Помоги проекту - поделись книгой:
Все направились в спальню.
Иван Иванович-младший присел у стены на корточки, ткнул пальцем в замочную скважину. Громов опустился рядом с ним, довольно долго прицеливался ключом и наконец отпер дверцу.
Иван Иванович-младший проворно засунул руки в глубокое чрево тайника и вытащил толстую стопу листовок.
Не видел он, с каким удовольствием наблюдает за ним отец.
— Правильный у тебя подход, многие руками ищут, голова к ним довесок, а ты — головой. Справедливо!
Ангелина пристально глядела на расторопного юношу.
Не очень стойким оказался один из главарей черносотенного союза. Если дома он еще кое-как сдерживал страх, то в Смольном, когда его привели в семьдесят пятую комнату, сразу раскис и начал упрашивать, чтобы приняли во внимание его чистосердечное признание.
Нет, он не главный организатор кампании погромов. Он не снимает с себя некоторой доли вины, но всему голова — князь Кекуатов! Не кто иной, как князь Кекуатов, пригласил его к себе и показал текст прокламации. Он спросил, если ли у Громова возможность организовать печатание прокламаций и их распространение. На подобный вопрос он не мог ответить отрицательно, ибо возможности приват-доцента Громова всегда были весьма широкие. Совещание закончилось определенным соглашением: он принял на себя обязанности найти типографию и людей для распространения прокламаций. На расходы получил две тысячи рублей.
В ту ночь так и не пришлось сомкнуть глаз ни Петрову, ни отцу и сыну Покотиловым. Вместе с Громовым поехали за князем Кекуатовым.
Штабс-капитан Ян Судрабинь не только состоял членом офицерского союза, организованного полковником Карлом Гоппером, но был одним из самых близких к нему людей и жил с ним на одной квартире. Они занимали две комнаты на Пятой линии Васильевского острова. Сюда спешил Судрабинь. Подгоняли не только ветер и мороз, он знал: полковник встревожен. Один из товарищей видел, как его задержали двое красногвардейцев, и, несомненно, доложил Гопперу.
Кто же этот латыш, отпустивший его? Наверно, какой-то большевистский начальник. Самое странное, что показался знакомым. Во всяком случае, что-то знакомое улавливалось в голосе, в облике… Хотя за такой бородищей и усами, к тому же в темноте, облика не разглядишь. Скорее всего из латышских стрелков, из тех, кто давно выкрасился в красный цвет. Полковник Гоппер, да и он, как штабной офицер, давно имели сведения, что в полках есть большевики и их сторонники, но лишь после отречения государя императора узнали, сколь значительно их число. Особенно это выявилось в мае семнадцатого года во время II съезда латышских стрелков. Полковник Гоппер очень резко выступил тогда против тех, кто разлагал армию. Он надеялся, что его авторитет возымеет действие на делегатов съезда. Но подавляющим большинством они выразили прямое недоверие Временному правительству. Больше того, послали телеграмму Ленину, в которой приветствовали его как величайшего тактика пролетарской революции и выражали желание видеть в своих рядах.
Полковник Гоппер, он, Ян Судрабинь, да и другие офицеры голосовали против, но их оказалось немного. Остальные пошли за большевиками.
Вот и сейчас в Петрограде — сто двадцать офицеров и унтеров, верных Временному правительству. А большой сводный отряд латышских стрелков охраняет Смольный. И все полки перекрасились в красный цвет.
Ну, до поры до времени. Вот соберется Учредительное собрание, тогда решительный удар нанесут войска, поддерживающие Керенского. Страх — единственное чувство, которое может держать в повиновении то, что называется пародом. Не имеет значения, рота ли это солдат или тысяча крестьян, а тем более мастеровых. Полковник Гоппер тоже придерживается такого мнения. Это их сблизило. Настолько сблизило, что разница в возрасте и чинах не помешала стать друзьями. Он сказал бы — товарищами, но как испохабили большевики такое высокое слово! Теперь только и слышишь на каждом шагу: «товарищ, товарищ». «Господин я вам, а не товарищ!» Товарищами могут быть лишь избранные. Среди почти тридцати тысяч латышских стрелков у него лишь один друг-товарищ — полковник Гоппер. Пусть он командует сейчас не бригадой, а всего лишь ста двадцатью преданными ему людьми, Гоппер — полководец. Не потому лишь, что обучен военным премудростям, а оттого, что таким рожден. И в политике не профан. Он установил связь с теми, кто так удачно организовал погромы.
Ему, Судрабиню, сначала показалось унизительным подстрекать грязную солдатню, но Гоппер легко доказал: погромы не хуже картечи крушат большевиков. Здесь, в Петрограде, сейчас нет военных действий, но с обоих флангов берут их в клещи: с одной — эти самые погромы, с другой — саботаж чиновников.
Пусть Ленин и его ближайшие приспешники — образованные люди, но где возьмут они полчища красных чиновников, без которых не в состоянии обойтись ни одно государство…
Так размышлял Ян Судрабинь, крупными шагами ступая по темным линиям Васильевского острова. Совсем пустынно, остров не просто казался вымершим, охватывало ощущение, что здесь вообще давным-давно никто не живет: появились когда-то люди, выстроили дома, даже повесили на них различные вывески, но это всего лишь декорации, люди сыграли один спектакль и навсегда исчезли.
Полковник Гоппер открыл Судрабиню дверь и заключил его в объятия. Без восклицаний, охов и ахов, молча, по-мужски. Судрабинь был выше ростом и обнял полковника за плечи. Так они простояли не меньше, чем полминуты. Потом Ян разделся, а полковник прошел в комнату и сел за стол, на котором рядами лежали игральные карты. Гоппер любил раскладывать пасьянс, и, вполне возможно, даже без всяких сомнений, пасьянс должен был дать ответ на вопрос о судьбе Судрабиня. Но и усевшись в кресло, Гоппер не задал ни одного вопроса. Проведя рукой по темным усикам, прикрывавшим коротковатую губу, он поднял глаза на Судрабиня и ждал доклада. Да, они друзья, но известная субординация сохранялась. Яна это нисколько не обижало. Он и не желал быть с Гоппером запанибрата. Панибратство загрязнило бы их дружбу: старший должен быть старшим, а младший — младшим. Ив то же время — полное равенство в высказывании своих мыслей, в отстаивании взглядов. В главном — полное равенство!
Ян рассказал Гопперу обо всем, что с ним случилось. Когда он закончил, полковник заметил: у него такое ощущение, что, возможно, этот бородатый латыш выручил Судрабиня. Нужно все же вспомнить, кто он, тем более если бородач какой-то начальник у красных. Вдруг удастся как-то использовать.
— Какое же это знакомство? — удивился Судрабинь.
— Вы же сами говорите, что он вам кого-то напомнил. Вот и нужно вспомнить — кого и попытаться возобновить или установить знакомство.
Но как ни напрягал Ян память, припомнить не мог.
— Кстати, — заметил Гоппер, — завтра мы с вами ужинаем у Палкина.
Судрабинь знал, что деньги у них на исходе, о том, чтобы пойти в такой дорогой ресторан за свой счет, не могло быть и речи.
— Кто приглашает? — спросил он.
— Сами вполне сможем расплатиться. Завтра я получу у приват-доцента Громова кругленькую сумму.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Каждое утро на центральных улицах Петрограда появлялись подростки с сумками через плечо, полными газет. Они бежали, останавливались, озябнув, пританцовывали, простуженными голосами выкрикивали новости.
Пожилые продавцы стояли на углах, у магазинов, кинематографов, и каждый на свой лад бубнил очередную сенсацию.
А газет в Петербурге выходило — не перечесть. Кроме большевистских — меньшевистские, эсеровские, анархисткие, кадетские, всякие: «Единство», «Воля народа», «Трудовое слово», «Народное слово», «Рабочее дело», «Революционный набат». Названия «революционные», «рабочие», «народные», а содержание — сплошная клевета на Советскую власть.
Четыре пешехода шли, не обращая внимания на выкрики газетчиков. С виду самые обыкновенные пешеходы, совершенно ничем не приметные. Один — худой, с бородкой, одет в поношенную солдатскую шинель, другой — высокий, могучий, в пальтишке, подбитом ветром, третий __ круглолицый, с усами щеточкой, в пенсне, в поношенном казакине, и лишь четвертый — приземистый, хотя и носил очки в неказистой оправе, зато в приличной шубе с каракулевым воротником и шапке тоже каракулевой. Это был новый нарком внутренних дел Григорий Иванович Петровский.
Еще в 1912 году, когда избрали его в Государственную думу, справил себе эту шубу, но лишь две зимы удалось проносить, потом сослали в Сибирь, а жена сохранила шубу, вот и надел ее теперь. А у членов коллегии — у Дзержинского, Лациса и Уншлихта — никакой респектабельности.
Все свершилось так, как надеялся Лацис. Его назначили членом коллегии. А наркомат, по предложению Ленина и Свердлова, принял Петровский. Петровского они знали давно. Очень давно. В Екатеринославе появился крестник Ивана Бабушкина, молодой токарь Брянского завода. Работать ему пришлось не только в Екатеринославе, айв Харькове, Николаеве, Мариуполе, в Донбассе, и всюду шли за ним и металлурги, и машиностроители, и горняки.
Есть вожаки, которых сама жизнь как бы специально готовила для такой роли, награждая приметной внешностью, могучим голосом, особыми повадками. О Петровском кто-то очень метко сказал: он необыкновенно обыкновенен. Любой рабочий с первого взгляда чувствовал в нем своего человека. Нет ничего удивительного, что в IV Государственной думе одним из депутатов-большевиков от рабочей курии Екатеринославской губернии оказался Петровский.
…Только нарком и его товарищи свернули на Театральную улицу, где находилось бывшее министерство внутренних дел, как возглас газетчика на этот раз остановил их.
— Капитуляция министров-большевиков! Народные комиссары без власти!
Все четверо переглянулись.
— Вот чертов сын! — воскликнул Петровский. Лацис подошел к продавцу, купил газету. Вернувшись к товарищам, стал спиной к ветру и начал читать вслух. Статья непосредственно касалась их. Тут и мороз не помеха.
— «Новоявленные министры попросту не могут взять власть, — прочитал он первую фразу. — Она ускользает из их рук, потому что вокруг них пустота, созданная ими самими; потому что весь служебный и технический аппарат государства отказывается им служить. И министерские канцелярии, и почта, и телеграф, и железные дороги не желают быть орудием в руках заговорщиков».
— Ну и ну! — Лацис раздосадованно покачал головой, Дзержинский нетерпеливо поторопил его:
— Дальше.
— «Большевики могут сделать все, одно они не могут — овладеть государственной властью: не сегодня-завтра они неминуемо свалятся в пропасть. Заговорщики должны неминуемо капитулировать!»
Каждый из них понимал, как все это серьезно. Чиновники министерства продовольствия постановили прекратить доставку продуктов питания в революционные центры; вследствие забастовки врачей разрастались эпидемии; рабочим на заводах и фабриках не выплачивали жалованья; в приютах дети умирали от голода; до сих пор незримыми каналами текли деньги так называемым комиссарам губерний, назначенным еще Временным правительством, получали крупные пенсии бывшие тайные советники и генеральские вдовы, кто-то своевольно распределял пайки, предназначенные женам и детям фронтовиков.
На Театральной улице стоял солидный особняк: колонны, два мраморных льва, дубовая дверь с отполированным медным кольцом. Петровский потянул за кольцо, дверь не поддалась. Пошли вдоль чугунной ограды с темно-серыми пиками, на которой сидели темно-серые вороны. Калитка в массивных воротах оказалась открытой. Во дворе увидели человека в длинном переднике поверх тулупа. В таких передниках ходили дворники.
— Любезный, — позвал его Григорий Иванович, — проводи-ка нас к самому высокому, какое здесь имеется, начальству!
Тот осмотрел разномастно одетых людей и ответил, глядя лишь на Петровского; не только потому, что он задал вопрос, но прежде всего оттого, что одет лучше других:
— Ни высокого, ни какого иного начальства не присутствует. Министерство на замке, каждая дверь на запоре.
— Кто же здесь еще есть?
— Другие младшие дворники.
— А у кого ключи? — спросил Дзержинский.
— Ключи — у старшего.
— Так веди его сюда!
— Разрешите поинтересоваться, кто изволите быть?
— Народный комиссар внутренних дел, — указал Уншлихт на Петровского. — Вместо вашего бывшего министра.
Младший дворник оторопело переспросил:
— Заместо господина министра? Его высокопревосходительства?
— Вот, вот. А теперь кличь весь ваш дворницкий пролетариат и обязательно доставьте старшего дворника при ключах.
Расторопный малый быстро собрал всех. Петровский показал им свой мандат.
— Наверно, вам любопытно знать, товарищи, кто же я такой, что теперь вместо бывшего министра? — спросил Григорий Иванович. — Отвечу: чистый пролетарий! Токарь, слесарь. Такие сейчас министры. Потому и бунтуют против нас царские чинуши, что с простым людом мы, его защита и опора. Значит, вы, как самые униженные здесь труженики, должны помочь нам.
Открывал старший дворник кабинет за кабинетом, канцелярию за канцелярией, а там уже спертый запах, пыль густым слоем на столах, холодище — не первый день не являются чиновники. А ключи от столов у них. Да и что сделают Петровский и его товарищи, если вскроют столы? Не разобраться самим во всех делах.
Лацис спросил у дворников:
— Есть у вас адреса чиновников? Оказались адреса.
— Нужно написать распоряжение наркома, чтобы завтра безотлагательно явились…
В девять часов утра на следующий день в здание на Театральной пришли Петровский и Лацис. Своевременно собрались дворники, швейцары, курьеры. И не прибыл пи один чиновник.
— Что же, иного выхода нет — наиболее необходимых чиновников придется доставлять под конвоем.
Лацис позвонил в штаб Красной гвардии Выборгской стороны, попросил прислать двадцать пять красногвардейцев. Затем еще один звонок — в Бюро комиссаров: всем работникам бюро прибыть в Народный комиссариат внутренних дел. Они первыми зачисляются новыми сотрудниками.
И вдруг совсем неожиданно явился чиновник. Сначала раздался стук в дверь. Петровский сказал: «Входите!» Дверь открылась — и на пороге человек в мундирчике и узких брючках. Поклонился, улыбнулся.
— Разрешите, господин народный комиссар?
— Товарищ, — поправил его Петровский.
— Очень непривычно еще, ваше высокопре… — оборвал себя. — Прибыл согласно вашему приказу. Голубев Юрий Степанович. Чиновник по особым поручениям.
Голубев был коренаст, длиннорук, и оттого мундир на нем казался мундирчиком. Да и черты его лица следовало бы называть лишь уменьшительно: носик, глазки, ротик. Потому-то Лацис сразу вспомнил, кто это такой.
Пять с половиной лет тому назад в рижской партийной организации появился провокатор. Провалы и аресты — один за другим. Мартын уже чуял слежку за собой. Стало известно: его фотография размножена и роздана шпикам. Товарищи по подполью решили: он должен скрыться в глубь России. Но скрыться не так просто — на вокзале полно шпиков.
Мартын выбрал поезд, который отходил поздно ночью, переоделся в крестьянскую одежду. И все же, только устроился в вагоне третьего класса, только растянулся на полке, как напротив уселся тип в котелке. Пристально начал его разглядывать. Тогда-то он и обратил внимание — до чего не гармонировали с коренастой длиннорукой фигурой совсем крохотный носик, узкие глазки и чуть намеченный разрез рта.
Мартын хорошо запомнил шпика, не раз посматривал на него, пока придумывал, как скрыться. И придумал. Из-под носа ушел. И так обрадовался, что написал озорное письмо начальнику Лифляндского губернского жандармского управления генералу Волкову:
«Очень признателен за внимание, оказанное мне. Ваши люди проводили меня до Двинска, помогли устроиться в вагоне второго класса, и я без задержки последовал тем же поездом дальше.
Вы оказали мне большую честь, поместив в ваших регистрационных книгах мою фотографию. Можете быть уверены, что в грядущую революцию за ваши труды вам воздастся сторицею».
На станции Великие Луки Мартын бросил письмо в почтовый ящик…
— За какие такие подвиги, господин Голубев, от рядового рижского шпика — до чиновника по особым поручениям? — спросил сейчас Лацис жестко.
Голубев неожиданно моргнул, но не растерялся, впился глазками в его лицо и улыбнулся, словно даже весело улыбнулся.
— Вот так встреча! Извините, запамятовал вашу настоящую фамилию. Вот куда взлетели. Небось товарищ его пре… господина-товарища народного комиссара? Или начальник департамента? Да вы и тогда, когда, так сказать, за вами… уже не птичкой, птицей летали.
Открылась дверь и вошел Покотилов-старший.
— Товарищ Дядя! Группа красногвардейцев Выборгской стороны прибыла.
Лацис пожал ему руку, познакомил с Петровским.
— Как поступим со шпиком, Григорий Иванович? — Задав этот вопрос, Лацис сам же ответил: — Следует наказать за мерзкие делишки!
Лицо Голубева как бы уменьшилось, так сморщилось от испуга.
— За что? За службу не наказывают. Служба есть служба. Капиталов не имею. Семью с жалованья кормлю-пою. И вам готов служить верой и правдой.
— Следует наказать! — повторил Лацис — Но Советская власть не мстит даже за подлое прошлое. А вот за преступления перед революцией…
Лацис ни разу не повысил голос, хотя первым желанием, когда увидел шпика, было схватить его за шиворот и трясти, чтоб душа из него вон. Не только за то преследование до Двинска. Он олицетворял десятки шпиков, которые караулили, бегали по пятам, выискивали, провокаторами проникали в организации.
В январе девятьсот шестого впервые встретил он одного из них, и для Мартына, тогда еще Яниса Судрабса, эта встреча лишь случайно не закончилась гибелью.
Со страстью, с азартом окунулся он тогда в революцию.
Еще в Риге расклеивал большевистские листовки, которые получал от Петра Тенча. Перед тем как поздним вечером выйти с ними на улицы, Янис читал их. Они призывали бросать работу, бороться за свободу слова и печати, собраний и забастовок, за восьмичасовой рабочий день. Янис согласен был с каждым словом.
Петр предупредил его:
— Если поймают, посадят за решетку. Обвинят в принадлежности к социал-демократической партии, которая добивается свержения существующего государственного строя.
— Значит, я социалист! — радостно воскликнул Янис.
Поделиться книгой: