гибнущий от жажды путник, что, достигнув реки, сначала припал к ней устами, а затем сам кинулся в воду, чтобы испило всё тело, чтобы каждая пора насытилась, так и Мартын сбежал вниз, во двор и весь окунулся в предутреннюю свежесть. А за забором — лес. Он стоял черный, стволы деревьев тонули в темени, лишь березы светились. Мартын шагал по просеке, подняв голову к небу, а по нему словно кто-то мел огромной метлой и каждым взмахом сметал узоры созвездий, и вместе с ними, как пыль, — ночной покров.
Мартын шел, и ему казалось: пройдет какую-то версту — и перед ним золотыми холмами засверкают под рассветными лучами дюны Рижского взморья, медью засветятся высоченные стволы сосен, а потом всей беспредельностью разольется море.
Не раз в Латвии, в такую пору, после потаенных ночных сходок, выходил он к морю. Кто заподозрит любителя ранних купаний? Мартын раздевался и шел в прохладную воду. Море не спешило принять его, он долго ступал по мели, из-под ног в панике разбегались стайки крохотных рыбешек, наконец, вытянув — руки и прижав ладони, он кидался в стынь волны, белый обшлаг которой уже подрумянило солнце. Только в первое мгновение она, словно холодными шипами, встречала его, сильными взмахами Мартын раздвигал волны, устремлялся вперед, и тело ощущало бодрящую прохладу. Он на мгновение касался ногой второй мели, что грядой пересекала море, там волны ярились жарче, и плыл дальше. На третьей мели останавливался, переводил дыхание. Тут все кипело вокруг. Мартын вытирал лицо ладонями и смотрел в сизую даль. Он смотрел в эту даль, где лишь вода и небо, небо и вода, и ему казалось, что он один на всей планете.
Сейчас в лесу ему тоже казалось: он единственное живое существо на всей земле. Мартын смотрел, как невидимая метла продолжает подметать небо, а в мозгу абзац за абзацем выстраивалась ненабранная прокламация.
Пришел новый вечер, и он опять с верстаткой в руке. Снова медленно, очень медленно ловил литеры. Вчерашний промах учтен. Среди ночи проверил. Да, фразы шли как положено — слева направо. Но… все слова получались слитно: ни малейшего между ними расстояния. Ах ты, боже мой! Даже атеист вспомнил о боге. Вспомнил о боге и о существовании шпонок, металлических прокладок, специально предназначенных, чтобы отделить слово от слова.
Начинай, Мартын, очередную переделку!
За полночь набрал все же половину листовки. Набор лежал на кровати. Сил нет, нужно хоть немного отдохнуть. Мартын присел на край кровати, она скрипнула под тяжестью его тела, весь набор накренился и рассыпался.
Каких только проклятий не обрушил он на свою голову!..
Еще ночь. Еще и еще. И тут нагрянула Элла. 7 июня 1915 года Мартын записал в дневнике:
«Сегодня произошло что-то совсем неожиданное — ко мне домой пришла Элла и сказала:
— Илья говорит, что он дал тебе кое-какие типографские принадлежности. Верни их, от тебя так или иначе ничего не дождешься.
Я был, как говорится, прижат к стенке. Я понимал теперь, что один с этой работой в таких сложных условиях не справлюсь. Не открыть ли Элле свою тайну? Пока я раздумывал, у нее кончилось терпение.
— Почему ты молчишь?
— Потому что ты не знаешь, о чем говоришь. Я подхожу к постели и снимаю покрывало.
— Иди и возьми!
Элла недоуменно подняла близорукие глаза. Затем подошла к постели, вперила взгляд в набранную прокламацию. Я вижу, как ее губы шевелятся, она читает, жду, что будет дальше.
Элла опустила очки на нос, вдруг повернулась и кулаком стукнула меня:
— Я тебе дам, обманывать человека! Я тебе покажу, как обманывать человека!
Ее кулак заходил по моим бокам. Жалея свои ребра, я схватил ее за локти и посадил на пол.
— Какой ты хороший, какой все же ты хороший! Отпусти меня, дай я тебя поцелую, — просила она, уже смеясь.
Но когда я отпустил ее, она начала снова:
— И все-таки ты поганец, настоящий поганец! Целый месяц водил меня за нос. А ты знаешь, что про тебя говорят?
— Знаю… Вчера встретил Зиле, он хотел обойти меня, мол, с ликвидаторами у нас никаких дел.
— А что еще? Помнишь осенние провалы, когда всех арестовали, а ты выкрутился.
— Считают провокатором?
— Ну, вслух не говорят, но думать думают.
— Так это же превосходно! — воскликнул я.
— Что? — вырвалось у Эллы.
— Это ведь поможет замести следы.
Элла минуту помолчала, затем хлопнула меня тяжелой ладонью по плечу:
— Значит, ты все врал?
Вместо ответа я рассмеялся.
— Молодец! — она второй раз хлопнула меня по плечу и поцеловала в лоб. — Ну теперь покажи мне свое оборудование».
«3 июля.
В моей жизни удивительная перемена. Я больше не один под крышей своей комнаты. Через день и даже чаще у меня теперь Элла. В совместной работе проходят дни и ночи. Обычно подобная близость между партийными товарищами переходит в совместную жизнь, если оба несемейные…
Как обстоит дело с нашими отношениями?
Такой вопрос уже назрел, и это кой о чем говорит. Если бы Элла была как другие обычные девушки, тогда не было бы так трудно определить наши взаимоотношения.
И если бы я был тоже как другие парии…
Да, если бы я был как другие.
А тут жизнь взяла и свела вместе двух таких типов».
Не раз Мартын ловил себя на том, что Элла нравится ему. Но не было главного: не было любви.
Элла оказалась отменной помощницей. Вместе дело шло куда быстрей. Каждая новая листовка подымала па ноги московскую охранку. Их печатали не менее двух тысяч, и не было в городе района, где бы они не появлялись. Кругом рыскали шпики. Поди поймай, когда о таинственной типографии знают лишь два человека. Правда, через некоторое время пришлось привлечь третьего. Мартын очень не хотел, но по конспиративным связям начали поступать заказы на листовки из Харькова, Самары, Иваново-Вознесенска и даже Петрограда, — вдвоем не справиться.
И все-таки провокатор пробрался в Тверскую группу. В начале сентября пятнадцатого года арестовали Эллу и еще несколько их товарищей. А 12 сентября взяли и Мартына Лациса.
Решение суда: по статье 102 — лишение всех прав и ссылка в Восточную Сибирь.
Осужденных отправили в Иркутскую губернию.
Мартын все же успел закопать в лесу типографию и дневник.
В Женю Егорову Элла превратилась в ноябре шестнадцатого года.
К ссыльному Николаю Григорьевичу Козицкому приехала жена Евгения Николаевна Егорова. Она не была причастна к революционной работе, приехала разделить с мужем его судьбу. Паспорт у нее «чистый», по нему можно жить в любом городе.
Евгения Николаевна, познакомившись с Эллой, просто влюбилась в нее. Профессиональная революционерка, героиня и в то же время такая милая, сердечная, с сильными мужскими руками, а близорукие глаза полны детской чистоты и наивности.
Когда Евгения узнала, что Элла собирается бежать, она предложила ей свой паспорт. С этого дня Элла стала Женей Егоровой. Важно было, чтобы она сама привыкла к новому имени и фамилии, поэтому все ссыльные договорились только так и обращаться к ней. Ни разу не должен был обмолвиться Мартын, ведь они спутники. И в пути, и в Петрограде — вместе.
Мартын сказал себе: «Забудь слово «Элла». И забыл.
Вот и сейчас он подумал:
«Чуть больше года, как с Женей приехали из Сибири в Петроград». — И даже мысленно не называл теперь ее Эллой. Женя. Женя Егорова.
Мартын шел, охваченный воспоминаниями, и случайно взгляд его упал на заиндевелую ветку березы. А возможно, сначала ухо уловило чуть слышный звон обледенелых прутиков. Но он вдруг остановился, словно впервые в жизни увидел такое диво. Высокая береза низко свесила ветви, сплошь покрытые хрусталем. Чтобы лучше озарить ее красоту, над ней висела ранняя луна, и в ее лучах все дерево искрилось, переливалось таинственными цветами и оттенками, для которых Мартын не мог подобрать названия.
Первая мысль, которая пробралась сквозь восхищение, ошарашила его:
«А я же мог пройти мимо…»
Да, он мог бы пройти мимо… Так сколько же раз проходил, не замечая прекрасного? Вот он завтра покидает Петроград, а видел ли он его? Какие улицы, здания, какие места запомнились? Знаменитый Невский, Дворцовая площадь, «Медный всадник», Ростральные колонны на Стрелке? За этот год с лишним у него не было ни одной свободной минуты, чтобы остановиться, как остановился сейчас перед заиндевелой березой. А ведь он не безразличен к красоте, он находил ее и в скромных полях Латвии, и в буйной сибирской тайге, не говоря уже о расписной Москве. А Петроград, воспетый Петроград…
Не успел. Шел по Невскому, по Дворцовой, по набережной, Литейному мосту и всегда спешил, голову поднять было некогда.
Ответственный организатор большевиков Выборгской стороны. Руководитель Выборгского райкома, где Женя Егорова — секретарь. Член исполнительной комиссии Петроградского комитета, оратор на важнейших митингах, публицист, регулярно выступающий в большевистских газетах, организатор первых в Петрограде и во всей стране отрядов Красной гвардии и даже первого советского народно-революционного суда.
С самого начала Февральской революции большевики Выборгской стороны задали тон всему революционному Петрограду. Под председательством Лациса — первое легальное собрание коммунистов. Впервые большевики шли, не озираясь, нет ли шпиков, впервые не выставляли пикетов, не называли пароль. Каждый оделся в самое лучшее, что имел. Шли с «Русского Рено», «Феникса», «Людвига Нобеля», Металлического, «Айваза», «Старого Лесснера», «Розенкранца», «Старого Парвиайнена», со всех заводов. Красные банты на лацканах пальто, пиджаках, красные повязки на рукавах. Праздник!
Но товарищ Дядя в своей речи доказал: праздновать рано, нужно продолжать борьбу. Он предложил резолюцию:
«Временное правительство не является действительным выразителем народных интересов; недопустимо давать ему власть над восставшей страной хотя бы на время… Совет рабочих и солдатских депутатов должен немедленно устранить это Временное правительство либеральной буржуазии и объявить себя Временным революционным правительством».
Резолюцию приняли безоговорочно. Ее отпечатали в типографии, расклеили по всему городу на афишных тумбах, на стенах домов.
В Петроградском комитете партии, стоявшем на позициях условной поддержки Временного правительства, осудили это решение. Однако выборжцы продолжали свои линию: во всем Петрограде, во всей стране — двоевластие, а у них — власть в руках Советов рабочих и солдатских депутатов.
Ленин еще был в эмиграции. Ждали его приезда. И с особым нетерпением ждали на Выборгской стороне. Верили: Ленин одобрит их.
А пока что Мартын — с собрания на собрание, с митинга на митинг, подбирал командиров для отрядов Красной гвардии, доставал оружие, проверял, как идет обучение красногвардейцев, создавал новые большевистские ячейки…
Размышляя, Мартын не заметил, как дошагал до Финляндского вокзала. Ничем не приметное двухэтажное здание.
Поделиться книгой: